Палестинские рассказы (сборник) Ривлин Влад

Часть Третья: Дауд и Мефистофель

Мефистофель Гиль Индик был человеком не просто умным, он был человеком проницательным. Будучи профессиональным психологом, он любил и знал толк в литературе и искусстве, разбирался в музыке, а в качестве хобби любил писать специальные программы для взлома компьютера. Компьютер – это макет человеческого мозга. «А что может быть интереснее, чем проникнуть в глубины человеческой души?!», – восклицал он, и глаза его при этом блестели как-то зловеще и безумно. Он с отличием окончил элитную гимназию, в армии служил в элитных частях и закончил службу в офицерском звании. За время своей службы он в совершенстве выучил арабский язык. По окончании службы ему предложили остаться в армии, но он отказался и поступил в университет. Здесь он изучал сначала математику, потом физику, литературу, восточные языки, но нигде больше года не держался. В конце концов он выбрал психологию. Первую степень он завершил с отличием, дипломную работу завершил за два года. Ему предложили поступить в докторантуру, но он отказался. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет», – продекламировал он стих одного из своих любимых поэтов в ответ на заманчивое предложение своего наставника. В это время к нему поступило другое предложение о работе, которое показалось ему гораздо более заманчивым. С тех пор он был следователем общей службы безопасности.

За незаурядные способности и неприкрытый цинизм коллеги называли его Мефистофелем. Он умел оценивать людей, точнее, определять цену каждого. Взглянув на человека, он сразу определял, на что тот способен и как его можно использовать. Разговаривая с человеком, он в основном слушал, а собеседник в его присутствии делался необычайно разговорчив и говорил без умолку, иногда высказывая даже то, о чём и не собирался говорить. При этом его глаза становились совершенно непроницаемыми, а по выражению лица было невозможно определить, о чём он думает. Иногда он слушал собеседника молча, будто окаменев. Он мог сидеть так часами, не подавая признаков жизни и всем своим видом изображая скуку. И вдруг, будто рыбак, заметивший дрогнувший поплавок, ловил собеседника на неосторожно брошенном слове. Уцепившись за это слово будто за нитку, он вытягивал из подследственного всю информацию, словно распуская свитер. А иногда он абсолютно точно копировал все жесты и движения собеседника, при этом подстраиваясь под его интонацию.

Он мог быть жёстким, говорить негромко и вкрадчиво, так, что у подследственного стыла кровь в жилах. При этом каждое его слово несло скрытую угрозу, от чего подследственный в конце концов чувствовал себя прижатым со всех сторон к непроницаемой стене. А ещё он мог быть очень обаятельным, угощая подследственных кофе и печеньем на любой вкус.

Едва ли кто-то из подследственных догадывался, что Гиль является именно тем человеком, который решал судьбу каждого из них. Вариантов этих решений было всего три, в соответствии с классификацией, согласно которой он делил всех своих клиентов. К первой категории относились те, кого нужно было лишить лица. «Наша задача – лишить противника лица», – учил Индик своих подчинённых. «Противник без лица нам уже не опасен. Он никому не опасен. Когда у него нет лица, мы можем налепить на него любую маску, сделать его податливым как пластилин, или вылепить из него всё, что захочется. И тогда его можно будет легко использовать в своих целях. Главное – заставить его стыдиться самого себя. Стыд парализует сильнее любых инъекций».

В категорию тех, кого следовало лишить лица он заносил и тех, кого можно использовать в качестве простых информаторов, и тех, кого нельзя использовать, но необходимо нейтрализовать. «У каждого человека есть ахиллесова пята, – учил он своих подчинённых. – Наше искусство заключается в том, чтобы найти самое уязвимое место врага и умело использовать его», любил повторять он.

Гиль был мастером в ломке личности. Профессиональный психолог, он был виртуозом в ломке личности, и у него была целая система, лично им разработанная и тщательно оберегаемая, по уничтожению человека. Он разрабатывал, строил и совершенствовал её годами. Люди были разными. На одних достаточно было лишь хорошенько надавить – и они ломались. Одни ломались просто от страха, другие – боясь потерять то, что имели. С так называемыми маньяками было гораздо сложнее. Это были фанатики, убеждённые в своей правоте. Если у них была «ахиллесова пята» в виде комплексов или тайных пристрастий, их можно было в конце концов хотя бы остановить. Но хуже всего приходилось с настоящими маньяками, у которых не существовало болевых точек и слабых мест. Всю свою жизнь без остатка они посвящали идее, и таким образом становились совершенно не чувствительны к боли. Раньше их было не так уж и много, но со временем становилось всё больше и больше. Они верили лишь во Всевышнего, слушали лишь его голос и читали лишь написанную им Книгу. Пытаться проникнуть в их душу было бесполезно. Он чётко это знал, и потому эта категория маньяков подлежала уничтожению. Вербовать их не имело смысла. К другой категории маньяков он относил людей непредсказуемых. С ними можно было договориться, но при этом их никогда нельзя было просчитать. В этом отношении религиозных и идейных фанатиков просчитать можно было гораздо проще. Можно было, по крайней мере, с уверенностью сказать, что они могут сделать, а чего не сделают никогда. Ну и, наконец, те, кого можно было использовать в качестве секретных агентов. Ими, как правило, становились люди, преследовавшие личную выгоду. Для таких не существовало другого бога, кроме собственной выгоды, и завербовать их не стоило труда.

Однако не каждый мог стать секретным сотрудником. Гиль был привередлив, отбирая в штат лишь подследственных с достаточно высоким IQ. Подготовка секретного агента требовала колоссальных затрат и усилий. В случае успеха под такого человека нередко разрабатывались масштабные и дорогостоящие операции по продвижению агента на ключевые посты в организации противника. Поэтому Гиль и подходил к отбору таких сотрудников с особой тщательностью и практически никогда не ошибался. В его практике был всего один случай, когда он «прокололся», да и тот не слишком значительный. Девице, которую он прижал сделанными с помощью фотомонтажа порносценами с ее якобы участием, он пригрозил, что в случае отказа поставлять информацию, эти снимки будут получены её родственниками в деревне. Девица согласилась, а вернувшись домой, повесилась. Крупных же проколов у него не было потому, что, как он сам считал, подходил к своей работе творчески и того же требовал от своих подчинённых.

– В каждом случае необходим индивидуальный подход, – учил он своих подчинённых, требуя, чтобы они при допросах и вербовке учитывали особенности жертвы.

– Смотрите на всё творчески, – учил он своих подчинённых и именно в соответствии с этим критерием – умением творчески сломать человека – отбирал себе помощников. И ещё его подчиненные должны были находить в своей работе азарт. Азарт, который заменит им любую другую страсть – к игре, к вину и даже к женщинам. Они должны были быть влекомы своим азартом так же, как он, Гиль Индик, который сравнивал своё мастерство с искусством открывания самых сложных замков или с мастерством самых искушённых хакеров.

– Что может быть сильнее из всех ощущений, нежели завладеть сознанием другого человека, проникнуть во все его тайны и управлять им как собственной машиной? – восклицал он иногда в кругу самых доверенных лиц. Он был романтиком, авантюристом и… сумасшедшим. И он знал это. Работа для него была жизнью, потому что позволяла смотреть на окружавших его людей как на насекомых, а себя чувствовать Богом или божеством.

Таким был следователь, ветеран службы общей безопасности Гиль Индик.

Часть Четвертая: Крах Мефистофеля

В общей службе безопасности на Дауда обратили внимание давно. От всех остальных командиров, действовавших на оккупированных территорях партизанских групп, его отличала способность объединять вокруг себя людей самых разных, подчас совершенно противоположных убеждений. Он был единственным, кому удавалось, хоть и на короткий срок, но объединять и коммунистов, и исламистов, и фатховцев. Именно этим он был и опасен. В недалёком будущем он мог стать тем лидером, вокруг которого сплотятся все ныне живущие арабы Западного Берега и Газы. После этого к ним очень скоро присоединятся арабы Израиля и Иордании и тогда… Нет, такого сценария не должно быть. Поэтому такой человек, как Дауд, должен либо вести арабов в том направлении, которое нужно Израилю, либо исчезнуть. Третьего не дано.

Индик просчитал возможные сценарии и варианты предстоящей схватки. Добыча была в его сетях, но ещё не сломлена. Предыдущую схватку – с Мухаммадом – он проиграл, хотя и боялся признаться в этом даже самому себе. Проиграл, потому что не смог найти у Мухаммада той болевой точки, надавив на которую, его можно было бы сделать зависимым. В своей борьбе Мухаммад был готов поставить на карту всё: даже собственную жизнь и самых близких. На него не действовали ни шантаж, ни угрозы, ни пытки. Он не боялся смерти, которая была для него гораздо большей реальностью, чем жизнь. Его отношение к жизни сформировалось под влиянием смерти двоюродного брата. Тот работал хирургом в госпитале Рамаллы. Однажды он вымыл руки после операции и вдруг упал замертво – неожиданно лопнул один из сосудов головного мозга. Ему было всего тридцать девять лет. И он всегда был абсолютно здоров. Поэтому к жизни Мухаммад относился легко. Для него важна была не сама жизнь, а принципы, на которых она зиждилась, главным из которых было достоинство. Достоинство, которое немыслимо без родной земли. Жизнь человека быстротечна и призрачна. А земля, на которой он живёт и семья, поколение за поколением, будут вечно. Он был в этом убеждён, и поэтому его невозможно было поколебать. Когда Индик понял это, он зачислил Мухаммада в «маньяки». Так он называл тех, кого нельзя было ни поколебать, ни сломать. Просматривая в очередной раз файлы по Дауду, Индик улыбался своей знаменитой мефистофельской улыбкой. Ему показалось, что он нашёл, за что зацепится и что использовать в предстоящей схватке с Даудом. Он был уверен, что нашёл.

Дауд был хорошо подготовлен на случай ареста. Он знал, как себя вести в случае ареста или под пытками. Но он и предположить не мог, что попадёт в лапы израильских спецслужб так нелепо. Его просто усыпили газом, и теперь и он, и весь дом находились во власти израильских спецслужб.

– Как ты себя чувствуешь? – участливо поинтересовался Индик у Дауда. Дауд не ответил. Поначалу Индик заговорил о совершенно посторонних вещах. Его речь напоминала скорее бред – он говорил обо всём сразу и ни о чём. Этот поток слов, произносимый монотонно, скороговоркой без перерыва, как будто буравил мозг Дауда, а Индик всё говорил и говорил, до тех пор, пока Дауд не почувствовал подступающую к горлу тошноту. Он держался из последних сил, предметы перед глазами стали расплываться, и ему показалось, что следователь монотонно повторяет одну и ту же фразу, которая будто вбиваемый молотком гвоздь входит в его сознание.

– Тебе плохо? – вдруг испугался следователь. На его лице был неподдельный испуг. – Я ведь хочу тебе помочь, – продолжал следователь, и его лицо тут же выразило самое искреннее желание помочь. – Ты ещё совсем молодой, вся жизнь у тебя впереди. А с твоими талантами ты далеко пойдёшь, – скороговоркой трещал следователь. Дауд изо всех сил сжал зубы. На лбу выступил холодный пот. – А здесь ты просто сгниёшь. Сдохнешь в собственном дерьме как последний засранец.

При последнем слове, Дауд вздрогнул. Увидев его реакцию, следователь ласково улыбнулся:

– Ты ведь не хочешь снова стать засранцем, ведь так? – и он весело подмигнул своей жертве. И Дауд снова почувствовал себя как тогда, на пустыре, маленьким и слабым, против амбала Ахмада. Его затрясло от ярости, и он хотел вцепиться следователю зубами в горло, но его руки и ноги были скованы наручниками и цепями.

– Успокойся, – вдруг приказал Индик, отчего Дауд почувствовал ещё больший прилив ярости. – Я действительно хочу помочь тебе, – продолжал Индик после небольшой паузы, на этот раз без скороговорки и пришёптываний. – Твои друзья подозревают, что это именно ты выдал нам Мухаммада и свою группу.

Дауд сжал кулаки от ярости.

– Вот доказательства – показания твоих товарищей, – и он показал Дауду диск. – Да и мне поверят на слово. Но кто предатель, а кто герой, решаю я, – продолжал Индик.

– Ещё немного – и я сломаю его, – подумал он про себя, еле сдерживая торжествующую улыбку.

– А выбираешь ты. Поэтому либо ты выходишь отсюда героем и продолжаешь свою головокружительную карьеру, либо… – Индик сделал паузу, – умрёшь предателем и… засранцем.

Дауд молчал.

– Едва ли его можно будет сбить с ног атакой в лоб, – подумал Индик. И он начал обходной маневр.

– Я мог бы тебя легко уничтожить. Но вместо этого я предлагаю тебе сделку, от которой ты вряд ли сможешь отказаться. – Индик усмехнулся. Дауд по-прежнему молчал, и Индик продолжил говорить: – Я отдаю тебе всех наших информаторов, включая и того, кто выдал нам Мухаммада. – Индик сделал паузу, ожидая реакции Дауда, но реакции не последовало. – Взамен я хочу встретиться с Мустафой. Просто встретиться и поговорить на нейтральной территории. Подумай как следует. Я тебя не тороплю.

Индик изо всех сил пытался скрыть азарт.

– Я согласен, – вдруг тихо, но внятно произнёс Дауд. Индик внимательно посмотрел на него. Что-то недоброе показалось Индику во взгляде Дауда. Он привык быть преследователем, но хорошо помнил знаменитую схему, о которой знал ещё со студенческой скамьи: «Замкнутый круг. Жертва. Преследователь. Они бегут друг за другом по кругу, попеременно меняясь ролями. Жертва становится преследователем, а преследователь жертвой…» До сих пор он был преследователем. Впервые за всю его карьеру у него появилось нехорошее предчувствие. Но он гнал от себя то, что так настойчиво говорила ему интуиция. Перехитрил ли он свою жертву? Наверняка Индик не мог сказать. Но, как отчаянный игрок и охотник, он уже не мог отказаться от затеянной им же смертельно опасной игры. Возможно, эта страсть к игре и была его ахиллесовой пятой. А может быть, ахиллесовой пятой была его вера в собственное превосходство над окружающими? О собственной уязвимости он подумал впервые. Но ставки были слишком высоки. Ему нужен был Мустафа – руководитель всей сети, скрывавшийся, по одним сведениям, в Египте, а по другим, и вовсе в Алжире. С помощью Дауда Индик хотел выйти на след Мустафы. Отпуская Дауда, он знал, что они неминуемо встретятся. Возможно, Дауд и попытается его обмануть, но от предложенной Индиком сделки вряд ли сможет отказаться.

Имена секретных агентов Индик согласился назвать лично Мустафе. Он терпеливо ждал, когда Дауд подаст ему знак. Наконец Дауд назначил Индику встречу, на которой должен был присутствовать и Мустафа. Сообщил в самый последний момент, назвав место, куда Индик должен был приехать. С собой он взял двух помощников. В случае необходимости он мог вызвать подмогу, которая прибудет на место в течение шести-десяти минут, так что опасаться ему было нечего. Но на душе у Индика было тревожно. Он приехал на место и стал ждать. Но ждать им пришлось недолго. Минут пятнадцать они ждали в машине, после чего рядом с ними прогремел мощный взрыв. Лицо мёртвого водителя было исполосовано осколками стекла, оба помощника Индика были мертвы. Белый от потери крови, собрав остатки сил, Индик выбрался из изуродованной взрывом машины, сжимая в руке пистолет. Он весь, с головы до ног, был в крови и держался на ногах лишь усилием воли, крепко сжимая в руке пистолет. Двумя выстрелами он свалил сначала одного, потом другого товарищей Дауда. Третьего выстрела он сделать не успел. Дауд метнулся к нему как пантера и нанёс один за другим несколько ударов ножом. От боли глаза Индика, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Он выронил пистолет и стал оседать на землю. А Дауд всё наносил удары в уже безжизненное тело.

– Засранец, – цедил он сквозь зубы, – Засранец, получай!

Дауд скрылся до того, как подоспели солдаты. Непрерывные поиски результата тоже не дали. Он как сквозь землю провалился. Как когда-то его приёмный отец, он неожиданно появлялся в различных местах то Западного Берега, то сектора Газа и так же неожиданно исчезал. Убийство Индика и его помощников вызвало шок в Израиле. Газеты опубликовали фотографии Индика с женой и семилетним сыном. На фотографии все они улыбались, как улыбаются совершенно счастливые люди, абсолютно уверенные в будущем.

Воспоминания о прошлогодних обстрелах

Лилю я не видел года два. Она была всё такая же: улыбающаяся и ни на что не жалующаяся. Она снова училась на каких-то курсах, теперь это было, кажется, наращивание ногтей.

За пятнадцать лет, в течение которых я был с ними знаком, они с мужем постоянно где-то учились, не забывая при этом работать. Муж Лили, Андрей, закончил колледж. Я помню сложные проекты, которые он делал к защите диплома. Ожидания были большие, но работы он не нашёл и потому пробовал себя везде, где только мог: был водителем маршрутного такси, открывал собственный магазин и даже торговать на форексе пытался. Ради детей они брались за любую работу и никогда не унывали, даже когда Андрей сорвал себе спину и долго потом не мог работать.

Вот и сейчас Лиля выглядела очень уставшей, но всё равно улыбалась и ни на что не жаловалась. Она по-прежнему верила, что когда-нибудь всё образуется и все невзгоды – это временно, хотя жили они всё там же, в своей старой квартире в одном из самых бедных кварталов города, и работали где придётся все пятнадцать лет своего пребывания в новой стране. Про переезд в более благополучный район спрашивать было бессмысленно: ни для них, ни для нас это было нереально.

Нового в нашей жизни было немного, зато впечатлений – масса. И разговор перешёл на недавние ракетные обстрелы. Если с человеком долго не видишься, то речь об этом непременно зайдёт. Да и правда – есть, что вспомнить.

– Шкафу в нашей спальне было, наверное, столько же лет, сколько и самому дому, – начала свой рассказ Лиля, – а может, ещё больше, потому что сейчас таких не делают: из настоящего дерева, а не из опилок. Непонятно, как его вообще внесли сюда – он ведь очень массивный. А если ещё набит вещами, то его и с места не сдвинешь. И вот уже в последний день обстрелов, перед самым перемирием, когда ударило совсем близко, этот огромный шкаф вдруг… сам отодвинулся от стены, да ещё так легко… Когда в тот раз ударило, мы сначала думали, что ракета упала возле самого нашего дома – так тряхануло. Но потом оказалось, что взрыв был метрах в двухста от нас – через дорогу, там, где недавно построили район вилл. Потом мы узнали, что ракета упала на дорогу возле дома Маофа, владельца популярных ночных клубов и сети магазинов дорогой одежды. Дом у него огромный, как дворец, и сам участок, на котором его дом стоит, как футбольное поле. Поэтому дом почти не пострадал, кое-где облицовка отлетела, да на дороге глубокая воронка осталась. Сейчас уже и не догадаешься, что в том месте ракета упала – тут же всё заделали. Но тогда мы обо всём этом не знали. Только в окно видели густое облако белого дыма на том месте, куда ракета упала. Особенно много ракет было уже во время перемирия: по телевизору выступают и те, и эти, а у нас сирена за сиреной и ракеты буквально над самой головой пролетают. Сначала они на пустыре падали – те, что до нас долетали – остальные «железным куполом» сбивали. Сбивали, кстати, много, но и до нас долетало достаточно. И вот перед самым перемирием рвануло так, что весь наш дом закачался. Стёкла, трисы – всё вдребезги во всех трёх домах, что рядом стоят. В соседнем подъезде взрывной волной парня из окна выкинуло. Невысоко, второй этаж, но он обе ноги сломал себе при падении. Комнаты безопасности, что так сейчас рекламируют везде, у нас нет – дом-то старый, а спускаться в бомбоубежище не хочу: чтоб меня потом, если что, из под обломков выковыривали вместе с детьми. Поэтому мы все в гостиной сидели во время взрывов – это у нас самое безопасное место в квартире. Так нам сказали. Потом, когда всё кончилось, дети вдруг зовут меня в спальню, говорят: «Шкаф по комнате ходит». Я сначала не поверила, думала, у них от испуга галлюцинации начались. Но всё-таки пошла посмотреть… И правда, шкаф от стены отделился, будто гулять собрался, да и остальные вещи: кровать, уже не говоря про прикроватный столик, всё сдвинулось со своих мест. Когда это произошло, не знаю: может, во время последнего взрыва, а может и раньше.

Шахматная партия

Я и раньше встречал этого высокого пожилого человека – город у нас небольшой, тем более, живём неподалёку. Но говорить до сих пор как-то не доводилось. А тут оказалось, что едем мы в одном направлении – узнали мы об этом во время пересадки на поезд в Хайфу. Тогда мы постепенно и разговорились. Ещё свежи были воспоминания о недавних обстрелах. Так я узнал от него эту удивительную историю.

– Люди в основном жалеют об упущенных возможностях или несбывшихся мечтах, – сказал мой собеседник как бы вместо предисловия. – Мне же, по большому счёту, жалеть не о чем. Жизнь у меня была непростая, но счастливая. Прежде всего, потому, что большую часть своей жизни я занимался тем, к чему душа лежала. Женился я на женщине, которую любил. С детьми… Ну, как со всеми детьми, по разному было – и непонимание, и обиды. Но главное, они нас любят. А про нас с женой и говорить нечего. Потому и выстояли мы, когда сюда приехали, хоть и трудно приходилось. Многие жалеют, что не оказались там, где хотелось бы. Но я думаю, что там, в другом месте, у меня была бы совсем другая жизнь. Не моя. А если о чём и жалею… Вы, наверное, смеяться станете… о… потерянной шахматной партии… Странно, правда? Тем более, что это не было игрой на первенство мира или даже на каком-нибудь престижном турнире. Но дело в том, что это была самая красивая, самая необычная партия из всех, которые мне довелось сыграть в жизни! Точнее, играть, потому что партия эта так и осталась незавершённой. Я ведь в юности большие надежды подавал… Да. Довелось однажды и у известного гроссмейстера выиграть. Но Ботвинник из меня не получился. Послевоенное детство, постоянные переезды – отец у меня военным был. Потом институт, работа в конструкторском бюро, которую я очень любил… А потом, на старости лет, вдруг всё пришлось начинать сначала: и посуду в ресторанах мыл по десять часов за пять шекелей в час, и дороги строил наравне с молодыми… Первые пять лет промелькнули – я и не заметил. Всё как один день: работа, переезды с одной съёмной квартиры на другую, наконец, покупка дома… Потом дети, слава Богу, устроились, и мы наконец вздохнули, огляделись. Ба, да тут, оказывается, море есть, и не одно. Да и, кроме моря, есть чем любоваться. Нет, я, конечно, работал, пока мог. Но хоть глаза открыл! А то четыре года рядом с морем проработал, а на самом море так ни разу и не был. Не верится? Мне тоже сейчас не верится, что такое может быть. Но было ведь и не до моря. Чтобы за всё заплатить, не остаться без крыши над головой, детей поднять, приходилось работать, не поднимая головы. Короче говоря, не до моря было, а тем более, не до шахмат… Да и играть особенно не с кем: во-первых, все заняты своими делами и проблемами. А во-вторых, неинтересно мне с дилетантами, которые при первой же возможности на размен фигур идут – весь смысл игры теряется. Встретить достойного противника – большая удача. Так, задачи шахматные решал, да с появлением компьютеров начал играть против компьютера. И вдруг… Чего только в жизни не бывает! Достойного противника я нашёл на охране стройки! Да… Я работал ночным сторожем, а вместе со мной охранял стройку бывший врач, тоже пожилой уже. Врачи вроде бы больше востребованы были, чем бывшие конструкторы. Но у него не получилось. Жена его денег хотела и уговорила мужа магазин открыть. Ну и взяли они ссуды на открытие бизнеса, а дело у них не пошло. Вот он и остался ни с чем: жена ушла, разрешение на врачебную практику этот бедолага не получил. Одни долги остались. В силу возраста он тоже сторожем работал. Выпивал сильно. А тут увидел, что я по мобильному телефону с компьютером в шахматы играю, и вдруг оживился.

– Шахматы любите? – спросил он.

– Люблю, – ответил я.

– Сыграем? – спросил он.

Я пожал плечами – не ждал встретить достойного противника. Но – согласился. Начали мы игру, и тут я почти сразу понял, что передо мной не простой противник, который думает в лучшем случае на два-три хода вперёд. Он оказался настоящим стратегом! Особенно мне понравилось, как виртуозно орудовал он пешками. Я сразу же вспомнил игру Корчного – он славился атаками пешек. Но мне удалось разгадать замысел моего противника и первая партия завершилась вничью.

– В юности я мастером был, – усмехнувшись, сказал он, в ответ на мой удивлённый взгляд. – Правда давно уже не играл…

Мы стали вспоминать свою юность, кому и с кем довелось играть.

– Здорово играете, – похвалил он меня. Мы снова открыли аппликацию и начали новую игру. На этот раз я играл белыми, но… В середине партии признал себя побеждённым, после того, как он сковал мои фигуры. Я понял, что эту партию мне уже не выиграть… Оба мы подустали, но во мне проснулся азарт – я жаждал реванша. Тогда-то мы и начали ту незабываемую партию. Представьте себе: ночь, холод собачий… А мы разыгрываем красивейшую, уникальную партию! Мне удалось нейтрализовать его пешки на флангах, и я стал выстраивать свои фигуры для атаки на короля чёрных – знаменитая атака двух коней. Но и противник мой сделал неприступным убежище короля с помощью двух слонов и ферзя. Мне предстояло посредством жертвы ладьи взломать оборону чёрных, а затем… Но доиграть эту партию нам было не суждено… Почему не удалось доиграть? Всему виной ракетный обстрел. Очередная заварушка началась как раз в ту ночь. Можно было предположить, конечно, что вскоре что-то начнётся – накануне нашей ракетой был убит в собственном доме какой-то их командир… Но у нас ведь постоянно что-то происходит. В общем, когда завыла первая сирена, мы продолжали игру.

– Бережённого Бог бережет, – решили мы.

– К тому же, шанс быть убитым во время таких обстрелов примерно такой же, как и выиграть в лотерею, – сказал бывший врач.

– Вы так думаете? – усомнился я.

– Так написал в местной газете математик Н. из Иерусалимского университета.

Может, это действительно было так, но сирены выли буквально одна за другой, а потом рвануло совсем близко…

– А знаете, по-моему, шанс погибнуть от ракеты всё-таки выше, чем выиграть в лотерею, – глубокомысленно сказал мой напарник и противник в одном лице. Я подумал о том же.

Мы спрятались среди блоков бетона – там нам казалось безопасней всего. Только впопыхах мы не сохранили ту партию. Не помню, то ли телефон у меня упал, то ли нажал я что-то не то… Попытки восстановить партию через аппликацию результатов не дали. Позже мы ещё пробовали играть, но та первая ночь обстрелов была особенно богатой на ракеты. Нам то и дело приходилось укрываться в нашем бетонном укреплении. Потом я по памяти пытался восстановить ту партию, но ничего у меня не получилось – порох уже не тот. У меня всегда была феноменальная память. В школе, бывало, гляну в текст прямо перед уроком истории или литературы, и запоминал стих или рассказ о каком-нибудь историческом событии. А теперь не могу вспомнить всех имён одноклассников. До смешного доходит – совсем недавно пытался и не смог вспомнить имя девушки, в которую был страстно влюблён к концу школы… Не знаю, от чего так: то ли возраст, то ли это у меня после тех обстрелов. А может, мы забываем потому, что сама наша память беспощадно стирает всё то, что человеку кажется уже не нужным? А что касается моего противника, то он на мою просьбу попытаться восстановить ту партию по памяти, только рукой махнул, как и на свою жизнь. Одарённый вроде бы человек, а к себе, к жизни и к своему дару относился совершенно бездарно. Вскоре он запил – запои у него были довольно частые, а потом, говорят, дочь отправила его в клинику для алкоголиков. Но он оттуда сбежал, и с тех пор его никто больше не видел. Поэтому, как сложилась его жизнь дальше, не знаю. А партия та так и осталась недоигранной, да к тому же ещё и бесследно пропавшей. Жаль……………

А вот из моих личных впечатлений больше всего запомнился эпизод с соседскими детьми, жившими в квартире за стенкой. Однажды, во время сирены, я услышал плач этих детей: не еврейских, а арабских, живущих в Израиле. Плакали арабские дети точно так же, как и еврейские. Только говорили они на другом языке. Во всём остальном они были точно такими же детьми, как еврейские, русские, эритрейские, филлипинские или любые другие дети на нашей земле: играли, ссорились, мирились… И ракет они боялись точно так же, как и все дети. В наш многоквартирный дом они вселились годом раньше. Когда они вселялись, я всё не мог вспомнить, кого они мне напоминают. Пока мужчины затаскивали в квартиру мебель и вещи, женщина, окружённая детьми, сидела на скамейке перед домом. На руках у неё был грудной ребёнок. Она улыбалась, но как-то настороженно. Детей было восемь, а может, и десять: я так и не смог их всех сосчитать, потому что младшие – сыновья – всё время находили себе какое-нибудь важное занятие, отбегали от матери, но потом всё равно возвращались к ней. Те, что постарше, – девочки – от матери не отходили и глядели на обитателей дома вопросительно. Потом я всё-таки вспомнил, кого они напомнили мне: старые фотографии, на которых запечатлена семья моего деда – его мама и одиннадцать её детей. Дед – самый младший из детей – ещё на руках у матери. Этой фотографии без малого сто лет. Годом раньше погиб мой прадед – рабочий на местном заводе. Он погиб вместе с другими рабочими, защищая город от петлюровских банд. Его место и на заводе, и в ЧОНе – части особого назначения или, как их еще называли, коммунистической дружине, созданной для защиты местечка от петлюровских банд, – заняли старшие сыновья… Сейчас от той большой дружной семьи уже почти никого не осталось: старшее поколение прошло войну, и вернулись не все. После войны семьи стали малогабаритными, жизнь разбросала наших сначала по всему Союзу, а потом и по всему миру. И вот уже правнуки не знают русского точно так же, как мы, внуки, не знали или, в лучшем случае, едва понимали идиш. Те ракетные обстрелы мы пережили все вместе: евреи и арабы, русские, китайцы, эритрейцы…

Со своими новыми соседями я не стал делиться своими ассоциациями со старой фотографией. Какой в этом смысл?.. Вместо этого я просто поздоровался со своим соседом по-арабски и на иврите. Сколько лет этому человеку – трудно было сказать. Может, сорок, а может, и пятьдесят. Худющий, с усталым лицом. Недоверчивый взгляд исподлобья. Но он меня услышал и широко улыбнулся в ответ. Тогда мы перекинулись ещё парой фраз, уже как старые добрые соседи. Мне ещё тогда слова Чехова вспомнились: «Пусть богатые разбираются, чей бог правильный. Нам – чего делить?» А звук от разрыва ракет особенный: как если бы громадный железный кулак ударил вдруг по земле. Такое ощущение, когда разрыв близко.

Праздник города

История эта имела место в самом начале девяностых. В ту пору я работал у подрядчика, который занимался организацией праздничных мероприятий, и во время больших праздников ему требовалось большое количество рабочих. Так я попал на эту работу.

Дело было на родине Святого Георгия – в городе Лод, известном не только своей древней историей, но и непростыми отношениями между живущими здесь евреями и арабами.

В 1948 году израильская армия в течение нескольких месяцев вела осаду города, а местное население оказывало отчаянное сопротивление. В конце концов город был взят израильскими войсками, и вскоре арабов в городе почти не осталось – от силы сотни две, не больше. Тогда, наверное, никто и предположить не мог, что спустя несколько десятилетий арабская община города будет составлять здесь почти треть городского населения, а инспекторы муниципалитета будут обходить стороной арабскую часть города и что именно в городе, находящемся на расстоянии всего двенадцати километров от Тель-Авива будет похищен и затем убит израильский полицейский Нисим Толедано.

А тогда очень непростая и трагическая история города, как и его многочисленные проблемы, были для меня ещё чем-то далёким и абстрактным – хватало своих проблем. Работа была несложной, но и не лёгкой: разгрузка и погрузка мебели, сборка и разборка сцены и т.д. и т.п.

Празднования были приурочены ко Дню Независимости, а может быть, и ко Дню Города, иными словами, взятию Лода израильской армией, точно уж и не помню. На праздничной церемонии присутствовали и старейшины из арабской общины, судя по одежде. Пришли они уже в самом конце праздничных мероприятий, видимо, для того, чтобы засвидетельствовать своё почтение руководству города и присутствовавшим на этом мероприятии израильским политикам, а заодно и продемонстрировать свою приверженность сложившемуся статус-кво. Так я думаю…

Веселье продолжалось довольно долго: политики и чиновники произносили речи, потом школьники в вязаных кипах пели патриотические песни, выступали местные артисты и даже известные на всю страну знаменитости. Место действия – как раз невидимая граница еврейской и арабской части города. Мероприятие это ничем бы не отличалось от других ему подобных, если бы не одно обстоятельство: привезти нас сюда привезли, а забрать забыли.

Церемония давно закончилась, разъехались все: и гости, и устроители мероприятия. Остались лишь мы, четверо рабочих. Собственными машинами ещё мало кто успел обзавестись, и мы терпеливо ждали, когда за нами приедут и развезут по домам.

Тем временем стало смеркаться. На Востоке темнеет рано, и с появлением темноты пространство вокруг домов, окружавших нас со всех сторон, стало заполняться местным людом – арабами. Их количество росло, и пространство вокруг нас как будто становилось всё меньше. Нет, наверное, показалось…

Но по мере того, как народу вокруг становилось всё больше, я вдруг понял: нет, не показалось. Такое же ощущение было и у моих товарищей, хотя вроде бы никто к нам не приближался и наши невидимые раньше соседи по-прежнему мирно курили свои кальяны и разговаривали, сидя на стульях возле своих домов. Ощущение сужающегося круга становилось всё явственнее.

– Нужно выбираться отсюда, – сказал я. – Никто за нами не приедет.

Тем временем наши как из-под земли выросшие соседи внимательно наблюдали за нами, как смотрят на чужаков или врагов. Этот город, где родился Святой Георгий, не раз встречал смерть и разрушения. Израильская армия сумела взять город штурмом, но покорить его жителей, похоже, не удалось и вряд ли удастся, подумалось мне потом, когда я вспоминал эту историю и взгляды людей. Они всё помнят и не хотят ничего забывать.

Говорят, что в самой крупной мечети города Дахамше долго, многие годы, сохранялись огромные бурые пятна от крови, где погибли многие жители Лода, пытаясь найти здесь убежище от смерти…

Не слишком широкий выход со двора оставался свободным, и мы им быстро воспользовались – иди знай, сколько бы он ещё оставался открытым. Никто нас не преследовал и не пытался остановить. Но почему-то возникло ощущение, что тебя выдавливают как чужака, как врага. И невольно появился малодушный вопрос:

– А почему именно я? Почему именно мы?

– Да потому, – ответил я сам себе позже, – потому что теперь это и твоя история, и твоя война, хочешь ты этого или нет. Поэтому придётся принять всё как есть. Если получится…

– Как ты думаешь, почему, борясь за свою свободу, они убивают тех, кто ни в чём перед ними не виноват: едущих на работу или возвращающихся с работы работяг, уборщиц, нянек, не делая различий между гражданскими и военными, между взрослыми и детьми? – спросил я как-то у своего приятеля в самый разгар второй Интифады.

– А ты думал, что они лучше или умнее евреев? – с ехидцей ответил вопросом на вопрос приятель.

Как мало порой нужно человеку, чтобы почувствовать себя полным дураком!.. Но подрядчик тот, конечно же, дерьмо. Это уж точно.

Ночной звонок за океан

– Алё… Это ты?

– Здравствуй… Я не вовремя?

– Да нет, ничего…

– Ты занят?

– Я на работе… Но это не важно. Что там у вас?

– Опять стреляют.

– Да, я знаю. Только что в интернете было сообщение… Ты у мамы?

– Да.

– В доме есть бомбоубежище?

– Да.

– Успеваете спуститься?

– Когда как. Нам сказали, что достаточно спуститься на один этаж, если мы не успели, тогда это уже не так опасно.

– Но всё-таки…

– Маме тяжело, а без неё мы не хотим спускаться…

– Почему ты не сняла этажом ниже? Живёшь под самой крышей!

– Под крышей дешевле. Как ты?

– Всё хорошо. Работы много, но я доволен. А что у тебя?

– Всё по-прежнему.

– Жаль, что всё так получилось. Но ты же понимаешь, мне нужно было срочно увезти сына, иначе бы его забрали в армию.

– Я всё понимаю. Не стоит возвращаться к этому разговору. Сын важнее всего. К тому же ему нужна родная мать.

– Ты всегда меня понимала как никто на свете! А с ней у меня понимания никогда не было. Мы вместе только ради сына.

– Я знаю. Как он?

– Уже на втором курсе. Очень способный – ему уже сейчас прочат большое будущее.

– Да, он весь в тебя.

– Я часто тебя вспоминаю.

– А я тебя никогда и не забывала.

– Прости.

– Тебе не за что извиняться.

– Звони мне в любое время.

– Спасибо. С тобой мне было не так страшно.

– Жаль, что сейчас я так далеко.

– Неважно. Я услышала твой голос и успокоилась. Ты извини, что я тебя отвлекла, но всё так неожиданно… Когда объявили тревогу, мы все спали… Мама и дети сами не проснулись, а я не стала их будить. Вот, позвонила тебе, чтобы успокоиться. Бежать куда-то было уже поздно. Звонить мне больше некому.

– Сын закончит учебу, и я…

– Похоже, мама проснулась… Ладно. Извини, что побеспокоила… Спасибо тебе!

Короткие гудки в трубке. Разговор окончен. Мужчина лет сорока пяти несколько минут пытается справиться с собственной растерянностью, прежде чем кладёт мобильный телефон в футляр на ремне брюк. Сослуживцы внимательно смотрят на него: кто с неодобрением, кто с любопытством. Он оглядывается по сторонам, как будто пытаясь определить, поняли ли они что-нибудь и потом, переключив всё своё внимание на экран монитора, полностью погружается в работу. Где-то через час он отвлекается, делает перерыв и смотрит на часы, автоматически отнимает девять часов. По ту сторону океана сейчас пять утра. В это время там всегда прохладно и тихо…

Фрагменты: год 1991

Наши взгляды встретились. До сих пор на меня никто не смотрел с такой ненавистью, как этот восемнадцатилетний паренёк из Газы. При этом губы его улыбались, и эта улыбка придавала лицу паренька ещё более зловещее выражение. Через три месяца я отправлюсь служить в израильскую армию, и, возможно, мы снова с ним встретимся. Может быть, я приду в его дом, чтобы… Ясно зачем. Чтобы арестовать его или убить. И если он вдруг появится в моём доме, то тоже с одной единственной целью: убить меня и моих близких. Других поводов навестить друг друга у нас нет. Возможно, он опередит меня и нанесёт удар первым, где-нибудь на остановке или перекрестке, откуда наш работодатель забирает нас на работу. Или когда я буду возвращаться с работы – ведь подвозка есть не всегда, машины у меня нет, до автобуса нужно ещё добраться. Каждый шекель на счету, и если есть возможность пройти пешком, я так и сделаю. А на дорогах полно таких же, как он, арабов, возвращающихся к себе в Газу: угрюмых, усталых, смуглых усатых, в основном немолодых мужиков, уезжающих на заработки затемно и затемно же возвращающихся после работы домой. Утром ещё затемно они едут в Израиль, часами ждут на контрольно-пропускных пунктах, а потом часами ждут на больших перекрёстках в надежде, что кто-то из израильских подрядчиков наймёт их на работу. Те, кому повезёт, ближе к вечеру толпами идут вдоль шоссе, возвращаясь на тот же перекрёсток, куда приехали утром. Там их дожидаются те, кому с работой не повезло. По этой же дороге возвращаемся и мы, если нет подвозки, на свои съёмные квартиры, потолки в которых непривычно низкие, а от невыносимой жары спасает только вентилятор. С арабами мы делаем одну и ту же работу, работаем на одного и того же «балабая» – хозяина (израильтяне произносят это слово с благоговением – вот же он смог, арабы – с ненавистью), на одних и тех же условиях. Так мне кажется.

Почти каждый день я наблюдаю, как их, арабов, пропускают через КПП. Солдаты закрыли вход чем-то вроде верёвки. Эта верёвка разделяет солдат от рвущихся в Израиль на работу арабов. Те, у кого документы в порядке, сгибаются и пролазят под верёвкой. До сих пор я всегда гордился тем, что я еврей. Ведь мы – это Книга Книг, это Иисус, Карл Маркс, Эйнштейн… А тут мне впервые мне становится стыдно от того, что я еврей.

Наконец среди солдат находится смуглый крепыш, вроде ефрейтор или даже сержант, который, нахмурившись, требует убрать верёвку.

– Они что, не люди?! – возмущённо обращается он к своим сослуживцам. Наверное, мы такие же, как и все: не хуже, но и не лучше. К сожалению. Вечером, своими сомнениями я поделился с соседом-старожилом. В ответ он только усмехнулся:

– Услышишь за спиной арабскую речь – оглянись, – посоветовал он мне. А мне незачем оглядываться. Я с ними работаю каждый день, делаю одну и ту же работу. Мы долго не разговаривали друг с другом. Во время обеденного перерыва я обратил внимание, что они ничего не едят и даже не пьют, несмотря на невыносимую жару. Я предложил им еду или хотя бы воду. В ответ пожилой араб снисходительно усмехнулся и сказал:

– Рамадан.

Когда мы снова принялись за работу, он вдруг выронил тяжёлую стальную трубу. Старик был бледен, обливался потом.

– Тебе плохо? – спросил я его. В ответ он всё так же снисходительно усмехнулся и, подхватив трубу, понёс её вместе с молодым, как будто ни в чём не бывало.

В перерывах мы обмениваемся несколькими фразами в основном с молодым арабом. Он не похож на своих старших товарищей. В нём нет ни снисходительности, ни смирения. Он как будто чего-то выжидает. Глаза, смотрящие с ненавистью, говорят, чего именно он выжидает, и он сам говорит, будто зондирует почву:

– Как тебе здесь, не жалеешь, что приехал?

– Чего мне жалеть?

– Аренда дорого обходится?

– Пятьсот долларов.

– Переезжай в Газу, там ты сможешь снять квартиру за сто долларов, – с ехидством говорит молодой араб. Пожилой в основном молчит и усмехается. В разговор он вступает только один раз, когда я уверенно говорю о том, что о приезде не жалею.

– Уж не знаю, что хорошего ты тут нашёл, – презрительно говорит он и отворачивается.

– Будь осторожен, держи всех на расстоянии, а особенно их, – говорит мне сосед-старожил. Он давно здесь, и, кроме этой квартиры, у него ещё две – доставшаяся от родителей и купленная. Пенсия и квартиры позволяют ему особенно не напрягаться. Наш приезд дал ему возможность сдать свои квартиры не за сто долларов, как раньше, а по пятьсот за каждую. Сейчас он думает, как бы отхватить ещё кусок от нежданно-негаданно свалившегося на страну чуда.

– Я никого не боюсь, – отвечаю я.

– Правильно, пускай они нас боятся!

Я бы с ним согласился, но на душе скверно. Общаться с типами вроде моего соседа и его семейства у меня нет никакого желания. Хапуга-работодатель часто меняет машины, каждый раз на более роскошную. Появляется и исчезает он как суслик: когда есть работа и нужны рабочие, он тут как тут, а когда нужно выплачивать зарплату или развозить рабочих, он бесследно исчезает. Ходить в государственную службу занятости бесполезно. Те, кто приехали лет на десять-пятнадцать раньше, с презрением смотрят на наши советские дипломы и высокомерно говорят о том, что «стране нужны рабочие», при этом тыкают так, как будто мы с ними пили на брудершафт. Где-то я уже видел – эти сытые, лоснящиеся от самодовольства рожи. Именно рожи. Ну да, всякие засланцы от Сохнута.

– Отправь своих детей на стройку, раз стране нужны рабочие, – говорю я высокомерной чиновнице. Чиновница меняется в лице и зовёт охрану. Я ухожу. Вряд ли мы с ней ещё увидимся. Дама провожает меня взглядом, полным обиды и неприязни:

– Для того ли мы страдали и добивались столько лет права на выезд?! –кричат её глаза. А я вспоминаю одно из бессмертных творений Булгакова: «Чтобы тебя расстрелять, Парамоша, я бы к красным записался…»

На работе неожиданные перемены: арабы зарезали нашего работодателя. По версии следствия, они оказались террористами. Но ходят слухи, что он задолжал им зарплату за три месяца… Может, и цинично так говорить, но всё, что ни делается, делается к лучшему.

Когда море совсем рядом – плевать на всё. В субботу закрыто всё, кроме синагог и моря. Моря не закроешь – кишка тонка.

Арабов тех я больше не видел. Но тот взгляд, полный ненависти, и его зловещую ухмылку я запомнил навсегда.