Кто-то из вас должен умереть! Непридуманные рассказы Звягинцев Александр
– Ну приложился, – раздраженно сказал Друз. – Тоже событие! А если бы он задницей приложился? Ты бы тоже тут скакал от радости?
Но увлеченный своими соображениями Абелин раздражения начальства даже не заметил. Не до того было.
– Генрих Трофимович, так ведь доказано уже, что строение ушной раковины человека так же неповторимо и уникально, как и папиллярный узор пальцев! Контуры завитка, противозавитка, козелка отличаются абсолютной индивидуальностью! И почти не изменяются при соприкосновении с какой-либо поверхностью! Независимо от силы придавливания!
– Ну, это я думаю, зависит от того, как придавить, – не желал сдаваться Друз. – Если по уху дубиной двинуть, так, думаю, изменения там произойдут!
– Ну у нас-то дубины не было, Генрих Трофимович! А то придавливание, которое наблюдается, когда прикладывают ухо к замочной скважине, индивидуальные характеристики не меняет. Так что эксперт сказал, что отпечаток замечательный! Дайте, говорит, живое ухо – мигом идентифицирую!
– Ну, правильно! Есть у тебя отпечаток со всеми козелками и завитками, а где ты само это ухо возьмешь? В натуральном виде?
– Так ведь у нас не только ухо есть, Генрих Трофимович!
– Ну да? А еще что?
– Зубы!
– Чьи зубы? Откуда зубы? Он что, еще и дверь зубами грыз?
– Он же сторожа укусил, Генрих Трофимович, когда тот его зедержать пытался! Оттиск зубов оставил – просто загляденье. И тут я вспомнил! Мне врач зубной сказал, что он по зубам всех своих пациентов помнит.
– Ну, сказать-то он все может!
– Там оттиск необычный. Очень характерный!
– Ну, в общем все ясно. Следов – море. Уши с зубами! И что ты со всем этим богатством делать будешь?
– Преступника искать! Для начала надо обойти все зубные кабинеты – кто-то из дантистов может по оттиску клиента вспомнить?
– Может, вспомнит, а может, и нет. Только это, Аверьяныч, ты не забывай, что ты прокурор, а не опер начинающий, а то я же вижу – сейчас сам побежишь по зубодерам с высунутым языком. Пусть милиция тебе людей выделит для оперативной работы.
– Ага, и сама преступника поймает! – проговорился о своих тайных мыслях в азарте Абелин.
Друз крякнул.
– Тебе, Аверьянович, опыта, понимаешь, надо набираться. Потому что книжки это одно, а жизнь совсем другое. Такие козелки подбрасывает, что самому и представить невозможно. Я-то в твои годы такого уже насмотрелся!
Друз даже головой тряхнул, будто не веря собственным воспоминаниям.
– Я ведь в милиции начинал. Это потом в прокуратуру перебрался… Направили меня на работу в Новоукраинский райотдел милиции Кировоградской области на Украину. И было там большое, богатое село – тысячи две дворов, не меньше. Народ там жил… Не то чтобы как сыр в масле катался, но упитанно жил, ни в чем себе не отказывал. Самогон сулеями и четвертями пили. Кролей держали – орды, а кур и вовсе не считали. Борщ варили из всего, что в огороде растет, так что ложка в нем торчком стояла. По осени, как урожай соберут, гуляли так, что держись!
Суровое лицо прокурора даже помягчало от таких воспоминаний.
– И вот был там один хороший парень, ветеринар, Рома Панченко. Такой хороший паренек! И чистенький, и вежливый, и безотказный, и работу свою ветеринарскую любил. Но, правда, с какой-то грустью в глазах. Может, потому, что рос сиротой. Родители его разбились на машине, когда он только в школу пошел. Взяла его к себе сестра отца, и рос он все трудные подростковые годы в чужой семье. И, видимо, это крепко ему в душу запало. В общем, выучился он на ветеринара, потому как с животными и скотиной ему, пожалуй, было легче, чем с людьми, общаться, и направили его в наше село по распределению. Ну, ему жить-то надо где-то, вот директор совхоза и устроил его в хату Самусихи и сам за него платил…
А Самусиха эта жила с дочкой Вероникой, но без мужа, который от нее давно уже сбежал, потому как она кого хочешь доконать могла своей злобой. Есть такие люди, которым обязательно кого-то надо ненавидеть, на ком-то злость свою вымещать, вот она из таких и была.
– Самусиха – это фамилия такая? – спросил внимательно слушавший Абелин.
– Прозвище такое. Фамилия ее по мужу была Самусюк, вот и прозвали – Самусиха. И иначе ее за глаза никто не называл. Никто уж, наверное, и не помнил, как ее на самом деле звали. А Вероника ее, наоборот, была вся в отца – не от мира сего. Все время где-то в облаках витала. Ее спросишь о чем, а она тебя и не слышит. Потом посмотрит на тебя, глазищами похлопает и опять куда-то отъехала. Ну и, дело-то молодое, они с Романом друг друга и полюбили. А Самусиха уперлась против этого и ни в какую. Не отдам дочку за осеменителя и все тут. Видишь, почему-то ее донимало, что Рома по своей работе и осеменением занимался. Такая вот она была из себя аристократка! Она его этим осеменением затюкала до последней возможности. Может, потому, что о ней самой никакой осеменитель даже подумать не мог? А Рома терпел. Парень-то он терпеливый был – жизнь научила. Он мне как-то сам сказал: первая сиротская заповедь – терпи, сколько можешь. А когда уже не можешь, еще потерпи…
– Да, наука та еще! – с сочувствием к неведомому Роме согласился Абелин.
– А ты думал!.. Но потом Самусиха помаленьку сдаваться начала – смотрит, что Вероника тоже удила закусила, ни о ком больше не думает, да и народ ее застыдил: что ж ты, злыдня такая, дочкиному счастью мешаешь! В общем, сдалась, старая пробка! Свадьбу сыграли, и стал наш Рома уже не квартирантом, а приймаком… Так Самусиха совсем разошлась, потому как в тех краях приймак – положение постыдное, его тюкать – святое дело и никто за него не заступится. В общем, затюкала она его этим осеменителем да приймаком до последней стадии!
– А что же дочка ее? Мужа не защитила?
– Вероника? Да ей все было по барабану. Ее хоть коровой, хоть кобылой назови, она даже и не услышит. Всегда в отъезде – в небесах витает. И Роме тоже говорила: да ты не обращай на мать внимания! Но люди-то они все разные, с одного все как с гуся вода, а другой из-за пустяка удавится…
И вот однажды, в воскресенье Самусиха бедному Роме говорит, мы с дочкой в кино пойдем, а ты к нашему приходу пару кролей заруби да разделай, это вот занятие как раз по твоей осеменительской части. И ушли с Вероникой в клуб. Ну, Рома с горя хватанул самогонки, а у них там первач градусов по семьдесят бывает, топор достал, двоих кролей во дворе зарубил, а сам чуть не плачет от обиды. Ну, что за судьба такая несчастная ему досталась! И сколько еще можно его терпение испытывать? До самой могилы, что ли?
А он, знаешь ли, в каких-то вещах чистый ребенок был! Ведь многие дети, когда их обидят, представляют себе, что вот они умрут понарошку, а все вокруг будут плакать и думать, как же мы были к нему несправедливы! А он будет все видеть и слышать… Вот и Рома так же думал иногда: только, наверное, когда я умру вдруг от несчастного случая, все и пожалеют, что так жестоко и несправедливо ко мне относились.
– Детдомовские дети так часто думают, – задумчиво сказал Абелин, вспомнив дело, в котором проходили несколько ребят из детдома. Они никак не шли у него из ума.
– Ну и Рома наш такой был. И тут ему что-то в доме понадобилось, газеты старые, что ли… Он прямо так с топором в руках в комнату вошел. А потом видит, что с топором по углам шарить неудобно, положил его на стол. Искал он эти газеты, искал да залез в стенной шкаф. Была у них, знаешь, такая глубокая ниша прямо в стене сделана, а в ней полки положены – для горшков и кастрюль. Закрывалось все это хозяйство от глаз людских двумя ситцевыми занавесками, сходившимися посредине… А верхняя полка была как раз Роме по горло.
Причем верхняя полка была составлена из двух досок, нижних же тогда и вовсе не было – их во время ремонта вытащили… Рома, он худенький был, одну доску убрал, оставшуюся чуть от стены еще отодвинул и как раз между полкой и стеной поместился. Выпрямился и вдруг видит в зеркале напротив – его голова, как будто отрубленная, на верхней полке лежит! И топор весь в крови на столе…
От двери если смотреть – полная картина садистского убийства с расчленением и отделением головы от тела. Почему ему такое дело померещилось? Как такое в голову пришло? Черт его знает! Видимо, мыслями о собственной смерти себя уже до полного исступления довел…
– Ну, и самогон на этом психологическом фоне тоже не шутка, – сделал свое предположение несколько ошарашенный рассказом Абелин. – С расстройства так развезти может!
– Ага, первач там был что надо, – согласился Друз. – В общем, смотрит он на свою как бы отрубленную головушку в зеркале и представляет себе, как Самусиха входит, видит такую картину, падает на колени и начинает каяться: что же я наделала! Кто же нам теперь Ромушку нашего вернет? Да мы бы теперь на него надышаться не могли бы!..
И так ему, понимаешь, все это живо представилось, что решил он – надо достоверности добавить. Сбегал во двор, кроличьей кровью себе по шее полосу провел, по лбу да по щекам помазал, пол кровью побрызгал и опять в нишу за полку залез. Потом занавески задернул и под подбородком прищепкой бельевой прищемил. Посмотрел – ну, блин, полная достоверность! Ног и туловища не видно, одна голова на полке лежит… Аж, самому жутко стало.
Кто его знает, чем бы все закончилось, но тут народ из клуба повалил гурьбой. Кино, кстати, я потом выяснил, тоже было не подарок на день рождения – какие-то убийства, пытки, вампиры. Самусиха с Вероникой заходят во двор. Вероника говорит: мне, мол, мама, до ветру надо после таких страстей в кино. И побежала в уборную. А Самусиха прямо домой – где там этот приймак? Сделал, что ему велено было?
Зашла она в комнату, видит на полу кровь, на столе топор окровавленный блестит. Ах, думает, гаденыш, весь дом изгваздал! Куда ж он сам-то подевался? А потом глядь – на полке голова Ромина лежит… Залитая кровью, с закрытыми глазами, язык вывален наружу… Отрубленная!.. Ну, у нее дыхание, понятное дело, и сперло. А тут голова сначала глаза так медленно открывает, а потом начинает губами шевелить…
Тут уж Самусиха, само собой, на пол бухнулась и затихла.
Рома тоже в своем шкафу стоит ни жив ни мертв. В голове туман не знает, что делать. Понимает, что натворил чего-то, а что теперь делать, не понимает.
Тут как раз и Вероника из уборной подтянулась. Идет себе, что-то напевает с облегчения. Заходит в хату и видит картину – на столе топор в крови, на полу маманя родная лежит кулем и не шевелится, а на полке окровавленная голова мужа поставлена… Она сразу-то не упала, на крыльцо выбралась и как зайдется: «Рятуйтэ, люды добри, нэчыста сыла!» И потом только с крыльца скатилась и на четвереньках к забору поползла. И продолжает мычать чего-то…
Народу ж, понятное дело, после кино на улице много. Я тоже тут при исполнении – всегда после сеанса наблюдал, как бы чего не вышло. Кинулись мы к ней, а она только мычит и на дом показывает: там, мол, там… А сама потихоньку к забору так и ползет, наши ноги головой раздвигает.
Ну, я понятное дело, в дом. За мной еще народ. Вхожу – мать честная! На полу кровь, на столе топор, Самусиха лежит не шевелится, а на полке отрубленная голова с закрытыми глазами. Я за пистолет схватился, а потом думаю: ну, и куда из него палить? В голову или в Самусиху?
И тут мне сзади какой-то доброхот задрипанный говорит: «Товарищ начальник, а вы ее кочергой потыркайте, чтобы проверить… Вдруг живая еще?» И кочергу мне в руку сует. Я, честно скажу, тоже растерялся, кочергу сдуру взял и так осторожненько стал в голову тыкать…
Народ затих. Тишина мертвая.
И тут этот, понимаешь, живой труп, глаза открывает и зубами кочергу – цап! Народ взвыл и на улицу сыпанул. Я, Аверьяныч, честно тебе говорю, тоже следом…
– Это у него, у Ромы, видимо, нервный срыв случился от напряжения, – предположил Егор Аверьянович, очень сочувствовавший бедному осеменителю.
– Там, знаешь, не только у него нервный срыв случился, – помотал головой Друз. – В общем, стоим мы во дворе, а народ все прибывает, гудит… Что да чего? И уже кто-то говорит, что из Самусихи нечистая сила всю кровь выпустила, а Роме руки-ноги пооткусала! Кто-то кричит, что надо хату срочно поджигать, спалить ее вместе с нечистой силой к чертовой бабушке! А кто-то говорит, что за батюшкой бежать надо… Я сам зубами лязгаю и не знаю, что делать… А народ все валит, к крыльцу меня толкает, я упираюсь, да куда там! Ну, чувствую, сейчас меня затопчут. Выхватил пистолет да пальнул в воздух! Народ от страха осел, попятился…
И тут вдруг открывается дверь и выходит… Рома с топором в руке! Глаза горят, морда в крови… Жуть! А все еще, ты не забывай, после кино про вампиров, под впечатлением находятся…
Смотрим мы на него и не знаем, что делать.
А он и говорит замогильным голосом:
– Жена моя тут? Где она?
И рукой с топором пот со лба вытирает. Бабы – в рев!
Не знаю, чем бы все закончилось, но здесь он сам топор выронил, глаза закатил и в обморок свалился…
– И что же его – осудили? – после некоторой паузы поинтересовался дотошный Абелин.
– Да нет… Прокурором района там хороший, опытный тогда мужик был, Толопко фамилия, не стал парню жизнь ломать. Без суеты и всякого шума задания милиции, сельсовету дал, всякую разную информацию собрал, потом все сам лично исследовал и прекратил дело.
– Ну и правильно, – облегченно вздохнул Абелин.
– Так что учись уму-разуму, пока я жив. Главное – правильно организовать работу, заставить делать милицию, контролирующие органы все, что им положено, а не самому высунув язык бегать. Не набегаешься! И самое интересное – жизнь у них с тех пор наладилась. Самусиха язык свой поганый прикусила, когда малость очухалась, и так Рома с Вероникой хорошо зажили! Выходит, Аверьяныч, терпеть, конечно, надо, да не до бесконечности. И нельзя человека до крайности доводить, а то он так взбрыкнет, что мало не покажется.
1980 г.
Прокурорские страдания
Цель – определить стоимость обуви по оставленным в грязи следам.
/Из постановления о назначении экспертизы/
– И тут, Генрих Трофимыч, судья спрашивает: «А проводился ли следственный эксперимент?» Я говорю: «Какой эксперимент?» А он: «На предмет установления, в состоянии ли был обвиняемый инвалид догнать потерпевшую бегом в том случае, когда у потерпевшей трусы находятся лишь на одной правой ноге?»
Прокурор Друз с отвращением посмотрел на своего тщедушного и неудержимо лысеющего заместителя Драмоедова, который докладывал о своем неудачном выступлении на вчерашнем судебном заседании. Рассматривалась попытка изнасилования и нанесения побоев инвалидом второй группы Лепетухой диспетчерше автобазы Кормухиной, не пожелавшей «вступать с ним в половые контакты на добровольной основе за деньги».
Дело было смутное – сначала инвалид с диспетчершей вроде бы обо всем договорились, уже и трусы оба почти поснимали, а потом та вдруг заартачилась, стала говорить, что она не знала раньше про протез, а когда протез увидела, так ей прямо не по себе стало, и потому пусть инвалид еще денег добавляет. Инвалид разъярился, потому что был уже в состоянии сексуального аффекта, и сказал, что добавить он, конечно, может, но только кулаком по морде… Причем не один раз. И физиономия у него при этом была такая, что диспетчерша бросилась от него бежать в «недоснятых», как было отмечено в протоколе, трусах. А инвалид в неснятом протезе, но без трусов, поскакал, как козел, за ней, потому что у него уже там все дымилось…
Ну, и доскакался. Дипетчерша поскользнулась и сверзилась в какую-то колдобину, да так, что сломала руку и ногу и три месяца пролежала в гипсе без возможности работать. Мало того, перелом оказался такой сложный, что теперь ей самой приходится инвалидность оформлять.
Ну, естественно, теперь она, как человек, регулярно смотрящий телевизор, требовала, чтобы ей возместили и утрату трудоспособности, и моральный ущерб. А адвокат инвалида теперь доказывал, что догнать он ее на своем протезе вообще не мог ни в коем случае, в трусах она была или без трусов. И потому, получается, бежала она куда-то в недоснятых трусах по какой-то своей надобности, и инвалид тут совершенно ни при чем…
– Ну а ты что? – спросил Друз, который, глядя на зализанные белесые волосики Драмоедова, представлял себе, как гогочет зал суда над двусмысленными подробностями, которые вытаскивает из глупой гусыни потерпевшей, ловкий адвокат Шкиль.
– А что я? Сказал, как было. Не делался такой эксперимент, потому что никто из женщин не желает бегать от инвалида в трусах на одной ноге. Даже для следственного эксперимента.
– А судья что?
– Говорит: как же нам в таком случае судить?
– А адвокат?
– А адвокат говорит: гражданин прокурор, вы же понимаете, что нам для выяснения истины и вынесения справедливого приговора надо узнать об изнасиловании как можно больше – где, когда, как? Было это вообще? А может, этого и вообще не было? Как же мы можем это узнать без следственного эксперимента? Тем более, если обвиняемый вами инвалид утверждает, что страдает половой слабостью по месту жительства?
– Это как это – половой слабостью по месту жительства? Что, дома не может, а на улице – сколько угодно?
– Да нет, Генрих Трофимыч, это я просто выразился так для краткости… В том смысле, что у него об этом справка есть, выданная в поликлинике по месту жительства…
– Ну ты, знаешь, сокращай-то поаккуратнее, а то уж больно у тебя заковыристо получается, без бутылки не допрешь…
Драмоедов подобострастно закудахтал что-то.
Друза невольно передернуло. Бред какой-то получается. Инвалид, страдающий половой слабостью по месту жительства. Баба, снявшая наполовину трусы, а потом испугавшаяся прежде невиданного протеза и побежавшая в трусах на одной правой ноге по какой-то своей надобности…
Но во всем этом бреде ясно чувствовалась направляющая рука. И Друз прекрасно знал, чья это рука. Тут был виден почерк адвоката Шкиля. Он явно решил превратить все в посмешище – и дело, и суд, и прокуратуру. Причем, в особо циничной форме. И под все эти хихоньки да хахоньки выиграть дело.
– Я ему, адвокату этому, Генрих Трофимыч, хотел там ответить, срезать так, знаете, сказать все, что о нем думаю, на место поставить… Да потом подумал, что в зале пресса, стоит ли связываться?
– Я себе представляю, – усмехнулся Друз и даже поерзал своим громоздким телом в просторном кресле. – Тебе, Драмоедов, с ним связываться, особенно в присутствии прессы – это как раз то, что ему и надо. Так что хорошо, что не связался. А то бы ты тоже побежал по своей надобности в недоснятых трусах на одной ноге…
Драмоедов обиженно надулся. А что поделаешь, не таким, как он, такого адвоката, как Шкиль, осаживать.
Прославился Драмоедов тем, что наглый адвокат Шкиль, тогда только объявившийся в городе, в суде его чуть до слез не довел. Это в советском-то суде! Пусть уже и продуваемом насквозь ветрами перестройки, но советском же еще!
Тогда как раз родилась идея о привлечении КГБ к борьбе с экономической преступностью. Прокуратура области, как это и положено, должна была за следствием надзирать и в суде обвинение поддерживать. Но поскольку район находился далеко, область в порядке исключения поручила это дело Друзу, как многоопытному и проверенному товарищу. А Друз, надо прямо признать, поступил неосмотрительно – бросил почему-то на эту работенку Драмоедова, рассчитывая, что ушлые и высокомерные чекисты сами со всем справятся, а Драмоедов при сем лишь поприсутствует. Но чекисты оказались ребятами хотя и решительными, но привыкшими работать, не обращая особого внимания на разные тонкости уголовно-процессуального кодекса. Драмоедов же вместо того, чтобы хоть какие-то приличия при оформлении дела соблюдать, смотрел на них с открытым ртом, как на комиссаров в пыльных шлемах, слово неодобрительное произнести был не в состоянии.
Чекисты же, умники, не придумали тогда ничего лучше, как сделать главной обвиняемой по делу о хищениях в тресте ресторанов и столовых женщину с оравой ребятишек. Та как начала в суде рыдать – потом выяснилось, что проклятый Шкиль ее специально этому научил, – так весь процесс и проплакала, доведя судью Сиволобова до полного изнеможения.
Сам же Шкиль на протяжении всего судебного рассмотрения постоянно мордовал суд различными ходатайствами по поводу допущенных в ходе ведения следствия нарушений. Чуть ли не каждую минуту вскакивал и – караул! И обязательно, язва такая, присовокупит: невозможно понять, как многоуважаемый прокурор, который здесь, между прочим, присутствует, мог такое допустить! Куда смотрит прокурор? А может, он и к делу-то допущен не был?
Драмоедов дулся-дулся, а потом не выдержал и скулящим голосом стал судью Сиволобова умолять:
– Товарищ судья, да остановите Вы, наконец, это издевательство над прокурором! Чего он все время: «Прокуратура такая, прокуратура сякая!» Он что не понимает, что прокурор не может по пятам за следователем ходить? Прошу вас, товарищ судья, запретить ему без явной необходимости употреблять слово «прокуратура» впредь вообще!
Шкиль ядовито улыбнулся, а Сиволобов только плечами пожал. Он-то уже тоже видел, куда перестроечные ветры дуют и что с адвокатами теперь так просто нельзя.
Безжалостный Шкиль через минуту вскочил и залепил:
– Товарищи судьи, здесь снова грубо нарушен закон. А из этого можно сделать один-единственный вывод: должный надзор за законностью расследования не осуществлялся…
Тут он издевательски помолчал, посмотрел на Драмоедова, закатил глаза к небу, и когда все в очередной раз готовы были услышать слово «прокуратура», неожиданно закончил:
– …не осуществлялся, как положено, также за трестом столовых и ресторанов, в котором работает моя подзащитная!
Зал, конечно, издевательскую шутку адвоката оценил.
Услышав про тресты и рестораны, Драмоедов, который в бессильном ужасе ждал, когда адвокат снова начнет полоскать прокуратуру, вскочил, схватил бумаги, и чуть ли не рыдая у всех на глазах, проблеял:
– Меня тут… оскорбляют! Так нельзя, граждане!
Вид у него был такой, что даже обвиняемая плакать перестала. А Драмоедов схватил портфель и был таков.
Обомлевший от столь необычного поведения прокурора судья Сиволобов тут же объявил перерыв, помчался в свой кабинет, позвонил Друзу и сказал, умирая от смеха:
– Трофимыч, ты где таких пидоров подбираешь? Тоже еще чудо в перьях – прокурор со слезами на глазах! Он там у тебя не обоссался случаем? Может, вам в прокуратуре теперь на процессы подгузники одевать надо?
На следующий день Друзу пришлось самому идти в суд и в свирепой борьбе с адвокатом, гавкая и рыча на каждую его остроту, честь своей прокуратуры отстаивать.
Наверное, тогда он вполне мог от Драмоедова избавиться, но делать этого не стал. Не потому что ему этого слизняка жалко было, а просто Генрих Трофимыч, мужик тертый, хитрый, к тому времени уже все про систему, в которой живет и работает, знал. И понимал даже не разумом, а нюхом, что делать надо, а что не надо, и где лучше перетерпеть. За Драмоедова хлопотали серьезные люди, которые для прокуратуры много полезного могли сделать, а многоопытный Друз такими возможностями не разбрасывался. Он давно уже понял, что жизнь богаче всех законов и многообразнее любого из документов партии и правительства, даже самого исторического.
Но что делать в нынешней ситуации, Друз честно не знал. Не идти же ему самому на старости лет в суд и бодаться с хитрованом Шкилем по поводу того, с какой скоростью передвигались диспетчерша и инвалид в недоснятых трусах… Друз вдруг подумал с тоской, что раньше таких дел и представить было нельзя. Чтобы пожилые уже мужик с бабой поперлись в суд на публичное посмешище, да никогда! Договорились бы как-нибудь через родственников и знакомых.
Кстати, Друз инвалида Лепетуху немного знал. Мужик это был тертый, крученый, недобрый, но со своими понятиями о чести и совести. Жил он уже давно один в хорошем собственном доме – ни жены, ни детей. Пошел бы он раньше докладывать всему Лихоманску, что страдает половой слабостью и хотел попользоваться ласками какой-то затасканной диспетчерши за деньги?.. Да ни за что!
А на другой день к Друзу примчался сияющий и довольный Драмоедов.
– Генрих Трофимыч, конец процессу! Все!
– Чего так? – не понял Друз. – Помирились, что ли?
– Нет, лучше! Инвалид этот ночью удавился! Оставил записку: «А пошли вы все!» Так что все!
– Ну, все так все, – буркнул Друз.
Смотреть на счастливое лицо заместителя не было сил.
1987 г.
Адвокат берет свое
Надеюсь, суд вынесет такую меру наказания, которая не усугубляла бы уже имеющийся смертельный исход.
/Из речи адвоката/
Адвокат Артур Сигизмундович Шкиль лежал в душистой ванной и занимался умственной деятельностью – подводил итоги последних дел, материальные и моральные.
В свое время Артур Сигизмундович вовремя прочувствовал, что перемены, затеянные незадачливым коммунистическим вождем, остановить уже невозможно, так что надо действовать исходя именно из этого обстоятельства. Смысл же происходящего Шкиль сформулировал для себя очень просто: лопнул коммунистический панцырь, и обнаружилось, поперло наружу то, что этот панцырь долгие годы сковывал…
Наружу вылезло человеческое нутро. Опять оно, уже без всяких там идеологических оков, стало править бал на бесконечных просторах развалившегося государства российского. И сколько бы ни морочили голову простому народу демократией и либеральными ценностями, теперь снова каждый за себя, кто смел, тот и съел, у сильного всегда бессильный виноват, ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…
Ничего нового. Все естественно. Люди остались людьми, какими были за тысячи лет до коммунистического эксперимента.
А значит, надо жить по законам современных джунглей. И ничего изобрести тут не удастся, то есть не надо и пробовать. Как в той же Америке, одним из хозяев жизни в джунглях теперь становится lawyer – адвокат, крючкотвор, законник, способный вывернуть закон наизнанку, умеющий кого угодно «отмазать», а кого угодно разорить и посадить… А это уже дает самое главное, что может иметь человек, – власть. Реальная власть, которую признают все – и государство, и прокуратура, и бизнес. А раз признают и испытывают в ней нужду, значит, и платят по полной программе.
Поэтому свою деятельность в Лихоманске адвокат Шкиль начал не с делания денег, а с создания репутации. Будет у него репутация, что он способен выиграть любое дело, – деньги ему сами принесут.
Артур Сигизмундович добавил в ванну горячей воды и душистого шампуня на натуральных лесных травах. Свое тело он любил и берег. Тем более что скоро оно ему очень даже понадобится…
Так вот о репутации.
Шкиль поначалу брался за любые дела, совершенно, в отличие от других осторожных коллег, не боясь связываться с городской прокуратурой, в которой восседал легендарный Генрих Друз. Потому что он знал, что обладает оружием, которое не по зубам застрявшей в советском прошлом прокуратуре.
Шкиль умел и любил превращать судебный процесс в спектакль, в зрелище, в шоу. Он устраивал представления со слезами, покаяниями, истериками и неожиданными признаниями, которые безошибочно действовали на публику. А в прокуратуре по-прежнему работали советские люди, изрядно развращенные годами потакания, обвинительным уклоном, ложными представлениями, что они все еще надзирают за судом и там автоматически проштампуют представленные ими дела.
И еще одно оружие бесстрашно обнажал в суде Шкиль – непристойные, физиологические стороны жизни. Он давно убедился, что русский человек пуще всего на свете стесняется именно этих сторон жизни, стыдится их и готов пострадать, только бы они не были выставлены перед другими наружу. Это самовлюбленный американец или европеец совершенно спокойно рассказывает в суде, что у него со стулом и каковы были последние анализы кала и мочи. А русский человек буквально исстрадается, измучается весь, когда дело доходит до дерьма или спермы. Может, он в душе себя бесплотным и непорочным ангелом считает? Вот Артур Сигизмундович их самым обыкновенным дерьмецом-то и доводил до судорог и безоговорочной капитуляции.
Первым, на ком он испытал это оружие, был бессменный директор местного техникума, член горсовета, упертый коммуняка Кремнюк, возомнивший себя одним из отцов города. Почему-то Кремнюк вообразил, что именно ему должно указать адвокату Шкилю, который быстро стал одним из лидеров демократической оппозиции в городе, его законное место – у параши. Пока другие демократы жаловались друг другу на самоуправство и тупость коммуняк, Шкиль искал дело, по которому можно было Кремнюка хорошенько прищемить за яйца.
И нашел. Секретарша Кремнюка за торт и бутылку легендарного в те годы ликера «Амаретто» согласилась сделать копии нескольких жалоб и рапортов, поступивших на имя Кремнюка как в качестве директора, так и в качестве члена горсовета. Артур Сигизмундович стал обладателем чудных бумаг, которые вопиющей безграмотностью и чудовищной бессмысленностью потрясли даже его ко всему привыкший разум.
«Так как я к умным не отношусь, решил обратиться прямо к вам…»
«За хорошую работу меня наградили почетной доской…»
«С детства и до замужества я не знала, что такое болезнь, была что вдоль, что поперек…»
«Пишу прямо Вам, причем предупреждаю, что по национальности я армянин…»
«Наблюдаются элементы зазнайства и сибаритства, в результате чего допускает незаконное увольнение граждан…»
Слегка очумев от этого словесного и умственного изобилия, Шкиль наконец наткнулся на документ, представлявший несомненный интерес. Другой бы тут ничего перспективного не увидел, но на то Артур Сигизмундович Шкиль и был lawyer милостью Божьей.
«Настоящим рапортом рапортую, что несмотря на то, что лично мною уже были поданы три рапорта о том, что необходимо повесить крючки на дверях уборной во дворе, таковых привешено не было.
Между прочим, отсутствие таковых приводит к скандальным происшествиям в уборной, куда ходят кроме студентов еще и служащие соседней типографии, у которых своей уборной нет и не предвидится.
27 декабря студенты, как всегда на переменах бывает, бежали как бешеные через двор в уборную. А там уже сидели по своим надобностям в кабинках граждане из типографии, некоторые даже инженеры. Ввиду отсутствия крючков, на что я неоднократно предупреждал, указанные граждане сидят
на унитазах в кабинах и руками держат двери за ручку. Причем из-за отсутствия сидений сидят орлом, что очень неустойчиво.
А студенты, как обычно бывает, ворвались в туалет, как дикие звери, и стали рвать двери кабинок на себя. В результате этого они стащили гражданина Пирожкова А. П. с унитаза. А так как он держался за ручку изо всех сил, его выволокло из кабинки и бросило вниз под писсуары, где он ушиб колени, разбил в кровь лицо и очки, вымазал и замочил экскрементами до полной негодности свой костюм. Вот в таком обидном виде он при прочих гражданах и студентах находился под писсуарами, пока не пришел в себя…
Прошу урезонить студентов, которые ведут себя недостойно и выволакивают с унитаза уже третьего оправляющегося по надобности гражданина. Крючки к дверям так и не повешены, а ругают меня как коменданта некультурными словами.
К сему
Комендант О. Квастушенко».
Убедившись, что бумага совсем свежая, Шкиль на следующий день разыскал гражданина Пирожкова А. П. и с удовлетворением убедился, что следы падения с унитаза и продолжительного лежания под писсуарами налицо. Пирожков оказался свой брат-демократ, и они тут же направились в поликлинику, где еще один близкий по духу человек демократических убеждений выдал Пирожкову справку о полученных травмах и при этом чуть сгустил краски. Так что травмы стали, конечно, совместимы с жизнью, но с большим трудом.
А потом они направились в прокуратуру, где Пирожков А. П. под руководством своего адвоката Шкиля А. С. потребовал привлечь к ответственности директора техникума Кременюка Г. В. – за халатность, ненадлежащие исполнение служебных обязанностей и возместить нанесенный ему материальный и моральный ущерб. Пирожков, оказавшийся демократом на все сто, при написании заявления прошептал: «Это вам, коммуняки, за мою погубленную молодость!» По наущению Шкиля он свой изгаженный костюм стирать не стал, а бережно упаковал в целлофан, сохраняя для следствия и суда.
Конечно, прокурор Друз попытался историю замять, старого знакомца Кремнюка выручить, но после нескольких инспирированных Шкилем выступлений так называемой демократической прессы сдался, и дело дошло до суда.
Ну, уж в суде Артур Сигизмундович постарался и развернулся. Красок и подробностей он не жалел. А так как и Кремнюк, и прокурор Драмоедов при словах «каловые массы» отводили глаза, суд превратился в его бенефис. Перебил его торжество разве что комендант Квастушенко, когда стал «разъяснять в деталях», как граждан сволакивали с очков, которые они занимали в порядке законной очереди, и как он вел смертный бой с руководством техникума за выделение средств для соответствующего нормативам оборудования туалета.
Очумевшего от стыда Кремнюка в результате приговорили к штрафу, частное определение о недобросовестном исполнении им служебных обязанностей ушло в областное управление образования.
И товарища Кремнюка не стало. Он как бы испарился. Сначала слег, так как не перенес пытки прилипшим к нему намертво прозвищем «Очкодав», а потом и вовсе убыл в неизвестном направлении. А всем в городе стало понятно, что с адвокатом Шкилем связываться – себе же самому Содом и Геморрой наживать, выражаясь словами одного лихоманского милиционера.
Да, чисто было сработано, с удовольствием вспомнил Артур Сигизмундович, взбивая пену еще пышнее. И самое приятное, что никто другой не увидел бы в идиотском рапорте коменданта такие перспективы. Между тем настоящий lawyer тем и отличается от обычного адвокатишки, что не ждет, когда кто-нибудь принесет ему на блюдечке выигрышное дело. Он ищет его сам, находит, а потом выигрывает.
На следующее утро Шкиль сидел в своем кабинете и с привычным удовольствием оглядывал обстановку. Кабинет настоящего адвоката, как и здание банка, должен сразу внушать клиентам почтение. И потому Шкиль позаботился не только о дорогой, солидной мебели, расставил по указаниям специально приглашенного дизайнера везде, где можно, домашние растения от фикуса «Бенджамен» до бансая, но и украсил стены кабинета портретами знаменитых российских адвокатов в тяжелых старинных рамах. Исходящая от них солидность и значительность словно покрывала и его самого неким таинственным и внушающим невольное почтение ореолом.
Процесс любования прервали двое посетителей. Вид их энтузиазма у Шкиля не вызвал – такие хозяйственные мужики с лихоманских окраин, явно жадные и прижимистые куркули. К тому же они приперли с собой какой-то целлофановый мешок, который сразу нарушил всю картину замечательного кабинета.
А потом куркули, оказавшиеся двоюродными братьями, хором поведали совершенно идиотскую историю. У одного из них был юбилей, так сосед-вражина со зла, что его не позвали, бросил в выгребную яму куркулей дрожжей несколько пачек. Ну, там и пошел процесс брожения. Да такой, что из ямы все добро вспучилось, весь двор затопило – из дома выйти нельзя. А уж запах – на все окрестности. Пока выбирались и дерьмо собирали – все парадные костюмы изгваздали…
– А я тут при чем? – удивился Шкиль, подозрительно крутя носом на огромный мешок.
– Хотим мы соседа засудить за диверсию и срыв торжества, – сурово поведали куркули. – Нам сказали, что вы как раз по таким делам мастер, недавно суд выиграли… Мы и костюмы измазанные в мешок вот сложили и вам доставили…
Шкиль смотрел на их сумрачно-упертые физиономии кирпичного цвета и вдруг ясно понял, что теперь к нему надолго прилипла кличка «дерьмовый адвокат».
1992 г.
По заветам ученой сучки
Установлено, что гражданин, отмечавший свой юбилей, кончил жизнь самоубийством без признаков насилия, т. е. повесился правильно.
/Из протокола следственных действий/
Мотя Блудаков вошел в кабинет адвоката Шкиля и растекся своим обильным телом по креслу.
Это был тот еще фрукт. На вид ему было за тридцать, а на самом деле всего двадцать пять лет. За нос, похожий на клюв, торчавший между массивными, как у бульдога щеками, крохотный, как куриная гузка, ротик Шкиль про себя называл его совой. Назвать Блудакова филином не представлялось возможным из-за того, что во всем его облике было что-то неоспоримо бабье. И вообще, Шкиль про себя был уверен, что Мотя – тайный извращенец, и никто не убедил бы его в обратном. Больше того, не было порока, который в его глазах не монтировался с Мотей. Он годился на все. На самом деле родители при рождении дали ему звучное и удалое имя Мстислав. Но оно настолько не подходило ему, что как звали его в самом раннем детстве Мотей, так и продолжали звать всю последующую жизнь. Шкиль был убежден, что времена, когда Мотю все-таки переименуют обратно во Мстислава, не наступят никогда.
Но, кроме отталкивающей внешности, противного голоса и гнусного отношения к человечеству в целом, Мотя Блудаков был наделен быстрым умом и вполне профессиональной хваткой. Правда, абсолютный цинизм и неприкрытое самодовольство делали его ум однообразным и негибким. Он вообще никогда не принимал во внимание соображения приличия, ему были непонятны слова долг и честь, а это порой ограничивало фантазию и адекватность реакции, считал Шкиль, который и сам ставил долг и честь не слишком высоко, но понимал, что раз они существуют, то и их следует принимать во внимание для пользы дела.
Несмотря на это, Шкиль, взял его в свою фирму.
Случилось это так. Мотя учился в Москве, в каком-то новоучрежденном в бурные времена перестройки университете, естественно, на экономическом факультете, поближе к деньгам, но оказался замешан в какой-то грязной истории и был вынужден вернуться в Лихоманск. Армия ему не грозила, он давно уже был обладателем белого билета, и семейство начало пристраивать «ребенка» на непыльную работенку. Но тут Мотя проявил неожиданную самостоятельность. Оказывается, общение с правоохранительными органами во время скандала в столице произвело на него такое впечатление, что он решил во избежание будущих осложнений стать адвокатом. Таков был его способ мыслить: не исключить всякую возможность попадания в грязные ситуации, а приобрести необходимую сноровку и знания, чтобы выпутываться из них без особых осложнений. Поэтому Мотя решил пристроиться для начала в адвокатскую фирму, чтобы набраться кое-какого опыта, а потом поступить заочно на юридический факультет. Конечно, с его взглядами на жизнь другого выхода у него не было. Ну и, естественно, он пришел к Шкилю – самому продвинутому и успешному адвокату в городе.
Шкиль, конечно, навел справки и узнал, на чем конкретно Мотя погорел. Оказалось, что в Москве Мотя устроился подрабатывать в какой-то продюсерский центр «Экстрим», который занимался организацией корпоративных и частных праздников и вечеринок для «новых русских». А погорел Мотя на том, что вместо легальных проституток поставлял для корпоративных и частных увеселений своих однокурсниц и требовал за них повышенный гонорар – «за интеллигентность и культурность». Как рассказал потом сам Мотя, однокурсницы ставили только одно условие – чтобы родители не узнали. Все остальное они воспринимали как забавное приключение. Причем среди них были детки из столь богатых семей, что ушлый Мотя стал их еще и шантажировать и собирать с них вполне солидный оброк.
Мотя тогда насмотрелся в столице такого, что будь здоров. Удивительно еще, как он не свихнулся по-настоящему. И вообще в его изложении креативные проекты «Экстрима» выглядели так, что кровь стыла в жилах. Вот и теперь Мотя принялся за свои излюбленные воспоминания.
– Атаман, вы не представляете, до чего народ доходит! – Мотя, вспоминая былое, даже сам головой качал. – Простой вроде бы советский народ, еще недавно строители коммунизма… Представляете, приходят сумрачные пожилые мужики из какого-то бывшего НИИ, а теперь ЗАО и говорят: хотим поиграть в помощников гинеколога. Причем, говорят: только без дураков! Мы платим, а вы нас устраиваете к настоящим гинекологам, мы работаем с настоящими пациентками…
Шеф наш, а она сучка была ученая, МГУ закончила, диссертацию по психологии защитила, правда, на такое не решилась. Больно стремное дело – можно в милицию угодить. И предложила этим бывшим строителям коммунизма альтернативный вариант – поработать помощниками массажиста. Только для этого надо пройти специальный курс. И эти старые козлы ходили на курсы, как цуцики! Ну, а потом мы их развезли по салонам. Там уже все пошло как по маслу. Реальный специалист, которому мы хорошо проплатили, спрашивает у тетки, пришедшей на сеанс: «У меня есть помощник удивительных способностей. Не возражаете, если он с вами поработает? Очень рекомендую». Бабы, конечно, разные попадались, но большинство не возражало. И, значит, эти козлы в белых халатах принимаются мять бабцов, причем стараются так, что от них обоих дым идет. И получают от этого какой-то свой особый кайф. А бабы, особенно в возрасте, тоже млеют. Чувствуют, видно, что мужик от души трудится и сам весь дрожит при этом. Нет, атаман, деньги точно ломают непривычного к ним человека!
Шкиль спорить не стал, он и сам повидал уже достаточно много доказательств этому постулату.
– Но самый атас, – продолжил свои воспоминания Мотя Блудаков, – это розыгрыши. Вот уж богомерзкое занятие! Причем пакостники, которые эти розыгрыши заказывают, делают вид, что все пакости – только от любви к клиенту. Хотим, мол, приятное ему сделать. А на уме у них черт знает что!.. Чего нам только не заказывали! Самый распространенный заказ – захватить с помощью спецназа фирму их дружбана, положить всех на пол, пострелять в потолок, разбить компьютеры, а потом объявить, что это была шутка. Видать, они давно об этом мечтали. Но мы на такое не соглашались, стрельба – не наш профиль, можно и подзалететь, тут и завязки с ментами нужны прочные…
Но однажды наша ученая сучка по доброте душевной дала слабину. Ее собственный знакомый решил подарить жене новый автомобиль и почему-то вбил себе в башку, что это надо сделать по-особому. Он, проказник, сам весь сюжет в деталях придумал, а нам осталось только людей нанять…
В общем, едет его старушка – такая молодящаяся дамочка лет пятидесяти – домой от парикмахера, и вдруг ее останавливают гаишники. Проверка документов. Выходите из машины. Она выходит, вся в понтах, да как вы смеете, орет. И вдруг видит, как мужики достают бейсбольные биты и начинают лупить по стеклам ее машины. Грохот, хруст, у дамочки, натурально, понты как рукой сняло, темнеет от ужаса в глазах, подгибаются ноги, и она в своей шубе за сорок тысяч баксов падает прямо в лужу, где грязный снег напополам с мазутом перемешан.
А когда открывает глаза, тот мент, что проверял документы, отдает честь и говорит: «Мадам, поздравляю вас с новой машиной! Вот она! Ваш муж любит вас!» И грациозным движением руки показывает на роскошный новенький «пежо», который стоит тут же. Мадам, натурально, снова закатывает глаза и опять ныряет с головой в снежную лужу. Менты ее достают из лужи, ставят на ноги, а ее коленки уже не держат и на губах пена… И тут муженек подкатывает на своем «мерседесе», чтобы поздравить благоверную прямо на месте… Немая сцена! В общем, у дамочки инсульт, у мужа инфаркт, а наши стоят и чешут репы – видать, перестарались маленько! Я вот все думаю, этот мужик на такой эффект рассчитывал или чего другого ждал?
Шкиль гадать не стал, только рукой махнул.
– Что вы, атаман, у нашей сучки ученой, целая концепция была разработана. Называлась «Архаичный праздник». Это, мол, время, когда люди выходят за рамки обыденного времени и пространства в иное измерение, в далекое прошлое, когда все было совсем иначе. Мы, толковала она нам, выводим человека из обыденного. Например, из обыденного круга общения. Мы выстреливаем его в то пространство, в тот круг, где он никогда не был и не мог быть…
А тут как раз приходят заказчики. У одного очень уважаемого человека день рождения, и подчиненные решили «выстрелить» его в новое измерение. Вроде бы он о таком желании когда-то по пьянке признался, но, разумеется, давным-давно забыл. И мы как верные бобики ученой сучки разрабатываем сценарий. Все строго по ее долбаной концепции.
В восемь утра раздается стук в окно клиента, а живет он на седьмом этаже элитного дома. Он в ужасе штору отдергивает – за окном все вице-президенты компании с букетами цветов, внизу оркестр играет. Он, ясное дело, в полном изумлении – седьмой этаж как-никак! Потом выясняется, что их, этих жополизов, в строительной люльке подняли… Так для него начинается этот самый день иных ощущений. А дальше пошло-поехало! Согласно концепции.
Он выезжает из дома в офис, где все его должны поздравлять, но по дороге его перехватывают машины с мигалками, вытаскивают его и охрану наружу, на их глазах открывают багажник – а там пакет с героином. На очумевшего дяденьку надевают наручники, везут в приемник, прессуют там по полной программе – колись, мол, старый мудель!.. Когда мудель доходит до кондиции, перед ним извиняются, говорят, что у всех бывают проколы на работе, не держи, мужик, зла, отдают документы, мобильник и отпускают… Он звонит секретарше, мол, еду и скоро буду, а она в истерике: «Где вы были? Вам надо срочно в Кремль, награду получать!» Его действительно везут в Кремль, и чуть ли не у Спасских ворот снова звонок – вручение откладывается… Он возвращается в офис, и там все, с кем он столкнулся за этот день, начиная с омоновцев, встречают его цветами и песнями!
Вот такой чудный сценарий. Только от вида вице-президентов за окном клиент падает в обморок, в милиции у него открывается язва и начинается удушье, и вообще он становится инвалидом на всю оставшуюся жизнь и ему уже не до «архаических праздников»… Но есть и другие, таким все по барабану. Клево, говорит, сменил обстановку!
Конечно, для такого дела специалисты нужны. Ученая сучка поэтому свою школу открыла, готовит специальных менеджеров для развлечений подобного рода. Эти ребята под ее руководством кого хочешь до психушки или до могилы доведут… Атаман, но народу-то нравится! Спрос на эти самые «архаические праздники», как на пиво в жаркий день! Бабло не жалеют. Народ он нынче такой лютый пошел, что с ним иначе, видать, нельзя…
– Ладно, изыди! – вяло пробормотал Шкиль. – Тебя много слушать нельзя.
Оставшись один, он задумался. Был Мотя отпрыском одного известного в Лихоманске семейства, в предках которого благополучно водились как дореволюционные купцы, так и советские красные директора. Как сам Мотя говорил, им, Блудаковым, вообще все равно, какая власть на дворе. Их это не колышет. Ибо при любой власти они, Блудаковы, живут хорошо, потому что всегда на стороне сильного. А уж какие ценности проповедовать, им и вовсе безразлично. Главное, чтобы было в струю. А законы жизни всегда одинаковы – или ты имеешь, или тебя имеют. Вот и вся наука. Остальное – антураж. Или понты. Кому что по вкусу. Возможно, и так. Но своим наметанным глазом Шкиль явно видел в Моте следы вырождения. Да, семейство Блудаковых во все времена держалось на поверхности, но все-таки жизненная энергия понемногу истощалась в нем, и Мотя Блудаков, судя по всему, был уже бесплодной ветвью. Цинизм и распущенность, не знавшие предела, иссушили его. Он разлагал все, к чему прикасался, а то, что не разлагалось, было выше Мотиного понимания. И потому, несмотря на несомненный ум, возможности его, видел Шкиль, были ограниченны. «На грязи не проживешь, – подумал Шкиль, – иногда надо и на небо посмотреть. Полезно».
И тут же подошел к окну. И увидел темные тучи на горизонте, надвигалась гроза.
1996 г.
Любовь на чердаке
У этой девушки была нахальная грудь и самые модные глаза.
/Из объяснения задержанного/
– Десять теплых ботинков и шапка в придачу!.. Это же представить невозможно, гражднин прокурор! На вас последняя надежда!
Егор Аверьянович Абелин, начинающий следователь прокуратуры, с тоской смотрел на лысый желтый череп посетителя, почему-то покрытый синяками и свежими царапинами, смазанными йодом.
– Хорошо-хорошо, гражданин Кресало, – вздохнув, сказал он. – Давайте попробуем еще раз разобраться, что же с вами конкретно произошло… Итак, вы утверждаете, что лейтенант милиции Шламбаум, то есть, простите, Кардупа, потребовал от вас взятку за прекращение дела, возбужденного по факту совместной драки, в которой вы нанесли увечья пенсионеру Гвоздюку…
– Нет, не так все было.
– А как?
– Этот Гвоздюк, хоть и пенсионер, а бугай еще тот! Такой изувечит и не заметит. А драка случилась от того, что мы проверяли самогон на вкус и крепость.
– Самогон-то вам зачем? – укоризненно спросил Абелин. – Ведь по закону самогоноварением заниматься нельзя. Водки вон теперь в магазинах – залейся. В любое время дня и ночи.
– Конечно, с водкой теперь не то что при коммунистах, – согласился Кресало. – Но, гражданин следователь, безопаснее! Самопал осетинский хлебать – себя не жалеть!
Кресало наставительно поднял указательный палец вверх и укоризненно посмотрел на Абелина – мол, не ожидал от вас, дорогой товарищ, такой глупости и незнания окружающей обстановки.
– Ну, понятно. Чего не поделили-то, товарищи бойцы?
Кресало вздохнул, покрутил раненой башкой и нехотя сознался:
– Дело тут не в самогоне, гражданин следователь … Бабу.
– Чего? – опешил Абелин.
– Бабу.
– Ну, пенсионеры, вы даете! И кто она? Тоже пенсионерка союзного значения? Или на молоденькую потянуло?
– Была молоденькая… Когда-то…
– Кресало, вы можете по-человечески объяснить?
– Да я объясняю! Мы с Гвоздюком, когда молодые были, за одной девкой ухлестывали. Девка была, гражданин следователь, самый сок! Что вдоль, что поперек…
Тут глаза Кресало, как показалось Абелин, даже затуманились.
– Но и вертихвостка, блин, была та еще. Она не только нам, а еще десятку парней головы морочила. Ну, вот Гвоздюк, когда мы уже самогону-то напробовались, и говорит: а Верка меня все равно больше любила! И так ему от этого хорошо стало… Аж весь замаслился, как блин! Ага, я ему говорю, любила она тебя, особенно когда мы с ней на ноябрьские на чердаке вдвоем пристроились! Уж так, говорю, любила, прямо по-всякому… Ну, тут он прямо озверел и на меня с кулачищами… А я вижу, деваться некуда, он-то всю жизнь сильнее меня был, ну и успокоил его – тубареткой по башке.
– Табуреткой, – автоматически поправил его Абелин, на которого рассказ старого зануды произвел сильное впечатление.
Читать бесплатно другие книги:
