Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли Уэбб Кэтрин
— Имбирное?[8]
— С детства его обожаю. — Джордж застенчиво пожимает плечами. — Не откажешься?
— Ладно, давай. Выпью. У меня из-за кашля в горле совсем пересохло.
— Почему ты так кашляешь? А иной раз слышно хрип, когда ты говоришь. Что-то мешает тебе дышать. — Он снимает с полки коричневую бутылку, разливает содержимое по двум жестяным кружкам.
Кэт размышляет, прежде чем ответить. Ей вовсе не нравятся его слова, — оказывается, болезнь, которая поселилась в ней, заметна со стороны.
— Когда я сидела в тюрьме, переболела воспалением легких, — коротко отвечает она. — До сих пор не прошло. Доктор сказал, что это надолго, хотя я лично надеялась выздороветь быстрее.
— Должно быть, там было очень сыро и мрачно, если ты подцепила такую болезнь, — осторожно предполагает Джордж.
— Так и было. Но заболела я не из-за этого. А из-за того, как со мной обращались. Из-за того, что с нами… делали, — говорит она, отхлебывая имбирное пиво и не сводя глаз с темного напитка в кружке.
Джордж заводит толстый шершавый большой палец под ее подбородок и разворачивает к себе, чтобы посмотреть в глаза.
— Я бы с удовольствием потолковал с теми, кто плохо с тобой обращался, — говорит он мрачно. — И не только потолковал бы. Ты же крошка. С теми, кто дерется не в своей весовой категории, у меня разговор короткий.
— Хотела бы я это видеть! Чтобы ты вышел против тех скотов, которые называют себя охранниками. — Кэт улыбается. — Чтобы они отведали своего собственного лекарства.
— Насколько я понимаю, работа у них грубая и жестокая. Неудивительно, что за нее берутся только грубые и жестокие люди. Мой отец как-то тоже попал в тюрьму — для нас, детей, и для матери это было в радость. Он напился до полусмерти, по своему обыкновению, и набросился на полицейских, которые пытались отвести его домой. Они поволокли его за руки, за ноги, мордой вниз на глазах у всех его дружков, и он вскипел! Я был рад, что они подержали его у себя, а то, если бы его привели домой, за его оскорбленное достоинство пришлось бы расплачиваться нам. — Он качает головой при этом воспоминании.
— Каким ремеслом занимался твой отец?
— Ремеслом? Это неподходящее слово. Он был просто работник, помогал на фермах, перебивался случайным заработком. Работал где мог. Если у кого-то была работа слишком тяжелая или слишком грязная для других, посылали за моим стариком. Обычно его звали рубить щенкам хвосты, когда появлялся новый помет. Он их откусывал.
— Откусывал хвосты? Какой ужас!
— Так считалось лучше — зубами сжимается кожа вокруг ранки. Однако на это способен только дикарь, потому и звали отца, — поясняет Джордж. — Я помню их жалобный визг, всех этих маленьких щенков. У меня от него кровь стыла в жилах, а папаша даже не морщился.
— Но я-то не пьяница. И в тюрьме я делала все, что мне приказывали охранники.
— Все, что приказывали охранники? Всегда?
— Ну… наверное, не всегда, — признается Кэт, снова опуская голову. По правде говоря, она находила бесчисленные способы понемногу нарушать тюремные правила. Это из-за ее поведения тюремщики сосредоточили внимание на Тэсс, хотя та была послушная и ее могли бы вовсе не замечать. Кэт судорожно глотает. — Может, поговорим о чем-нибудь другом?
— Мы можем поговорить, о чем только пожелаешь, Кэт Морли, — мягко произносит Джордж.
Кэт снова окидывает взглядом каюту, прихлебывая имбирное пиво.
— Почему ты не снимешь комнату в городе?
— Я снимал, но потом Чарли Уилер, хозяин и капитан этой баржи и еще трех барж, которые курсируют от Бедвина до Твикенхэма, сказал, что я могу жить на борту, если пожелаю, причем бесплатно. Он сэкономит на стороже, а я сэкономлю на жилье.
— А на что ты откладываешь? — спрашивает Кэт.
Джордж на мгновение задумывается, прежде чем ответить, затем снимает с полки стопку газет и протягивает ей помятый и потрепанный листок.
— Перевозкам по воде приходит конец, Кэт. Некоторые участки канала в плохом состоянии, приходится продираться среди водорослей и упавших деревьев, шлюзы текут так, что с трудом наполняются. Осталось немного перевозчиков, потому что теперь железные дороги проложены повсеместно и они гораздо быстрее. Чарли Уилер приверженец традиций, он по-прежнему перевозит небольшие грузы для местных, однако скоро и ему придется свернуть лавочку, — говорит Джордж.
Кэт рассматривает листок. На нем зернистая фотография: пароход с толпой девушек в форменных платьях воскресной школы, все улыбаются фотографу из-под полей соломенных шляпок.
— «Незабываемые прогулки по воде», — читает она.
— Угу, так это назвал один человек, с которым я познакомился. Он ходит до Бата и Брэдфорда, а когда-то был таким же перевозчиком, как Чарли Уилер. Теперь он неплохо зарабатывает, лучше, чем раньше, устраивая катания по каналу.
— И ты хочешь перейти к нему? — спрашивает Кэт, и лицо у нее вытягивается. Она моментально понимает, что не вынесет жизни в Коулд-Эшхоулте, если Джордж уедет.
— Нет! Что ты, вовсе нет, я хочу купить собственное судно и заняться тем же самым! Лодку придется брать старую, потому что новая мне не по карману, но я смогу сам отремонтировать ее. Я бросил бы якорь в Хангерфорде, там прогулочных лодок пока нет. И у меня были бы разом и дом и работа, и я бы в кои-то веки был совершенно свободен, — объясняет Джордж спокойным и решительным тоном.
— Вот здорово! Быть свободным! — Кэт смотрит куда-то вдаль, захваченная этой мыслью. Она с трудом себе представляет, что значит жить в свое удовольствие, но от одной этой мысли по спине бегают мурашки от восторга. Затем она вздыхает. — Я вряд ли когда-нибудь буду свободной.
— Любой человек может быть свободным. Все дело в том, чтобы отыскать способ.
— Сколько тебе еще придется копить, чтобы купить лодку?
— Немного. Наверное, месяца четыре. Даже меньше, если удастся провести еще несколько боев… Ну и разумеется, выиграть.
— Конечно, ты выиграешь! Никто не сможет тебя побить — я видела, как ты дерешься. Ты просто как Гектор, как Ахиллес.
— Как кто? — хмурится Джордж.
— Были такие герои.
— Да ну? Ты-то откуда знаешь?
— Мой отец научил меня читать, когда я была еще маленькой. Он давал мне книжки, какие обычно ребенку из бедной семьи просто негде взять. По-моему, это его забавляло, — угрюмо поясняет Кэт.
— С чего бы это?
— Он знал, что меня в жизни ждет. Ровно то, что было суждено по рождению. Так зачем было утруждать себя, чтобы расширять мой кругозор, учить меня? Я постоянно задаюсь этим вопросом.
— Может быть, он просто хотел, чтобы у тебя была хорошая опора для начала. Может, он думал, что ты сможешь изменить свое положение с теми знаниями, которые он тебе дал?
— Он с легкостью мог бы изменить мое положение, однако он сделал меня прислугой. Это был жестокий дар. И бессмысленный. — Она мотает головой.
— Но все же дар, и, наверное, сделал он его с добрыми намерениями. Мой отец не дал мне ничего, кроме колотушек.
— Вероятно, он сделал тебе подарок, не сознавая того, — он научил тебя драться, и теперь, с этим умением, ты заработаешь денег и станешь сам себе хозяин. — Кэт протягивает руку, проводит по буграм мышц на руке Джорджа, заводит ладонь ему за шею.
— Большинство девчонок убежали бы от меня, увидев, как я дерусь, узнав, чем я занимаюсь. В конце концов, это против правил, против приличий, — говорит Джордж негромко, придвинувшись к ней. Она поднимает голову, и они соприкасаются лбами.
— Что мне до каких-то приличий? Они всего лишь маска, под которой люди могут быть жестокими и бесчестными, — произносит вполголоса Кэт.
Она целует его, и на одно испуганное мгновение он замирает, неуверенный, а потом обхватывает ее обеими руками, без труда пересаживает со ступенек на свое колено и прижимает к себе. Кэт позволяет ему это, ощущая, как жар затопляет их обоих, чувствуя вкус его губ, слыша, как быстро бьется сердце и стучит в ушах. Она заводит руку за спину, чтобы захлопнуть дверь каюты, а Джордж увлекает ее на узкую кровать, и ее уже не волнует, что каюта маленькая, а потолок низкий. Она этого не замечает.
В воскресенье по окончании службы Эстер стоит рядом с Альбертом у церкви, вежливо раскланиваясь с прихожанами. Солнце ослепительно сияет в чистом голубом небе, и лучи его настолько ярки, что видна каждая травинка в церковном дворе, каждая крапинка слюды в гранитных надгробиях. Лучи играют в буйных волосах Робина Дюррана, высветив золотистые и рыжевато-каштановые пряди, которых Эстер до сих пор не замечала. Ее внимание отвлекает рука, прикоснувшаяся к плечу.
— Это и есть ваш гость? — спрашивает Клер Хиггинс, понизив голос, чтобы не услышал викарий.
Солнечные лучи сыграли злую шутку с лицом Клер, высветив волоски над верхней губой и черные угри на ее в общем-то хорошеньком носике. Эстер вдруг пугается: сколько же у той изъянов сейчас выставлено напоказ.
— Да, мистер Робин Дюрран, теософ. Они с Альбертом занимаются изучением духовной стороны жизни наших лугов, — шепчет в ответ Эстер.
Клер окидывает Робина взглядом с ног до головы. Выражение ее лица томно-оценивающее, отчего Эстер ощущает легкое беспокойство.
— Он женат? — спрашивает Клер, не сводя глаз с теософа и медленно разглаживая концы шелковых зеленых лент, которыми завязана ее шляпка.
— Нет, дорогая, но ты замужем, — замечает Эстер.
Она осуждающе поднимает брови, глядя на подругу, и они обе смеются.
— Представь меня ему, — шипит Клер, когда Робин вальяжной походкой приближается к ним.
— Леди, нельзя ли мне проводить вас до деревни? — Он улыбается им, изящно сцепив руки за спиной.
— Мистер Дюрран, позвольте представить вам миссис Клер Хиггинс, мою добрую подругу.
— Миссис Хиггинс, рад познакомиться, — говорит Робин, бодро пожимая ей руку.
— Я искренне надеюсь, что вас не смутили любопытные взгляды, которые на вас бросали во время службы, мистер Дюрран, — говорит Клер. — Боюсь, здесь у нас, в Коулд-Эшхоулте, редко бывают столь примечательные гости. И уж конечно, не спиритуалисты.
Они втроем отходят от церкви и неспешно идут по посыпанной гравием дорожке к воротам.
— Что ж, боюсь, мне придется вас разочаровать, миссис Хиггинс, потому что я и не примечателен, и не спиритуалист.
— Неужели? Разве теософ отличается от спиритуалиста? — спрашивает Клер.
— Отличается, миссис Хиггинс. Очень отличается.
— Между прочим, мы тут на днях устраивали спиритический сеанс. Только не рассказывайте викарию, не то у Эстер будут неприятности! — заговорщическим тоном сообщает Клер.
— Клер! — возмущается Эстер, однако Робин улыбается ей так сердечно, что она успокаивается.
— Не бойтесь, я надежно храню тайны, — говорит он. Клер сияет, многозначительно пожимая руку Эстер. — Но позволите ли вы предостеречь вас в этом отношении? — продолжает Робин. — Боюсь, большинство медиумов, как они себя именуют, всего-навсего шарлатаны.
— О-о-о! Только не миссис Данторп! — возражает Клер. — Она способна заглянуть за грань материального мира, чтобы узреть мир духовный… Мы ведь обе это на себе испытали, не так ли, Эстер? Я совершенно уверена, что у нее в самом деле есть способности.
— Полагаю, она беседует с покойниками? — серьезно уточняет Робин.
— Э-э-э… Да, беседует, — отвечает Эстер, уже не очень в этом уверенная. — Хотя на самом деле я ни разу так и не увидела тех духов, с которыми она говорит и которых слышит…
— Боюсь, вы, как и множество других хороших людей, обмануты этой женщиной. — Робин качает головой. — Духов мертвых не существует — в том смысле, в каком утверждают ярмарочные медиумы. — Он пренебрежительно машет рукой. — Со смертью тела индивидуальное сознание человека вновь воссоединяется со вселенской душой и ожидает в блаженстве своего последующего рождения. Усопший теряет собственную личность, потому призраков, хранящих знания о своих прежних жизнях, попросту не существует, — поясняет он.
— О боже! Неужели? Но она всегда казалась такой искренней в своих действиях, а ее способности… — бормочет Клер, совершенно обескураженная.
— Я нисколько не сомневаюсь в ее искренности, миссис Хиггинс. И не нужно стыдиться того, что вы попались на эту удочку. Попадались тысячи людей до вас! И я вовсе не утверждаю, будто эту леди не посещают озарения или же у нее нет способностей. Но дело в том, что, даже если способности имеются, она никогда не училась, а потому ошибается, — добродушно поясняет Робин.
— Что ж, наверное, нам больше не стоит туда ходить? — Клер с беспокойством смотрит на Эстер.
— Боже мой, боюсь, я огорчил вас и испортил вам все веселье! — Робин останавливается и поворачивается к Клер и Эстер, молитвенно сложив руки. — Умоляю, простите меня. Я не сделаю дальше ни шагу, пока вы меня не простите, даже если это означает, что я останусь без обеда!
Он действительно стоит на месте, скорбный и умоляющий, пока Клер не начинает хихикать, и Эстер чувствует, как ее губы расползаются в улыбке.
— Значит, вы меня прощаете? Вижу, вижу по вашим лицам. — Он широко улыбается.
— Пойдемте, мистер Дюрран. Я не допущу, чтобы вы остались без обеда, — уверяет его Клер.
— Что ж, по крайней мере теперь я могу не беспокоиться кое о чем, — произносит Эстер.
— И о чем же? — спрашивает Робин.
— Дело в том, что во время нашего… нашей последней встречи с миссис Данторп она получила серьезное предостережение от одного из духов. То есть решила, что получила его.
— О-о-о!.. А ведь верно, Этти! — восклицает Клер.
— Судя по ее словам, дух сказал, что в один из наших домов явилось зло, которое принесет всем нам большие беды. После некоторых споров было решено, что предостережение адресовано мне, — легкомысленным тоном отвечает Эстер, хотя прекрасно помнит, как ее пробирала холодная дрожь, помнит темную фигуру под деревом, наблюдавшую за ней.
— Вам? Неужели? Не бойтесь, дорогая моя, — говорит Робин. — Я совершенно уверен, что миссис Данторп слышала эхо собственного неуемного воображения. Я поставил бы на это последний шиллинг.
— Мистер Дюрран! — доносится сзади голос Альберта. Они останавливаются и оборачиваются — викарий мчится за ними неровной, неуклюжей рысью, и полы его рясы хлопают по коленям. — Мистер Дюрран, я хотел спросить, не могу ли я представить вас кое-кому? — спрашивает он, задыхаясь.
— Разумеется, преподобный отец. Леди, надеюсь, вы меня извините? — Робин грациозно склоняет голову.
Альберт коротко кивает жене и ее подруге, после чего ведет теософа прочь, слегка касаясь рукой спины гостя.
— Он душка, — бормочет вполголоса Клер. — Знаешь, что я думаю? Я думаю, твой муж немного приревновал, когда увидел, как ты прогуливаешься и беседуешь с этим молодым человеком! — Она слегка подталкивает Эстер локтем.
— Да что ты! — смеется Эстер. — Нет, конечно. Неужели тебе действительно пришло это в голову? — отваживается она на вопрос.
— Конечно! Он очаровательный молодой человек… И такой красивый. Я видела-видела, как он тебе улыбался… Может быть, у викария есть повод для ревности, а? — спрашивает она игриво.
— Клер, ну хватит! — увещевает ее Эстер, однако не может удержаться от улыбки.
— И вот что еще я тебе скажу: я тоже ревную. Какой у тебя чудесный гость! В нашей «Парковой ферме» таких не бывает. Это несправедливо, — вздыхает Клер, подхватывая Эстер под руку, когда они снова трогаются с места.
Эстер не отвечает, слегка пристыженная, — оказывается, это так приятно, когда тебе завидуют.
Глава пятая
Кэт слышит у ворот скрип телеги молочника и выходит с молочными кувшинами ему навстречу. Еще нет семи утра, небо чистое и бесцветное, словно стекло. Барретт Андерс, молочник, человек худощавый и молчаливый. От его комбинезона разит коровником, зато руки у него розовые и чисто вымытые. Рот теряется под свисающими усами, такими же седыми, как и волосы.
— Пожалуйста, как обычно, Барретт, — просит Кэт, подавив зевок.
В первый час после пробуждения, очнувшись от не принесшего отдохновения сна, она плохо соображает и ее знобит. Кэт ставит на землю тяжелые кувшины, пока молочник отмеряет две пинты пахты, пинту снятого молока и пинту сливок, погружая в бидоны жестяную черпалку с длинной ручкой. Лошадь, крепкий коб[9] с массивным крупом, задирает хвост, шумно выпускает газы и оставляет на дорожке кучу навоза. Кэт закатывает глаза.
— Вот спасибо большое, мне еще и за лошадью убирать, — ворчит она.
Губы Барретта кривятся под усами.
— Хозяйка будет довольна, эт’ точно. Эт’ бесплатное удобрение для ее роз, — произносит он неспешно.
— Очень любезно с твоей стороны, старая ты кляча, — благодарит Кэт лошадь.
Когда Барретт снова садится на козлы и медленно катится по дороге между изгородями в деревню, Кэт на мгновение замирает с кувшином в руках. Ей нравится тишина и спокойствие, влажная свежесть в воздухе. Как хорошо, как не похоже на тяжкую и удушливую дневную жару. Над головой проносится с криками стайка стрижей: крылья назад, тела вытянуты в полете. На запад, туда, где небо гораздо более синее. Кэт смотрит вслед птицам, страстно мечтая отправиться за ними.
В этот миг она слышит, как за спиной отворяется дверь, звучат приглушенные голоса. Она оборачивается и видит викария и теософа, которые выходят из дома, с биноклями и сумками. Викарий вышагивает красиво, при каждом шаге опуская на гравийную дорожку трость из полированного ореха и продолжая проникновенную беседу. На мистере Дюрране щеголеватое полотняное пальто, одна рука непринужденно опущена в карман, в другой он несет фотокамеру в квадратном футляре из мягкой свиной кожи, коричневого цвета и с позолотой. Когда они проходят мимо нее, Кэт успевает расслышать слова викария, сказанные вполголоса.
— …и я верю, что именно по этой причине всегда чувствовал такую глубокую любовь к деревне и к дикой природе, находя в них утешение, потому что рядом со мной, хотя я об этом даже не подозревал, находились все эти элементали — создания, стоящие выше и ближе к Богу, чем все человечество, вместо взятое, — изрекает он.
Викарий настолько увлечен своими мыслями, настолько восхищен собой, что не замечает горничной, которая стоит, залитая утренним светом, рядом с молочными кувшинами.
— Возможно, что все обстоит именно так, Альберт. Вы прежде всего должны обладать хотя бы небольшими способностями, чтобы просто заметить их, с этого все мы начинали. Скажите, когда вы увидели их в первый раз, вы находились в состоянии, близком к трансу? — спрашивает теософ.
Кэт хмуро смотрит им в спину, когда они проходят мимо в тридцати футах от нее. Минуты покоя испорчены. У ворот, у выхода на улицу, теософ оборачивается незаметно для викария и улыбается Кэт — чересчур понимающей, чересчур фамильярной улыбкой, которая ей совсем не нравится. Она отворачивается и поднимает очередной кувшин, чтобы отнести его в кухню.
Кэт знает, что они ушли по меньшей мере на час. Теософ быстро приспособился к привычке викария вставать ни свет ни заря и до завтрака бродить по лугам. Впрочем, теперь это не просто прогулки. «Призывания» — так называл их теософ, когда она как-то вечером подавала ему очередной омлет с сыром. Кэт терзает любопытство или что-то похожее на него, и она неслышно поднимается по лестнице, проходит по коридору до гостевой комнаты, куда поселили мистера Дюррана. Она беззвучно закрывает за собой дверь на тот случай, если Эстер проснулась и может услышать, отдергивает занавески и стоит, упершись руками в бока и осматриваясь. В комнате полный беспорядок. Каждое утро она прибирается и каждый вечер стелет постель и задергивает занавески; и за этот короткий промежуток времени теософ умудряется устроить такой разгром, какого не увидишь даже в детской. Одежда и обувь на полу, на кресле, на оттоманке; тарелка с корочками сыра и веточками от винограда стоит на шелковом стеганом покрывале, на котором видны жирные отпечатки пальцев; высокая стопка книг у кровати развалилась; простыни, сбившиеся в комок, съехали на пол. Одна подушка полностью вылезла из наволочки.
— Господи, у него, что ли, падучая? — бормочет Кэт, поднимает одежду, встряхивает и аккуратно вешает на плечики в гардероб. Она заправляет постель и находит ботинкам пары, грязные выставляет за дверь, чтобы отнести вниз и начистить. Она снова складывает книги в стопку, и в этот момент из них выпархивает конверт.
Кэт поднимает его, и адрес привлекает ее внимание. «Мистеру Р. Дюррану. Отель „Куинз“, Ньюбери». Неужели, прежде чем приехать к викарию, теософ жил в гостинице? Нисколько не колеблясь, Кэт открывает конверт и вытаскивает письмо, осторожно держа кончиками пальцев. Бумага гладкая и дорогая, чернила непроницаемо-черные, письмо написано всего двумя неделями раньше.
Дорогой Робин!
Боюсь, ты не обрадуешься содержанию моего письма, но мы с твоей матерью после долгих обсуждений согласились, что именно будет для тебя лучше. Конечно же, мы любим тебя, твоя мать любит даже чересчур: она души в тебе не чает и не отказывает тебе ни в чем. Иногда я задаюсь вопросом: сознаешь ли ты это и не склонен ли использовать эту любовь для своей личной выгоды? Для тебя это было бы вполне естественно, поскольку мы, кажется, что-то упустили в твоем воспитании. Однако пришло время тебе становиться на ноги. Твоя теософия, Робин, не доведет тебя до добра. Я не предлагаю тебе бросить ее; ради бога, продолжай ею заниматься, если хочешь, но лишь ради удовольствия. Для карьеры это занятие не годится. Тебе пора взяться за что-нибудь перспективное, что-то такое, что поможет создать тебе имя и сколотить состояние. Бери пример с братьев: медицина, армия. Они нашли для себя благодатную нишу. Я вовсе не предлагаю тебе заняться медициной, — в конце концов, ты не обладаешь научным складом ума, как Джон. Но заклинаю подумать еще раз об армии. Мы твердо уверены, что дисциплина и порядок помогут тебе найти место в жизни. Даже если ты начнешь снова утверждать, будто армия — это не твой путь, я буду настаивать, чтобы ты нашел хоть какой-нибудь путь — любой достойный путь. И потому, хотя об этом мне больно писать, я вынужден отклонить твою последнюю просьбу о деньгах. Я не могу — и совесть моя чиста — и дальше посылать тебе деньги, зная, что это позволит тебе тянуть с решением вопроса о твоих занятиях. Я знаю, что ты способен на многое, как и твои братья, и я буду помогать тебе до конца. Знаю, что ты не разочаруешь нас и у нас еще будут причины тобой гордиться. Уверен, с тобой все в порядке.
С наилучшими пожеланиями,
У. Э. Дюрран
Дочитав письмо, Кэт аккуратно убирает его в конверт. Кладет между двумя книгами и старательно их поправляет, чтобы конверт не торчал наружу. Она вспоминает новое льняное пальто Робина Дюррана, дорогой кожаный футляр его фотоаппарата. Ставит на место его ботинки из хорошей кожи и улыбается.
С наступлением темноты Кэт отправляется на свидание с Джорджем к мосту на окраине Тэтчема. На фоне построек у причала он выглядит всего лишь темным силуэтом, и его выдает только движение руки и оранжевый огонек сигареты. При ее приближении он улыбается, и она различает светлую полоску зубов, а когда зажигает для нее спичку, то на лице его написаны одновременно страсть и смущение. И что-то в душе Кэт тянется к нему, что-то неумолимо подталкивает ее: он как магнит, и все железо в ее крови стремится к нему.
— Что, в город пойдем? — спрашивает Кэт, останавливаясь рядом, достаточно близко, чтобы ощутить тепло его тела, уловить слабый запах опилок и лошадей, исходящий от одежды.
Он тянется к ней и берет за руку.
— Мне бы так хотелось увидеть тебя при свете солнца, — говорит он. — Вечно мы в темноте. Роман двух привидений.
— Роман? Так вот что у нас? — спрашивает она насмешливо. — Тогда при свете дня я растаю, как облако.
— Я почти верю в это, Черная Кошка. Почти верю! — отвечает он серьезно.
— Я могу встретиться с тобой в воскресенье после обеда. Или же ты приходи на праздник в Коулд-Эшхоулт в День коронации. Можем встретиться там, — предлагает она. Однако Джордж качает головой:
— Завтра утром я ухожу с грузом. Меня не будет несколько дней.
— А-а-а… — отзывается Кэт, и сердце у нее падает. — В таком случае не будем терять эту ночь.
— Не будем. — Джордж улыбается. — Пошли. Я хочу показать тебе кое-что.
Он ведет ее за собой, но не в город, а прочь от канала, в лабиринт пустынных складов и ветхих мастерских, которые теснятся вокруг небольшой площади — заброшенного центра некогда оживленной торговли на канале.
— Куда мы идем? — спрашивает Кэт.
— Уже пришли. Давай поднимайся, — говорит Джордж, указывая на узкую металлическую лестницу, привинченную к стене самого большого строения.
— А что наверху? Туда можно?
— С каких это пор тебя волнует, можно что-то или нельзя, Кэт? — спрашивает он.
Кэт пожимает одним плечом и начинает подниматься.
— Ты прав, — бросает она.
Лестница длинная, перекладины, рассчитанные на мужчин, отстоят слишком далеко друг от друга. Оказавшись наконец наверху и ступив на выложенную керамической плиткой крышу, она тяжело дышит. Кэт сгибается пополам, воздух колет грудь тысячей стеклянных осколков. Она успевает вдохнуть разок, прежде чем начинается приступ кашля, сотрясающего тело. Боль мучительна, режет грудь как ножом. Джордж ничем не может помочь, пока приступ не пройдет. Он хочет поддержать ее, однако прикосновение к ребрам невыносимо, и она слабо отталкивает его. Когда приступ проходит, Кэт остается сидеть на крыше, притянув к себе колени и уткнувшись в них лицом. Горло саднит, зато железные прутья, стянувшие грудь, слабеют с каждым осторожным вдохом.
— Тебе лучше? — с тревогой спрашивает Джордж. Он берет ее за руку, гладит большим пальцем косточки ее пальцев.
Кэт кивает.
— Этот кашель действительно выбивает меня из колеи, когда начинается так неожиданно, — извиняется она. — Но думаю, все не очень страшно, как может показаться. Доктор сказал, таким образом тело избавляется от того, что ему мешает. — Она поднимает голову, видит в мягком свете звезд озабоченные морщинки на лице Джорджа и ощущает укол совести. Многие женщины покинули Холлоуэй в куда худшем состоянии, чем она. Некоторые, возможно, и вовсе не смогли выйти из тюрьмы — ей не у кого спросить. Она вдруг с пугающей ясностью видит Тэсс, скорчившуюся в углу камеры, словно сломанная кукла. — Не смотри так испуганно, это случилось по крайней мере не на лестнице, — говорит она, и голос ее слегка дрожит.
— Не надо было заставлять тебя лезть сюда. Я забыл… Прости меня, Кэт.
— Нет, не извиняйся. Если с каждым приступом из меня выходит немного болезни, ты, наоборот, помог мне. Так что же мы будем делать на крыше?
— Погляди вокруг. Мне здесь очень нравится. После жаркого дня плитки держат тепло часами, можно просто лежать, греться и смотреть на мир вокруг. Смотри! — говорит Джордж, и Кэт слушается его.
Рядом с ними были верхушки каштанов, а внизу сплошь глубокие тени и очертания крыш. На востоке огни Тэтчема разливали по небу бледно-желтое свечение, а еще дальше, едва видимые на горизонте, слабо переливались огни Ньюбери. Небо у них над головами было сиреневое и чернильно-синее, усеянное холодными белыми звездами.
Кэт делает глубокий, осторожный вдох, чувствует запах разогретого гудрона от дороги, просмоленных досок складов.
— Какая мирная картина, правда? Ни ссор, ни лжи, ни драк. Никаких мерзостей. Все это осталось внизу, как навоз. Будто мы оказались далеко-далеко в море. Ведь так? — негромко спрашивает Кэт.
— Никогда не бывал в море. — Джордж обнимает ее за плечи, тянет руку, чтобы погладить по голове.
— Я тоже. Но я читала об этом.
— Вокруг на много миль ни души. Если не считать старика Клемента, который ночует под мостом, — говорит Джордж мягко.
— Значит, я полностью в твоей власти.
Кэт улыбается. Их приглушенные голоса кажутся громкими в тишине ночи. На дереве рядом с ними шуршат и хлопают птичьи крылья — они потревожили устроившихся на ночевку пернатых, — легчайший ветерок холодит кожу.
— Нет, Кэт, это я — в твоей, — отвечает Джордж.
Их поцелуи нетерпеливы, поспешны. Кэт стягивает с Джорджа рубашку, покрывает поцелуями его торс, ощущая на губах соль. Сначала Джордж нерешителен, он прикасается к ней с осторожностью, но в глазах у него разгорается огонек желания, и Кэт говорит:
— Я не калека, Джордж Хобсон.
Он запускает пальцы в ее подстриженные волосы, притягивает к себе, целует ей шею и одним легким движением сажает на себя верхом, тесно прижимая, чтобы заниматься любовью в тихом ночном воздухе, от которого руки покрываются гусиной кожей.
Праздничный день, когда отмечают годовщину коронации Георга Пятого, начинается с безоблачного утра, и к полудню над землей стоит жаркое марево. Листья на березах слегка сворачиваются, как будто обожженные, показывают серебристую изнанку; музыканты духового оркестра с раскрасневшимися лицами играют, потея в своих нарядных мундирах. На лугу перед церковью выстроился ряд навесов и шатров, боковые стенки у них закатаны и подвязаны, чтобы воздух хоть немного двигался. Яркие полотняные знамена натянуты по всему периметру деревенского луга и вдоль улочки, ведущей к церкви, а Клер Хиггинс, которая отвечает за цветочные украшения, в тревоге мечется от композиции к композиции, потому что растения вянут на жаре.
— Клер, дорогая, очень жаль, но ты ничего не можешь сделать. Зайди выпей лимонаду, пока ты не упала от усталости, — зовет ее Эстер.
— Если мне удастся пристроить душистый горошек в тень дерева, наверное, он протянет еще часок… — отвечает Клер звенящим голосом, не позволяя отвлечь себя от дела.
— Возьми хотя бы зонтик от солнца! — кричит ей вслед Эстер и уходит под белый тент, прячась от обжигающих солнечных лучей. — Кэт, как там чай? — Эстер улыбается.
Кэт обливается путом в чайном шатре, где кипятит на небольшой плитке чайник за чайником, чтобы наполнить большой бак. Платье на спине стало мокрым от пота, волосы прилипли к лицу, но чепец снимать нельзя. На шее осталась отметина: Джордж поцеловал ее слишком крепко и появился синяк. Волосы уже отросли, и Кэт торопливо расправляет их за ухом, чтобы его прикрыть.
— Готов, мадам. Но все просят лимонад. Для чая слишком жарко, — отвечает Кэт без всякого выражения.
— Глупости! Чай в жаркий день освежает гораздо лучше. Я и сама не прочь выпить чашечку.
Целый день Кэт заваривает и подает чай жителям Коулд-Эшхоулта. Эстер и другие женщины подкладывают печенье и кексы в красивые многоярусные вазы, ставят на столы миски с клубникой со сливками. Дети расхватывают замороженный шербет и лижут быстро-быстро, потому что шербет через секунду начинает таять и капли его стекают по рукам до самых локтей. Он сладкий, и осы злобно гоняются за детьми по всему лугу. Робин Дюрран переходит от стола к столу, заложив руки за спину, словно чиновник, явившийся с проверкой. Викарий и небольшая группа мужчин и женщин следуют за ним. Кэт наблюдет за теософом с недоумением, не понимая, как за столь короткое время он сумел завоевать такое положение.
— Так это и есть новая горничная Кэннингов? Кэтрин, не так ли? — вопрошает миссис Эвери, проходя мимо чайного стола со своими приятельницами. Она сдвигает очки к переносице острого носа и глазеет сквозь стекла на Кэт сверху вниз.
— Обычно меня называют Кэт, мадам, — отвечает девушка, которой не нравится тон миссис Эвери.
— Я не с тобой разговариваю, детка. А она дерзкая, не так ли? Только недавно из Лондона, и, насколько я понимаю, о причинах лучше не упоминать, — замечает миссис Эвери своей подруге.
Кэт охватывает злость. Она поднимает перед собой чайник, растягивает рот в дежурной улыбке и говорит с сильным лондонским акцентом:
— Чаю, мэм? Чашечку первосортного «Имперского»?
— Нет, благодарю, — бросает миссис Эвери и отчаливает прочь, презрительно сморщив нос.
— Высокомерная старая корова! — бормочет Кэт себе под нос.
— Улыбнитесь, леди! Посмотрите сюда! — произносит мужчина в коричневом полотняном костюме и шляпе-котелке. У него на штативе стоит фотоаппарат, нацеленный на чайный шатер.
— О-о-о! Это же из газеты! — говорит Эстер.
Кэт подходит к выходу из своего шатра, продолжая сжимать посеребренный чайник, который она совала под нос миссис Эвери. Она видит, как жена викария и прочие деревенские леди расправляют плечи и берут зонтики. Камера издает громкий щелчок.
— Еще разок, с вашего позволения! — кричит фотограф. — Стойте точно как стояли, больше улыбок!
Кэт смотрит в объектив камеры, сверкающий под ярким солнцем. Она смотрит прямо в него, стараясь как-нибудь испортить фотографию. Леди впереди, сплошь в белом кружеве и оборках, под легкими муслиновыми вуалями, жеманно улыбаются для фотографии. Кэт радуется, зная, что на заднем плане на фотографии будет она, маленькая, черная, сердитая. Она борется с желанием высунуть язык.
Кэт злится не только из-за жары и тоскливой работы. Еще из-за того, что у нее нет ни минутки свободной, чтобы самой насладиться праздником; а потом, когда все закончится, все будет убрано и вычищено, ей еще предстоит каким-то образом переделать все дела в доме викария. На этой неделе в номере «Голосуй за женщин» были прекрасные фотографии с коронационной процессии женщин, которая состоялась в Лондоне неделю назад, семнадцатого июня. Лошади везли платформы, украшенные цветными лентами, великолепными фестонами и гирляндами цветов. Собрались суфражистки со всего Лондона, на них были чудесные костюмы Свободы и Справедливости, а также национальные наряды Британской империи. Как бы Кэт хотелось быть с ними. Идти рядом с белыми пони с гирляндами алых английских роз или нести жезлы с орлами. Как бы ей хотелось быть частью чего-то столь же славного, прекрасного и, самое главное, осмысленного. Она наблюдает из шатра, как деревенские мужчины приступают к игре в перетягивание каната, в то время как женщины сплетничают и объедаются пирогами. В следующий миг перед ней возникает человек, который только что всех фотографировал.
— Добрый день, мисс. Нельзя ли мне получить чашку чая? — спрашивает он, сгружая фотоаппарат на стол и вытаскивая носовой платок, чтобы вытереть лицо.
— Сколько угодно. Для вас я заварю свежий, не из бака. Вам тоже приходится весь день работать на жаре, — говорит Кэт.
— В аду не такая жара, правда? — улыбается низкорослый фотограф. У него острое личико, мальчишеское, но огрубевшее и лоснящееся от пота, с рыжеватыми бакенбардами и такой же рыжеватой бородкой.
— Здесь у бака уж точно.
— А у меня по-прежнему останется шанс получить свежий чай, если я признаюсь, что сегодня уже закончил работу? — спрашивает он.
Кэт картинно наливает ему чай, и репортер снова улыбается.
— Для какой газеты фотографии? — спрашивает она.
— «Тэтчемский вестник». Я надеялся собрать какие-нибудь сплетни для светской хроники, пока болтался здесь, но все были ужасно вежливы и патриотичны. Иными словами, скучны. — Он принимает из ее рук чашку чая и опускается в деревянное кресло.
— А вы не познакомились с новым любимчиком Коулд-Эшхоулта? С теософом? — спрашивает Кэт.
— Видел его мельком. Он очень хотел, чтобы я сделал его портрет.
— Ничего удивительного.
— Они с викарием вместе работают над какой-то академической статьей или чем-то подобным. На самом деле я почти ничего не узнал. Должен сказать, звучит не слишком увлекательно. Но трудно ожидать от викария, что он подкинет горячую новость. — Он отхлебывает чая, поднимает глаза на Кэт и видит, что она задумалась. — А почему вы спросили, мисс? Вам что-то известно?
Она кидает на него быстрый взгляд и снова задумывается.
— Мне не поздоровится, если они узнают, что я проболталась. К тому же репортеру, — начинает она осторожно.
— Но я даже не знаю, кто вы, и обещаю не выяснять, — говорит репортер, истово прижимая руку к сердцу.
— Ладно, — произносит она наконец. — Немного расскажу вам о Робине Дюрране.
В конце недели, когда приносят газету, Кэт забирает ее и ныряет в узкую дверь, на лестничную площадку. Она усаживается на ступеньку на полпути к кухне и пролистывает газету, пока не находит фотографию. Она улыбается, увидев на ней себя в тени шатра, за спиной у Эстер и прочих, застывших на переднем плане, залитых светом. В нижнем левом углу страницы помещена скверная, зернистая фотография викария, который молодцевато улыбается в объектив, а рядом стоит Робин Дюрран. Подбородок у викария вздернут, грудь колесом. Кэт недоумевает: с чего бы ему так раздуваться от гордости? Она переходит к светской хронике, где сплошь деревенские сплетни, собранные неким автором под псевдонимом Проныра. Кэт пробегает текст глазами, пока не натыкается на имя, которое ищет.
«Мистер Робин Дюрран, к явному восторгу некоторых леди в нашей деревне, посетил праздник в Коулд-Эшхоулте. Мистер Дюрран, родом из Рединга, уверяет, что способен видеть фей, гоблинов и прочих представителей волшебного народца и приехал к нам поохотиться на них в заливных лугах, в чем ему помогает наш достойнейший викарий, преподобный Альберт Кэннинг. Охотятся они три недели, но, увы, пока безуспешно. Каким именно способом мистер Дюрран собирается поймать фею, а также что он будет с нею делать, Проныре доподлинно неизвестно. По некоторым сведениям, отец мистера Дюррана, почтенный мистер Уилберфорс Эдгар Дюрран, в прошлом губернатор одной из провинций в Индии, без восторга относится к необычным увлечениям сына. Возможно, мистер Дюрран пытается преуспеть в охоте на эльфов в надежде найти горшочек с золотом, чтобы порадовать отца».
— Кэт, детка, где ты? Иди сюда, неси посуду для завтрака! — Голос миссис Белл эхом разносится на лестнице.
Кэт складывает газету и, неслышно ступая, входит в кухню.
— Чему это ты так улыбаешься? — с подозрением спрашивает экономка.
Кэт поднимает бровь, однако ничего не отвечает. Миссис Белл хмыкает.
— Ладно, если сделала что-то нехорошее, молись, чтобы я не узнала, — говорит она.
Кэт уносит наверх тарелки для завтрака, кладет газету на буфет и ждет.
Перед обедом она смахивает пыль со всех картин в коридоре и на лестнице. Туго скрутив кончик тряпки, вытирает все завитки и впадины затейливых резных рам. Тяжелые, написанные маслом портреты всех Кэннингов, предков викария, — их приукрашенные изображения навеки остались на холстах. «Вот так богачи покупают себе бессмертие», — думает Кэт, изучая каждый портрет, заглядывая в мертвые глаза. Кто-то открывает новые земли, что-то изобретает, сочиняет роман или пьесу. Для тех же, кто для этого недостаточно умен, недостаточно смел или талантлив, всегда есть портрет, а в наши дни — фотография. Чтобы знать наверняка: их имена будут жить, их лица не обратятся в прах. «Как обращусь в прах я, — размышляет она. — Когда-нибудь». Бедняки слишком заняты работой, заняты выживанием, чтобы беспокоиться об увековечивании себя после смерти. Они тысячами исчезают каждый день, незримые для грядущих поколений. «Никто вообще не узнает, что я жила на свете». Кэт старается не думать об этом, потому что эта мысль продиктована просто тщеславием, однако она все равно неутешительная.
Неожиданно по коридору из гостиной в библиотеку проходит Альберт, и Кэт ахает. Викарий странным образом отсутствует в доме, не телом, но духом. Он переходит из комнаты в комнату так тихо, с таким рассеянным видом, что Кэт зачастую не знает, где он. Это приводит в замешательство — по крайней мере, прислугу. Прислуга всегда знает по звукам в доме, где хозяева. Прислуге это нужно знать, чтобы вовремя разминуться с хозяевами, переходя с места на место, наводя порядок, но оставаясь при этом незаметными. Тогда можно устроить себе минутный отдых, прислониться на секунду к теплому камину, бросить взгляд на свое отражение в зеркале с золоченой рамой, поглядеть из окна на широкий мир снаружи, — мир, с которым у слуг нет точек соприкосновения. Кэт снова и снова отвлекается от чистки камина или от пыльных книжных полок, обнаружив, что викарий сидит у нее за спиной, читает или пишет в своем дневнике, совершенно не сознавая ее присутствия. Он как кот, который засыпает в самых неподходящих местах, где на него можно наступить. Кэт не по себе, когда она знает, что он рядом.
Она слышит, как в дальнем конце коридора дверь библиотеки открывается, скрипнув, и закрывается со стуком. Кэт замирает.
Читать бесплатно другие книги:
