Эра Милосердия Вайнер Георгий
— Добрый вечер! Здравствуйте, дорогой вы наш!.. Что вы желаете?..
Фокс наклонился над телегой, словно его и впрямь интересовал её коммерческий гастроном. Он брал в руки бутылки, перебирал неторопливо коробки, а сам исподлобья присматривался к Жеглову и косил в мою сторону. Я сообразил, что он хочет взять в руки пару бутылок для рукопашного боя, и сделал два шага к двери, посмеиваясь в душе: значит, Фокс опасается доставать здесь пушку, а бутылок его паршивых я не сильно боялся.
— Белый танец! Дамы приглашают кавалеров! — заорал саксофонист.
Все встали со своих мест, я на миг потерял из виду Жеглова, и тут произошло нечто совсем непонятное — Фокс громко сказал самоходке:
— Ну что, давай, Марианна, потанцуем напоследок…
— Мне нельзя… — начала говорить она, но Фокс уже крепко ухватил её в объятия, и я увидел, что он стоит с ней у пустого столика перед окном. И дальше всё закрутилось с невероятной скоростью, безумие и ужас происходящего поглотили меня полностью.
Фокс рывком поднял Марианну в воздух, и она ещё не сопротивлялась, лишь по её лицу, красивому, смуглому, потерянно плыла испуганная улыбка. Ногой она задела свою стеклянную лавку, и по полу со звоном, треском и грохотом покатился весь гастроном. Испуганно вскрикнула какая-то женщина, дико заголосила Марианна, я бросился к ним, видя, как толпу рассекает наперерез Жеглов, но Фокс нас всех опередил. Отшвырнув ногой стулья, он как-то по-рачьи бежал спиной вперёд к окну, неуклюже, но проворно. И стрелять мы не могли, потому что он всё время прикрывался визжащей и дёргающейся у него в руках Марианной.
Несколько шагов нас разделяло, когда Фокс, упёршись головой в живот Марианны, как щитом вышиб ею с ужасным дребезгом и звоном огромную оконную витрину, и они оба вывалились на улицу. В стекле появилась здоровенная дыра с острыми, как сабли, зубьями. И когда я нырнул в эту щель, я видел, как вскочил и побежал по улице Фокс, и одновременно рухнули на меня остатки остекления, и боль ожогами рванула сразу по лицу, рукам, вцепилась в плечи, судорогой полоснула по спине. Я только за глаза испугался в первый момент, но потом сообразил, что ничего им не сделалось: я хорошо видел, как бежит вниз по Пушечной улице Фокс.
— Врёшь, гад, не уйдёшь, — бормотал я, целясь в него из пистолета, но кровь натекала на веки и мешала поймать его на мушку. Я выстрелил раз, другой — мимо!
Из выбитого окна выпрыгнул Жеглов и почти сразу же за ним — Пасюк и Тараскин. Рядом безжизненно валялась на тротуаре Марианна.
— Стой, Шарапов, не стреляй! — заорал Жеглов. — Некуда ему деться, мы его так возьмём!..
Рядом фырчал уже наш автобус, а я смотрел, как, петляя после моих выстрелов, бежит Фокс, — там улица прямая, насквозь просматривается; и никак я не мог взять в толк, почему он бежит по улице, а не уходит проходными дворами.
— Быстрее в автобус! Гриша, остаёшься! — орал Жеглов, подсаживая меня на ступеньку. Я плохо видел, кровь сильнее пошла, а Глеб уже мчался вниз по Пушечной вдогонку Фоксу, за ним припустили Пасюк и Тараскин.
Копырин рванул с места, но мы и пяти метров не проехали, как Фокс прыгнул на подножку медленно движущегося впереди грузового «студебеккера». Мы грузовик раньше в темноте не заметили, а Фокс именно поэтому бежал по улице, рискуя попасть под пули. «Студебеккер» ждал его здесь!
Он свернул на Неглинку и погнал, не включая фар.
Копырин догнал оперативников, они влетели в автобус, и Жеглов крикнул:
— Копырин, не отставай!
— Как же, не отставай! — бормотнул Копырин. — У «студера» мотор втрое…
25
В годы 4-й сталинской пятилетки московские заводы будут выпускать три новые марки автомобилей: «Москвич», ЗИС-110 и ЗИС-150.
