Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли Уэбб Кэтрин
Эстер отчаянно ищет способ перевести беседу на другую тему, однако Робин заговаривает раньше, чем она успевает что-то придумать.
— Существует немало свидетельств тому, что, несмотря на первичность своей природы, элементали живут жизнью куда более свободной и радостной, чем все человечество, вместе взятое. Цель теософии в том, чтобы восстановить утраченное равновесие, позволить человеку, полностью сознающему свое положение и окружение, жить свободнее, меньше зависеть от повседневности и материального мира, — сообщает он, опуская ложку и складывая руки перед собой на столе. — Джеффри Ходсон, величайший ясновидец, видел ундин — водных элементалей — в Ланкашире. Он заметил их в струях быстро текущего потока. Эти существа — некоторые из них были до двенадцати дюймов ростом — парили в радугах, образовывавшихся из-за водяных брызг, впитывая живительную энергию солнца и воды, пока ее не становилось так много, что они уже не могли ее в себя вместить. Он заметил, с какими усилиями, как сосредоточенно они собирали и удерживали накопленную энергию, пока уже не готовы были лопнуть. И тогда они испускали ее в миг наивысшей эйфории, и их краски переливались, глаза блестели от великой радости и восторга, после чего они погружались в полусонное состояние блаженной неги.
Эстер смотрит в свой суп, на ложку, которая застыла над тарелкой. Она не смеет поднять глаз ни на кого за столом. По щекам расползается густой румянец.
— И какой же вывод мы должны сделать из этого опыта? — холодно интересуется Амелия.
— Наверное, такой, что сдерживая наши… наши природные ритмы… ради социальных норм и правил, мы все дальше отодвигаем себя от уровня элементалей и от божественных процессов в природе, — говорит Робин, и в его голосе нет даже намека на что-нибудь непристойное. — Экстаз ундин, очевидно, питает воды и растения вокруг потока. Ундины же впитывают в себя жизненную силу и воды, и растений, чтобы освободиться от напряжения.
— Вы предполагаете, что… человеческие существа могут достичь подобного состояния? — спрашивает Амелия, хотя Эстер мысленно умоляет ее помолчать.
Робин переводит взгляд с Амелии на Альберта, затем на Эстер, которая, ощущая на себе его взгляд, невольно поднимает голову.
— Я предполагаю… что было бы нелишним попытаться, — говорит он.
В наступившей тишине ночные бабочки и мухи шуршат и стукаются о стеклянную люстру, заставляя дрожать маленькие подвески, а искры света — танцевать по стенам. Альберт прочищает горло.
— Не угодно ли еще хлеба, миссис Энтвисл? — предлагает он любезно.
В субботу ночью Кэт не может заснуть. Она вспоминает бабочек в столовой: утром они станут вялыми или умрут, вцепившись в складки занавесок и углы оконных рам. По непонятной причине это ее тревожит — то, что их заманили в ловушку по прихоти викария. Сестра у Эстер очень красивая, с такими же синими глазами, как у Джентльмена. Кэт просто оторопела, когда эти глаза устремились на нее в первый раз, впервые встретились с ее взглядом. Она ожидала, что ее будут бранить или читать нотации. Ожидала, что ее узнают, однако взгляд голубых глаз миновал ее, лишь беспечно скользнув по лицу, — богачи всегда так смотрят на прислугу, — и это почему-то ее оскорбило. Глубоко за полночь снизу доносится грохот. Кэт морщится, ее пульс становится чаще. Может быть, кто-то из детей упал с кровати, а может быть, Робин Дюрран рыщет по дому с неизвестной целью. Красивый, беззаботный, коварный Робин Дюрран. Чего он добивается? Хорошо бы немного поспать. Завтра к полудню возвращается Джордж. Вечером она увидится с ним, и ей не хочется выглядеть измученной, с серым лицом, вялой. Однако сон не идет. Кэт лежит, прислушиваясь.
Смерть украдкой проникает в ее комнату, чтобы составить ей компанию. Кэт проваливается в мучительное забытье, возвращаясь к смертному одру матери: тьма и мрак за задернутыми занавесками, отовсюду отвратительно пахнет кровью, и за этим запахом скрывается смрадный дух смерти, его не заглушить и не прогнать ароматами цветов, которые Кэт принесла и расставила вокруг кровати, трав, которые она бросала в огонь. Подушка матери была в багровых пятнах. Каждый раз, когда она кашляла, появлялось все больше пятен. Она с трудом поворачивала голову набок, чтобы мокрота впитывалась в подушку. Они уже не пытались вытирать ее платками. У них не было столько платков. Мать больше не поднимала головы, чтобы сплевывать в миску, и Кэт была не в силах приподнимать ее каждый раз. Очень уж часто пришлось бы это делать. Истощение организма — этот вердикт врачи вынесли еще несколько месяцев назад, и в их голосах не было ни надежды, ни намека на утешение. И мать угасала — под конец она превратилась в призрак, опустошенный, лишенный речи и сил. Глаза ее выцвели, стали серыми, как волосы и кожа. Еще одна тень в комнате. Такая непохожая на себя, такая безжизненная. Кэт определила, что мать умерла, только потому, что сип в легких затих, а потом и вовсе прекратился. Внешне она совершенно не переменилась. Кэт встала и посмотрела на нее, не совсем понимая, что делать дальше. Это прерывистое влажное сипение, размеренное, как биение ее собственного сердца, так долго было частью ее жизни, что тишина напугала ее. Она стояла дрожа и слушала, пока от тишины не заболела голова. Ей было тогда двенадцать лет.
Как только небо начинает светлеть, Кэт встает, вытряхивая из головы образы, навеянные бессонницей: о прошедших годах, о поколениях людей, которые рождаются и умирают, пока медленно тикают ночные часы. Спина ноет, мышцы затекли от долгого трудового дня и ночи, проведенной в одной и той же позе. Когда она потягивается, суставы хрустят. Она выгибает спину, словно танцовщица, ощущая, как сухожилия растягиваются, возвращаясь к жизни. Кэт умывает лицо — струи воды ударяют в таз громко, будто раскаты грома, — расчесывает волосы цвета воронова крыла, тихо одевается и беззвучно спускается по лестнице. В доме стоит тишина: люди не движутся, стены не хрустят, не шумят заключенные в ловушку бабочки, не бегают неугомонные дети. Воздух неподвижный и гладкий, как шелковое одеяло, мягкого серого оттенка. Кэт как можно тише поднимает засов на задней двери, огибает сад по самому краю, пока не выходит через боковые ворота на дорогу между живыми изгородями. Небо блеклое, почти лишенное цвета, нечто среднее между серым, желтым и голубым, — солнце еще не приблизилось к восточному горизонту. Пустой желудок урчит, и Кэт пытается вспомнить, когда ела в последний раз. Она находит под живой изгородью несколько ягод дикой земляники и медленно съедает их, наслаждаясь тем, как сок брызжет под языком.
Робин Дюрран уже ждет ее у лестницы через изгородь, которая пересекает луг. Кэт от удивления замедляет шаг, увидев его. Она была почти уверена, что он не придет, почти уверена, что этот час существует только для нее одной. Но конечно, это иллюзия, навеянная безлюдьем. На дальнем конце деревни мычит корова, и ее печальное мычание эхом разносится в неподвижном воздухе. Робин Дюрран поднимает голову, заслышав ее шаги, в предрассветном сумраке черты его лица почти неразличимы. Кэт останавливается, держась на расстоянии, и видит, как блестят его белые зубы.
— Можете подойти ближе, я не кусаюсь, — говорит он негромко.
— Понятия не имею, кусаетесь вы или нет. Я постою здесь, пока вы не объясните, зачем я вам понадобилась, — отвечает Кэт.
— Пойдемте. Давайте немного отойдем от дороги. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вас заметил.
— С чего бы это? Куда мы пойдем?
— В луга. Я нашел там прекрасное место. — Он протягивает руку, чтобы помочь ей перебраться через изгородь, однако Кэт останавливается. Рот у нее плотно сжат, взгляд угрюмый. Робин качает головой, опускает руку. — Послушайте, клянусь, что и пальцем вас не трону. Даю честное слово.
Кэт еще секунду размышляет, затем с большой неохотой переходит через изгородь, по-прежнему игнорируя протянутую руку.
— Невелика цена честного слова шарлатана, — бормочет она себе под нос. Кэт идет сбоку от Робина Дюррана, чтобы видеть его лицо.
У него на плече большая кожаная сумка, в другой руке фотоаппарат «Френа», которым он беззаботно размахивает на ходу.
— Я? Шарлатан? Какое сильное слово, Кэт Морли, и совершенно несправедливое. Почему вы так меня называете?
— Я верю своим глазам. Кто, как не шарлатан, стал бы очаровывать викария, дурачить его жену, шантажировать горничную, и все это в один день? Вы как змея, которая ослепляет своей красотой, а потом наносит удар, — говорит ему Кэт.
— Я еще и змея. — Он негромко смеется.
— Я верю своим глазам, — повторят Кэт.
Они идут в высокой траве, обувь намокает от утренней росы, потревоженные насекомые неуклюже взлетают и кружат над ними. Предутренний хор с каждой секундой становится громче, разливаясь над травянистым ковром приливной волной. Несмотря ни на что, Кэт чувствует, что успокаивается. Невозможно не успокоиться, когда все вокруг кажется таким тихим, таким мирным.
— Люблю это время, — произносит Робин Дюрран, делая глубокий вдох.
Кэт тотчас снова настораживается.
— Куда мы идем? — настойчиво спрашивает она, ежась от утренней прохлады. Кожа у нее бежит мурашками, она скрещивает руки на груди.
— Уже пришли. Здесь, у излучины, есть чудесная старая ива…
— Я знаю это место. И что?
— Знаете? Откуда вы его знаете?
— Разве человек не имеет права смотреть по сторонам? Даже если это прислуга? — натянуто спрашивает Кэт.
— И почему вы постоянно так подчеркиваете свое положение? Кэннинги простые люди, и он и она. Почему вы так противитесь своей судьбе? — Робин, кажется, искренне недоумевает.
Кэт окидывает его подозрительным взглядом.
— Я слышала, вы когда-то были поэтом. Священником, политиком? — спрашивает она. Робин смотрит на нее, хмурясь, и Кэт улыбается. — Как вы сами говорили мне, мистер Дюрран, в таких деревнях слухи распространяются быстро.
— Ладно, и что с того?
— Вам бы понравилось, если бы вам еще в детстве сказали: ты не будешь поэтом, ты не будешь священником или политиком? Ты должен стать банковским клерком. Вам бы понравилось, если бы вам даже не позволили попробовать что-то другое? Не разрешили понять, чего вам на самом деле хочется, кем бы вы хотели стать?
— Банковским клерком? С чего бы…
— Я для примера! — отвечает Кэт.
— Но вы же из рабочего класса, Кэт. Подобные вещи неизменны…
— Неужели? — взвивается Кэт. — А что делает их таковыми? Что заставляет меня быть рабочим классом?
— Ваше… происхождение и недостаток образования… Ваше рождение, Кэт. Уж это-то вы понимаете?
— Ага, вот мы и докопались до сути. Мое рождение. В моей крови есть что-то такое. Слугами рождаются, как говорит миссис Белл. И вы согласны? — спрашивает она.
Робин смотрит на нее, озадаченный, и размышляет, прежде чем кивнуть:
— Думаю, да.
Кэт невесело улыбается.
— Что ж, вот вам и ответ, — говорит она.
Минут через десять они доходят до ивы, деревня у них за спиной совершенно скрылась из виду, если не считать церковного шпиля, серого и тонкого, нацеленного в мраморные небеса. Почва плавно идет вниз к реке, где старое дерево свесило свои неподвижные конечности: гибкие ветви печально склоняются до самой воды, плещутся, морща зеркальную гладь.
— А теперь пора поторопиться, — говорит Робин, опускаясь на одно колено в мокрую траву и открывая кожаную сумку. — Нужно успеть до света. К тому же викарий может потерять терпение и отправиться следом.
Над рекой в воздухе висит бледная дымка тумана, доходящего до плеч, она колышется и дышит тем живее, чем ярче разгорается небо на востоке.
— Да что это такое, в конце концов? Что за игру вы затеяли?
— Никаких игр, Кэт Морли. Я просто хочу сделать ваш портрет, — отвечает он, на этот раз вынимая из сумки что-то завернутое в бумагу.
— Мой портрет? Фотографию? Зачем?
— Да, именно фотографию. У меня нет времени, чтобы рисовать вас. Кроме того, рисунок будет вовсе не таким убедительным… доказательством. А вот камера… камера лгать не может. — Он смотрит на нее, улыбаясь, затем поднимается и отдает ей свои свертки.
— Что это?
— Разверните.
Кэт делает так, как он сказал. В одном свертке оказывается одеяние из тончайшей белой кисеи, в сложенном виде похожее на пушистое облако. Кэт проводит пальцами по ткани, смущенная, перекидывает одежду через плечо, чтобы развернуть второй сверток. И едва не роняет его от удивления. Человеческие волосы. Длинные, скользкие льняные пряди, которые льются в руках, словно атласные нити.
— Настоящие волосы? Ничего не понимаю.
— Надевайте платье и парик, — командует Робин Дюрран, и в его голосе звучит нетерпение. Он готовит фотоаппарат, снимает крышку с объектива. — Только сначала снимите свое платье. Иначе будет просвечивать.
Кэт на мгновение задумывается, запрокидывает голову и смеется.
— Тише! — шипит Робин.
— Так это костюм? Хотите приодеть меня, сделать фото и заявить всему миру, что я элементаль?
Она снова смеется, не веря своим ушам. На лице у Робина вспыхивает сердитый румянец.
— Сделайте то, что вам говорят. Переодевайтесь! — отрезает он.
— Вы обманщик! Жулик! Вы верите в эльфов не больше, чем я! — насмешничает Кэт.
— Я не жулик! — кричит Робин Дюрран, вскакивая на ноги и возвышаясь над Кэт; от гнева грудь его вздымается, лицо наливается кровью. Его голос уносится в туман и растворяется в нем.
Кэт смотрит на него снизу вверх, нисколько не испуганная.
— Наконец-то я вас поняла, — произносит она спокойно.
Робин делает глубокий вдох:
— Я не жулик. Элементали существуют. Я по-настоящему верю, в самом деле… Даже не верю, а знаю. Это интуиция, а не вера. Они настоящие. Все это по-настоящему.
— Тогда к чему наряжать горничную в парик и фотографировать ее?
— Я… я не знаю. Почему у меня ничего не получилось? Почему они не хотят появляться перед камерой, как прочие существа, лишенные плоти, которые уже появлялись в прошлом…
— Вы действительно верите в них? В эльфов? — Кэт внимательно всматривается в него. Робин кивает. Кэт пристально изучает его, затем мотает головой. — Потрясающе!
— Они сделают мне имя. Это… это непременно сделает мне имя. Так должно быть, — объявляет он.
— Ни разу в жизни не встречала человека, который верит в собственную ложь.
— Это не ложь. И как же тогда викарий? Вы говорите, что его бог — ложь, но он же верит в него.
— Тоже верно, — размышляет Кэт. — Что ж, хорошо, пусть вы обманываетесь так же, как и викарий, если от этого вам будет легче.
— Кэт, Кэт… — Робин улыбается. — Я не обманываюсь. Это мир, слепо занятый своими делишками, не сознает великого порядка вещей… это мир обманывается. И пусть фотография, которую я сделаю, будет в некотором смысле фальшивкой, однако сейчас теософия требует, чтобы ее последователи собрались с силами и несли знания широкой публике. Собрались с силами и просветили бы людей, которые иначе так и умрут, не догадываясь о великих истинах, известных нашим адептам. А я уже понял, что люди предпочитают оставаться в невежестве, если от этого им легче. Они не увидят сути, пока их не заставят. Я заставлю их увидеть суть. Я не оставлю им путей к отступлению, — говорит он с жаром.
— Вы лишились рассудка, — отвечает Кэт учтиво.
— Нет, — возражает он. — Я обрел его. Переодевайтесь. Иначе я расскажу, чем вы занимаетесь, куда ходите, и с вашими прогулками будет покончено, — отрубает он коротко и жестко. — Быстрее. Я могу вас уничтожить, если пожелаю. И не думайте, что меня что-нибудь остановит.
Кэт замирает, взгляд ее делается жестким.
— Сколько деликатности в этой вашей теософии, с помощью которой вы надеетесь меня просветить. — В ее голосе слышится горечь.
Развернувшись к теософу спиной, она снимает рабочее платье и надевает поверх рубашки наряд из кисеи. Он длинный, свободный и такой легкий, что льнет к телу от каждого ее движения. Кэт опускает голову — она видела, как это делали женщины в Лондоне, — и надевает парик. Стоя с опущенной головой, она замечает стрекозу-красотку в каком-то дюйме от своего лица — стрекоза прицепилась с изнанки к светлому листку ириса: синее тело, сверкающие радужные крылья трепещут, согреваясь для полета. «Сколько в мире тайн, сколько скрытой красоты, — думает она. — Все эти прекрасные создания действительно существуют, но только нам этого мало. Вечно мы ищем что-то еще». Парик тяжелый и грозит сползти под собственным весом. Только благодаря заколкам, которыми Кэт подкалывает свои волосы, он держится на голове. Она поправляет его, затем поворачивается к Робину Дюррану. Тот таращит глаза.
— Ну? — спрашивает она.
Длинные волосы обрамляют лицо. Она чувствует их непривычную тяжесть на спине. Совсем недавно у нее были длинные волосы, но, конечно, не такие длинные, как эти. Как же быстро она привыкла к тому, что их нет, хотя, когда ее только обрили, ей казалось, будто ее выставили голой на всеобщее обозрение.
— Вы изумительно выглядите, Кэт, — негромко произносит Робин. — Да. Вы именно то, что надо.
— В таком случае давайте быстрее закончим, — отзывается она.
Робин секунду смотрит на нее, потом хихикает:
— Ничего не получится, если вы так и будете стоять, скрестив руки на груди, моя милая.
— Я не ваша милая. Как, по-вашему, мне еще стоять?
— Да вообще не надо стоять. Танцуйте. Вон там, у края воды, где туман погуще. И снимите туфли.
— Танцевать?
— Танцевать, — отвечает Робин твердо.
Кэт отходит от него, ее босые ноги ступают по холодной и мокрой траве. Мягкая материя платья легко прикасается к коже, заставляя ее вздрагивать. Она никогда в жизни не танцевала. Не танцевала по-настоящему. Время от времени Джентльмен устраивал музыкальные вечера, не настолько грандиозные, чтобы называться балами, однако на них приглашался квартет музыкантов играть вальсы и квикстепы для двадцати — тридцати блистательных пар, а прислуга собиралась внизу у лестницы или даже под дверями великолепного салона, чтобы послушать музыку, разбиться на пары и устроить пародию на танцы, которая очень всех веселила. Это ее единственный опыт по части танцев, и сейчас, она знает, это не годится. Элементали не вальсируют с невидимыми кавалерами. Она вспоминает, какие ощущения пережила, когда ей впервые удалось оседлать велосипед викария и доехать до баржи Джорджа. Ветер, бьющий в лицо, кровь, быстрее бегущая по венам, восторг от скорости и движения. Она думает о Тэсс в работном доме, о Джентльмене, который не спас ее. Кэт делает прерывистый вдох, все в ней вспыхивает от гнева.
Она раскидывает руки в стороны и подпрыгивает как можно выше, выгибается дугой и запрокидывает голову. Она приземляется тяжело, жесткая трава колет ноги. Кэт останавливается, делает глубокий вдох и бежит вперед, набирает скорость и снова подпрыгивает. И хотя сначала она чувствует себя глупо — ей кажется, будто мир смеется над ней, скачущей словно полоумная, — вскоре она забывает об этом. Сердце тяжело колотится, она часто дышит, продолжая носиться и скакать, высоко вскидывая ноги, вытягивая носок, широко разводя руки, или же всплескивая ими над головой, или заводя за спину. Она брыкается, кружится, неистовствует, и в этом заключена свобода — в отказе от приличий, мышцы горят, в рот и в нос бьет ветер. Она попирает всех их ногами: Робина Дюррана, Джентльмена, миссис Хеддингли, Эстер Кэннинг. Она танцует, пока не начинает задыхаться, тогда она приваливается к старому дереву, чтобы отдохнуть, совсем позабыв о Робине Дюрране и его фотоаппарате, а потом она танцует снова, и ее охватывает тот же восторг от движения — возможность жизни и свободы. Когда она наконец замирает, вокруг нее с любопытством кружит стрекоза-красотка, треща крыльями, вспыхивая синими искрами в первых лучах солнца, расползающихся по небосводу. Отдышавшись, Кэт сознает, что даже не кашлянула. Ей нет нужды кашлять. Она улыбается, пока не замечает краем глаза Робина Дюррана, который стоит, медленно накручивая крышку на объектив.
Пав духом, Кэт роняет руки, и стрекоза рывком улетает прочь, исчезая в разгорающемся дне. Она сдергивает с головы парик, отбрасывает со лба потные волосы и идет к теософу.
— Это было просто чудесно. Вы выглядели… изумительно. Прекрасно, Кэт, — говорит ей Робин, и голос у него звучит иначе, в нем едва ли не уважение.
Кэт смотрит в сторону, протягивая ему парик.
— Нет ничего прекрасного во лжи, — отзывается она холодно. — Могу я идти?
— Да, — говорит он смиренно. — Да, вы должны вернуться раньше, чем вас хватятся.
— А вам предстоит важная работа, — добавляет Кэт саркастически, кивая на фотоаппарат.
— Кэт, об этом никому ни слова. Даже тому человеку, к которому вы спешили в грозу. Отныне будем надежно хранить тайны друг друга, — говорит он, и тон у него странно дружеский.
Кэт смотрит на теософа с отвращением, отходит на несколько шагов, повернувшись к нему спиной. Непонятное отчаяние охватывает ее. Кэт вдруг ощущает себя бессильной, уязвимой. Она чувствует, что никогда не освободится от того, что они сейчас сделали.
Глава восьмая
2011 год
Лия доехала до Ньюбери, где нашла уютное кафе с бесплатным интернетом. Третий день подряд по небу ползли низкие тучи, и она угрюмо смотрела на дорогу, останавливаясь на бесконечных светофорах и слушая, как серая вода шумит под колесами. Отыскав кафе известной ей сети, Лия взяла большую чашку горячего шоколада, устроилась в углу на диване и включила ноутбук. Кончики пальцев у нее были красные и онемели от холода. Проливной дождь бил по окнам, оставляя на стекле кристаллы ледяной крупы, пол в кафе блестел от влажных следов. Здесь пахло влажной одеждой и влажными волосами, возле двери стояли мокрые зонтики. Лия просмотрела список «Входящих», не обнаружив ничего интересного, пока не добралась до вчерашней почты. Там оказалось письмо от Райана. Сердце сильно забилось. Лия сделала глубокий вдох, ненавидя эту свою реакцию, какую вызывало любое упоминание о Райане, и открыла письмо.
Жаль, что ушла вот так, не прощаясь. Очень на тебя непохоже — ты обожала прощаться. Спасибо, что взялась за этот небольшой проект, который я нашел для тебя, я оценил. Наш покойник тоже. После твоего отъезда он отправился отдыхать — его задвинули обратно в холодильник. У нас тут прибыла очередная партия со строительной площадки нового жилого квартала — я же говорил, что покойники здесь по десятку за шиллинг. И обеспечивают таких, как я, денежками на карманные расходы. Дай мне знать, как продвигается расследование. Через пару недель приеду на шестидесятилетие отца. Может, встретимся, чтобы обсудить то, что ты раскопаешь? Я был рад снова увидеться с тобой. Честное слово. Хотя ты и позволила мне заплатить за ужин, не оставшись на завтрак.
Будем на связи.
Райан
Лия дважды прочла письмо, затем сердито перевела курсор на кнопку «удалить», но палец завис, дрогнул. Через несколько секунд, вздохнув, она убрала курсор. Вышла из почты и напечатала в строке поиска: «Фотографии эльфов из Коулд-Эшхоулта». Сначала посыпались ссылки на разнообразные сайты, посвященные оккультизму и паранормальным явлениям. Примерно в середине списка обнаружился адрес сайта деревни. Она открыла ссылку, перешла от объявлений о церковных службах и рекламы местных работников на вкладку «История». В двух абзацах уместилась вся жизнь деревни, начиная со скудных записей в «Книге Страшного суда»[10] и заканчивая сведениями об упадке торговли из-за обветшания канала и о Второй мировой войне. Там же были черно-белые фотографии церкви и давным-давно умерших работников фермы, которые стояли, опираясь на вилы, на фоне наполовину сметанных скирд. Лия всматривалась в их глаза, как всегда зачарованная старыми фотографиями незнакомых людей. Глаза, скрытые тенями, неразличимы — лишь белая или серо-стальная точка вместо радужки. Люди, которые, стоя перед камерой, не думали о том, что через восемьдесят лет она будет сидеть в кафе, изучая их лица. Их жизни, их мысли, навсегда исчезнувшие. В конце страницы была приписка, где говорилось:
«Возможно, самым необычном эпизодом в истории Коулд-Эшхоулта оказалась публикация в 1911 году серии фотографий, сделанных ведущим спиритуалистом нашего времени, который заявил, что сфотографировал эльфов, живущих в заливных лугах на краю деревни. Робин Дюрран наслаждался недолгой славой после первой публикации снимков, которые были признаны подлинными его коллегами-спиритуалистами и прессой. Позже их подлинность была подвергнута сомнению, несмотря на горячую защиту со стороны викария Коулд-Эшхоулта Альберта Кэннинга. Живут ли эльфы в наших лугах? Решать вам!»
Ниже были помещены две черно-белые фотографии. На первой был широкий ровный летний луг, поросший высокой травой и чертополохом, и на заднем плане — расплывчато — высокие деревья. В центре возвышалось одинокое дерево, плакучая ива, согнувшаяся от старости, с почти серебристыми, светлыми листьями. Судя по уклону, ива стояла на берегу реки, хотя воды не было видно. Справа от дерева виднелась маленькая, слегка размытая фигурка. Это была женщина, пойманная в объектив, по-видимому, в прыжке или в танце. В миг неудержимого полета: руки и голова запрокинуты, светлые волосы, почти белые, струятся за спиной, растрепанные, длинные, едва ли не в половину роста самой фигурки. Лица не видно, его черты не в фокусе. Только изящный контур носа и подбородка, очень светлая кожа, глаза, очевидно, закрытые. Трудно понять, какого роста эта женщина, потому что ива могла оказаться высотой и в пятнадцать, и в тридцать футов, а трава — и в фут, и в три. Картинка вселяла странное беспокойство. Небо плоское, светлое, того же оттенка, что и бесформенное просвечивающее одеяние на фигуре. Ткань льнет к худому телу, по-детски плоскому, но в угловатых руках и ногах угадывается что-то взрослое, так же как и в пропорциях тела. Вся сцена словно из другого мира, полного света. Как будто освещение в тот день было особенным либо воздух был подернут дымкой. Фотография выглядела жутковато, но Лия всматривалась в нее, пока не заболели глаза. Танцующая фигура казалась ей больше похожей на привидение, чем на эльфа.
На второй фотографии рассмотреть ее было еще труднее. Почти весь кадр занимала сама ива, снятая крупным планом, и в ее тени фигура казалась бледным пятном. На этот раз она не танцевала, а стояла, прижавшись к стволу, протянув руки вверх, к ветвям, опустив повернутую вбок голову, отчего черты лица снова терялись в тени дерева и волос, которые свисали ниже пояса, похожие на длинные нити паутины. Жалея, что под рукой нет принтера, Лия долго изучала фотографию, едва не носом уткнувшись в монитор. Если кто-то хотел поверить в эльфов, решила она, то смог бы. Фотографии были старые, нечеткие, фигура бесполая и трудноразличимая, однако же все равно ощущалась ее необычайная красота и изящество. От Марка Кэннинга она знала, что человек по имени Робин Дюрран, сделавший фотографии, в то время гостил в доме викария и его жены, прадедушки и прабабушки Марка. Значит, Марк был прямым потомком той женщины, которая писала письма солдату, однако доступ к ее ДНК никак не поможет идентифицировать личность солдата. Эти письма, интуитивно понимала Лия, были написаны не члену семьи. Неужели она писала Робину Дюррану?
Из-за туч вышло солнце, нестерпимо яркое, отчего на монитор стало трудно смотреть. Заморгав от неожиданного света, Лия отвернулась от окна. Она пролистала несколько сайтов, посвященных паранормальным явлениям, где и фотографии и тексты были второй производной от знаменитых фей из Коттингли, на подлинности которых, как известно, настаивал сэр Артур Конан Дойл. На одном сайте она наткнулась на короткую биографию Робина Дюррана, в которой он был представлен скорей теософом, нежели спиритуалистом. Лия выписала незнакомое слово в записную книжку. Откинулась на спинку дивана и, щурясь, посмотрела в окно на шагавших по улице людей. Из-за резкого света улица неожиданно сделалась черно-белой, люди и здания превратились в силуэты с четко очерченными контурами. В другое время года это же солнце смягчило бы все краски и осторожно высветило бы многочисленные оттенки. Но сейчас оно было пронзительное и безжалостное, как нож. Лия взглянула на часы. Марк Кэннинг пригласил ее в полдень осмотреть старый дом викария — до встречи остался час. В пабе он рассказал ей, что фотографии с эльфом неизменно вызывали легкое замешательство у его родителей и у дедушки с бабушкой, которые всегда руководствовались логикой и не тратили времени на подобные глупости. Тот факт, что их предок, викарий Альберт Кэннинг, совершенно безупречный во всем остальном, уверовал в столь откровенную ложь, считался весьма странным и даже трагичным.
Вспомнив о Марке, Лия представила его себе таким, каким увидела в последний раз, в темноте перед баром, когда они церемонно желали друг другу спокойной ночи. Мышца под глазом подергивалась, лицо серое, что было видно даже в тусклом свете одинокой лампочки над дверью. Явный признак нервного истощения. Лия прижала пальцами кожу под своим глазом, искренне сочувствуя Марку. Марк, кажется, не заметил ее странного жеста. За весь вечер она больше не расспрашивала о нем, лишь в самом общем смысле, пытаясь установить степень его родства с Эстер Кэннинг. Ей хотелось засыпать его вопросами, однако он держался настолько замкнуто, что она побоялась его отпугнуть. Его вспышка гнева на нее за то, что она журналистка и, возможно, интересует ее именно он, разумеется, еще больше подогрела ее любопытство. Почувствовав лишь крохотный укол совести, она снова развернулась к компьютеру и набрала в «Гугле» его имя. Появились ссылки на статьи. Не с самыми крупными заголовками, зато со сведениями такого рода, какие мусолят неделями, оставляя по две-три колонки где-нибудь на восьмой или девятой полосе. Она пробежала глазами несколько статей, закусив от изумления губу и тараща глаза. Теперь она смутно припомнила, что краем уха слышала что-то об этом деле, но было это утром за завтраком, когда она бездумно смотрела телевизор, на самом деле пропуская все мимо ушей. Ничего удивительного, что он не желал говорить с журналистами. В последние полгода они его истерзали.
В полдень она снова пришла на заросшую травой дорожку у старого дома викария. Дождевые капли с дверного молотка сбежали ей на руку, и она сразу почувствовала, что продрогла, и спрятала в шарф подбородок. В запущенном саду начали кое-где появляться островки ярких красок. Пурпурные гиацинты и бледно-желтые нарциссы, мятно-зеленые стрелки тюльпанов, пробившие себе дорогу сквозь слой гнилой коричневой листвы. Лия вспомнила «Таинственный сад»,[11] любимую детскую книжку. Кучи жухлых листьев лежали повсеместно, кое-где в полфута высотой, но к лету, даже если никто не станет им заниматься, сад превратится в непроходимые джунгли. Растениям, чтобы ожить, требуется гораздо меньше помощи, чем воображают садовники, подумала Лия. Она оглядела стену рядом с дверью. Деревянная рама ближайшего окна сгнила до самого основания. Краска сохранилась лишь в виде отдельных чешуек, замазка, на которой держалось стекло, раскрошилась, и то тут, то там на разбухшей от сырости древесине проступал восковой оранжевый грибок. Неожиданно раздался грохот засова, отодвигающегося на двери.
Марк открыл дверь рывком, от которого Лия содрогнулась.
— Чертова дверь вечно заедает в дождливую погоду. Входите скорее, дождь ведь, — сказал он. С прошлого раза, когда она видела его, он побрился и вымыл голову, но по-прежнему казался измученным, однако был спокойнее, чем раньше.
— Спасибо. Я просто любовалась садом, — сказала она, улыбаясь, чтобы он не решил, будто она критикует его.
Марк закатил глаза:
— Знаю. Все пришло в упадок, не только сад. Отец действительно запустил хозяйство. Мне следовало бы чаще помогать ему, но… вы же знаете, как это бывает. Жизнь вносит свои коррективы. Дом стоит пустой уже полгода. С тех пор, как отец… — Он заколебался.
— О, простите. Его больше нет? — мягко спросила Лия.
— В некотором смысле да, больше нет. Входите.
Лия вошла в прихожую, просторную, но мрачную. Она подняла глаза. Одинокий голый патрон над головой висел без лампочки. Пауки развесили на проводах пыльные паутины. Воздух был застоявшийся, словно одного жильца этому дому было мало, чтобы наполниться жизнью. Пахло отсыревшей штукатуркой и холодными грязными полами, зимняя промозглость здесь ощущалась острее, чем на улице под дождем.
— Не предлагаю снять пальто — оно вам еще пригодится, — проговорил Марк, криво усмехнувшись, словно прочел ее мысли.
— В старых домах бывает промозгло. — На ее лице отразилось сочувствие.
— В особенности в этом. Бойлер накрылся. Единственное теплое место — кухня, там мне удалось оживить плиту. Хотите кофе?
— Да, спасибо.
Они прошли в заднюю часть дома, где свет из кухни мягко вливался в полумрак коридора. Лия вглядывалась в двери и углы, не в силах скрыть любопытство. Судя по всему, ремонта здесь не делали лет двадцать, если не тридцать. В гостиной стояли некогда дорогие диваны и кресла с продавленными подушками. Резьба на мебели была покрыта толстым слоем пыли, сама мебель в основном из темного дуба, который Лии всегда казался унылым. Потрепанные журналы для автомобилистов и рыбаков на стеллаже в коридоре были десятилетней давности. Абажуры на торшерах выцвели, выбеленные солнцем за многие летние месяцы, а ковры до того истерлись, что изначальные узоры и краски исчезли и стало видно нити основы. Бросив взгляд через плечо, Марк прочел на лице ее мысли.
— Не пугайтесь. Мой отец был человек консервативный. Не видел смысла что-то менять, пока это работает. А уже перед переездом был не в состоянии что-то ремонтировать.
— Я вовсе не пугаюсь, — поспешно возразила Лия. — Мне просто очень интересно. Я читала письма, которые ваша прабабушка писала здесь много лет назад…
— Вы принесли их? Хотелось бы взглянуть, — проговорил он, выдвигая для нее кухонный стул.
— Конечно. — Лия покопалась в сумочке.
— Не торопитесь. Сначала кофе.
Он наполнил помятый металлический чайник, с грохотом опустил на горячую плиту. Рядом с плитой находился угольный люк, зев которого был покрыт мерцающей черной пылью. Кислый запах золы шел из него, заполняя помещение, и тончайшие угольные пылинки лежали кое-где на липкой виниловой столешнице. У противоположной стены находился продавленный зеленый диван с кучей скомканных одеял на одном конце, а на низком кофейном столике рядом с диваном, среди пустых чашек, стоял небольшой телевизор. В кухне предметы были такими же старыми, как и все в этом доме: столешницы из белого искусственного мрамора, дверцы шкафов из искусственной березы. Марк попытался выдвинуть намертво заклинивший ящик, скрипнув зубами от раздражения. Он быстро сдался, запустил в щель руку и выудил чайную ложку, подцепив ее кончиками пальцев.
— Теперь вы понимаете, насколько это подходящее место, чтобы спрятаться. Дом, позабытый временем, — проговорил он угрюмо.
Лия не знала, стоит ли рассказывать о том, что она успела прочесть в интернете. Она украдкой взглянула на его озабоченное лицо и сочла за лучшее промолчать. В его серых глазах застыло напряжение, и она поняла, что с Марком нужно обращаться очень осторожно. Хотя все уже было позади, во всяком случае суд. Марк был оправдан, но он до сих вел себя так, будто ждал нового следствия.
— Должно быть, в свое время это был величественный дом. То есть он и сейчас великолепный, но… — Она осеклась.
— Не волнуйтесь. Я прекрасно понимаю, в каком он состоянии, никаких обид. Дом викария обычно бывал самым лучшим в таких небольших деревушках, за исключением, конечно, помещичьего дома. В те времена викарий считался самой значимой персоной после землевладельца.
— Как получилось, что дом остался в собственности вашей семьи, когда перестал быть домом викария?
— Точно не знаю. Должно быть, мои прадед и прабабушка выкупили его у церкви. — Он пожал плечами.
— Не сохранилось ли у вас каких-нибудь детских воспоминаний о ней? Об Эстер Кэннинг?
— Нет, совершенно никаких. Извините. Она умерла до моего рождения. Зато я хорошо помню своего деда Томаса, сына Эстер, хотя и он умер, когда я был совсем маленьким.
— Значит, дом перешел к вашим родителям? И вы росли здесь?
— Нет-нет. Он достался моим дяде и тете. Здесь росли мои кузены. Я бывал в гостях несколько раз на рождественских каникулах. Дом перешел к отцу лет десять назад, когда умер дядя.
— Почему не к вашим кузенам?
— Один из них погиб в автокатастрофе, когда ему было двадцать два года, а кузина переехала в Австралию и утратила связь с семьей. Я лет пятнадцать ничего о ней не слышал. — Он поставил на стол две кружки с кофе и заметил напряженное выражение ее лица. — Да, знаю-знаю. Мое семейство нельзя назвать счастливым и гармоничным. — Он кривовато улыбнулся. — Доказательством тому мое нынешнее положение, — прибавил он, как будто обращаясь к самому себе. — А у вас? Семейная гармония или «Шоу Джереми Кайла»? — спросил он.
Лия улыбнулась:
— Семейная гармония, в основном. У нас все очень традиционно. Земля под Лондоном, золотистые ретриверы, и все в таком духе. Мать в Женском институте, отец играет в кегли. Можете себе представить картину.
— Звучит неплохо. Вы часто с ними видитесь?
— Да, пожалуй, часто. Хотя они не любят Лондон — слишком шумно для них. Мне вечно приходится ехать к ним самой, чтобы увидеться.
— Что заставило вас переехать в Лондон?
— А что заставляет всех? Работа, друзья, культура. Разве вы туда не за этим поехали? — спросила она, не успев подумать.
Он застыл, лицо его потемнело.
— Мне казалось, вы не знаете, кто я такой, вообще ничего не знаете обо мне.
— Сегодня утром посмотрела в «Гугле». Простите. Вы вели себя так странно при первой встрече… — Она постаралась улыбнуться, однако Марк помрачнел.
— Не без причины, — сказал он.
— Понимаю. То есть… теперь понимаю. И я не собираюсь ни о чем расспрашивать вас, — заверила она.
Он некоторое время угрюмо смотрел в свой кофе, нахмурив темные брови, опустив глаза.
— Спасибо.
— Вот, читайте, — сказала Лия, быстро протягивая письма.
Марк пробежал страницы.
— Что ж, — произнес он, роняя листы на стол. — Понятно, почему вы так ими заинтересовались. Драматично, не так ли? Она явно была сама не своя. Жила в «страхе и подозрениях», и все было «таким странным и мрачным»…
— Именно. У вас нет никаких соображений по этому поводу? Не слышали никаких семейных сплетен или преданий о чем-то, что она могла иметь в виду? Может быть, вы догадываетесь, кому она могла писать?
— Господи, Лия! Это же было почти за шестьдесят лет до моего рождения! Я никогда в жизни ее даже не видел. Единственный семейный скандал, о котором мне известно, связан с эльфами. Да и это не совсем скандал: какой-то парень умудрился убедить кучку людей в существовании фей. А потом все они снова разубедились, — произнес он, подводя итог.
— Жаль, что она не ставила дат. И что у нас нет конвертов с почтовыми штемпелями. Ничего нет. Если в тот год этот теософ проводил здесь много времени, то есть вероятность, что она писала ему. Значит, погибший солдат может оказаться Робином Дюрраном. Мне необходимо узнать о нем больше. Для начала — что значит теософ?
— Не знаю. Очевидно, это как-то связано с религией или спиритизмом. В те времена многие верили в весьма странные вещи. Например, в бога. — Он улыбнулся.
— Не стоит так шутить, вы будете удивлены, узнав, насколько некоторые люди болезненно воспринимают подобные шутки.
— О-о-о, знаю. Я всегда это считал двойными стандартами. Кто угодно может явиться к моему порогу и заявить, что я веду неправильную жизнь с точки зрения их любимого бога, но если я встану и заявлю, что бога нет, то все вокруг страшно обидятся.
— Похоже, вы говорите, исходя из личного опыта?
— Ну да, с моей невесткой. Всего лишь один эпизод моей печальной истории.
— Мне показалось, вы не хотите о ней говорить?
— Не хочу, — подтвердил он, быстро пожав плечами.
Он отвернулся и поглядел в кухонное окно, а Лия как следует рассмотрела его лицо. Длинный прямой нос, густые волосы, подернутые сединой. Он казался худым, немного измученным, спина устало сутулится, плечи вздернуты, под вылинявшим джемпером угадываются выпирающие кости. Его взгляд слишком уж легко устремлялся в никуда, скользя мимо нее, словно следуя за своими мыслями. Неожиданно Лия увидела, какой он уязвимый, — жизнь прошлась по нему тяжелым катком. Ей была знакома усталость, сопровождавшая каждое его движение, она прекрасно помнила ее по тем долгим дням кризиса, когда она ушла от Райана. Слова так и вертелись у нее на кончике языка: «Я знаю, что ты чувствуешь». Марк сделал глубокий вдох и резко выдохнул через нос.
— Вы не голодны? Не хотите пообедать? — спросил он.
— Конечно. Спасибо.
С разрешения Марка Лия отправилась на экскурсию по дому, пока он взбивал в миске яйца и резал грибы для омлета. Она шла по широкой лестнице со все нараставшим волнением, которое поднималось в ней, как пузырьки, словно в детстве, невольно заставляя улыбаться самой себе и учащенно дышать. Рассохшиеся половицы поскрипывали под ногами. Полы отсырели, но воздух был сухой, как старые кости, настолько сухой, что першило в горле и хотелось чихнуть. Она заглянула в хозяйскую спальню, которая до недавнего времени принадлежала отцу Марка. Занавески с обильными россыпями пышных роз, некогда алых, а теперь ржаво-коричневых, как засохшая кровь. Гардероб, туалетный столик, комод — мебель слишком маленькая для просторной комнаты. Кровать с массивным изголовьем красного дерева, на которой горой под покрывалом лежали пыльные пуховые одеяла, подушки в лоснящихся желтых пятнах, как будто от апельсинового сока, а на самом деле от пота и кожного сала всех, кто спал на них. Запах здесь стоял знакомый, одновременно отталкивающий и умиротворяющий. Так пахнет старая одежда, не стиранная и ношенная так долго, что успевает принять форму тела и впитать его запахи. На радиочасах горели красные цифры 00:00, и каждый раз, когда цифры начинали мерцать, раздавалось слабое электрическое жужжание. Стояла чайная машина тридцатилетней давности, пыльный пресс для брюк, набор проволочных плечиков на крючке за дверью. Лия заглянула в каждый угол этой печальной, запущенной комнаты, находя ее одновременно угнетающей и волнующей. Она словно подсматривала за чужой жизнью, но в таком тихом мире, таком старомодном, что он вовсе не походил на реальность.
Одна дверь открывалась в смежную ванную: ванна со следами серо-голубого известкового налета; растрепанная и истертая зубная щетка в надтреснутой желтой кружке с надписью «Проснись и пой!», выведенной на боку жирными буквами; бритва в засохшей мыльной пене с остатками щетины. Коврик вокруг раковины и унитаза потемнел от плесени, по низу кружевной занавески пророс мох — окно не закрывалось до конца, и на подоконник просачивались капли дождя. Лия потянула на себя раму, немного приоткрыла и выглянула наружу, в сад за домом, где трава была по колено, поседевшая после зимы. Слева она увидела высокую стену двора и несколько разнородных построек, в одной из крыш зияла дыра. Два упитанных лесных голубя сидели бок о бок на коньке крыши, нахохлившись и распушив перья от дождя.
Лия продолжила путешествие, неслышно переходя из комнаты в комнату, как будто опасаясь кого-нибудь потревожить, хотя в комнатах, похоже, много лет никто не жил. В них стояла случайная мебель, лежал ненужный хлам (в одной спальне оказалось три стула-туалета для инвалидов и магазинный манекен), отсыревшие картонные коробки с книгами и журналами, одеялами, игрушками и кухонной утварью. Комнаты в мансарде, похоже, служили чуланами не один десяток лет. Коробки и сундуки возвышались кривыми башнями в три ряда. Лия добралась до окна в одной из этих спален, чтобы оценить их вид. На подоконнике стоял запыленный старый ящик для фруктов, в который запихнули стопку картинок в рамках, большинство из них были без стекол. Лия смела несколько мумифицированных мух и пригляделась. Выцветшие акварели; небольшая гравюра Карла Первого; еще одна — с котятами, играющими клубком; вышивка (слова девиза так выгорели, что она с трудом смогла прочитать) с небольшой полосатой кошкой в уголке, выгибающей спину среди цветов; фотография дома, сделанная сепией, с подписью «Дом викария в Коулд-Эшхоулте, 1928 год», аккуратно напечатанной внизу. Лия взяла эту фотографию и понесла вниз, чтобы показать Марку.
Нижний этаж был лучше обустроен, однако на всем лежала печать давнего запустения, отчего Лию охватила легкая грусть, как будто она сама, как этот дом, затосковала по людям, которые жили здесь когда-то. Дверь, ведущая, по-видимому, в подвал, была заперта, и Лия с сожалением отошла, подергав ручку. Она вернулась в кухню, где Марк включил крошечное радио, и помещение заполнилось голосами дневных новостей. Марк стоял у плиты, повернувшись к ней спиной, и с бесстрастным видом жарил омлет. Лия опустилась на стул, и Марк резко развернулся, когда она стукнулась коленом о стол.
— Среди ваших знакомых, случайно, нет журналистов, которые пишут о недвижимости? Наверное, придется выставлять дом на продажу. Какое-то время я надеялся, что отец вернется сюда, но зря. И чем быстрее мы свыкнемся с этой мыслью, тем лучше, — проговорил он рассеянно, как будто она и не уходила из кухни.
— Журналистов, которые пишут о недвижимости? Я уже говорила, что не работаю в газете. Я фрилансер, — осторожно напомнила ему Лия.
Настроение, захватывая его целиком, кажется, менялось у него, как облака на небе в ветреный день. Даже сейчас, когда он стоял к ней спиной, было заметно, насколько он напряжен. Лия отодвинула письма Эстер Кэннинг и положила сбоку фотографию дома, не зная, что сказать.
— А что с вашим отцом? Он болен? — спросила она, не успев прикусить язык.
Марк снова посмотрел на нее, словно пытаясь прочесть ее мысли. Его взгляд смягчился, лицо обмякло.
— Он в доме престарелых.
Лия всматривалась в Марка, пытаясь угадать его возраст, чтобы вычислить, сколько лет может быть его отцу. Марк заметил ее пристальный взгляд, коротко и горько улыбнулся:
— Ему семьдесят, на тот случай, если вам интересно. Только у него раньше времени возникла деменция.
— О-о-о! Мне очень… правда, очень жаль это слышать.
— Это такая пакость. Страшная, отвратительная вещь, которая случилась с хорошим, добрым человеком, и это несправедливо. Впрочем, как и жизнь в целом. Когда я навещал его в последний раз, он вообще меня не узнал, — монотонно проговорил Марк, подходя тем временем к столу со сковородкой и раскладывая омлет на тарелки.
— Спасибо, — пробормотала Лия.
— На здоровье. — Он сел напротив и принялся есть омлет так, будто Лии вовсе не было здесь: взгляд снова устремился в пустоту, челюсти двигались механически.
Лия взяла вилку и медленно принялась за еду. Омлет снизу пригорел, грибы не прожарились и торчали, жесткие и сухие, из яичной массы. Она из вежливости ела, стараясь улыбаться, и наблюдала, как Марк тщательно прожевывает сырые грибы; постепенно его внимание снова переключилось на нее.
— Редкостная гадость у меня получилась, — сказал он наконец, и Лия сочувственно улыбнулась. — Ну ее к черту, пойдемте в паб.
После более-менее сносного обеда из пива с бутербродами они отправились на заливные луга. Дождь прекратился, небо приобрело оттенок китайского фарфора, пухлые белые облака клубились прямо над головой, пока они шли по тропинке вдоль озера, уходя все дальше от канала. Почва чавкала под ногами, дерн пружинил в стоячей воде.
— Этих озер, вероятно, еще не было, когда Эстер писала свои письма и были сделаны фотографии с феями, — сказал Марк, шагая вперед с засунутыми в карманы руками.
— Откуда они взялись?
— Затопили гравийный карьер, почти весь. Хотя кое-где в здешних местах гравий до сих пор добывают. Раньше выгодное было дело. — Он чихнул — у них обоих из-за холодного ветра текло из носа. Марк даже раскраснелся, глаза блестели, отчего он казался оживленным.
— Думаю, тогда эти места были более открытыми. Меньше тропинок и полей, больше общинных земель и заливных лугов, — предположила она.
Читать бесплатно другие книги:
