«Як» – истребитель. Чужая судьба Юров Роман

Глава 8

Пыль над степью стояла столбом. Серая, мелкая, противная, с запахом полыни и слез. Она поднималась вдоль нечастых дорог, под копытами овец и свиней, лошадей, коров, под телегами беженцев, под стоптанными ботинками красноармейцев, колесами грузовиков и штабных автобусов. Огромное пространство между Волгой и Доном покрылось пылью. Людское море по тонким линиям рек-дорог пылило, растекаясь, уходя от страшного врага.

Не стала исключением и неприметная дорога за рекой Ея. Женщины, дети, старики и старухи с котомками на спинах шли по ней на юг. Катились телеги и коляски, ползли, переваливаясь с боку на бок, арбы, плелся колхозный скот. Очередная волна беженцев, сдернутая с прежней жизни войной, торопилась, неся свою беду дальше. В испуганных глазах их одна мысль: уйти подальше от грохота и огня. Уйти от немцев. Обгоняя, рассекая людскую реку, на юг пылила и армейская автоколонна. Тяжелые машины прижимали беженцев к обочине, те недовольно ворчали, пропуская грязные запыленные грузовики, зло посматривая на сидящих в кузовах красноармейцев-артиллеристов. Бойцы были такие же грязные, усталые, равнодушные к недовольству толпы.

С севера послышался далекий гул авиационных моторов. Сотни глаз с тревогой уставились в небо, обшаривая его, словно это могло как-то помочь. Когда из облаков показались стремительно приближающиеся самолеты, движение колонны замерло, все кинулись врассыпную в степь, вжались в сухую землю, пытаясь стать маленькими, невидимыми. Облако страха повисло кругом, слилось с пылью, ширясь и усиливаясь ежесекундно. Красноармейцы тоже побежали в степь, смешиваясь с беженцами, не помышляя даже организовать оборону. Всех, военных и гражданских, обуял страх, и чем ближе были самолеты, тем страшнее было замершим внизу. Всю эту позорную картину прервал звонкий женский крик:

– Трусы! Трусы, куда же вы все? Это же наши-и!

Действительно, уже было можно различить мелькающие среди облаков бомбардировщики «Пе-2» и эскортирующие их «Яки». Народ потянулся обратно к дороге, причем пристыженные военные спешили быстрее всех, стараясь не глядеть в глаза штатским. Вверх уже почти никто не смотрел, люди пытались оказаться как можно дальше от страшного места. Поэтому почти никто не видел, как из облаков вынырнула еще одна пара самолетов. Ветер донес далекий пушечно-пулеметный перестук, и появившаяся пара, заложив торопливый боевой разворот, снова скрылась в облаках.

Советские самолеты пару секунд так и продолжали лететь, потом за одним из них – истребителем – показался дымный шлейф. Шлейф становился все длиннее, и вот уже самолет начал заваливаться набок, показалось пламя. «Як» валился все сильнее, огонь охватил все крыло, и машина заштопорила к земле. Примерно на полпути от истребителя отвалилась темная точка, и забелело облачко парашюта, а самолет исчез в огромном клубке огня. На землю падали уже обломки. Замершая было на минуту колонна продолжила свой путь. Большинству людей не было никакого дела до разыгравшейся в небе трагедии. Посмотрели и пошли себе дальше. Упади обломки самолета ближе, возможно, и побежали бы туда неугомонные мальчишки, но они рухнули за несколько километров от дороги. Только полуторка отделилась от колонны и, отчаянно пыля, двинула в степь, за выпрыгнувшим пилотом.

Нашли его быстро. Погасший купол парашюта ярко выделялся на фоне желтой выгоревшей травы и являлся прекрасным ориентиром. Красноармейцы сгрудились вокруг сбитого летчика, рассматривая страшноватую картину. Тот был без сознания, дышал редко и с хрипом, запрокинув голову и подставив солнцу черное, обожженное лицо. Из-под шлемофона сочилась кровь, шаровары летчика обгорели, местами обнажив опаленные и залитые кровью ноги. Реглан его был весь иссечен осколками и немного покоробился от огня. Старший среди бойцов, воевавший еще в финскую, старшина-сверхсрочник, даже подумал, что этот пилот уже не жилец. Очень уж много крови натекло из издырявленных ног, очень уж много ожогов… Словно подтверждая его мысли, раненый что-то прохрипел, выгнулся дугой и зашаркал по земле пяткой правой ноги, оставляя на ней борозду. Левая нога у него темнела пулевой дыркой и была выгнута под необычным углом. Выгибался и шаркал летчик недолго, вскоре затих и обмяк. Но к удивлению присутствующих, это была не агония – он продолжал дышать, только из плотно зажмуренных глаз, а только они остались целыми на обожженном лице, показались слезы. Старшина расстегнул на нем реглан и удивленно присвистнул, увидев у того на груди два ордена.

– Заслуженный, – сказал он, вынимая документы и свинчивая награды. Летчик по-прежнему дышал и прямо сейчас умирать вроде не собирался, поэтому старшина рявкнул на ушлого, принявшегося уже пластать на тряпки парашют, красноармейца, и вскоре перебинтованный пилот занял место в кузове полуторки. Машина тронулась, догоняя ушедшую далеко вперед колонну…

…Боль смешивалась со звуками и запахами. Сперва пахло пылью и бензином, а боль была постоянная и невыносимая. Любое движение, любое колебание причиняло боль, а когда пахло пылью и бензином, колебалось и двигалось вокруг. Это было величайшее несчастье и величайшее спасение, потому что иногда она становилась совсем невыносимой, и тогда все пропадало: и боль, и запах, и звук. Пропадал весь мир.

Потом появился запах сенокоса и нежного аромата подсыхающей травы. Запах был чистый, свежий. Такой вкусный и нежный запах мог исходить только от трав, только что взятых с поля. Еще пахло конским потом, колесной мазью и дорожной пылью. Трясти стало немного сильнее, но как-то мягче. Боль стала не такой острой, как раньше, но она стала монотонно-постоянной. Любой посторонний шум, любой скрип усиливал ее стократно, она смешалась с одуряющим запахом травы, заполнила собой весь мир. Время потеряло всякий смысл, все измерялось только болью.

Запах снова изменился: пахло медикаментами, карболкой, бензином, грязными человеческими телами и страданиями. Тряска прекратилась, остался только неразборчивый гул голосов. Он накатывал подобно морскому прибою, то пропадая вовсе, становясь далеким неразборчивым шепотом, то вдруг взрывался набатом, заслонял собой боль и сам становился ей. Набат в очередной раз принялся стихать и плавно трансформировался в усталый женский голос:

– Летчик… пулевое ранение левой… перелом голени… травма головы… перелом ключицы… ожоги… ожог… осколочные ранения…

Голос слабел, обратился в едва различимый шепот и растворился, а вслед за ним вернулась боль. Она была столь резкой и невыносимой, что мир в очередной раз растаял, чтобы снова вернуться изменившись.

К запаху медикаментов примешивался еще почти позабытый запах дыма. Причем дыма паровозного. Снова трясло, но уже не так, как раньше, слышался полузабытый стук колес о стыки рельсов, невнятные голоса. Боль была, тягучая, но уже не острая, а беззубая, привычная. Гораздо сильнее боли оказалась жажда. Язык, казалось, прирос к гортани, а губы срослись, и разлепить их не было сил. Виктор вздрогнул. У него был язык, ему хотелось пить, а резко проявившаяся боль говорила, что он все еще жив. Жив? В глаза словно пыхнули солнцем. Корчась от боли и чувствуя, что мир снова расплывается в ничто, он все же разобрал появившиеся где-то на краю сознания чужие слова:

– Дывысь, сестрыця, ось цей зараз очи видкрывав…

Очень сильно хотелось пить. Жажда буквально сводила с ума, но он не мог ничего сделать. Не мог шевелиться, не мог говорить, не мог ничего. Он не мог даже думать, потому что жажда убила даже это. Перед глазами мелькали светлые пятна, а вокруг слышался странный настораживающий шум. Слева и справа был слышен топот бегущих людей, кто-то отдавал распоряжения. Потом издалека послышался гул авиационных моторов. Моторы гудели тонко, по-чужому, и сразу же, резко и хлестко, ударили зенитки. Они стреляли где-то неподалеку, от каждого залпа пространство вздрагивало и отдавалось болью. Что-то тихо позвякивало на краю сознания.

Рокот моторов в небе усилился, стал угрожающим, страшным, и все вокруг содрогнулось и задрожало, ударило по ушам. Зенитки продолжали стрелять, но их стрельба тоже ушла на периферию, перестала восприниматься. И тут что-то горячее, мутное и грозное ударило по всему телу, резануло по ушам. Что-то обваливалось, рушилось и клокотало. Боль обрушилась страшной силой, свет пропал, вокруг все наполнилось теменью и зловонным дымом, мазутной пылью и звоном в ушах. Нос и горло словно растерли наждаком.

Вскоре слух вернулся. Вокруг по-прежнему была вонючая темень, но уже слышались понятные и привычные человеческие звуки. Кто-то невидимый и неизвестный истерически смеялся, кто-то стонал, кто-то плакал навзрыд, как маленький ребенок, а совсем рядом кто-то затейливо матерился. Звуки слились в какофонию. Только он уже не обращал на это никакого внимания. Виктор увидел перед собой светлое пятно вагонного окна, дощатый край верхней полки, потолок вагона. Он снова понял, что жив и может видеть. Он еще не понял, хорошо это или плохо, это просто было. Впрочем, это сейчас было совершенно не важно, потому что хотелось пить.

Стрельба и вой моторов утихли, только слышался топот ног и кто-то снаружи закричал:

– По ваго-нам! Ухо-дим!

Паровоз дал свисток, зашипел парами, лязгнули буфера, и поезд медленно поехал. Дым в вагоне постепенно рассеивался, но дышать легче не стало – горячий воздух при каждом вздохе обдирал горло, сводил с ума. Вскоре паровоз зашипел, и эшелон снова остановился. Снаружи послышались голоса, лязг металла, внутри тоже начались метания, засновали санитары и врачи. Это две бригады – поездная и медицинская – принялись осматривать свое. Одна – паровоз и вагоны, ремонтируя повреждения от бомбежки. А вторая – человеческие тела.

Когда очередь дошла до Виктора, он сумел сделать очень важное дело. Он сумел открыть рот. Это оказалось жутко больно, губы ожгло, а на языке почувствовался солоноватый вкус крови. Крови было совсем немного, и это подстегнуло жажду до невозможного. Поэтому, когда появился осматривающий врач, он, собрав все силы, все, что можно, прохрипел-прорычал:

– Пи-ить.

Санитар, здоровый мужик с рябым лицом, принес ему кружку чая и принялся буквально по капле вливать его Виктору в рот. Это было мучительно. Левая рука у Саблина не двигалась, он одной правой вцепился санитару в кисть и умудрился влить в себя кружку. Рука отозвалась болью, он увидел, как скривилось лицо санитара, почувствовал, как лопаются пузыри ожогов на ладони, но это того стоило. Ничего вкуснее он не пил никогда в жизни. Сразу стало легче. Он почувствовал, как застучало сердце, разгоняя кровь по жилам, как затухает дикая, невозможная жажда. Санитар освободил свою руку и, злобно бурча, принялся растирать запястье, но еще один стакан чая дал.

Дальше начались странные невообразимые события. Виктор снова дрался в небе, любил роскошных женщин, искал сокровища, кого-то убивал, за кем-то гонялся и от кого-то убегал. Все было по-настоящему – интересно и захватывающе, только иногда эта интересная реальность менялась на обшарпанные потолки госпиталей и стены вагонов. Во время одной из таких изменений он услышал короткое слово – «тиф». Тело Виктора сотрясал жар, а сам он в это время был далеко-далеко. Раз за разом интересное беспамятство сменялось явью, серые госпитальные будни – великолепными галлюцинациями.

Все окончилось внезапно. Он как раз отстреливался от целой банды зомби, что гоняла его по зданию школы, где Виктор когда-то учился, как неожиданно раздались странные голоса. От этих голосов все вокруг начало сереть, и он, неожиданно для себя, увидел, что лежит в больничной палате на семь или восемь коек. У соседней кровати стояли несколько человек в белых халатах, осматривали соседа. Увидев, что Саблин пришел в себя, они обратили свое внимание на него.

– Как вы себя чувствуете? – спросил один из врачей, маленький, морщинистый, с седыми усами.

– Нормально. – Свой голос показался Виктору хриплым.

Врачи принялись задавать ему кучу вопросов, он отвечал, с трудом шевеля языком. Беседа оказалась очень тяжелой, и Виктор вскоре заснул обессиленный, оборвав свой ответ на полуслове. Но за это время Виктор узнал главное – в бреду он провалялся больше трех недель и сейчас находился в Туапсе.

После пришла молодая медсестра и накормила его с ложечки манной кашей. Он пытался есть самостоятельно, но попросту не смог держать ложку. После оставалось только лежать, потихоньку шевелить головой, осматривать комнату, слушать разговоры соседей и думать. При этом любое движение отнимало кучу и без того скудных сил. Зато выяснилось, что бинтов на нем поубавилось. Он помнил себя в госпитальном поезде, тогда его тело больше напоминало вытащенного из гробницы древнеегипетского фараона. Теперь он выглядел немного получше, по крайней мере, правая нога от бинтов освободилась и краснела пятнами заживших ожогов. С левой ногой все было хуже, она до сих пор была в гипсе и противно ныла. В гипсе были и предплечье с левой рукой. Левый бок украшали многочисленные розовые рубцы. А вот шея и лицо по-прежнему скрывали под бинтами язвы ожогов. Они почти не болели, но Виктор понял, что прежним его лицу уже не быть. Хорошо, что хоть правая рука зажила и кисть розовела тонкой пленкой новой кожи. На правой же руке оказались и его часы. Кто их туда перевесил и когда, осталось для Виктора загадкой.

Но самое удивительное было в том, что в прикроватной тумбочке лежали его личные вещи. И мыльно-рыльное, и блокнот, и несколько фронтовых фотографий, и, что самое удивительное, трофейная серебряная фляжка. Как она очутилась здесь и почему ее до сих пор не украли, оказалось загадкой. Откуда взялись эти фотографии и личные вещи, никто не знал. Лишь одна из медсестер вспомнила, что вроде приходил недели две назад какой-то техник-сержант, но на этом все и закончилось…

Ночью началась бомбежка. Все ходячие больные и санитары ушли в бомбоубежища. Виктора и одноногого капитана-артиллериста оставили, переносить их было сложно и для них, и для санитаров. За окном хлопали зенитки, мелькали лучи прожекторов, тонко зудели авиационные моторы. От свиста бомб холодело в животе, казалось, что вот-вот, и они попадут в здание госпиталя. Сыпалась от взрывов, поднимая удушливую пыль, штукатурка, звенели стекла, по крышам стучали осколки снарядов. Виктор с одноногим капитаном то смотрели за окно, то друг на друга. И хотя в палате было темно, но он четко видел все, и настороженно насмешливое выражение на лице капитана придавало ему уверенности. За все время бомбежки они не сказали ни слова.

Наконец все закончилось. Стих гул моторов, перестали стрелять зенитки, погасли прожектора, только за окном все равно было светло – небо освещалось пламенем пожара. Госпиталь наполнился шумом шагов, взволнованными голосами: возвращались раненые. Они приходили возбужденные, шумно обсуждали: где и как рвануло, как вздрагивало здание при бомбежке. Утром разговоры продолжились, все «обсасывали» вражеский налет, рассказывали о пережитом. Виктор и капитан в этих разговорах не участвовали.

Город бомбили еще несколько раз. Это стало привычно, как и ежедневные процедуры, как регулярное питание, как длинная и размеренная жизнь в госпитале. Здесь появилось очень много времени, чтобы подумать, просто потому что больше ему делать было нечего. Читать он еще не мог, при покидании самолета Виктор сильно ударился обо что-то головой, буквы начинали плясать перед глазами, и все это отдавалось сильной болью в затылке. А больше делать было совершенно нечего, разве что думать. Этим он и занимался.

Он долго размышлял, как так получилось, что его сбили, и решил, что его, скорее всего, срубил «мессер»-охотник. Не нужно было любоваться на летящие на фоне облаков «пешки», целее был бы. Это объясняло и пулевое ранение в левую ногу, и жменю осколков в левом боку, и горящие баки левого же крыла. Он разговаривал с врачом, и, судя по каналу раны, пуля попала в него чуть сбоку, сзади снизу, и стреляли не с земли. Значит, получается, что «мессер» вынырнул из облаков, пристроился слева ниже и дал очередь. Ведомый помешать не смог или не сумел, ведущий группы, скорее всего, тоже не увидел или не успел предупредить. А может, и радио засбоило. В итоге получилось именно то, что получилось, а он, скорее всего, уже инвалид, и впереди хорошего мало. Виктор вспомнил, как в кабину рвалось пламя и как он пытался выпрыгнуть, и задрожал. Стало страшно, очень страшно, и сильно хотелось жить…

Повязки с головы и шеи ему уже сняли, и теперь он часто ощупывал лицо, аккуратно разминая рубцы ожогов. Зеркало ему так никто и не принес, впрочем, Виктор и не просил. Смотреть на свое новое лицо ему было страшно. С ногой же все было плохо. Врач стал все чаще и чаще задерживаться у его койки при обходе, взгляд у него становился сосредоточенный. Нужно было делать еще одну операцию, и однажды утром Виктора понесли в операционную. В лицо бил яркий свет лампы, внутри у него все тряслось от страха, но он старался мило улыбаться молодой медсестре.

В себя он пришел вечером. Болела голова, его мутило, но настроение было чудесным. Нога жутко болела, дергая ежесекундно, но она была на месте, никто ее не отрезал. И это было хорошо. А еще через три дня он увидел Таню.

Это случилось совершенно неожиданно, даже несколько буднично. Его и еще нескольких раненых перевозили в другой госпиталь. Все переводимые были тяжелые, никто из них не мог передвигаться самостоятельно. На телегах их довезли до Туапсинского вокзала, где расположили прямо на земле в ожидании санитарного поезда.

Вокзал жил в своем собственном ритме, встретив раненых сутолокой, шумом и полной неопределенностью. Движение людей на станции было подобно морскому прибою. Они, словно приливная волна, выплескивались из вагонов на землю, весенним паводком заполняли пространство между составами и станционными постройками и так же стремительно растекались ручьями по дорогам. Составы разгружались и загружались, приходили, уходили. Они привозили новые людские волны и увозили другие.

Виктор лежал с краю своего ряда и, чуть повернувшись, увлеченно рассматривал все вокруг. После надоевших стен больницы он готов был любоваться чем угодно. Народу на вокзале было много, но вокруг раненых словно образовалось кольцо отчуждения. К ним старались не подходить близко и лишний раз не смотрели в их сторону. Он замечал в глазах проходивших мимо людей страх. Страх оказаться таким же искалеченным, беспомощным…

Его внимание привлекла группа девушек-зенитчиц, что стояли в стороне, видимо, ожидая старшего. Он сначала довольно равнодушно рассматривал одетых в военную форму женщин, но незаметно залюбовался ими, жадно ловя обрывки фраз. Их веселые голоса, прически, улыбки проливались на сердце бальзамом. К стоящему на станции эшелону ломанулась очередная волна военных, видимо какого-то одного подразделения, и разделила его с девушками. Виктору оставалось только злобно чертыхаться, глядя на мерно шагающий в трех шагах от него лес ног, истоптанных сапог и ботинок. Когда толпа прошла, зенитчиц на месте уже не было, ему показалось, что даже солнце немного потускнело.

– Ушли, – грустно сказал он своему соседу, крупному костистому раненому с черной кудрявой бородой и без обеих ступней.

– Хе, – ухмыльнулся тот, – насмотришься еще.

В толпе ходящих туда-сюда военных мелькнуло знакомое лицо. Виктор бы так его и не заметил, но человек этот на ходу ел яблоко, чем и привлек к себе внимание. Это был Синицын – врач истребительного полка, где он служил до весны. Саблин приподнялся на носилках так, что закружилась голова, но Синицын уже растворился среди привокзальных построек. Виктор заозирался, надеясь найти еще однополчан, и буквально в нескольких шагах от себя увидел неспешно идущую куда-то Таню.

Если бы она не была так близко, то он никогда бы ее не узнал. В военной форме Таня выглядела еще красивей. Ей очень шли и темно-синяя юбка, и хромовые сапожки, и ушитая, ладно сидящая гимнастерка, и берет. Рядом с ней прогулочным шагом шел высокий летчик-капитан с орденом Красного Знамени.

– Таня? – голос прозвучал хрипло, каркающе.

Она остановилась и недоуменно посмотрела на Виктора. В ее изумительных глазах мелькнуло удивление и спрятанный страх. С таким страхом здоровые люди смотрят на тех, кому не повезло, на тяжелобольных и калек. Капитан немного выдвинулся вперед, словно пытаясь ее заслонить.

– Что, не узнаешь? – голос по-прежнему хрипел. Он увидел на петлицах ее гимнастерки маленькие треугольники младшего сержанта. Наверное, дядя постарался.

Таня растерянно посмотрела на своего путника и недоуменно пожала плечами. Она не могла понять, что хочет от нее этот худющий обгоревший старик. Она могла поклясться, что видит его впервые в жизни.

– Ладно, – Виктор почувствовал, как защипало в носу, – не узнала, и ладно, – голос предательски дрогнул, – хотя раньше ты меня знала. Меня тогда называли Витей Саблиным.

– Витя? – Таня охнула, лицо ее стало белым-белым. Капитан сузил глаза и, выпятив челюсть, еще сильнее выступил вперед.

– Как же это? – спросила она, пытаясь понять, как же мог сильный и симпатичный парень за полгода превратиться в «это». От прежнего Виктора остались одни глаза. В ее взгляде, кроме безмерного удивления и страха, он уловил все усиливающиеся нотки отвращения. Отвращения к его новому лицу.

– Ви-итя, – голос у Тани задрожал, она закусила губу, всхлипнула и вдруг зарыдала. Слезы хлынули из глаз ручьем. Капитан бросил на Виктора полный недоумения и ненависти взгляд и, подхватив ее под руку, принялся быстро уводить в сторону. Таня покорно шла за ним, не сопротивляясь, снующие люди быстро скрывали их из виду.

– Хе, – выдохнул бородатый сосед, – подружка? Хе-хе.

Виктор растерянно кивнул. Свою возможную встречу с Таней он представлял не так, случившееся не укладывалось в голове.

Неожиданно появились санитары и, подхватив его носилки, куда-то быстро понесли. Нога сразу отозвалась болью, но Виктор, не обращая внимания, вытягивал шею, пытаясь снова и снова рассмотреть Таню. Санитары заслоняли весь обзор и щедро материли своего излишне вертлявого пассажира. Меньше чем через минуту он уже лежал на втором ярусе кригера, а еще через несколько минут поезд тронулся. Таню Виктор так и не увидел и не услышал, а поезд, набирая ход, шел и шел через горы и через степи, в далекий Кировобад…

В Кировобадском госпитале Виктор первое время ни с кем не общался, уйдя в себя, налитый злобой и желчью. Злило поведение Тани, злило явное наличие у нее жениха. Бесило собственное бессилие, беспомощность, а главное, как он думал, бессмысленность попадания в прошлое. Все это сливалось в его душе в гремучий коктейль. Внешне это никак не выражалось – Виктор просто стал совершенно апатичным, ни с кем не разговаривал, не жаловался на боль, на вопросы врачей отвечал односложно, изучая потолок. Потолок радовал обилием трещин, там было за что зацепиться глазу, занять мозг расшифровкой темных линий. Но в душе скребли кошки, порожденные крушением всего. Карьера летчика-истребителя, на которую он возлагал такие планы, оказалась под вопросом, любимая девушка бросила. Он помнил мелькнувшее в Таниных глазах выражение страха и отвращения, и сразу представлялась грустная перспектива остаться обезображенным одиноким калекой. Калекой без работы, без специальности, у которого здесь нет вообще никого, не то что дома, а даже близких людей. Лишь два ордена, а проку с этих железяк? Их даже пропить толком нельзя. Знание будущего, которым он владел, на поверку оказалось ненужным в этом мире. Что проку в том, что он помнит дату окончания войны или сортамент и цены на трубы Таганрогского металлургического завода? Для людей из прошлого это бесполезный шлак. Разумеется, есть и крупицы полезной, интересной информации, но уж больно ее мало, да и вся она разношерстная. Он оказался неудачником, полным, ничтожным нулем. От собственных печальных перспектив бросало в дрожь, хотелось заранее пустить себе пулю в лоб. Два дня Саблин лежал молча, страдая в душе, под неодобрительными взглядами врачей и соседей, игнорируя все попытки его растормошить. Первое время с ним еще пытались заговорить, но быстро плюнули, посчитав Виктора чем-то вроде мебели. Так и жили. Соседи лечились, получали письма, общались, пытались флиртовать с медсестричками. Виктор молчал и смотрел в потолок. А далеко от этих мест бушевала война.

Госпитальная палата для тяжелораненых – это отдельный микрокосм, ограниченный стенами. Здесь знают все про всех. Здесь ты всегда на виду, и никуда тебе не деться и не скрыться. Здесь все имеет отличную от внешнего мира ценность. В мире могут происходить поистине грандиозные вещи, греметь грозы чрезвычайно важных событий, но в палате все эти грозы будут проходить глухими, далекими отголосками. Зато события, по внешним меркам мелкие и совершенно ничтожные, зачастую для группы замкнутых в ограниченном пространстве людей имеют значение мирового масштаба.

Идущее в полном разгаре тяжелейшее сражение под Сталинградом обсуждалось даже меньше, чем адресованные лейтенанту Костюченко улыбки медсестры Гали. А актуальность открытия второго фронта резко погасла, после того как компот из урюка внезапно заменили клюквенным киселем. Разговоры шли на самые различные темы, буквально обо всем, и поневоле Виктор начал слушать. Очень живо обсуждались и вести, которые раненые получали в письмах из дому. И, слушая эти истории, глядя на своих коллег по несчастью, Виктор начал понимать, что у него не так все страшно. У Лемехова, тяжело контуженного, однорукого майора-танкиста, умерла в тылу дочь. У старшего лейтенанта Торопеева вся семья погибла в оккупации в сорок первом, а ему самому оторвало ногу по самое бедро. Когда он услышал про приключившиеся с ними несчастья, то все свои проблемы стали казаться мелкими, незначительными. Он начал потихоньку участвовать в спорах, понемногу разговорился. И это каждодневное, вынужденное общение, постоянное присутствие других людей что-то сдвинуло в душе у Виктора. Он словно оттаял, понял, что можно и нужно жить дальше, не оглядываясь на былое, не страдать от несбыточных надежд. Жаль, конечно, и Игоря и Пищалина, жаль, что Таня вряд ли уже когда-нибудь посмотрит в его сторону, но разве Таня одна такая? Понимание этого словно включило второе дыхание, и Виктор резко пошел на поправку.

…Лечение и время делали свое дело, разбитые кости левой ноги срастались. Правда, нога стала на два сантиметра короче, но Виктор не думал, что это настолько страшно. Гипс с руки ему уже сняли, и он теперь рассекал по госпиталю, грохоча о паркет костылями. Здоровье и силы постепенно возвращались, головные боли беспокоили все реже, на горизонте замаячила выписка. После фронтовых скитаний условия в палате казались верхом комфорта, соседи практически не раздражали. Все было однообразно и размеренно, в общем, не жизнь, а сказка. В палате он вскоре сделался своим: так же, как и все излечивающиеся, участвовал в госпитальных пересудах, пытался приударять за медсестричками. Правда, в отличие от лейтенанта Костюченко, Виктору, скорее всего, ничего не светило. Костюченко мог рассчитывать, по крайней мере, когда заживут сломанные кости таза, получить свое от Гали. Виктор – вряд ли. Медсестры в большинстве вообще старались держаться от пациентов немного в стороне, четко выдерживая дистанцию между собой и ранеными. Но те, кто эту дистанцию иногда нарушал, шарахались от Саблина, как черт от ладана.

И их можно было понять. Виктор и раньше не был красавцем с обложки журнала, а теперь и вовсе: правая сторона физиономии, от скулы до челюсти, превратилась в переплетение рубцов. Левая же, к счастью, пострадала меньше, но огонь и там оставил несколько пятен. Кожа лица приобрела красно-розовый оттенок. До Фредди Крюгера ему было далеко, но любование своей рожей не доставляло ему ни малейшего удовольствия. По уверениям врачей, рубцы должны были сгладиться, стать менее заметными, но Виктор им не очень-то и верил. Неприятным моментом оказалось и то, что он сильно поседел. Когда он впервые посмотрел на себя в зеркало, то ужаснулся не ожогам на лице (врачи насчет шрамов могут оказаться правы), а обильной седине, покрывшей отрастающие после тифа волосы. Он слышал про такое, и не раз, но никак не ожидал, что подобное приключится с ним.

С улучшением здоровья пессимистические взвизги «Все пропало» отошли на задний план, но вопрос «Что делать?» остался. Нужно было определиться с дальнейшей жизнью. Виктор вспомнил свои планы быстро насбивать побольше немцев, чтобы стать знаменитым, и невесело усмехнулся. Больничная палата развеяла последние остатки иллюзий. Но, с другой стороны, эта же палата и подарила некую надежду, ведь уже скоро год, как он попал в прошлое, и до сих пор жив. И шансов выжить у него теперь немного больше, потому как, по его мнению, самое тяжелое время войны было уже позади. Призрак неизбежной смерти растаял, поэтому заботиться о будущем следовало уже сейчас. После войны будет демобилизация, и было бы обидно внезапно оказаться на улице, без работы, имея только парочку орденов и голую задницу. Хотя… он вдруг вспомнил слова Дорохова в тот день, когда погиб Игорь. Майор тогда что-то говорил про первого кандидата на звездочку Героя, и этим кандидатом был он, Виктор. Эта мысль показалась ему чрезвычайно интересной и занимательной, учитывая количество сбитых. Сколько он сбил вражеских самолетов, Виктор помнил назубок, их количество уже вполне тянуло на присвоение звания с вручением Золотой Звезды. Только вот оформлять и подавать документы, скорее всего, никто не стал и уже не будет. Для полка Виктор уже отрезанный ломоть, да и жив ли сам полк? Возможно, давно уже на переформировании, а то и вовсе разгромлен или расформирован. Виктор сжал кулак так, что побелели костяшки пальцев, да не пялься он тогда на этих чертовых «пешек» и поверни голову немного левее, ничего этого уже не было бы. А был бы он в полку и, скорее всего, получал бы сейчас в глубоком тылу новую матчасть. Вот только Игоря это никак не вернуло бы. При мысли о Шишкине снова, как обычно, испортилось настроение…

Значит, как это ни банально звучит, нужен план. План выживания в условиях войны и, что не менее важно, послевоенного мира. Наиболее простое и логичное решение – это получить звание Героя Советского Союза. Это звание пусть и дорогого стоит, но с ходу закрывает множество будущих проблем. Оно поможет устроиться после войны – вряд ли Героя демобилизуют без пенсии, словно нашкодившего кота, да и нормальную престижную работу на гражданке найти будет проще. В войну звание тоже может помочь – никто не пошлет Героя на убой, просто так. Потому как потом за это могут спросить. Да даже и просто в быту – какая разница, насколько сильно обожжено у него лицо? Да у него может не быть лица вовсе, и все равно многие красивые женщины будут желать быть с ним. Блеск Золотой Звезды спрячет ожоги.

И, что самое приятное, теперь это звание было гораздо ближе, чем год назад. Теперь он умел летать, был уже опытным и умелым бойцом. Да и в войне наступил перелом, а значит, должно быть полегче. Золотая звезда манила своей доступностью: она была довольно близко, нужно просто сбить несколько вражеских самолетов и быть в нормальных отношениях с командованием. А значит, для начала нужно вновь оказаться на фронте, на новом самолете и находиться в прекрасной физической форме. А вот тут начинались проблемы. Виктор с тоской поглядел на свое тело: тонкие худые руки, ребра торчат, словно зубья расчески. Тиф и долгое беспамятство не прошли даром, и до Геракла ему далеко. Следовательно, для начала нужно стать Гераклом…

Через несколько минут обитатели палаты тихо обалдели, глядя, как Саблин, просунув здоровую ногу в спинку железной кровати, качает пресс. Падает обессиленный, отдыхает и начинает снова. На удивленные расспросы Виктор отшучивался. Тренировки стали для него неким ритуалом. Он ругался с врачами и медсестрами, менял упражнения, пыхтел, превозмогая боль в натруженных мышцах. Цель всего этого стоила…

…Виктор отложил палку и немного враскачку пошел к дверям, за которыми заседала медицинская комиссия. Большой стол, накрытый зеленой материей, яркий свет ламп и словно стремящиеся заглянуть прямо внутрь глаза врачей. У Виктора что-то неприятно засосало под ложечкой, непоколебимая уверенность, что все будет хорошо, потускнела.

– Истребитель, – прогудела мясистая глыба председателя комиссии – военврача первого ранга, – это хорошо. А чего это у нас, голубчик, с волосами? Да и тощой больно…

Больничная физкультура пошла Виктору на пользу, он немного нарастил мышечную массу, хотя все равно худые ребра выступали.

– Наш самый злостный нарушитель, – вставил свое слово и сидящий в комиссии врач, что его лечил, – причем нарушитель своеобразный. Другие водку пьют или в самоходы бегают, а этот – физкультурой занимается. Запрещали, боролись с ним, так он ночью…

Председатель удивленно хмыкнул и вопросительно посмотрел на Виктора.

– Готовлюсь к будущим воздушным боям.

Председатель усмехнулся и принялся просматривать лежащую перед ним историю болезни. По мере чтения лицо у него немного вытягивалось. Наконец он обиженно протянул:

– Ну-с, голубчик, ну какие еще бои? После такой травмы и в истребители… тяжелое сотрясение мозга, трещина в черепе, одна нога короче. С таким состоянием в истребители вам нельзя.

Виктор почувствовал, что его ударили под дых. Все планы, все надежды последних недель внезапно рассыпались в прах. Впереди замаячили очень мрачные перспективы.

– Да как же это, – жалобно спросил он, видя, как врач итоговым приговором примеряется поставить свою резолюцию на документе, – погодите.

Мозг лихорадочно работал, прокручивая сотни аргументов и доводов. Как назло, ничего весомого в голову не приходило.

– Нельзя меня списывать, – все, что смог сейчас сказать он. Прозвучало это жалко, неубедительно.

– Ну зачем же списывать, голубчик, – терпеливо, словно объясняя прописную истину несмышленому детенышу, улыбнулся председатель, – в ВВС есть масса другой работы, не всем же на истребителях летать. Я думаю, легкобомбардировочная авиация для вас вполне подойдет по здоровью. Впрочем, если сильно настаиваете, то можно подумать и о штурмовиках…

– Погодите, – упавшим голосом сказал Виктор, видя, как перо уже касается бумаги, – как же меня? Ведь как же… ведь сейчас под Сталинградом сопляки зеленые дерутся. Совсем зеленые, ничего не умеют. Они там пачками гибнут, в мясорубке, а меня… да я же ас. – Он впервые вслух сказал это слово, удивившись, насколько оно приятно ласкает слух.

– У меня сбитых больше десятка, – видя, что перо нерешительно замерло, Виктор воодушевленно продолжил, – я же не в тыл прошусь, а на самолет. Я драться могу, я буду сбивать! От меня на истребителе толку больше всего будет! Сотрясение это… да я про него забыл уже, голова не болит давно. Подумаешь, трещина была какая-то. А что одна нога короче другой, так это вообще ерунда. В Англии вон безногий летчик дрался, совсем безногий, на протезах. Его сбили, но он перед этим успел фашистов двадцать ухайдакать, а тут всего одна нога, да и то… Да если сильно мешать будет, так скажу механику, чтобы он высоту педалей отрегулировал, это несложно. – Виктор по глазам понял, что почти убедил, хотел немного дожать, но аргументы иссякли.

– Ну что с таким делать? – в глазах председателя заплясали озорные огоньки. – Сам похож на негра с плантации, седой, замученный, худой, как щепка, а истребитель ему вынь да положь. Хе-хе. Ладно, может, в отпуск его отправим? – шутливо обратился он к остальным членам комиссии. – Пусть хоть отъестся, подлечится немного…

– Не надо мне отпуск! – испугался Виктор. – У меня родни нет, ехать некуда. – Слоняться неопределенное время в тылу, без цели, без денег его не прельщало.

– Посмотрите на него, – довольно захохотал председатель, – в отпуск не хочет. Уфф, – он даже побагровел от смеха, – уважаю… уважаю. Ладно, а давай-ка сделаем так…

Глава 9

…Вареная курица пахла божественно, разнося свой аромат на весь поезд. Виктор сперва отворачивался, пытаясь рассмотреть что-либо за черным, покрытым изморозью окном, но это не помогало. Запах игнорировал все блокады, проникая прямо в мозг, вызывая острое желание вцепиться зубами в это сочное, вкусное мясо. И не то чтобы Саблин сильно хотел есть, у него еще оставалось полбуханки пайкового хлеба, но хлеб – это не мясо. Он неприязненно глянул на своих увлекшихся ужином новоявленных соседей, двоих профессорского вида пожилых мужчин, которые неспешно поглощали аппетитно пахнущую пищу и, не выдержав, вышел в тамбур. Тамбур встретил его вонью махорочного дыма и холодом. Это было чудесно, курица сюда еще не добралась.

Он привалился к заиндевелой двери и, достав папироску, закурил. Папирос оставалось всего восемь штук, он не собирался сегодня больше курить, но этот проклятый запах спутал все планы, подпортил настроение. Мысли потекли вдаль, далеко от плетущегося в декабрьской ночи поезда, в прошлое.

С прошлым полком ему все-таки повезло, Дорохов оказался по-настоящему заботливым командиром. Это было и в ходе боев, это выявилось и в госпитале. Сперва это проявилось в том, что все его личные вещи, бритвенные принадлежности оказались при нем. Это означало, что кто-то из полка привез эти вещи, и сделано это было явно с разрешения командира части. Потом Виктор был поражен, когда получал обмундирование. К уже потертой и застиранной гимнастерке ему дали его собственные синие командирские бриджи. Эти бриджи вообще не были на него записаны, а в крайнем вылете спокойно лежали в тумбочке. Их появление в госпитальных стенах было похоже на чудо. Выходит, благодетель привез не только фотографии с мыльно-рыльным, но и их. Причем не только привез, а еще и сдал на госпитальный склад, и так сдал, что их не украли. Но по-настоящему Виктор поразился, когда ему выдали деньги по денежному аттестату. Получив на руки четыре с половиной тысячи рублей, он сильно удивился и проникся к Дорохову еще большей симпатией. Желание вернуться в свой бывший полк выросло стократно.

Но дорога в небо оказалась несколько более длинной, чем он полагал ранее. Госпитальная комиссия направила его на дальнейшее лечение. Месяц, проведенный под Баку, в небольшом санатории ВВС, оказал воистину волшебное действие. И пусть была уже поздняя осень и купаться в море мог только очень закаленный морж, а солнце зачастую скрывалось за тучами, но все равно здесь было хорошо. Свежий морской воздух, обильное питание, фрукты и лечебные процедуры с физкультурой делали свое дело. Он окреп, под кожей стали перекатываться тугие мышцы, а выступающие ребрами бока округлились. Раненая нога стала гораздо меньше болеть, он уже мог передвигаться без палки, головные боли не беспокоили. На память о ране осталась все еще не прошедшая хромота, ожоги и небольшая раскачка в походке. Следующую врачебную комиссию Виктор прошел уже без проблем и был допущен к полетам на истребителе.

А вот после началось долгое путешествие в Москву. Сперва через весь Кавказ, попутным самолетом в Астрахань, оттуда в Самару, и, наконец, через пять дней скитаний он попал в управление кадров ВВС. Голодный как собака, без копейки денег, зато в новеньком реглане.

С этим плащом вообще вышла занятная история. Старый реглан, издырявленный и покоробившийся при пожаре, ему не вернули, и это повергло Виктора в траур. Реглан в авиации был не только красивой и статусной вещью – при пожаре в самолете он мог сыграть роль спасательного круга, последнего шанса. И упускать этот шанс Виктору не хотелось. В госпитальном складе, помимо одежды и белья, ему выдали старенькую шинель и кирзовые сапоги. Ходить в таком виде казалось настоящим наказанием, и, очутившись в Астрахани и имея немного свободного времени, он пошел на рынок. Деньги, полученные по аттестату, создавали иллюзию сказочного богатства, правда, рыночные цены очень неприятно удивили. Сапоги он нашел – новенькие, хромовые, отлично сидящие на ноге. Правда торговец, жуликоватого вида мужичок, просил за них тысячу рублей, но Виктора и такая цена устраивала. Уже собираясь ударить по рукам, он в шутку спросил продавца насчет реглана. Торговец заюлил, глазки его забегали, и он почему-то шепотом сказал, что реглан есть. Правда, чтобы посмотреть на товар, пришлось идти в какие-то закоулки, и Виктор даже решил, что его будут сейчас грабить, и всю дорогу нащупывал кобуру пистолета. Однако страхи оказались напрасными. Мужичок забежал в какой-то неприметный барак и вернулся оттуда с новеньким, пахнущим краской и кожей регланом. Размер оказался подходящий, вот только запросил за него торговец столько, что складывалось впечатление, будто его лично шил сам Диор, а ассистировал ему Слава Зайцев. После отчаянного получасового торга Виктор все же купил и сапоги и реглан, однако это обошлось в четыре тысячи двести рублей, да в довесок пришлось отдать свои кирзачи. Впрочем, покупка того стоила. В прошлый раз он выжил только благодаря кожаному реглану, а вспоминая, как горел самолет и рвался в кабину огонь, хотелось купить еще один. Так, на всякий случай.

Из управления кадров Виктора отправили под Саратов, в 8-й запасной авиационный полк. Зачем понадобилось гонять его туда-сюда по стране, он так и не понял. Но без лишних разговоров оформил все документы и, получив на продовольственном складе две селедки с двумя буханками хлеба, поехал на восток…

Хлопнула дверь, и в тамбур вошли две девушки. Они мельком взглянули на курившего Виктора и о чем-то зашептались. Эти девушки сели в поезд вместе с любителями курицы, и от этого неприязнь Виктора частично перекинулась и на них. В тамбуре было холодно, девушки скоро стали зябко ежиться, но обратно не спешили. Виктор докурил папиросу, но возвращаться в тепло вагона не хотелось, он демонстративно стал так, чтобы тусклый свет освещал обожженную щеку. Девушки перестали шептаться и теперь таращились на него из полумрака. Он уже привык к реакции людей на свои ожоги. Сперва злился, когда женщины внезапно принимались пристально изучать его лицо, потом привык. Да и шрамы немного сгладились, стали не так сильно заметны.

– Товарищ, а вы с фронта? – наконец спросила одна из них. Вторая на нее удивленно покосилась.

Виктор чуть не поперхнулся. Он как раз обдумывал, как бы заговорить с девушками, но отчего-то смущался.

– С фронта, – не стал уточнять он.

– Правда? – отчего-то обрадовалась спрашивавшая. – А под Сталинградом вы были?

Сталинград в последнее время стал главной темой, его обсуждали везде и всюду. Защитники города считались героями уже по умолчанию.

– Нет, – он огорченно развел руки, – не довелось. А сами вы откуда?

– Мы студентки, из Саратовского медицинского, – ответила ему девушка. – Я Нина, а это Тома, – вторая подружка так и не проронила ни слова, обиженно поджав губы.

– А меня Виктор зовут, – как можно более искренне улыбнулся Саблин, но девушки желание общаться уже, видимо, израсходовали и ушли обратно. Хотелось курить, но пришлось себя пересилить – папиросы следовало поберечь. Стоять одному в промерзлом тамбуре было глупо, и он тоже направился следом.

– …Заманить врага в глубь своей территории, заставить растянуть коммуникации, измотать тяжелыми боями и уничтожить, – поблескивая стеклами очков и отчаянно жестикулируя, вещал один из «профессоров». – Это проверенное веками, но оттого не менее гениальное средство, и мы сейчас выступаем в роли свидетелей очередного этому подтверждения. А враг сейчас остался ни с чем. Понимаете, там степь и бурьян. Горит он как солома, жарко, но быстро. Раз, два и все. А больше там ничего нет, ровный стол. И морозы. Я прекрасно знаю эти края, участвовал в обороне города под руководством самого товарища Сталина. И, смею полагать, что счет пошел на дни. – Увидев Виктора, он приветливо замахал ему рукой: – Вот товарищ военный, думаю, подтвердит, – сказал он, близоруко щурясь поверх очков. – Подключайтесь к нашей дискуссии, мы здесь обсуждаем, как скоро наша армия окончательно освободит Сталинград. Ваше мнение, как военного человека, будет особенно ценно.

– И как скоро? – спросил Саблин, усаживаясь на свою полку.

– Несколько дней, самое большее, дней десять, – припечатал «профессор».

– Да ну? – напряг память Виктор. – Боюсь, до конца зимы будем с ними возиться. Уж весь январь точно придется.

Фраза его была встречена гулом недоверия среди студенческой части, а второй из «профессоров», искусственно засмеявшись, заявил:

– Скорее всего, товарищ военный ошибается. Не может быть, чтобы так долго.

Виктор пожал плечами. Неприязнь к «профессорам» усилилась еще сильнее.

– А отчего вы так решили? – спросила вдруг Нина.

Он не хотел отвечать, но в ее глазах было чистое незамутненное любопытство, и Виктор не сдержался.

– Не стоит недооценивать немцев. Это сильный, многочисленный и прекрасно обученный противник. На них работает промышленность всей Европы. Зачем упиваться победой, которую еще не одержали?

После его слов студенты притихли, а вот первый «профессор» словно взбеленился:

– Да как вы можете так говорить? – неожиданно закричал он. – Из-за таких разговоров, из-за такого вот пресмыкания перед немцами мы и отступали до самого Сталинграда. Что это за трусость такая? Особенно теперь. – Он неожиданно прервал себя и подозрительно уставился на Виктора. – Позвольте, а не вас ли я видел в Ленинграде, в тридцать первом году…

– Знаешь что, дядя, – тихо сказал Виктор, хотя внутри у него все закипело, – я на фронте был, убивал, а ты тут, в тылу, в обнимку с курицей, будешь меня жизни учить? Агитировать? – Он резко встал, отчего «оппонент» внезапно вжался в сиденье. – И еще, – добавил Виктор, – в тридцать первом мне было одиннадцать лет.

– Извините, – «профессор» словно сдулся, съежился и просительно прижал руки к груди, – право, я не хотел вас обидеть. Извините, пожалуйста.

– Да ничего, бывает, – от направленных на него жалостливых взглядов Виктору стало тошно. Как назло разболелась нога, и он, плюнув на приличия, похромал обратно в тамбур, курить.

Вскоре грохнула дверь, и к нему снова пришла Нина. Несколько секунд она молчала, потом несмело пролепетала:

– Вы извините, что так получилось. Мы думали, что вы старше.

– Да ничего, – равнодушно бросил Виктор, – привыкну.

Они долго молчали, но Нина все никак не уходила, переминалась с ноги на ногу, поеживалась от холода. Сейчас он рассмотрел ее получше: она была невысокая, темноволосая, более чем на голову ниже Виктора, кареглазая и очень изящная, хрупкая.

– Вы летчик, да? – наконец спросила она. – Ребята сказали. А скажите, вам страшно летать в небе?

– Страшно? – Виктор усмехнулся, он вспомнил, что уже говорил какой-то девушке про небо, вот только это было так давно. – Как может быть в небе страшно? Это же… там все другое… это… это голубая бездна, без краев. Это простор, это свобода. Это благодать. Только в нем понимаешь, насколько все на земле мелкое, неважное, суетное. Там, в небе, ты видишь перед собой вечность.

– Красиво, – тихо сказала Нина, – везет вам. У вас такая красивая и героическая профессия.

Виктор хмыкнул и машинально потер рубцы ожогов. Девушка смутилась, даже в полумраке было видно, как покраснело ее лицо.

– Извините, – сказала она, запинаясь, – я не подумала…

– Да ладно вам извиняться, – улыбнулся Виктор, – к тому же я считаю, что профессия доктора не менее героическая, но гораздо более важная.

– Я вообще-то на детского врача учусь, – несмело улыбнулась Нина, – что уж тут героического?

Они незаметно разговорились. Нина оказалась хорошим рассказчиком и слушателем. Общаться с ней приносило Виктору удовольствие.

В вагон они вернулись закоченевшие, поздно ночью. Здесь давно утих гомон голосов, народ сладко спал, заняв все что можно было занять, кто-то спал даже на багажных полках. В вагоне витал теплый дух множества людей, портянок, гуталина, кисловатый запах хлеба. Размеренно перестукивались стыки рельсов, и поезд мчался сквозь ночь в Саратов…

…Привычно навалилась перегрузка, вдавила в сиденье, прикрыла «шторки» глаз. «Як» рванул в небо, рассекая его прозрачную синь боевым разворотом. Рядом промелькнул второй истребитель – командира их эскадрильи майора Товстолобова, он потянул влево вверх, заходя в хвост. Виктор тоже положил свой истребитель на крыло, потянул ручку, пытаясь перекрутить, но, как обычно, отстал и остался ниже. Товстолобов вышел на горку и, лихо развернувшись, начал заходить в атаку сверху. Виктор привычно увернулся, проводил взглядом уходящий на очередную горку истребитель командира и поморщился. Формально учебный бой был уже проигран, он даже знал, что будет дальше, – командир проведет еще одну атаку, а после только имитацию, а сам повиснет на хвосте. Можно, конечно, было бы с ним покрутиться на максимальных перегрузках, но в прошлый раз, это отозвалось сильной головной болью вечером. Повторения не хотелось, вдобавок начала ныть нога, предчувствуя непогоду. Боль в ноге неожиданно добавила злости. Он снова привычно уклонился от атаки, а когда командир попытался в наглую сесть на хвост, резко крутанул размазанную бочку – «кадушку». Не ожидавший такого поворота Товстолобов проскочил вперед, и Виктор загнал силуэт его истребителя в прицел. Если бы это был бой реальный, то в машину комэска уже прилетел бы добрый килограмм свинца и стали. Самолеты снова разошлись и неторопливо пошли на посадку.

– Ловко, ловко, – добродушно засмеялся Товстолобов, когда Виктор докладывал ему о выполнении задания, – провел старика. Вот что значит фронтовая закалка. Начало боя у тебя, как обычно, вялое, но потом удивил. Вот чую же, можешь, когда хочешь…

Виктор не стал говорить командиру, что у него старенький истребитель, самых первых серий, изношенный, битый-перебитый курсантами. И не на такой рухляди тягаться против новейшего командирского «Яка», с улучшенной аэродинамикой и более мощным мотором. В таких условиях, при боях на вертикали против хорошего пилота, у Виктора не было ни единого шанса. Товстолобов был хорошим пилотом.

– Ты в Саратове был? – неожиданно спросил майор. – Знакомые там есть?

– Был, – удивился Виктор, – весной оттуда «Яки» перегоняли. Есть… знакомая.

– Хорошо, – командир хлопнул его по плечу и широко улыбнулся, – завтра туда поедем, самолеты перегонять. Еще Васюков и Дронов. Ты тоже поедешь.

Эта новость обрадовала: за месяц, проведенный в резервной эскадрилье запасного авиаполка, ему тут все надоело. Отправка на фронт была не за горами, так что внеплановая поездка в город пришлась весьма кстати. Он там мог повидаться с Ниной, а это грело сердце. Не то чтобы он ждал от встречи с ней чего-то особенного, но она оказалась первой девушкой, которая не шарахалась, завидев его ожоги. Да и после ее писем…

Распорядок в ЗАПе оказался весьма насыщенным, много зачетов по матчасти, потом и полеты начались, в общем, он уже начал было забывать о коротком знакомстве в поезде. Тем неожиданней оказалось пришедшее исписанное мелким убористым почерком письмо от Нины. И ничего в этом письме не было особенного: интересовалась, как дела, сообщала о своих, но Виктор его перечитывал раз сто. Это было первое письмо, что он получил в своей новой жизни, но больше его взволновал и обрадовал тот момент, что на этом свете есть человек, который помнит о нем. Он сразу принялся писать ответ, написав громадный, сбивчивый опус, на шести листах. Отправил и испугался. Вдруг она, получив такое письмо, больше не захочет с ним общаться? Но через неделю снова получил от нее ответ. В этот день Виктор был самым счастливым человеком. Завязалась оживленная переписка, он почти каждый день получал от нее письма и слал свои. Благо соседом у Нины оказался водитель с авиазавода. По долгу службы ему приходилось бывать в Багай-Барановке почти каждый день, он и служил им почтальоном.

– Ты еще и думаешь? – спросил майор. – Совсем совести нет? Давай, беги документы оформляй, да заодно в финансовый отдел заскочи.

В Саратов они прибыли замерзшие как собаки. Сперва их не пускали на заводской аэродром, потом началась долгая канитель с приемкой самолетов. Товстолобов постоянно куда-то убегал, звонил из дежурки по телефону, жутко ругался. Наконец пришел, демонстративно хлопнул зажатыми в руке перчатками по планшету.

– Перелет отменяется, – буркнул он, хотя глаза при этом были довольные, – собираем вещички и дуем отсюда. Погоды нет, на завтра обещают.

С неба срывался мелкий снежок, облака были низко-низко. Лететь по такой погоде, когда облака сливаются со снегом, не хотелось.

– Ну что, – спросил майор, – в общагу?

Дронов демонстративно закашлялся, а Васюков состроил умилительное лицо:

– Товарищ майор, может, как в прошлый раз сделаем?

– Можно, как в прошлый, – ухмыльнулся Товстолобов. – Только Саблина тогда с собой забирайте, головой за него отвечаете. Чтобы завтра в семь утра были на этом самом месте. Трезвые, живые и здоровые. Ясно? – немного повысил голос майор. Он еще немного постращал и ушел. Они остались втроем.

– Ну вот, навязался нам, – недовольно протянул Дронов. Он вообще был все время чем-то недоволен, то обедом в столовой, то снегом, то боковым ветром.

– Я вам не навязывался, – огрызнулся Виктор, – надо было раньше рот открывать, пока майор не ушел.

Дронов плюху проглотил молча. Виктор был хоть и младше его по званию, но фронтовиком и орденоносцем, а это что-то да стоило.

– Слушай, но нельзя тебе с нами, – примиряюще сказал Васюков, – у меня тут… жена… ну сам понимаешь. А свободного места просто нет. Всем неудобно будет. Может, ты в общагу пойдешь, а? А с нас потом будет причитаться.

Виктор обрадовался. У него появился замечательный шанс прогуляться по городу. О такой самостоятельности он мог только мечтать.

– Разберемся, – сказал он, полагая, что прийти в летную общагу успеет всегда. – Завтра буду здесь, в семь.

Ему повезло. Попутная машина добросила от аэродрома до самого центра, так что не пришлось сбивать ноги. Гулять по городу оказалось очень приятно. И пусть на его пути не встречалось завлекательных огней реклам, веселых и пьянящих клубов, красиво одетых женщин и шикарных машин, пусть город был грязноватым, засыпанным снегом, и пусть смотреть тут толком было не на что, но все равно свобода манила. Он шел по заснеженным тротуарам, вглядывался в редких прохожих – в основном женщин, на старые дома центральных улиц и радовался. Он мог идти куда пожелает и делать что угодно. Свобода опьяняла, сейчас он даже пожалел, что когда-то отказался от отпуска.

Это великолепное ощущение немного подпортил голод. Уже наступил обед, а Виктор с утра был в дороге и не завтракал, продукты выдали сухим пайком. Желудок принялся все сильнее напоминать о себе, уводя возвышенные мысли на сугубо материальные. У него была с собой банка мясных консервов и два соленых огурца, но возникала проблема, где это все можно съесть. С неба продолжал сыпать снежок, было довольно холодно, и мысль о пикнике на природе не вызывала ни малейшего энтузиазма. В летном комбинезоне и унтах было тепло, но одно дело прогуливаться, а другое грызть мерзлые огурцы. Незаметно ноги принесли Виктора на рынок.

В отличие от казавшегося сонным города жизнь здесь кипела. Люди сновали, подобно муравьям, смотрели, приценивались, торговали и торговались. Еще осенью по пути в Москву Виктор насмотрелся на такие рынки. На них продавали все, что можно было продать, все, чего не встретишь на пустых полках магазинов. Правда, цены немного пугали, да и вместо денег больше господствовал натуральный обмен.

С деньгами у Виктора было негусто. В финансовом отделе ему выдали пятьсот рублей, да еще сто он настрелял по знакомым, но это были не те деньги, чтобы чувствовать себя здесь уверенно. Купил за пятьдесят рублей полбуханки хлеба, купил пачку папирос, и зеленая жаба заверещала, вцепившись в горло. Время тикало, и Виктор все-таки решился сходить в гости к Нине. Об этом он думал еще вчера, поэтому и занимал деньги, но в глубине души в такую встречу не верил, отчего-то робея.

Цены на рынке даже не кусались, а буквально грызли. Он купил грамм двести конфет, почти ополовинивших его скромный бюджет, купил картошки и несколько луковиц, и в кармане осталась сиротливая купюра с летчиком. Отщипывая на ходу кусочки хлеба, он направился по указанному на Нининых письмах адресу. Встречи с ее родителями он не опасался, в письмах девушка упоминала, что живет не с ними.

Дом Нины нашелся довольно быстро – пузатый, деревянный, двухэтажный, с тусклыми старыми окнами. Он был превращен в коммунальную квартиру, в одной из комнат, за тонкой фанерной дверью, и был своеобразный мини-филиал женского общежития. Когда Виктор постучал и услышал за дверью шлепанье ног, внутри у него все похолодело.

– А Нины нет, – сообщила высокая светленькая девушка, с короткой мальчишеской прической и в свитере поверх платья, – она сейчас в госпитале. – А вы, наверное, Виктор? Да? – В ее глазах прямо-таки плескалось любопытство. Услышав ответ, она вцепилась ему в рукав и затащила в комнату. – Заходите, заходите. Она скоро будет. Тома, сходи чайник поставь.

Тому он узнал, это она была с Ниной в тамбуре поезда. Комната девушек оказалась маленькая и весьма скромная. Большую ее часть занимали две стоящие бок о бок кровати и письменный стол, заваленный тетрадями и учебниками. Обшарпанные, потертые стены и пожелтевшие занавески на окне придавали комнате какой-то холостяцкий вид.

– Вы присаживайтесь, – девушка уже подвигала Виктору стул, – у вас время еще есть? Мы что-нибудь придумаем, сейчас ее позовем.

– А у вас где-нибудь можно покурить? – спросил он. После волнения от так и не случившейся встречи с Ниной неимоверно захотелось курить.

– Так на кухне.

Выходя на перекур, он услышал за спиной злой девичий шепот, потом снова бухнула дверь, и уже одетая в пальто Тома куда-то заспешила. Вторая девушка вышла к Виктору, видимо, развлекать гостя.

Пока он курил, на кухню успело наведаться все население коммуналки. Такое впечатление, что у них у всех появились неотложные дела именно в этой комнате, хотя явно было, что приходили только с целью поглазеть на нежданного визитера. Причем если старушки и женщины хотя бы делали вид, что приходят сюда по делам, то дети просто сбились в кучку у дальней стены и, тихо переговариваясь, таращились.

Девушка щебетала, как птичка, успев за короткое время вывалить на него гору информации. Звали ее Вика, и была она однокурсницей Нины и Томы. Она рассказала, что их общежитие превратили в госпиталь, и теперь они вынуждены все жить здесь, у родственников Томы. Что они втроем после учебы работают в госпитале и что работать и одновременно учиться очень тяжело.

– Долго ждал? – Нина вошла бесшумно, наполнив комнату запахами лекарств. – Привет. – Улыбка у нее была немного настороженная.

– Привет, – Виктор обрадовался ее появлению, – а я вот… случайно в городе оказался, думаю, дай в гости заскочу….