«Москвич» — это небольшой малолитражный 4-местный автомобиль, окрашенный в серый цвет…
«На боевом посту»
— Давай, давай, давай! — орал Жеглов. — На всю железку жми!
Метров триста было до грузовика, и он ходко набирал скорость. Наш шарабан тоже трясся, как молодой. На Трубной «студебеккер» свернул направо, с рёвом попёр в гору, и мы завыли от злости — на горе-то мощный мотор себя сразу покажет! Но Копырин вдруг резко крутанул на Рождественскую улицу.
— Ты куда?! Куда, я тебя спрашиваю?! — взвился Жеглов за спиной Копырина.
Тот сердито обернулся:
— В кабинете у себя командуй, Глеб Егорыч! А здеся я!..
— Потеряем! По-отеряем!
— Никуда мы их не потеряем, — спокойно сказал Копырин. — На Сретенке сегодня ночной марш — аэростаты через Кировскую повезут, движение перекрыто. Никуда они от нас не денутся…
Копырин крутанул налево, в Варсонофьевский переулок, выскочил на улицу Дзержинского — и прямо перед нашим носом промчался с гулом «студебеккер» с погашенными огнями. Зазвенела пружина сцепления, глухо пророкотали подшипники в моторе. Копырин врубил вторую скорость и погнал за грузовиком в сторону Кузнецкого моста. Расстояние между нами сократилось метров до двухсот.
Пасюк стирал какой-то ветошью кровь с моего лица, я отталкивал его руку, а боль невыносимо полыхала во всём изрезанном стеклом теле.
От Манежа нам навстречу неторопливо тянулся троллейбус, весь засвеченный голубовато-жёлтым сиянием.
— Тараскин, около «Метрополя» пост ОРУДа — прыгай на ходу, предупреди их, пусть объявят общегородскую тревогу! — скомандовал Жеглов, но в этот момент «студер» с душераздирающим воем покрышек вильнул налево, на встречную полосу движения, прямо в лоб троллейбусу — огромная светящаяся коробка его, такая мирная, пассажирская, неуклюжая, просто дыбом встала, осаживаясь на задние колёса под визг и скрежет тормозов, полетели с проводов штанги, погас свет, полоснул воздух оглушительный треск отрываемого буфера. «Студер», надсадно фырча, нырнул в узкий проезд и исчез под аркой…
Нас всех скинуло со скамеек — Копырин, чтобы не врезаться в замерший троллейбус, заложил за его кормой крутой вираж и выскочил через бордюр на тротуар, выровнял автобус и метнулся вслед за грузовиком под арку около первопечатника Фёдорова. На повороте Копырин ещё успел рвануть костыль-рычаг, распахнулась, запарусила дверь, и Коля нырнул в мокрый тёмный проём на улицу, перевернулся через голову, но, когда я посмотрел в заднее стекло, он уже вскочил и, согнувшись пополам, прихрамывая, бежал к «Метрополю»…
«Студер» снова оторвался от нас на несколько десятков метров и мчался по улице в сторону Красной площади. Здесь он не мог, никак не должен был уйти от нас — там впереди были милицейские посты, они должны перекрыть трассу… На повороте я ударился головой о стенку, и кровь снова сильно засочилась по лицу, я утирался рукавом и почему-то вспомнил о брошенном в «Савое» плаще — в кармане был платок и завёрнутый в газету довольно большой кус хлеба…
Копырин резко затормозил, крутанул налево руль и сразу же отпустил тормоз — задок автобуса мгновенно забросило вперёд, машина повернулась почти перпендикулярно, прыгнула в глубокий чёрный провал подворотни, и я подумал, что это, наверное, один из хитрых копыринских проходных дворов. Направо, направо, прямо, налево, палисадник, налево, сарай… С пулемётным перещёлком досок снёс Копырин штакетный забор… удар… направо, ухаб… налево, ещё налево, подворотня — вылетели в Ветошный переулок. Налево… Направо…
— Вон он!.. Вон он, гад!.. — закричал Пасюк, показывая быстро удаляющуюся в сумрак тень — «студер» снова был почти рядом и мчался к улице Куйбышева.
— Глеб Егорыч, ещё немного — и баллоны мои не сдюжат, — сказал Копырин. — Я ведь просил…
— Давай, давай, отец! Не время…
— В Зарядье он, сука, рвётся. Там есть где притыриться…
— Отсеки его! Давай налево…
— Нельзя! Он себе на набережную ход оставит — мне его там не прищучить…
На спуске к улице Разина мы почти настигли «студер», повисли прямо на его хвосте. И тут откуда-то появилась эта треклятая «эмка» — откуда, из какого двора она вынырнула, чёрт её знает, но она словно из-под земли выросла между нашим капотом и железным задним бортом «студера»! Пасюк сердито бормотал что-то в усы, скрипел зубами и матерился Жеглов, дёргая поводок сирены, которая заклинила в самый нужный момент, а Копырин врубил весь свет, нажал и не отпускал свою бибикалку, и она гудела над ночным городом жалобно, неостановимо и зло. В свете фар нам был виден на заднем сиденье в кабине «эмки» полковник, который, повернувшись к нам, махал кулаком и что-то кричал своему шофёру, который нарочно притормаживал машину и старался закупорить проезд, чтобы остановить нас…
— Ах, идиотство! Ах, дураки! — хрипел в исступлении Жеглов, а «студер» уже вылетел на улицу Разина и поворачивал налево, к Зарядью.
Высунувшись в окно до половины, Жеглов дико заорал:
— Прочь! С дороги! Прочь! Милиция!..
Но в «эмке» его не слышали и всерьёз намерились задержать «автохулиганов». В руке у полковника блеснул пистолет.
Жеглов тихо сказал Копырину:
— Давай, отец, сделай его…
— Ох, Глеб Егорыч, — неуверенно бормотнул Копырин. — Ответим за это, ох ответим…
— Ответим, Копырин, мы всё время за что-нибудь отвечаем. Давай!..
Копырин вздохнул, дал газ, чуток руля подвернул, выскочил одним колесом на тротуар, сделал ещё рывок, поравнялся с «эмкой», дёрнул налево и столкнул её с дороги. С воплем разорвалось железо на борту — полосой обшивку вырвало, — «эмку» развернуло в обратную сторону, а Копырин уже срезал угол поперёк улицы Разина к Щепотинкину переулку, где промелькнул кузов «студера». Не успели мы его прихватить на зигзагах Зарядья — быстроходный грузовик проскочил на Москворецкий мост. А Копырин давил акселератор на всю железку, удерживая крайний левый ряд, чтобы не дать «студеру» поворот на Болотную площадь.
У вылета Москворецкого моста наглухо горели красные огни светофора, и я увидел, как из орудовского «стакана» вылез милиционер и побежал наперерез «студеру», свистя и размахивая полосатой палочкой. Он добежал до середины проезжей части, и грузовик снова вильнул на встречную полосу, на один миг он заслонил от меня милиционера, и в первую секунду я не смог понять, что это, большое, тёмное, как мешок, вылетело из-под носа «студебеккера», и только когда фары автобуса полоснули на мостовой безжизненное тело с запрокинутой головой, сразу же исчезнувшее в ночи, Копырин глухо сказал:
— Убили, бандиты…
«Студер» с грохотом, как в трубе, прокатил по булыжнику и погнал к Балчугу, на Яузскую набережную.
— Глеб Егорыч, тут он от нас уйдёт! Тут у мотора его ресурс…
Но Жеглов уже лёг животом на рамку окна, высунулся наружу, и его длинноствольный парабеллум качался в такт прыжкам машины.
— Стреляй, Глеб Егорыч, уйдут проклятые!.. — плачущим голосом говорил Копырин.
Жеглов не отвечал, он чего-то дожидался, и выстрел грохнул совершенно неожиданно. «Студер» впереди дёрнулся, вильнул, но продолжал набирать скорость.
И опять медленно покачивался чёрный пистолетный ствол, и капля огня вдруг сорвалась с него, и снова — раз-раз — плюнул он огнём.
Глухо ревел мотор, с воем бились по мостовой старые баллоны, где-то далеко зазвенел трамвай и пронеслась трель милицейского свистка.
И, наповал убивая все эти звуки, ночь треснула подряд несколькими новыми выстрелами: Жеглов стрелял серией, и, глядя на борт «студебеккера», плавно поворачивающего направо, в сторону чугунного парапета набережной, я не мог понять, куда же это бандит направляется, пока с чудовищным гулом «студебеккер» не врезался в ограждение и прошил его, как ножом прошёл, и какое-то время ещё крутились в воздухе задние колёса, даже дым из выхлопной трубы был виден в свете наших фар, и с мощным плеском, глубоким вздохом усталости и наступившего наконец облегчения, «студер» нырнул в воду…
…Копырин осветил фарами реку, поставив автобус носом на тротуар в том месте, где грузовик сшиб ограду. Здесь было мелко, и «студер» ушёл в воду только до кабины.
— Неужели обоих?.. — растерянно спросил Жеглов.
Около нас стали тормозить машины, примчался милицейский мотоцикл, с сиреной подкатила оперативная машина с Петровки, появились какие-то поздние прохожие. Жеглов приказал одному из милиционеров очистить место происшествия от посторонних.
— Давай, Пасюк, надо в воду лезть, — сказал он, и Пасюк молча стал стягивать сапоги.
— Я тоже полезу, — сказал я.
— Сиди уж, — отрезал Жеглов и крикнул орудовцу: — Вызовите «скорую помощь» и перевяжите нашего сотрудника!..
В этот момент в полузатопленной машине дрогнула дверь, и на подножку медленно вылез Фокс — у него было разбито лицо, кровь текла по рукам, он был чёрный, мокрый, страшный, и только лучился на свету орден Отечественной войны. Он ухмылялся разорванным ртом, но улыбка была жалкая, неестественная, чужая, как у сумасшедшего.
— Ваша… взяла… граждане… Повезло… вам… — сказал он раздельно.
Жеглов перегнулся к нему через барьер:
— Кому поведётся, у того и петух несётся. И такая поганая птица, как ты, тоже у меня нестись будет! Лезь наверх, паскуда, пока я ноги не замочил…
Фокс обернулся назад, словно прикидывал, сколько до другого берега будет, но был тот берег далеко, а Жеглов — прямо над головой.
— Ты ещё не угомонился? — спросил Жеглов. — Я ведь тебе уже показал, как стреляю. Вылезай, тебе говорят!
Фокс спрыгнул с подножки в воду, и холода он наверняка сейчас не чувствовал. Он медленно подошёл к парапету, поднял руки, и, хоть он протягивал их, чтобы его наверх вытянули, вид у него был такой, будто он сдаётся.
Жеглов распоряжался в это время:
— Установите пост, вытащите тело второго, дактилоскопируйте его — и в морг, срочно вызовите кран достать грузовик, экспертов из ГАИ известите…
Потом подошёл к Фоксу и совсем не сильно, исключительно презрительно дал ему пинка под зад — а большего унижения для уголовника не придумать — и сказал:
— Влезай в автобус, паскуда…
— Подожди! — крикнул я, и оба они обернулись.
Я рванул у Фокса на груди китель и содрал с него орден Отечественной войны.
И поехали все на Петровку, в МУР.
26
Десятки предприятий страны выполняют многочисленные заказы строительства газопровода «Саратов — Москва». Сложнейшее оборудование для магистралей и компрессорных станций изготовляют московские предприятия.
ТАСС
Все собрались в кабинете и теперь просто сидели, во все глаза рассматривая Фокса. А он непринуждённо устроился на стуле около двери, нога за ногу, и тоже смотрел на нас — с интересом, с лёгкой ухмылкой, без всякой злости. И все молчали. Фокс достал из кармана красивый носовой платок, приложил его к здоровенной царапине на правой щеке, укоризненно покачал головой. Потом посмотрел на свои руки, окровавленные, изрезанные стёклами, на свои пальцы, измазанные после дактилоскопирования типографской краской, и сказал легко и спокойно, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Одеколончику не найдётся, граждане-товарищи сыщики? Я не привык с грязными руками. Или бензину, на худой конец, а?
Пасюк молча вынул из стола пузырёк со скипидаром, протянул Фоксу. Тот вытер пальцы, с поклоном вернул пузырёк и, безошибочно выбрав среди нас Жеглова, сказал:
— И долго ещё будет продолжаться это представление? Я хочу и имею право знать, в чём дело.
Жеглов долго, внимательно смотрел на Фокса, в прищуренном его взгляде не было ничего особенного, разве что на миг промелькнуло лукавство, словно он на базаре к понравившейся вещи приценивался, да показать продавцу не хотел, вытащил пачку «Норда». Фокс приподнялся со стула, вежливо, без угодливости протянул Глебу коробку «Казбека», мокрую, совсем измятую в схватке. Жеглов, по-прежнему неотрывно вцепившись в лицо Фокса коричневыми ястребиными своими глазищами, небрежным движением руки, не глядя, отвёл руку Фокса с «Казбеком», процедил:
— Представление, говоришь? Ну-ну… — Он раскрыл лежавшие на столе документы Фокса, постучал по ним пальцем: — Твои?
— Мои… — вежливо ответил Фокс и, не поднимая голоса, пообещал: — Вам ещё придётся, гражданин, доставить мне их по месту жительства… в зубах… с поджатыми лапками… — И широко улыбнулся, показав ослепительные крупные зубы с заметным промежутком между передними резцами.
— Ух ты! — фыркнул Жеглов, тоже расплываясь в милой добродушной улыбке. — В зубах? Эко ты, брат, загнул… да-а… — Он повернулся ко мне, кивнул на Фокса: — Нахал парень, а, Шарапов? Тебе небось таких ещё видеть не приводилось?
Я помотал головой, а Жеглов заговорил тихо, совсем тихо, но в голосе его было такое ужасное обещание, что даже мне не по себе стало, а уж Фоксу, надо полагать, и подавно.
— Значитца, так, Шарапов, — сказал Глеб Жеглов. — Этот — добыча твоя. Твоя, и не спорь. Посему отдаю тебе его на поток и разграбление. Делай с ним что хочешь, верёвки из него вей — разрешаю. Мордуй его, обижай и огорчай сколько влезет, потому что он сам душегуб, ни совести в нём, ни сердца, ни жалости. Дави его, Шарапов, в бога, в мать и святых апостолов, пусть от него, гада, мокрое место останется… Пошли, орлы!
И он поднялся, за ним пошли наши ребята, но в дверях, около Фокса, Глеб остановился и сказал ему:
— Одна у тебя на этом свете надежда осталась — Шарапов за тебя заступится. Но для этого надо очень сильно постараться. Понял, бандит? — И, не дожидаясь ответа, вышел.
Фокс посмотрел ему вслед, покачал головой и спросил:
— Он что, псих?
— Нет, — ответил я коротко, глядя на его руки — сильные, красивые, смирно лежащие на коленях, с длинными холёными ногтями на мизинцах — и думая о том, что же он успел ими натворить в своей жизни. А Фокс, будто догадавшись, сказал доверительно:
— На руки мои смотрите? Руки артиста!.. К сожалению, жизнь моя пошла по другому пути…
Манжета на правом рукаве его рубашки была разорвана, и я увидел начало татуировки. Я подошёл, довольно бесцеремонно завернул рукав и прочитал наколку: «Кто не был — побудет, а был — не забудет».
Фокс улыбнулся и пояснил:
— Ошибки молодости. Пришлось побывать и запомнить навсегда. Чтобы не повторять…
— Вы работаете? — спросил я хмуро.
— Конечно, — живо отозвался он. — Как говорится, кто не работает, тот не пьёт… Я снабженец на сатураторной базе…
— А в свободное от снабжения время?
— Буду с вами совершенно откровенен — я играю. На бильярде, в карты, в «железку» — всё равно, лишь бы играть. Иногда это мне дорого обходится, но… страсти бушуют! Лишь бы не связываться с Уголовным кодексом — ибо я честный человек, даже не по воспитанию, а по рождению! И теперь это неожиданное задержание! Помилуйте, что же это такое делается?!
Я как можно спокойнее спросил:
— А зачем же вы стекло в «Савое» выбили? От нас зачем убегали?
Он поморщился, как от горькой пилюли:
— Избыток впечатлительности, чёрт знает что! Мне показалось, что ваш приятель — или начальник, бог его ведает, — ну, в общем, он внешне очень похож на одного головореза, которому я, к несчастью, проигрался в карты. Он предупредил, что если я не отдам долга, он меня зарежет — подумать только! — Фокс закурил, пустил в потолок замысловатую струю дыма, закончил: — Когда я вашу компанию увидел, до ужаса, до беспамятства перепугался и стал спасаться любой ценой… Я, конечно, готов уплатить за витрину ресторана и принести свои извинения Марианне, но… ваш начальник что-то такое, простите, нёс, что в голове не укладывается — это насчёт того, что я душегуб, что вы меня раздавите и так далее. Здесь хоть и МУР, но всё-таки учреждение, а не малина. Я хотел бы знать, что он имел в виду…
Зазвонил телефон. Эксперт научно-технического отдела Сапожников быстренько сверил свежую дактилограмму Фокса с контрольными материалами и теперь спешил выложить мне ворох новостей: отпечаток на бутылке «Кюрдамира» соответствовал безымянному пальцу левой руки Фокса; отпечатки на карасе — ломике, который мы нашли в ограбленном магазине, — оставил он же, только правой рукой. Фокс что-то говорил мне, но я его почти не слушал, только прикидывал, что ещё надо для формы проверить, — по сути, картина была мне уже ясна.
Пришёл эксперт Родионов. Он принёс в фаянсовой баночке какое-то вязкое вещество розового цвета, стеклянными палочками извлёк катышек вроде небольшой картошины и вопросительно посмотрел на меня.
— Что надо делать? — спросил я.
С опаской поглядывая на Фокса, Родионов сказал:
— Пусть он откусит половину массы…
Фокс гордо воздел плечи:
— Это ещё что такое?
Эксперт заверил:
— Да вы не беспокойтесь, это безвредно…
— Кому безвредно, а мне, может быть, вредно, — сказал Фокс сварливо.
— Да бросьте выламываться, Фокс, — сказал я ему. — Если вы честный человек, как утверждаете, вы охотно подвергнетесь проверке, так ведь?
Фокс, видимо, не совсем понимал значение опыта, который мы производили, но и роль портить не хотел, поэтому небрежно взял «картошину» и с гримасой отвращения перекусил её, вытолкнув изо рта остаток массы на стол. Родионов поколдовал немного над ней и спустя две-три минуты подозвал меня; на столе рядом с контрольным образцом лежал гипсовый оттиск откуса от шоколада из квартиры Ларисы Груздевой.
— Он самый, вот поглядите… — сказал Родионов, но я уже и без него видел, что следы зубов одинаковые: щель между передними резцами, поворот их по сравнению с остальными зубами, размер.
Я похлопал эксперта по плечу, мы поулыбались друг другу, и он ушёл, а я стал рассматривать сберегательную книжку Фокса. Двести шестьдесят семь тысяч рублей на ней было! И я сказал:
— Четверть миллиона с гаком… М-да-а… Это всё с базы сатураторной… или из бильярдной, а?
Фокс поёрзал немного или сделал вид, что поёрзал, открыто, по своему обычаю, улыбнулся и сказал:
— У вас, товарищ Шарапов, лицо доброго и милого человека. Оно располагает к откровенности…
Знаю я прекрасно, какое у меня лицо и к какой откровенности оно располагает. Нос мой курносый особенно или гляделки крохотные. Ну-ну, пой пташечка, пой… Я широко улыбнулся и вопросительно посмотрел на Фокса. А он сказал:
— Поэтому я буду с вами совершенно откровенен. В моём возрасте мальчишество — штука стыдная, конечно… Но я холост, люблю встречаться с женщинами, а женщины, что бы там ни говорили идеалисты, любят людей богатых… А я нищий. Да-да, не удивляйтесь, я нищий служащий, только удача на зелёном сукне позволяет мне изредка сводить свою даму в ресторан…
— А четверть миллиона? — напомнил я.
— Момент, всё объясню. Женщина предпочитает, как это ни печально, жадного богача щедрому нищему. Да-да-да! Поэтому любая раскрывает объятия человеку, у которого на книжке больше четверти миллиона. Неважно, что он прижимист, как я, она рассчитывает своими прелестями заставить его раскошелиться…
Я почувствовал, как волна холодной, просто-таки леденящей злобы подкатилась у меня к горлу: я вспомнил Шурку Баранову, катающуюся по полу на кухне, а потом сразу же — Варю, огромные её нежные глаза — этот мерзавец своими словами пачкал их, оскорблял, даже не подозревая об их существовании. И нечаянно для самого себя я крикнул:
— Ну-ну, вы потише тут насчёт женщин распространяйтесь! Привыкли с продажными…
Фокс перебил меня:
— Да что вы, товарищ Шарапов, я далёк от обобщений! Разумеется, я говорю о своих знакомых…
— Давайте-ка лучше к делу. Что там с вашими миллионами?
— А ничего, — спокойно сказал Фокс. — Нет никаких миллионов. Фикция. К предыдущему вкладу в сто рублей я приписал следующую строчку. Проверьте — и узнаете, что, к великому моему сожалению, в сберкассе числятся только сто рублей… — И он широко развёл руками, извиняясь вроде за своё легкомыслие.
А я ему поверил. Сразу поверил, даже проверять не стал, потому что всё мне стало ясно, все его действия паскудные. И сам он сделался мне неинтересным и противным, как будто я ненароком мышь раздавил. Но арестованного не бросишь, как надоевшего попутчика в купе, и я ему сказал, чуть ли не зевая — мне в самом деле вдруг очень сильно захотелось спать:
— Ты не только снабженец и картёжник, Фокс. Ты бандит и убийца. Ты убил Ларису Груздеву, сторожа в магазине на Трифоновской и ещё за тобой достаточно всякого водится. За всё это ты ответишь. Дай только срок, приедет следователь прокуратуры товарищ Панков, он это дело ведёт, и будешь ты мертвее всех своих покойников, понял? Он всё оформит, будь спок…
В лице немножко изменился Фокс, но так, самую малость, уставился в окно, сказал без всякого волнения:
— Во-он чего! Клепальщики вы известные, зайцу волчий хвост пришьёте, не то что человеку дело…
Я опять разозлился:
— Ты на моих товарищей суп не лей, они из-за таких, как ты, сволочей, под пули идут… И на окно глазеть нечего, оно не на улицу, а во двор выходит, прямо в собачий питомник. Рискнёшь?
Он помотал головой, сказал с укоризной:
— Не думал я, что в МУРе так с людьми обращаются… Ведь это всё, что вы наговорили, доказать надо.
— Докажем, не бойтесь, всё докажем. И про Ларису, и про «Чёрную кошку» вашу пресловутую…
— Да не знаю я никакой Ларисы, что вы на самом деле? — с подковыркой сказал Фокс, и я сообразил, что ему ужасно интересно хоть что-нибудь выведать. Ну ладно, сволочуга, ну, пожалуйста, я тебе сейчас подброшу. И я сказал:
— На самом деле мы вот что. Ну, например… Познакомились вы через Соболевскую Иру — она вас ещё опознает, погодите, — с Ларисой Груздевой, охомутали её — это вы умеете. Ввели в заблуждение: любовь на всю жизнь и всё такое прочее. Уговорили в Крым переезжать, дом купить и так далее, тем более что двести шестьдесят тысяч на книжке уже есть, на всё хватит: и на обзаведение, и на собственный лимузин марки «Хорьх». Плюс друг в драмтеатре. С работы её сняли, чемоданы велели уложить, деньги, горбом накопленные, с книжки снять…
Зазвонил телефон. Пасюк привёз Галину Желтовскую, новую жену Груздева. Я ему сказал:
— Пусть она там посидит, а для нас подбери двух подставных и понятых — будем опознанием заниматься…
Фокс поинтересовался:
— Это Соколовская, о которой вы говорили?
Как будто не знает, что Соболевская, а не Соколовская. Но я его опровергать не стал, а продолжил:
— …А потом устроили прощальный ужин с «Кюрдамиром» да с шоколадом…
Фокс опять перебил меня:
— Минуточку! Я хочу сделать небольшое признание. Я действительно имел связь с Груздевой. Но, во-первых, не следует мужчине без нужды афишировать это, а во-вторых, знаете, влезать в историю с убийством как-то не хотелось…
Ага, это он сообразил, что коли привезли Соболевскую, то она его сейчас по всем швам опознает, и поторопился со своим «небольшим признанием».
— Ну и что? — спросил я.
— Никакого прощального ужина я не устраивал — вы это всё придумали.
— На бутылке остался отпечаток вашего пальца — это уже установлено.
Он подумал немного, потом, пожав плечами, сказал:
— Это ещё ничего не доказывает. Мы действительно пили с Ларисой вино… припоминаю, в самом деле «Кюрдамир», но это было за неделю до несчастья! Тогда и палец мог остаться…
Я подошёл к сейфу, отпер его и достал бутылку из-под «Кюрдамира», ту самую, аккуратно взял её, уперев горло и донышко между ладонями, подозвал Фокса:
— Смотрите на свет. Вот отпечаток безымянного пальца вашей левой руки. Тут и другие пальцы есть, но нечёткие…
— Угу, вижу, — охотно подтвердил Фокс.
— Значит, вы утверждаете, что оставили эти следы за неделю до убийства?
— Точно, числа 11–12 октября…
— Тогда внимательно посмотрите на оборотную сторону этикетки…
Я включил настольную лампу, поднёс к ней бутылку. На просвет сквозь зелёное стекло отчётливо просматривался штамп: «18 окт. 1945». Не дожидаясь его новых выдумок, я сказал:
— Вы, конечно, можете сейчас «вспомнить», что пили «Кюрдамир» не за неделю, а за день до убийства, но пора уже сообразить, что все эти враки ни к чему…
— А я и вспомнил… — начал с наглой улыбкой Фокс, но отворилась дверь и вошёл Пасюк, ведя за собой двух рослых молодых людей.
— От ци хлопци будут подставные, — объяснил он. — Понятые в коридоре.
— Так пригласи их сюда…
Вошли понятые — две седенькие старушки, исключительно похожие друг на друга и, как выяснилось, родные сёстры. Старушки дожидались в коридоре допроса как потерпевшие, по какому-то делу, там их и нашёл Пасюк. Я разъяснил собравшимся цель и порядок опознания, потом предложил Фоксу занять место среди подставных — опознавать надо было из них троих.
Открылась дверь, и вошла Желтовская — испуганное милое лицо, мягкие ямочки на щеках. Она, видимо, не понимала, что происходит, и от этого волновалась ещё больше — лицо было бледно, губы тряслись, глаза поминутно заволакивались слезами.
— Гражданка Желтовская, не волнуйтесь. Успокойтесь, — сказал я с досадой. — Сейчас вы осмотрите троих молодых людей. Не спешите, будьте внимательны. Если вы кого-нибудь из них узнаете, скажете нам. Предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний. Вот эти люди. Посмотрите на них…
Опознаваемые сидели вдоль стены. Желтовская остановилась посреди кабинета, молча смотрела на них, и я даже забеспокоился: неужели не опознает? А потом понял, что она их просто не видит — глаза в слезах, взгляд отсутствующий.
— Желтовская, я ещё раз прошу вас успокоиться, — сказал я как можно мягче. — Посмотрите на этих людей.
Она неожиданно как-то по-детски всхлипнула, кусая губы, удерживала рыдания. Потом вытерла платочком слёзы и сказала:
— Вот этот… — И кивнула на Фокса.
— Как его имя, давно ли вы его знаете, при каких обстоятельствах познакомились?..
— Имени я не знаю, — почти шёпотом сказала Желтовская. — Мы не знакомы. Этот парень — слесарь из жилконторы в Лосинке.
— Вы его часто видите? — «накинул» я.
— Да нет, я вообще его видела один раз — в тот злосчастный день, когда Илью… — И она снова расплакалась.
— А что произошло в тот день? — настырно выяснял я.
— Он пришёл к нам проверить отопление…
— И вы вот так, сразу, его запомнили? — спросил я вроде с недоверием.
Она развела руками, ответила просто:
— Да.
— Что вы делали, пока он занимался отоплением?
— Я была на веранде, заканчивала автореферат… Потом он вышел из кухни, сказал, что всё в порядке, и ушёл. Вот и всё, собственно…
Пасюк увёл всех из кабинета, остался со мною один Фокс, но что-то не было у меня ни малейшего желания дальше разговаривать с ним. Да и он не проявлял инициативы — ждал, что скажу или сделаю. А я подумал немного и предложил:
— Рассказали бы вы, Фокс, всё чистосердечно, как есть. Ведь за вас ни в чём не повинный человек в камере мается. Совесть-то надо иметь, хоть немножко?
На что Фокс сказал дерзко:
— Он не из-за меня мается. Вы же его посадили, не я…
Не мог я с ним спорить, ну, будто оторвалось что-то внутри. Но и на полслове не остановишься.
— Спорить не будем. Нам всё про вас известно — вы активный участник банды. За вами убийство Груздевой…
В кабинет вошли Жеглов и Панков. И я очень обрадовался, что мне можно прекратить этот мучительный для меня допрос. Я поздоровался с Панковым:
— Сергей Ипатьевич, вот этот самый пресловутый Фокс. Вы с ним прямо сейчас займётесь?
Панков кивнул.
Читать бесплатно другие книги:
