Наказание красавицы Райс Энн

— И?..

— Босым и насаженным на фаллос. — Я нервно сглотнул, но глаз не отвел.

— И чего хочу я от тебя сейчас?

Я мгновение подумал.

— Не знаю… Чтобы я отвечал на ваши вопросы?

— Вот именно. Итак, ты станешь отвечать как можно полнее на все мои вопросы, — размеренно произнес господин, чуть приподняв брови, — глубоко и обстоятельно, не упуская ни малейших деталей, ничего не утаивая — и без лишних уговоров. Будешь давать мне максимально пространные ответы — фактически будешь говорить до тех пор, пока я не задам тебе следующий вопрос.

Николас снова потянулся за бутылкой и долил мне вина.

— И прихлебывай вина, когда захочешь. Оно и впрямь превосходно.

— Спасибо, сэр, — пробормотал я, глядя на кубок.

— Вот так уже лучше! — оценил он мой ответ. — Итак, начнем еще раз. Когда ты первый раз увидел человеческую упряжку и понял, что тебя заставят в нее впрячься — что тогда промелькнуло в твоем мозгу? Позволь мне напомнить: у тебя в заду был здоровенный фаллос с приделанным к нему настоящим конским хвостом. Затем тебя взнуздали, обули в сапоги с подковами… Я вижу, ты покраснел. О чем ты тогда подумал?

— Что я этого не вынесу… — быстро ответил я дрожащим голосом, боясь помедлить с ответом. — Что меня не смогут заставить это сделать. Что я… Что почему-то у меня все равно ничего не получится. Что меня не могут погонять хлыстом и заставлять тащить эту коляску. И что этот конский хвост — жуткое, просто убийственное украшение, сущий позор. — Лицо у меня пылало. Я глотнул вина, и поскольку господин хранил молчание, это означало, что он не удовлетворен ответом и мне следует продолжать. — Я подумал: хорошо, что сбрую затянули покрепче и я не смогу вырваться.

— Но ты ведь и пальцем не шевельнул, чтобы как-то от нее избавиться. А когда я гнал тебя ремнем по улице — мы же были один на один. И ты ни тогда не попытался улизнуть, ни когда тебя лупили здешние плебеи.

— Ну а что хорошего в том, чтобы сбежать? — спросил я, цепенея от страха. — Меня уже научили, что убегать не стоит. Все, чего я этим добьюсь, — меня привяжут куда-нибудь покрепче, хорошенько побьют, еще и пенис крепко выпорют… — Я вдруг умолк, ужаснувшись собственным словам. — Или же меня поймают, все равно запрягут в какую-нибудь повозку и заодно с другими «коньками» заставят с рабской покорностью куда-нибудь трусить. И унижение станет только большим: ведь все тогда увидят, что мне настолько страшно, что я теряю над собой контроль, и меня так жестоко приходится к этому принуждать. — Я отпил из кубка, убрал волосы со лба. — Нет, если уж все равно придется что-то делать, то лучше уж сразу подчиниться. Мне следовало принять это как нечто неотвратимое.

На мгновение я крепко зажмурился, поразившись собственному пылу и разговорчивости.

— Но тебе ведь точно так же велели подчиниться лорду Стефану — а ты не стал этого делать, — заметил Николас.

— Я пытался! — вырвалось у меня. — Но лорд Стефан…

— Что?

— Все было так, как сказал капитан… — запинаясь, ответил я. Казалось, голос меня подводит, не выдерживая натиска рвущихся наружу слов. — Когда-то он был моим любовником. И вместо того, чтобы как господину использовать нашу давнишнюю близость к собственному преимуществу, он допустил непозволительную слабину.

— Какое любопытное утверждение! А он беседовал с тобой так же, как я сейчас?

— Нет, конечно! Никто и никогда со мной не разговаривал! — Я сухо хохотнул. — Он, во всяком случае, не стал бы выслушивать моих соображений. Он пытался мной командовать, как ни один лорд во всем замке, отдавая жесткие приказы, — но видно было, что он пребывает в страшном волнении. Нет слов, как он возбуждался, видя мою эрекцию и готовность подчиниться любому его желанию, — и этого-то он оказался не в силах вынести. Знаете, иной раз мне кажется, что, если бы волею судьбы мы поменялись вдруг местами, я бы сумел показать ему, как должен вести себя настоящий господин.

Николас рассмеялся тихим непринужденным смехом и отпил немножко из кубка. Лицо его сделалось живее и чуточку теплее. Однако, глядя на него, я ощутил в душе какое-то нехорошее предчувствие.

— О, полагаю, это весьма близко к истине! — воскликнул он. — Хорошие рабы порой сами создают хороших господ. Но тебе, может статься, никогда не выпадет возможность это подтвердить. Я нынче говорил о тебе с капитаном и основательно его порасспросил. Пару лет назад, когда ты был свободен, ты ведь во всем превосходил лорда Стефана, не так ли? Ты был лучшим наездником, лучшим фехтовальщиком, лучником, и он любил тебя и тобою восхищался.

— Я пытался блеснуть и как его невольник, — сказал я. — Я прошел через невообразимо унизительные испытания. Чего стоит эта их тропа взнузданных или другие игрища в Ночь празднества в увеселительных садах Ее величества! Со мной то и дело забавлялась сама королева, или лорд Грегори, прирожденный повелитель рабов, внушавший мне наиболее страшные опасения. Но я никогда не мог угодить лорду Стефану, поскольку он сам не представлял, что его может удовлетворить. Он даже не знал, как надо властвовать! Меня вечно перехватывали другие лорды.

Тут я запнулся. Зачем я рассказываю ему все эти тайные подробности? Зачем мне выкладывать все наружу и вдаваться в откровения о капитане? Однако господин не произнес ни слова. В комнате вновь повисло молчание, и я словно тонул в нем.

— Я все вспоминал солдатский лагерь, — заговорил я, не в силах вынести этой пульсирующей в ушах тишины, — и я не испытывал ни малейшей симпатии к лорду Стефану.

Тут я глянул в глаза господину: голубое лишь чуточку проглядывало вокруг черных, невероятно расширившихся, загадочно поблескивающих зрачков.

— Господина или госпожу надо любить, — уверенно продолжил я. — Даже у крестьян рабы могут любить своих грубых, занятых одним трудом хозяев! Разве не так? Как я… оказавшись в том лагере… любил солдат, поровших меня что ни день. Или как я возлюбил в какой-то момент… — Я вновь запнулся.

— Кого?

— Я даже возлюбил вчера заплечного мастера, когда попал на круг. Хоть и на мгновение…

Протянув руку, Николас приподнял мне подбородок, стиснул щеки. Его улыбка словно нависла надо мной. Сколько же силы в его крепкой руке!

Я дрожал всем телом так же, как и тогда… Опять эта тишина…

— И даже те никчемные плебеи, как вы изволили их назвать, что на ваших глазах лупили меня на улице, — поспешил я отойти от темы верчения, — даже они обладают хоть какой-то, пусть самой незначительной, но силой!

В голове у меня все вертелась одна мысль, бросившая меня недавно в краску. Вином я попытался остудить свою горячность, добавить уверенности голосу — и пока я пил, молчание вновь невыносимо затянулось.

Левой ладонью я словно невзначай прикрыл глаза.

— Убери руку, — велел летописец, — и скажи-ка мне, что ты почувствовал, когда тебя как следует затянули упряжью и заставили шагать?

Это его «как следует» кольнуло меня до глубины души.

— Что именно это мне и необходимо. — Я старался не смотреть ему в глаза, но безуспешно. Глаза господина Николаса расширились, и в неровном сиянии свечей его черты казались слишком совершенными для мужского лица, слишком утонченными. Я чувствовал, что некий узел в моей груди словно ослабился, порвался. — В том смысле что, раз уж мне суждено быть рабом, это и требуется со мною проделывать. И нынче вечером, когда я снова оказался в упряжи, я уже мог гордиться собой.

От невыразимого стыда лицо у меня горело, в висках бешено пульсировала кровь.

— Мне это понравилось! — горячо прошептал я. — Да-да, когда мы сегодня навещали ваш загородный дом — мне это правда понравилось! Моя утренняя пробежка босиком по городу доходчиво показала мне, что можно только гордиться, если тебя снарядили как надо. А еще мне очень хотелось вам угодить. Мне очень приятно доставлять вам удовольствие.

Я допил остатки вина и опустил кубок. Не сводя с меня цепкого взгляда, хозяин наполнил его вновь и поставил бутылку на прикроватный столик.

У меня было такое чувство, будто я неудержимо и безвозвратно падаю в пропасть. Собственные откровения вскрывали мое потаенное нутро так же неотвратимо и безжалостно, как недавно фаллосы — мое тело.

— Однако, думаю, это еще не вся правда, — продолжал я, напряженно глядя на Николаса. — Даже не случись мне сегодня в таком виде пробежать по городу, я все равно проникся бы любовью к сбруе. И, возможно, несмотря на всю боль и унижение, мне даже понравилось бы трусить перед повозкой без надлежащей упряжи — потому что именно вы мною правили и за мною наблюдали. Мне жалко было тех рабов, на которых, я видел, никто не обращает внимания.

— Ну, в городке-то всегда найдется хоть какой-то зритель, — возразил господин. — Если я привяжу тебя на улице к стене — а я непременно это сделаю, — уверяю, тебя непременно кто-нибудь заметит. Тебя опять обступят здешние грубияны и станут над тобой издеваться, невероятно довольные, что могут задарма позабавиться с оставленным без присмотра рабом. И не меньше получаса будут тебя с азартом лупить. Кто-нибудь-то обязательно тебя увидит и придет повоспитывать. И как ты только что сказал, у этих ничтожных плебеев есть свое, хоть и жалкое, но очарование. Для утонченного, изнеженного невольника даже грубая уборщица или какой-нибудь трубочист могут обрести чрезвычайный шарм и неотразимость, если сумеют пронять его, всецело поглотить своими уроками.

— Поглотить… — повторил я за ним это как нельзя лучше подобранное слово.

Перед глазами вдруг поплыло, я снова поднял было руку к лицу, но тут же опустил.

— Итак, ты считаешь, тебе требуется хорошая упряжь, удила, подковы и крепкая рука с вожжами.

Я кивнул, не в силах ответить из-за вспухшего в горле комка.

— И ты желаешь доставлять мне удовольствие. Но почему?

— Я не знаю.

— Нет, знаешь!

— Потому что… вы мой господин. Я вам принадлежу. И вы — моя единственная надежда.

— Надежда на что? Чтобы тебя наказали по полной?

— Не знаю.

— Нет, знаешь!

— Я надеюсь на сильную, глубокую любовь, чтобы я мог полностью кому-то отдаться — и не просто тому, кто всячески старается меня сломать и переделать, а тому, кто в мастерстве порабощения личности в высшей степени безжалостен и в высшей степени умел. Тому, кто сумеет сквозь жуткое пламя моих страданий разглядеть всю глубину моей покорности и возлюбить меня так же!

Я вдруг замер, поняв, что в горячности слов явно позволил себе лишнего, что не смею говорить об этом дальше… Но, чуть помолчав, все же тихо продолжил:

— Возможно, в моей жизни много было владевших мною мужчин и женщин, которых я любил. Но в вас — только в вас — есть какая-то невероятная, сверхъестественная красота, которая обезоруживает меня и полностью в себе растворяет. Вы озаряете собой мрак наказаний… Я не… Для меня это непостижимо!

— Что ты почувствовал, когда понял, что оказался в очереди на верчение? — спросил он вдруг. — Когда ты лобызал мне туфли, умоляя тебя туда не посылать, а толпа вокруг, глядя на тебя, хохотала?

Его слова ударили по мне, словно хлыстом. Воспоминания были чересчур свежи в памяти. Я тяжело сглотнул.

— Меня охватил страх. Я со слезами взывал, чтобы после всех моих стараний меня поскорее подвергли очередному наказанию — но только не на потеху простолюдинам, что такой огромной толпой станут глядеть на мою экзекуцию. А когда вы попеняли мне за то, что я вам досаждаю… мне сделалось так стыдно, что хотелось сквозь землю провалиться. Я вспомнил, что мне даже и не надо заслуживать наказание — оно мне полагается уже просто потому, что я здесь, потому что я — наказанный за ослушание раб. И я испытал угрызения совести, что донимал вас своими мольбами. Клянусь, этого больше не повторится.

— А потом? — не отступал летописец. — Когда тебя подняли на круг и установили там без веревок и цепей? Вынес ли ты что-то из этого?

— О да, еще сколько! — Я даже хрипло хохотнул. — Это было просто поразительно! Когда вы приказали стражникам: «Не привязывать!» — я сперва страшно испугался, что не смогу с собой совладать.

— Но почему? Что бы такое случилось, если бы ты стал там ерепениться?

— Меня бы тогда уж точно прикрутили накрепко — сегодня я там видел одного такого строптивого юношу. Вчера же я просто представил себе, как все это будет: как я стану дергаться всем телом и брыкаться — в точности как нынешний принц, — а волны животного ужаса будут снова и снова обрушиваться на меня и откатывать назад для нового удара.

Я снова на мгновение умолк. «Поглотить…» Да, для меня это и правда стало всепоглощающим.

— Но я таки себя сдержал, — продолжил я. — И когда понял, что не соскользну, не сползу с диска под ударами, все напряжение разом отпустило. Я ощутил это замечательное состояние подъема, возбуждения. Меня принесли в жертву толпе — и я смирился с этим! Я словно впитал в себя все неистовство толпы, и эта масса людей как будто избавила меня от наказания, ибо они наслаждались этим зрелищем. Теперь я принадлежал этой толпе, сотням и сотням мужчин и женщин. Я поддался их вожделению, их похотливому веселью. Я перестал себя сдерживать, перестал противиться их воле.

Я замолчал. Николас задумчиво кивнул, однако ничего не произнес. В висках у меня пульсировало. Я глотнул вина, обдумывая свои слова.

— Примерно то же самое, только в меньшей степени, было, когда мне устраивал взбучку капитан. Он наказывал меня, если после его уроков я вновь допускал оплошность. И в то же время он явно проверял, правду ли я сказал ему насчет лорда Стефана и действительно ли нуждаюсь в столь сильной руке. Капитан считал, что я прикидываюсь, и даже приговаривал: мол, покажу я тебе настоящего господина — посмотрим, как ты это выдюжишь. И я сам охотно подставлялся ему под ремень. По крайней мере, так это казалось. И никогда — даже когда меня наказывали в лагере солдаты или когда в замке за моими телодвижениями наблюдало множество дам и господ — я даже представить себе не мог, что когда-то средь бела дня, на залитой солнцем многолюдной площади смогу таким образом дергаться и выкручиваться под тяжелыми ударами мастера битья. Солдаты всячески упражняли моего приятеля и сурово натаскивали меня — но им ни разу не удалось добиться от меня такого. И хотя я ужасно боюсь того, что меня ждет впереди, и вся эта конская упряжь внушает мне панический страх, — я чувствую, что готов всецело принять причитающиеся мне наказания, а не встречать их с надменным видом, как делал это в замке. Меня словно вывернуло наизнанку. Я принадлежу капитану и принадлежу вам и всем, кто на меня глядит. Я сам становлюсь частью этих наказаний.

Внезапно господин метнулся ко мне, быстро забрал и отставил кубок, заключил меня в объятия и поцеловал.

Задыхаясь от страсти, я широко открыл рот, и тогда Николас потянул меня к себе, поставив на колени, а сам опустился вниз, припав губами к моему члену и крепко обхватив за ягодицы. С дикой яростью он вобрал в рот пенис чуть не на всю длину, тесно удерживая меня влажным жаром своих ладоней, раздвигая ягодицы и приоткрывая мне анус. Голова его двигалась взад-вперед, глубоко втягивая член, его губы то крепко сжимались на нем, то высвобождали. Несколько мгновений язык настойчиво покружил по головке, после чего жадное, до сумасшествия, сосание продолжилось. Пальцы Николаса широко раздвинули мне анус. Тут я перестал что-либо соображать, жарко прошептав: «Мне больше не сдержаться…» В ответ он заработал ртом еще энергичнее, уже жестче лаская меня руками, пока, наконец, крепко обхватив ладонями его голову, я не извергся в него с утробным стоном.

Тут же моя грудь стала исторгать резкие вскрики в такт его непрекращающимся ласкам, которые, казалось, опустошат меня до капли. И когда я уже не мог этого вынести и попытался осторожно отстранить его голову, Николас вдруг молниеносно поднялся, толкнул меня ничком на кровать и, широко раздвинув мне бедра, буквально вдавил ладонями ягодицы в постель, тут же кинулся сверху и властно ворвался в меня. Я лежал под ним, распластавшись как лягушка, ощущая, как мышцы бедер ноют от сладостной боли. Господин всей своей тяжестью прижал меня к постели и чуть прикусил зубами за загривок. Потом он подцепил руками мои согнутые колени и, подтянув вперед, крепко прижал к подушке. И мой изнуренный приятель подо мной вновь налился и запульсировал силой.

Бедра у меня судорожно забились, от невыразимого напряжения я хрипло застонал. Его член, настойчиво пробивающийся меж моих широко распяленных ягодиц, казалось, разверзал меня, точно некое нечеловеческое орудие, пробуравливая до самых глубин и безжалостно опустошая.

Несколькими резкими толчками я кончил вновь и, не в силах лежать недвижно, заерзал и задергался под ним. Николас же напоследок мощно вонзился в меня, исторгнув низкий грудной стон оргазма.

Я лежал, задыхаясь, не осмеливаясь распрямить и высвободить свои неудобно втиснутые в постель ноги. Однако вскоре хозяин сам потянул вниз мои колени и откинулся рядом на кровать. Развернул меня к себе лицом. И в этот острый, пронзительный момент сладкой истомы после буйства страсти Николас принялся меня целовать.

Я пытался бороться с накатывающей дремотой, мой товарищ молил хоть о мало-мальской передышке, однако господин вновь потянулся рукой к моим чреслам. Заставив меня подняться на колени и ухватиться руками за деревянную рукоять над изголовьем, приделанную к каркасу балдахина, Николас уселся предо мной, скрестив ноги, ощутимо похлопывая меня ладонями по члену.

Я видел, как он стремительно наливается кровью под беспощадными шлепками, и меня медленно, неотвратимо, до самых глубин существа охватывало мучительное наслаждение плоти. Громко застонав, я резко откачнулся от Николаса, не в силах с собой совладать, однако господин упрямо притянул меня ближе к себе и, левой рукой прижав мошонку к пенису, правой продолжил безжалостно лупить.

Мое тело испытывало невыразимую муку, сознание готово было взорваться. Почувствовав, как господин крепко стиснул ладонью головку, я понял, что он намерен вновь возбудить меня до экстаза. Сжимая и поглаживая пенис сжатыми в кольцо пальцами, лаская языком головку, он довел меня до полного умопомрачения. Затем, достав из давешней баночки немного крема, умастил правую ладонь и, с силой ухватившись за мой член, яростно заработал взад-вперед, словно решив его изничтожить. Я стонал и хрипел сквозь стиснутые зубы, бедра плясали в бешеном ритме, и вскоре я извергся в очередной раз, толчками, словно с усилием, изливая сперму, после чего бессильно повис на деревянной рукояти, растерянный и вконец опустошенный.

Когда я открыл глаза, свечи еще горели. Не знаю, сколько времени прошло, но, похоже, еще был не поздний час, за окном слышался шум спешащих мимо экипажей.

Я обнаружил, что мой господин, уже одетый, но со взъерошенными волосами, быстро шагает туда-сюда по комнате, сцепив руки за спиной. На нем был синий бархатный дуплет нараспашку, тонкая сорочка с длинными воздушными рукавами также оставалась незастегнутой. То и дело летописец резко замирал, запускал пальцы в шевелюру, потом круто разворачивался на месте и двигался дальше.

Когда я приподнялся на локте, боясь, что сейчас меня прогонят прочь, Николас указал рукой на столик с бутылкой и кубками:

— Выпей вина, если есть желание.

Я торопливо подхватил кубок и привалился спиной к дубовой стенке в изголовье кровати, не отрывая глаз от господина. Некоторое время он сновал по комнате взад-вперед, потом вдруг резко обернулся и воззрился на меня.

— Я полюбил тебя! — сказал он и, подступив очень близко, пристально посмотрел мне в глаза. — Полюбил тебя, понимаешь? Я не просто полюбил тебя наказывать — хотя я непременно буду и дальше это делать, — и не твое смирение меня так подкупает, которое я правда ценю и которого так жажду. Я полюбил тебя самого, твою душу, твое тайное нутро, которое так же уязвимо, как твоя краснеющая под моим ремнем плоть, и всю твою внутреннюю мощь, сдерживаемую нашими совместными усилиями.

Я словно лишился дара речи. Все, на что я был сейчас способен, — так это смотреть на него снизу вверх, глаза в глаза, растворяясь в его полном страстности голосе. Душа же у меня просто парила от счастья.

Он отошел от кровати и, еще раз быстро глянув на меня, вновь зашагал туда-сюда по комнате.

— С тех самых пор, как королева начала высылать к нам в городок нагих рабов, служащих для услаждений, — заговорил он, задумчиво глядя на ковер под ногами, — я часто недоумевал, что же заставляет сильных высокорожденных принцев в рабстве повиноваться с таким смирением и полнейшей отдачей. Я все ломал голову, пытаясь это понять.

На мгновение он умолк и, собравшись с мыслями, вновь заговорил, время от времени непроизвольно всплескивая руками по сторонам.

— Все, кого я до тебя об этом спрашивал, отделывались куцыми робкими ответами и дежурными фразами. Ты же говорил со мной от всей души — хотя совершенно ясно, что ты воспринимаешь свое рабство так же естественно, как и они. Разумеется, как некогда мне объясняла королева, все рабы проходят тщательную проверку. И отбирают не только красивых, но и подходящих на эту роль.

Тут он внимательно посмотрел на меня. Прежде я никогда не осознавал, что нам устраивались какие-то испытания. Но теперь сразу припомнил людей королевы, перед которыми мне требовалось предстать в одной из зал отцовского замка. Вспомнилось, как незнакомцы велели мне снять одежду и обстоятельно ощупывали мое тело, внимательно следя за моей реакцией, — я же стоял неподвижно под их пытливыми пальцами, не проявляя ни малейшей страстности. Впрочем, может быть, своим наметанным глазом они и разглядели во мне нечто такое, о чем я сам не подозревал. Они мягко массировали мне тело, задавали разные вопросы, глядя изучающе в лицо, — я же, краснея, пытался им отвечать.

— И крайне редко — почти никогда — какой-то невольник пытается сбежать, — продолжал господин. — Причем большинство беглецов втайне надеются, что их отловят. Это же очевидно. Мотивом к тому является тяга к бунтарству, стимулом — обычная скука. Лишь некоторым, кто улучил момент, чтобы стащить у господина или госпожи какую-то одежду, удалось успешно улизнуть.

— А разве тогда Ее величество не обрушивает свой гнев на королевства этих беглецов? — спросил я. — Мне, например, отец говорил, что королева всесильна, могущественна и грозна и что нельзя игнорировать ее требование дани в виде принца-невольника.

— Чушь какая, — даже фыркнул летописец. — Королева не станет посылать армию из-за какого-то голого раба. Все, что может случиться, — это что беглец с позором возвратится в родные места. Его родителей попросят вернуть его обратно, и, ежели они откажутся — этот раб просто не получит назначенной крупной награды. Только и всего. Никакого мешка с золотом. Послушные рабы возвращаются домой с весьма солидным кушем. Так что, конечно, чаще всего родителям становится стыдно, что их любимое чадо оказалось таким слабохарактерным и капризным. А братья и сестры, которые уже с успехом послужили в рабстве, с негодованием встречают дезертира. Но что с того, спрашивается, молодому сильному принцу, который счел такую службу невыносимой?

Внезапно он застыл на месте и вперился в меня взглядом.

— Вчера, кстати, один невольник сбежал, — сообщил он. — Точнее, невольница, принцесса. И стражники уже, похоже, почти махнули рукой, чтобы ее найти. Ее не поймали ни послушные закону селяне, ни жители других городов. Вероятно, она добралась до владений короля Льюиса, где беглым рабам всегда предоставляют свободный пропуск.

Так что мой давешний товарищ по упряжке Джеральд поведал истинную правду! Ошеломленный этим, я сел, обдумывая услышанное. Но еще больше сразил меня тот факт, что сказанное Николасом меня так мало впечатлило. В голове у меня определенно воцарился полный хаос.

Летописец вновь неспешно, в глубокой задумчивости заходил по спальне.

— Конечно же, немало есть рабов, которые никогда не пойдут на подобный риск, — заговорил он вдруг. — Им невыносима сама мысль о поисковых отрядах, о поимке, публичном унижении и еще более суровом наказании. Снова и снова в них вздымаются страсти, удовлетворяются, вспыхивают вновь, снова удовлетворяются — так что они больше не в состоянии отличить наслаждение от наказаний. Этого-то и желает Ее величество. И для этих рабов нелепа сама мысль о том, чтобы вернуться домой без золота. Как убедить отца или мать, что служба оказалась совершенно невыносимой? Как описать, что с ними делали? Как описать, что они терпели, насколько могли? Или описать то наслаждение плоти, что их всякий раз охватывало? Все ж таки почему они принимают это с такой готовностью? Почему из кожи вон лезут, доставляя удовольствие господину? Почему на глазах у королевы или других своих хозяев всячески стараются привлечь к себе внимание?

В голове у меня поплыло, причем явно не от вина.

— Но ты пролил для меня свет на ход мышления такого невольника, — сказал он, быстро глянув на меня снова. Его красивое лицо в сиянии свечей казалось искренним и простодушным. — Ты продемонстрировал мне, что для настоящего раба суровые порядки как замка, так и городка являются своего рода увлекательнейшим приключением. Есть нечто, неопровержимо выделяющее настоящего раба, который преклоняется перед безоговорочной властью над собой. Он или она всей душой стремится к совершенству даже в положении невольника, а совершенство нагих, призванных к утехам данников является результатом многочисленных, чрезвычайно суровых наказаний. Такой раб боготворит выпавшие ему испытания, какими бы ужасными и беспощадными они ни оказались. И все пытки и мучения в городке — даже больше, чем вычурные унижения в королевском замке, — обрушиваются на него один за другим в бесконечном потоке растущего возбуждения.

Николас вновь подступил к кровати и, когда я поднял на него взгляд, должно быть, заметил страх в моих глазах.

— А кто способен оценить чужую власть и преклоняться перед ней, как не тот, кто сам обладал ею прежде? Ты, некогда вкусивший власти, прекрасно это понимал, когда склонился к ногам лорда Стефана. Бедный, бедный лорд Стефан!

Я резко поднялся, и Николас заключил меня в объятия.

— Тристан! — с жаром зашептал он. — Мой прекрасный Тристан!

Наша обоюдная страсть успела в полной мере выплеснуться, тем не менее мы горячо поцеловались, в избытке чувств крепко прижавшись друг к другу.

— Но здесь есть кое-что еще, — зашептал я в ухо Николасу, в то время как он жадно целовал мое лицо. — В этом падении именно господин создает порядок — господин, поднимающий своего раба из затягивающего его хаоса надругательств, пестующий его, облагораживающий и направляющий по тому пути, к которому никогда не приведут случайно выбранные кары. Именно господин — а вовсе не наказания — делают раба лучше.

— Тогда это не поглощение, — возразил летописец, не прекращая меня целовать. — Это взаимоприятие.

— Снова и снова мы теряемся и гибнем, чтобы господин вновь спас нас, вернув к жизни.

— Но даже без этой всемогущей взаимной любви, — настаивал Николас, — ты покоишься в лоне неослабной заботы и бесконечного наслаждения.

— О да, — согласился я и, кивнув, поцеловал его в шею, потом в губы. — Как это замечательно, когда можно ценить и обожать своего господина и когда это поистине сказочное чудо рождено его неотразимой личностью.

Наши объятия были такими бурными и сердечными, что казалось, сильнее страсти быть не может.

Наконец, явно с неохотой, Николас мягко отстранил меня.

— Ну что, готовься, — сказал он. — Еще только полночь, на улице по-весеннему тепло. Хочу прогуляться за город.

ПОД ЗВЕЗДАМИ

Расстегнув пряжку на ремне, летописец аккуратно заправил сорочку в бриджи, застегнул и то, и другое, затем надел синий дуплет — я же, опустившись на пол, торопливо закрепил ремешки на его туфлях. Николас, словно не заметив этого, жестом велел мне подняться и следовать за ним.

Через несколько мгновений мы были уже на улице. Стояла теплая ночь, и мы молча двигались по пересекающимся улочкам на запад, к городским воротам. Я шел рядом с Николасом, сложив руки за спиной, и, когда нам навстречу попадались темные фигуры — чаще всего прогуливающегося господина в сопровождении уныло марширующего раба, — я, словно исполненный почтительности, быстро опускал взгляд.

Множество окон горели огнями в теснящихся друг к другу домах с нависающими во мраке островерхими крышами. И когда мы вывернули на широкую улицу, я увидел вдалеке, на востоке, огни рыночной площади, услышал глухой рокот толпы на Позорищном месте.

Даже едва вырисовывающийся в темноте профиль господина, приглушенное ночным мраком сияние его белых волос возбуждали меня. Мой отдохнувший друг готов был вернуться к жизни — от одного лишь прикосновения или нужного слова, — и это внутреннее состояние готовности еще сильнее обостряло все мои чувства.

Мы дошли до площади с множеством гостиниц, неожиданно очутившись посреди целого зарева огней фонарей и факелов. Вход в трактир «Лев» был тоже ярко освещен, через распахнутую дверь доносились шум и крики веселящейся толпы. У крылечка Николас велел мне опуститься на колени и подождать, сам же вошел внутрь.

Отдыхая, я уселся на пятки и осторожно заглянул в сумрак зала. Тут и там за столами сидели, смеялись, разговаривали и пили из высоких кружек десятки мужчин. Мой господин стоял у трактирной стойки, покупая бурдюк вина, и, уже держа его в руках, разговаривал с красивой темноволосой женщиной в пышной красной юбке, которую я как раз и видел утром наказывающей Красавицу.

И тут высоко за стойкой я увидел саму принцессу. Привязанная к стене с вздернутыми вверх руками, девушка сидела на широком бочонке, обхватив его ногами. Ее чудесные золотые волосы струились по плечам, глаза смежились, будто в сладкой дремоте, прелестный ротик был слегка приоткрыт. По обе стороны от нее в точно таких же позах застыли другие невольники, все в состоянии глубочайшей истомы, и весь их вид говорил о какой-то отчаянной, исчерпывающей удовлетворенности.

О, если бы мы могли хоть ненадолго остаться с Красавицей наедине! Если бы я получил возможность поговорить с нею, рассказать обо всем том, что я узнал, поведать ей о взошедших во мне новых чувствах.

Однако вскоре хозяин вышел из трактира, велел мне подняться на ноги и направился с площади прочь. Очень скоро мы оказались у западных городских ворот и двинулись по проселочной дороге, ведущей к загородному имению летописца. Приобняв меня одной рукой, Николас передал мне бурдюк.

Под высоким звездным пологом разлилась восхитительная тишина. На дороге было пусто, лишь одна коляска ярким полуночным видением прокатилась мимо нас в ночи. Богатый золоченый экипаж проворно влекли запряженные тройками двенадцать обнаженных красавиц-принцесс в белоснежной кожаной сбруе. К моему удивлению, правила ими моя прекрасная госпожа Джулия, сидевшая рядом с высоким мужчиной. Оба, проезжая мимо, помахали рукой Николасу.

— Это наш лорд-мэр, — тихонько сообщил мне летописец.

Не доходя до дома, но уже оказавшись во владениях Николаса, мы свернули с дороги. Мы двинулись по прохладной траве мимо фруктовых деревьев в направлении невысоких, густо поросших лесом холмов.

Долго ли мы шли, не знаю — возможно, где-то с час. Наконец мы остановились на уступе на полпути к вершине холма, откуда открывался завораживающий вид на ночную долину. Площадка оказалась достаточной, чтобы разместиться там вдвоем и даже развести небольшой костерок, пристроившись спиной к склону под покровом древесных крон.

Николас хлопотал над огнем, пока тот хорошо не разгорелся, после чего господин откинулся назад, улегшись на спину. Я сидел рядом, скрестив ноги, глядя на виднеющиеся вдалеке башенки и шпили городка, на сияющее пятно света Позорищной площади.

Выпитое вино навевало на меня сонливость. Господин же мой, вытянувшись и подложив руки под голову, глядел широко открытыми глазами в темно-синее, залитое лунным сиянием небо с величественными росчерками созвездий.

— Ни одного невольника я не любил так сильно, как люблю тебя, — умиротворенно произнес господин.

Я попытался сдержать свой восторг, несколько мгновений слушая собственные взволнованные удары сердца в ночной тиши. Но потом все же быстро спросил:

— Вы же выкупите меня у королевы и оставите в городке?

— Ты даже не знаешь, о чем просишь! — воскликнул он в ответ. — Ты ведь пробыл-то тут всего два дня!

— А если я стану умолять вас на коленях, повергнусь ниц, целуя ваши туфли?

— Это вовсе излишне, — усмехнулся летописец. — В конце недели я предстану перед Ее величеством с дежурным докладом о зимней жизни города. И я знаю совершенно точно — как не сомневаюсь в собственном имени, — что предложу выкупить тебя у нее и выдвину для этого достаточно веские доводы.

— Но ведь лорд Стефан…

— Оставь лорда Стефана на меня. Насчет этого господина я дам тебе одно пророчество. Каждый год в день летнего солнцестояния совершается один необычный ритуал. Любой житель города, который желает на последующие двенадцать месяцев сделаться невольником, представляет себя на особую, конфиденциальную проверку. Для этой цели устанавливаются специальные палатки, там горожанина раздевают и внимательно, подробнейшим образом осматривают. Та же самая процедура устраивается и в замке для лордов и леди. И никому в точности не известно, кто именно выставил свою кандидатуру в рабы. И вот ровно в полночь в праздник летнего солнцестояния как в замке, так и с торгового помоста городской рыночной площади объявляются имена тех, кто прошел отбор. Разумеется, из всех желающих отбирается очень мало, всего единицы. Самые красивые и стройные, с наиболее аристократической наружностью, к тому же самые здоровые и выносливые. Когда выкрикивают имена этих избранных, в толпе начинают озираться — это естественно, ведь все друг друга знают! — его или ее тут же находят, влекут к платформе и быстро раздевают донага. Конечно же, от ужаса, сожаления, малодушного страха избранный стремится как можно скорее покончить с этой процедурой, позволяя толпе рьяно сдергивать с себя одежду, распускать волосы, — и зрители наслаждаются разыгрывающимся действом не меньше, чем на аукционе. А сосланные в городок принцы и принцессы — особенно из тех, кого попирали и наказывали новоиспеченные невольники, — аж вопят от радости и возносят хвалы провидению.

Затем этих городских «жертв» отсылают в замок, где они целый год будут славно служить, пусть и на более низких ролях, но все же почти неотличимо от настоящих принцев и принцесс. А из замка, в свою очередь, мы получаем тех лордов и леди, кто так же заявил о своем желании побыть в рабах и которых отобрали и раздели в замковых увеселительных садах другие такие же пэры. Этих особ бывает очень мало, порой всего два-три. Ты даже представить себе не можешь того ажиотажа, что царит на аукционе, когда их привозят сюда в день летнего солнцестояния! Одного из столь знатных невольников неизменно покупает наш лорд-мэр, с большой неохотой расставаясь с прошлогодним своим приобретением. Другого иногда забирает моя сестра Джулия. Однажды таковых невольников к нам привезли аж пять, а в прошлом году — всего двоих, в иные годы бывает и вообще по одному. Так вот, капитан стражи поведал мне, что в этом году — он готов биться об заклад — среди партии из замка прибудет лорд Стефан.

Ошеломленный его словами, я не нашелся, что ответить.

— Из всего, что ты мне рассказал, становится ясно, что этот господин совсем не способен властвовать, причем королеве это прекрасно известно. Так что, если он предложит себя в невольники, его непременно выберут на эту роль.

Я хмыкнул под нос и тихонько сказал:

— Он даже не представляет, что ему тут уготовано!

Тряхнув головой, я снова невольно фыркнул, силясь подавить смешок.

Николас с улыбкой повернул ко мне голову:

— Скоро ты станешь моим. Абсолютно моим — года на три, а возможно, и на четыре.

Сказав это, господин приподнялся на локте, я же лег подле него и крепко его обнял. Страсть во мне всколыхнулась с новой силой, однако Николас дал понять, чтобы я ее умерил. И, подчиняясь его воле, я тихо положил голову ему на грудь, он же мягко накрыл мне лоб ладонью.

Мы долго хранили молчание, наконец я спросил:

— Скажите, господин, а рабу когда-нибудь дозволяется обращаться с просьбой?

— Почти что никогда, — тихо отозвался он. — Обычно невольнику вообще не положено ни о чем просить. Но ты просить можешь сколько угодно, тебе я позволяю.

— Возможно ли мне каким-то образом узнать, как обстоят дела у другого раба? Точнее, у рабыни? Покорна ли она, смирила ли свой нрав — или ее без конца карают за мятежный дух?

— Зачем тебе это?

— Меня привезли сюда в одной повозке с невольницей кронпринца. Ее зовут Красавица. Она чрезвычайно горячая, полная жизни девушка — редкостное явление для замка, учитывая ее пылкость и полную неспособность скрывать даже самые мимолетные эмоции. Так вот, в пути она все задавала мне тот же вопрос, что и вы недавно: «Зачем вообще нам подчиняться?» Сейчас она в трактире «Лев». Она та самая невольница, о которой нынче утром, отлупив меня, обмолвился у колодца капитан стражи. Есть ли какой-то способ узнать, приняли ли ее там так же, как вы меня. Всего лишь спросить. Может статься…

Я почувствовал, как его рука ласково тронула мне волосы, губы коснулись моего лба.

— Если хочешь, — мягко произнес он, — завтра я пошлю тебя к ней в трактир, чтобы ты смог с ней повидаться и сам у нее обо всем спросить.

— О, господин!.. — Я был настолько изумлен и исполнен благодарности, что не мог облечь ее в слова.

Николас позволил поцеловать его в губы, и я, на радостях расхрабрившись, покрыл поцелуями также его щеки, веки. Ответив мне слабой улыбкой, он снова привлек мою голову к своей груди.

— Но знай, что, прежде чем ты сможешь с ней увидеться, тебя ждет весьма нелегкий, суетливый день.

— Да, сэр, — с готовностью ответил я.

— А теперь давай-ка спи. Завтра тебе предстоит изрядно потрудиться здесь в саду, прежде чем мы вернемся в город. А потом тебя запрягут в большую повозку, чтобы доставить фрукты в мой городской дом. Причем мне хотелось бы управиться со всем этим пораньше, чтобы к полудню, когда к Позорищной площади стекается максимум народу, ты оказался на «вертушке».

От этих слов во мне на миг все полыхнуло паникой, я непроизвольно прижался к Николасу чуть крепче — и тут же почувствовал, как его губы нежно скользнули мне по макушке.

Потом он осторожно высвободился из моих объятий и перевалился на живот, чтобы уснуть, отвернув от меня лицо и подсунув под себя руку.

— А вторую половину дня ты проведешь в городских конюшнях, — добавил он сонно. — Будут сдавать тебя напрокат. Будешь с другими «лошадками» трусить рысью в упряжке, обвешанный сбруей и с поднятым членом. Надеюсь, ты выкажешь такую прыть, что в конюшне не застоишься.

Некоторое время я разглядывал вырисовывающийся в лунном сиянии его изящный силуэт, светящиеся в ночи белизной длинные рукава, совершенные очертания икр, подпертых мягкой кожей ремешков.

Я принадлежал этому человеку. Принадлежал всем телом и душой.

— Да, господин, — тихо произнес я.

Я приподнялся на колени и, осторожно наклонившись над ним, поцеловал его правую руку, лежавшую на траве.

— Благодарю вас, господин.

— А вечером я переговорю с капитаном насчет того, чтобы прислать Красавицу.

Минуло, вероятно, около часа. Костер успел погаснуть. Судя по дыханию, господин летописец крепко спал. Он не носил никакого оружия, даже не прятал при себе хоть мало-мальского ножа. И я знал, что с легкостью могу его побороть. Николас не обладал ни силой, равной моей, ни таким же весом, да и шесть месяцев, проведенных в замке, моим мускулам пошли лишь на пользу. Я вполне мог бы стащить с него одежду и оставить здесь привязанным, с кляпом во рту, сбежав во владения короля Льюиса. У него даже деньги имелись в карманах!

И, разумеется, сам он это прекрасно понимал, отправляясь со мной в ночи за город. Выходит, он либо устраивал мне таким образом проверку — либо настолько был во мне уверен, что подобный исход дела даже не приходил ему в голову. И вот теперь, проснувшись в темноте, я должен был для себя решить то, что Николас знал уже и так: удеру я или же нет, представься мне такая возможность?

Решение далось мне без труда — однако всякий раз, говоря себе, что, конечно же, я не сбегу, я снова и снова невольно возвращался мыслями к этому вопросу. Улизнуть, пробраться к родному дому, предстать перед отцом, рассказать ему про блеф королевы — или же отправиться в какие-нибудь другие края в поисках приключений. Полагаю, любой нормальный человек на моем месте, по крайней мере, подумывал бы об этом.

А еще я представлял, как меня отловят какие-нибудь крестьяне, как меня снова разденут догола и, перекинув через седло капитана стражи, отправят на какую-нибудь ужасную экзекуцию, которую страшно описать словами, и за все, что я натворил, мне хорошенько всыпят — и к тому же тогда я наверняка потеряю своего господина навеки.

Тогда я стал раздумывать о других вариантах развития событий, прокручивая один за другим в голове. Наконец я повернулся на бок и уютно пристроился вплотную к Николасу, тихонько обняв его за талию и уткнувшись лицом в мягкий бархат его дуплета. Мне следовало поспать: все ж таки утром меня ждет масса дел. Я даже представил сгрудившуюся вокруг «вертушки» полуденную толпу.

Перед самым рассветом я вдруг проснулся, как будто услышав из зарослей какие-то странные звуки. Однако, прислушавшись, понял, что это всего лишь предутренняя возня обитателей леса и ничто не нарушает ее обычного мирного течения. Потом я посмотрел на раскинувшийся вдалеке городок, что еще спал под тяжелыми тучами, слегка подсвеченными первыми лучами зари. И мне почудилось, будто что-то в его облике за эти пару дней неуловимо изменилось.

Городские ворота были закрыты. Но, возможно, они всегда бывают заперты в этот час? Впрочем, меня это уже нисколько не заботило: утром-то их непременно отворят.

И, перевернувшись на живот, я снова поплотнее пристроился к своему господину.

ОТКРОВЕНИЯ И ЗАГАДКИ

Когда Красавицу искупали в бадье, а ее длинные волосы вымыли и высушили, госпожа Локли немедля прогнала ее своей деревянной лопаткой через набитый посетителями трактир к выходу, заставив встать на краю булыжной мостовой под освещенной факелами вывеской «Лев».

На площади было полно народу. Множество молодых людей прогуливались по ней, наведываясь то в один, то в другой трактир, еще больше бродило городских торговцев и совсем немного солдат. Госпожа пригладила Красавице волосы, небрежновзъерошила ей кудряшки на лобке и велела выпрямиться, хорошенько выпятив вперед грудь.

Не прошло и минуты, как принцесса услышала гулкий стук конских копыт и, глянув вправо, увидела через распахнутые городские ворота дальний проезд к площади, открывающийся под меркнущим вечерним небом сельский вид и на его фоне — приближающуюся темную и крупную фигуру всадника.

Подковы звонко простучали по мостовой, эхом отражаясь от каменных стен. Всадник прямиком направился к гостинице «Лев» и резко натянул поводья перед входом.

Это был тот, кого Красавица так надеялась и мечтала увидеть — великолепный капитан стражи с золотыми в свете факелов волосами.

Госпожа Локли подтолкнула Красавицу вперед, подальше от дверей гостиницы, и капитан медленно объехал девушку на коне — она же стояла перед ним, купаясь в сиянии огней, опустив голову и слыша, как радостно колотится сердце в ее трепещущей груди. Сверкнул на свету палаш всадника, за ним малиновой тенью колыхнулся бархатный плащ. Потом, затаив дыхание, Красавица увидела перед собой начищенный сапог капитана и могучий бок коня. Когда же скакун приблизился на совсем опасное расстояние и девушка уже хотела отпрянуть назад, крепкая мужская рука подхватила ее, подняв высоко в воздух, и усадила в седло лицом к капитану. Обнаженные ноги принцессы тут же обвились вокруг его талии, руками она крепко обхватила его за шею.

Конь сперва попятился от трактира, затем поскакал вперед по мостовой, покинув площадь, вскоре миновал открытые ворота и помчался из города прочь мимо фермерских угодий.

Красавицу мерно подбрасывало на скаку, и широко раздвинутой на седле промежностью она невольно терлась о холодную медную пряжку на ремне капитана. Прижавшись грудью к его массивному телу, девушка приникла головой к его плечу. Она провожала взглядом поля и сельские домики, что проплывали мимо под еще тусклым серпом растущей луны; в какой-то момент ее скользящий взгляд наткнулся на темнеющий невдалеке силуэт какого-то пышного особняка.

Потом всадник свернул в более густую тьму вечернего леса и направил коня в галоп под плотным пологом древесных крон, скрывших от взора девушки звездное небо. Легкий ветерок слегка раздувал ей волосы. Левой рукой капитан крепко прижимал ее к себе.

Наконец Красавица смогла различить впереди огни факелов, неровно вздрагивающие лагерные костры. Капитан пустил лошадь шагом, и они неспешно въехали в круг, образованный четырьмя ярко-белыми армейскими палатками, и приблизились к группе мужчин, собравшихся вокруг разведенного в центре большого костра.

Капитан спешился сам, снял с седла и усадил у своих ног принцессу. Оказавшись на коленях, девушка сгорбилась и опустила голову, боясь взглянуть на окружающих ее солдат. Обступавшие лагерь высокие густые деревья, точно живые тени, выхватывались из мрака призрачными отсветами костра.

От этого зловещего мерцания Красавица ощутила неизъяснимый трепет, в глубине души словно жутко загудела задетая струна животного страха.

И тут она потрясенно наткнулась взором на грубо сколоченный деревянный косой крест, не выше человеческого роста, установленный на площадке перед костром. В том месте, где скрещивающиеся доски соединялись с вкопанной в землю опорой, торчал под небольшим углом короткий и толстый, тоже деревянный, фаллос.

От увиденной в неровном свете пламени ужасной конструкции у принцессы перехватило дыхание, и она поспешно опустила взгляд к сапогам капитана.

— Ну что, дозорные вернулись? — спросил он одного из своих людей. — Я вижу, поиски ничего не дали.

— Все наряды, кроме одного, вернулись, сэр, — отчитался тот. — Нам же повезло — хотя нашли мы совсем не того, кого искали. Принцессу нигде так и не обнаружили. Должно быть, смогла добраться до границы.

Капитан издал низкий недовольный рык.

— А вот этого, — продолжал солдат, — мы уже на закате накрыли в лесу на самой горе.

Украдкой Красавица глянула вверх на высокого, крупного телосложения обнаженного принца, которого солдаты вытолкнули вперед на свет. Все его тело было измазано грязью, в шевелюре длинных и густых каштановых волос запутались прошлогодние листья и комочки земли. Мошонку ему крепко привязали к возбужденному пенису, на который к тому же привесили пару тяжелых железных грузиков. И мускулистые ноги, и могучая грудь молодого человека излучали невиданную мощь. Такого здоровенного невольника Красавице еще не доводилось видеть. И он глядел в лицо капитана своими темно-карими глазами, в которых одновременно читались и обида, и страх, и возбуждение.

— Лоран! — выдохнул капитан. — А в замке еще даже не подняли тревогу по его пропаже.

— Нет, сэр, — подтвердил солдат. — Дважды мы его уже выпороли, и теперь народ хочет позабавиться с ним более изобретательно. Я подумал, вы это одобрите — нечего ему просто так тут прохлаждаться. Так что ждем только вашей команды, капитан!

Начальник кивнул, с нескрываемой злостью разглядывая невольника.

— Ты ведь личный раб леди Эльверы, — припомнил он.

Солдат, державший принца за руки, сцапал его за волосы, оттянув голову назад, так что в свете костра стало хорошо видно его лицо с часто заморгавшими карими глазами, по-прежнему устремленными на капитана.

Страницы: «« « 23456789 » »»