Антиквар Бушков Александр
– «Эльдорадо», – сказал он деловито.
– Ой, да там только шутили и уворачивались… Во «Фрегате» со мной вообще разговаривали как с деревенской дурочкой или малым ребенком, а в «Раритете» вылез какой-то проспиртованный субъект и с ходу принялся в сауну звать…
«В очередном запое Врубель-Рубель, – отметил Смолин. – Учтем, запомним…»
– Что ж не пошли? – спросил Смолин, всем видом показывая, что пошловато шуткует, и не более того.
– С таким? – девушку натурально передернуло. – Нет уж, увольте! Лапать даже пытался…
– Мужчины его поймут, – сказал Смолин.
Она сердито сверкнула глазами:
– Тоже в сауну звать будете?
– Ну что вы, – сказал Смолин. – Мы, старые педофилы, гораздо скромнее в потребностях, максимум – в кафе… В кафе-то пойдете? Без задних мыслей?
Она глянула кокетливо:
– Может быть… Если и вы мне пойдете навстречу. Но я ж вижу, что вы тоже начинаете…
– Ладно, – сказал Смолин, отступил на шаг и поднял лакированную досточку на шарнире, преграждавшую вход за прилавок. – Заходите. Коли уж вы всех обошли и ничего не добились…
Он видел краем глаза, что Гоша взирает на него осуждающе – но предпочел этого не заметить. Он и сам не понимал толком, чего же именно добивается: то ли проверить эту кису на моральную устойчивость и в случае чего, простите за цинизм, отодрать со всем усердием, то ли… Порой ему приходило в голову, что не мешало бы обзавестись собственным каналом в средствах массовой информации: мало ли что может случиться, мало ли какие коллизии возможны, порой необходима как раз не конспирация, а огласка – в наши-то путаные времена, когда СМИ, хвостом их по голове, сплошь и рядом способны быть оружием, и даже не за деньги их можно купить, а втемную использовать… Давно об этом идут разговоры среди своих, но реально никто и пальцем не пошевелил… быть может, пришла пора?
В кабинете у него не должно быть ничего предосудительного – а потому Смолин, не колеблясь, повел Ингу именно туда, любезно придвинул кресло, поинтересовался:
– Коньячку хотите?
– Что, вы тоже начинаете? В «Раритете» мне водку предлагали из какой-то жуткой бутылки…
– Ну, у меня-то бутылки не жуткие, вполне гламурные…
– А потом? Куда позовете?
Смолин тяжко вздохнул – очень даже театрально, протяжно, старательно – и подошел к ее креслу:
– Бог ты мой, а вам не приходило в голову, милая Инга, что вы просто-напросто по-человечески понравились дурному, романтичному старику?
Ага, а ресницами-то затрепетала хоть и с некоторым смущением, но и с явным удовольствием – не родилась еще та красотка, что негодует, когда ее взглядом раздевают…
– Никакой вы не старик.
– Конечно, – сказал Смолин. – Значит, есть у меня шанс?
– Василий Яковлевич! – произнесла она чуть ли не умоляюще. – Если вы меня хотите оставить ни с чем, скажите сразу…
– Ну что вы, Инга, – сказал Смолин, усаживаясь. – Говорю же, вы мне нравитесь… в хорошем смысле. Я понимаю, у вас, так сказать, служебный долг… Вот только, уж простите, не могу я вам давать ни адресов, ни телефонов. Не принято это, знаете ли. В нашем мире свои законы. Очень даже суровые. Сегодня я вам дам сдуру телефончик, а завтра сшибет меня на людном перекрестке неопознанная машина или пальнет в спину какой-нибудь декадент из двуствольного обреза…
– Шутите?
– Ничуточки, – сказал веско Смолин, глядя на нее серьезно, строго, печально. – Чем хотите поклянусь – ничуточки… Вы себе и не представляете, что за народ – серьезные коллекционеры. Какие у них возможности, что это за персоны, что они могут… – он понизил голос, наклонился через стол. – Молчать умеете? Я вам говорю авторитетно: это самая настоящая мафия. Вот только получившие пулю в спину за длинный язык в газеты не попадают, тут испокон веков шито-крыто, не нами заведено, не на нас и кончится… И более того. Если вы сунетесь к серьезному коллекционеру с глупыми вопросами, он вас может принять за бандитскую наводчицу… И начнут вас спрашивать так, что потом ни за что нельзя будет отпускать на волю в таком виде, вот и придется… Вы хоть понимаете, во что лезете? Я к вам вполне по-дружески, говорю же, вы мне нравитесь – ну да, цинично, как нормальному мужику! – и мне думать не хочется, что с вами из-за вашей наивности может такое приключиться… Были печальные примерчики…
Он замолчал, закурил и откинулся на спинку кресла, украдкой наблюдая за собеседницей. Ухмыльнулся про себя: вся эта безжалостно навешанная на розовые ушки лапша достигла цели, девочка сидела поникшая, растерянная, словно пыльным мешком ударенная…
– Честное слово, я не шучу, – сказал он грубовато, закрепляя первый успех. – Всё так и обстоит. Иногда людей и не находят вовсе, чтоб вы знали. Серьезный антиквариат – это бешеные деньги, а где бешеные деньги… Понимаете, а?
– А вы и в самом деле, кажется, не шутите, у вас лицо стало… такое…
«А как же, милая, – ухмыльнулся про себя Смолин. – В нашем веселом ремесле талант лицедея необходим, числится на втором месте после чутья … И не таким мозги пудрили успешно…»
– Так вот почему не бывает репортажей…
– А вы как думали, Инга? – сказал Смолин устало, тоном заботливого дядюшки. – Потому-то и не бывает… Помните, несколько лет назад в Москве подорвали шустрого мальчишечку по фамилии Холодов? Я вам, конечно, ничего не говорил, а вы ничего не слышали, только мыто знаем, что там было на самом деле, и какая лажа – официальная версия. Мальчишечка сдуру сунулся в секреты столичной торговли антиквариатом, и не нашлось рядом человека, чтобы предупредил, как я вас сейчас…
– Что, правда? – спросила она с самым убитым видом, уже, без сомнения, поверив.
– Да я бы вам столько мог порассказать… – произнес Смолин. – Вот только спокойно жить хочется, да и вам, наверное, тоже? Ну как, Инга, убедил я вас?
– Да, конечно, – сказала она, понурясь. – Спасибо… Что же получается, совсем нельзя писать? Ничего?
– Ну что вы! – жизнерадостно возразил Смолин, улыбаясь открыто и честно. – Главное, забудьте вы напрочь про оружие, драгоценные металлы, вообще про все дорогое. Антиквариат, знаете ли, бывает и вполне обыденным. Вот, посмотрите-ка налево… Это, да будет вам известно, отнюдь не корова…
Обернувшись к стене – все еще с растерянным, убитым, придавленным видом, – очаровашка принялась рассматривать висевший под потолком череп с могучими рогами. Спросила, чуточку ожив:
– А это кто?
– А это древний бизон, – сказал Смолин охотно. – Который десять тысяч лет назад разгуливал примерно на том самом месте, где мы сейчас с вами сидим. Сейчас я вам покажу еще и натуральный каменный топор первобытного человека, и кое-что еще… Хотите сотрудничать, Инга? Я вам многое могу рассказать и показать, могу даже взять на какую-нибудь сделку из неопасных, и репортаж вы сочините не один… Вот только взамен вы мне твердо пообещаете, что без моего предварительного просмотра ни строчки в народ не выпустите… Годится вам такое?
– Еще как! – воскликнула она, отходя. – Притом что не было ни единой публикации вот уж сколько лет… Я согласна, конечно…
– Мы работаем, бывает, и в ночь-полночь, – сказал Смолин. – Предположим, я вас поздним вечером соберусь куда-нибудь выдернуть… Муж против не будет?
– А я не замужем.
– Бывают еще и… варианты.
– Нет у меня сейчас… вариантов, – она глянула чуточку настороженно. – А вы, правда, серьезно? О сотрудничестве?
– Не совсем, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Я ж потаенный педофил, я блондинок регулярно в фундамент замуровываю…
«А ведь выгорит, пожалуй, – подумал он, раскладывая на столе, всевозможные дешевенькие, но весьма эффектные мелочи вроде подстаканника с дореволюционными чекухами, старинных ключей и наконечников стрел. – Если не спешить, не спугнуть, не тащить сразу в койку – смотришь, и выгорит…»
– Вот, почитайте для начала, – сказал он, подавая девушке купчую. – Это и в самом деле интересно. Если что-то непонятно, спрашивайте, я объясню…
…Смолин запер паджерик ключом (терпеть не мог сигнализации с их вечным мяуканьем-вспышками, обходился «секретками»). Вылез из машины, неторопливо огляделся. Две хрущевки классического вида, справа и слева – два длинных ряда гаражей, выстроенных лет тридцать назад, а между гаражами спускается по обрыву к неширокой грязной Каче бетонная лестница с покосившимися сварными перилами, составленная из двух бетонных маршей тех же хрущевок. Знакомый райончик, не таивший вроде бы никаких сюрпризов, а вот поди ж ты…
Подойдя к верхней ступеньке лестницы, Смолин встал чуть в стороне, чтобы не мешать прохожим, посмотрел вниз. Кое-где трудами городских властей Кача была облагорожена достаточно красивыми набережными, фонарями и скамейками – но здесь она оставалась в первозданности: полоса медленной серой воды шириной метров пятнадцать с усыпанными всевозможным мусором берегами.
Смолин заглянул в карту, где рукой Гонзица был старательно обведен чуточку неправильный квадрат, получившийся таковым не от дрожания нетвердой руки, а оттого, что таким участок и был некогда в плане. Привязаться к местности было несложно, ошибки при первом осмотре возможны, но мелкие, ни на что принципиально не влияющие…
Прилегающая к речке местность поросла жесткой невысокой травой. Как ни вглядывался Смолин, он не разглядел остатков флигелей, двухэтажного справного особняка и помянутых кирпичных мастерских. Разве что справа метров на пять протянулся совсем невысокий бугор, скорее уж угадывавшийся – ну да, жалкие остатки одного-единственного фундамента, черт его ведает, мастерской или жилого строения…
Прекрасно известно, почему именно здесь не осталось камня на камне – единственное местечко в Шантарске, где в девятнадцатом грохотал настоящий бой, а не просто ожесточенная уличная перестрелка. Вон с тех высоток рвался в низину, за Качу, полковник Лопашенко с остатками своего полка и четырьмя трехдюймовками – это для него была самая короткая и удобная дорога, чтобы прорваться на Сибирский тракт и уйти следом за отступающей армией «верховного правителя». Полковник, прекрасно понимавший, что через часок-другой в тыл к нему выйдут наседающие кутевановцы, пошел ва-банк – ну, а оборонявший со своими красными орлами этот берег горячий партизанский командир Кабарашвили тоже не собирался ни отступать, ни уступать.
Вот и нашла коса на камень… Плюнув на экономию боеприпасов, Лопашенко яростным огнем четырех полевых орудий буквально в клочья разнес и усадьбу Бессмертных, и два соседних дома, где засели с двумя пулеметами не имевшие артиллерии партизаны – тогда только, потеряв не менее половины наличного состава, раненый Кабарашвили приказал отходить. Бросив все орудия, полковник прорвался-таки на этот берег и добрался до тракта – дальнейшей его судьбы Смолин не знал, да и не собирался интересоваться. Когда жизнь немного наладилась, в развалинах обосновались воры-разбойнички с приличным дореволюционным стажем и около года благоденствовали – но потом тогдашний начальник угро, дабы лишить элементов убежища, по договоренности с партийной властью устроил очередной революционный субботник, в ходе которого остатки усадьбы и прилегающих строений были в буквальном смысле сровнены с землей. Произошло это то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем – и так уж получилось, что больше в этих местах ничего не строили; город разрастался сразу в нескольких других направлениях, а до бывшей Новокузнечной, шестьдесят шесть, шестьдесят семь и шестьдесят восемь у всех последующих властей так никогда и не дошли руки…
Еще раз сверившись с планом, Смолин окончательно убедился, что никакой ошибки или неточности быть не может: вся бывшая усадьба Бессмертных, пятьдесят с лишним соток, представляла сейчас голую землю, совершенно бесхозный пустырь.
Только теперь до него дошло. Только теперь он проникся идеей покойного Никифора – и вновь, в который раз, мысленно снял шляпу перед старым волчарой. Действительно, среди недостатков Чепурнова не было одного – мелочности. Не работал по мелочам Кащей, чего не было, того не было. Голова…
Глава 6
Аглицкая блоха и шантарские чудодеи
Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора, стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них с крыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все еще лаяли, но уже издали, с одного места.
Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул во двор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время – руки запачканы машинным маслом и синей краской.
– Привет, – сказал Смолин, запирая за собой калитку. – Что изобретаешь?
– Да так, вечный двигатель… Пошли.
Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказских овчарки – серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, что капитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди – низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика, в тельняшке-безрукавке и жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливо прикрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся – он был лишь одним из великого множества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, с какими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правило профессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстро непременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась на шантарском рынке…
Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно перед ним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только не было… Глаза разбегались.
– Готовы портсигарчики, – сказал Маэстро совершенно буднично. – Как?
Смолин повертел оба, кивнул:
– Золотые у тебя руки, что тут скажешь…
Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, был украшен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «За храбрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тоже серебряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных – довоенным латышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом и монограммой…
После того как они вылежались в соответствующих условиях, создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарах изначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две недели назад…
Это были не подделки, а вещички классом повыше – так называемые сборки. И медаль, и знак – подлинные. Австрийская медаль красуется на доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще до Первой мировой, латышский знак – опять-таки на подлиннике лиепайской работы двадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой, «восемьсотсемьдесятпяткой»).
Зачем понадобилось огород городить? Да исключительно затем, что подобные упражнения превращали вещи не в уникумы, но в безусловные раритеты. Если продавать отдельно рядовой, в общем, портсигар и рядовую медаль, получишь значительно меньше, чем можно выручить за комплект. Можно, конечно, установить, что медаль и знак приделаны на портсигары в самые позднейшие времена, но для этого понадобится столь скрупулезнейшая и дорогая экспертиза, что расходы на нее обойдутся раз в двадцать дороже рыночной стоимости вещичек. И никто на это не пойдет – речь как-никак идет самое большее о штуке баксов, а не о многих тысячах. Это вам не работа Челлини все же – вот ее проверяли бы не один месяц, собрав знатоков со всей Европы (ну, там и суммы были бы в игре другие).
А впрочем, если поставить перед Маэстро целевую задачу на Челлини, с соответствующей оплатой, то неизвестно еще, чем там кончилось бы в Европе. Как и у всякого антиквара, давненько уж теплилась у Смолина мечта обуть хваленую Европу по-большому, вот только руки все не доходили за рутинными хлопотами…
– А чернильница как?
– Изволь, – кивнул Маэстро в сторону.
Смолин встал, сделал несколько шагов, присмотрелся. В огромной клетке, засыпанной толстым слоем побуревших, на совесть прокаканных и прописанных опилок, резвились штук с полсотни белых мышей, взрослых и маленьких: одни безмятежно дрыхли, свернувшись клубочком, другие носились взапуски, в одном углу увлеченно дрались, в другом цинично совокуплялись. Посреди этого скопища просматривались знакомые очертания…
– Что, готово?
– Сам решай, хозяин – барин…
Откинув крышку, запустив внутрь руку по локоть, Маэстро поднял из опилок здоровенную бронзовую чернильницу – увесистое сооружение размером с большую книгу, с двумя круглыми гнездами, куда вставлялись собственно чернильницы, с ходившей на шарнире крышкой для них в виде разрезанного пополам ребристого цилиндра. Поднял ее из клетки, осторожно стряхнув внутрь парочку мышей.
Смолин без малейшей брезгливости взял ее у искусника, повертел, одобрительно хмыкнул. Бронзовое сооружение весом в пару килограммов благодаря мышиным стараниям сплошь покрылось пятнами и пятнышками ядовито-зеленой окиси, бронза потемнела, утратив всякий блеск. Выгравированная по краю надпись «БИБЛIОТЕКА С.П.Б. ОХРАННАГО ОТДЕЛЕНIЯ», казалось, была сделана именно что сотню с лишним лет назад, как и надписи на обратной стороне: «1905 г.» и «БВП», а также полустершаяся надпись в овале «Бергъ».
Ни малейшей доработки не требовалось. Фуфло получилось первоклассное, способное ввести в заблуждение не одного эксперта, а уж о лохах и думать не следовало. Маэстро мог отреставрировать что угодно, так, что вещь представала отроду ненарушенной, – а мог с тем же успехом смастрячить собственными руками массу интересных вещей, которые задешево продавать не станешь хотя бы из уважения к труду сибирского самородка…
– Ну как?
– Ты гений, Маэстро, – искренне восхитился Смолин. – Алексашка на выдержке?
– На выдержке. Ты ж сам сказал, что время терпит.
– Да ради бога, я тебя и не думаю торопить, – сказал Смолин. – Не горит… Пантелеич, я вот опять подумал… А не замахнуться ли нам как-нибудь, благословясь, всё же на Бенвенуту нашего Челлини?
Ловко подцепив пинцетом сигарету из открытой деревянной коробочки, Маэстро вставил ее в рот, чиркнул спичкой, с удовольствием затянулся, усмехнулся с видом прекрасно знающего себе цену человека:
– Вась, ты же знаешь: я и насчет Бенвенуты готов попробовать. При наличии должного финансирования. Что, есть наконец наколочки?
– Постучим по дереву, – сказал Смолин и быстро коснулся костяшками пальцев деревянной крышки стола. – Кот Ученый скоро едет в Цюрих покопаться в развалах, и замаячил там один любопытный персонаж… Если что, я тебя моментально высвищу, никто, кроме тебя, Европу оттрахать не способен… По моей линии есть что интересное?
– Помнишь портсигарчик, что Миха привез из Барнаула? Тот, что с Мцырем, который давит барса?
– Чего ж не помнить. Судя по чекухам, нэповские времена, с царских образцов…
– Ага. Врубель приводил две недели назад какого-то хорька, по всем признакам – ненашенского. Вроде бы московское чмо. Заказал на него Фаберовские чекухи.
– Сделал?
– Я да не сделаю… Десять дней как отдал. Ты учти…
– Учту, – кивнул Смолин. – Спасибо… Ничего больше?
– Да вроде нет. Ты загляни к Врубелю, он опять кипятком писает.
– По поводу?
– Кто-то ему толкнул в Манске задорого большую такую эмальку. Хорошая эмалька, слов нет, но все же новодельная. Отметь себе – в Манске завелся умелец, штампующий вполне приличные эмальки, меня или тебя он еще не наколет, но для прохожего вполне сойдет.
– Вот это надо будет посмотреть, – прищурился Смолин. – Каждый день сюрпризы, а… Растет мастерство провинции…
Какое-то время он молча пускал дым, с удовольствием созерцая «раритет» в облике чернильницы. Что ж, такова жизнь. Антиквариат стали подделывать с тех самых времен, как появился на него спрос – а чего ж вы хотели, хорошие мои? Где спрос, там и предложение… Тут все дело в этике, а она у каждого своя. Встречаются редиски, способные впарить фуфло даже своим – плохие люди, нехорошие, неправильные… Сам Смолин придерживался качественно иных взглядов: своим, постоянным клиентам, знатокам и ценителям он в жизни бы не подсунул фуфло (не только по благородству души, но еще и оттого, что выгода – одномоментная, а вот пятно на репутации – надолго). Зато сам бог велел (прости, Господи!) облапошить заезжего лоха, у которого карманы лопаются от денег, а рожа – от самомнения. Особенно это касается богатеньких обитателей столицы нашей Родины – которых с особенным удовольствием обувают по всей Руси Великой, считая таковое деяние не только восстановлением социальной справедливости (у них там деньги, известно, дурные), но и национальным видом спорта. Незаметно целый раздел народного фольклора, городских легенд сложился: «Как обували заезжего москвича» – причем, что характерно, выдумки там очень и очень мало, все, как в титрах порой пишется, на реальных событиях основано…
– Спасибо, Пантелеич, – сказал Смолин, встал и тщательно завернул в пластиковый пакет чернильницу, а портсигары бережно рассовал по карманам. – Пойду окаянствовать…
Не первой молодости «паджеро» Смолина переваливался по колдобинам неширокой улочки довольно уверенно – зато идущий следом, то и дело отстававший черный новейший «лексус» часто притормаживал, шел зигзагами, минуя особенно неприглядные рытвины. Временами Смолину, с ухмылочкой поглядывавшему в зеркало заднего вида, казалось, что роскошная тачка приобрела удрученный вид и, если б могла говорить, наверняка взвыла бы матом: куда вы меня загнали, ироды?
– А я-то думала, тут одни наркоманы… – сказала сидевшая рядом Инга.
Мимоходом покосившись на загорелые ножки, едва прикрытые в верхней части красной юбочкой, Смолин фыркнул:
– Тут и нормальные люди есть, то бишь алкаши…
Он до сих пор терзался сомнениями: правильно ли сделал, прихватив с собой на серьезное дело эту плотвичку пера. Загорелых стройных ножек на свете превеликое множество – как и смазливых мордашек. А горький жизненный опыт учит, что наивность, непосредственность и некоторая надежность в таких вот глазенках в два счета может обернуться нешуточными хлопотами, выскочившими из-под розовых губок вампирскими клычками. Никому нельзя доверять, особенно молодому поколению, которому в голову не вколачивали хотя бы того минимума идейной кормежки, которую смолинское поколение все же не целиком мимо ушей пропустило…
И успокаивал себя: это разумный профессиональный риск, все предпринято для того, чтобы попробовать завести своего надежного человечка в популярной газете… а также, если карта ляжет удачно, еще и посмотреть, как эта блузочка расстегивается. И тем не менее в глубине души он чувствовал нечто несвойственное философии «одного на льдине», отчего на себя немного злился: не хватало в его годы человеку с его ухватками и жизненным опытом отвлекаться на нечто постороннее, мало было печальных примеров, что ли?
Он сбавил скорость до пешеходной, высунулся из окна, старательно разглядывая номера домишек. Остановил машину, поднял стекла, выключил зажигание. Выпрыгнул первым и, обойдя джип, подал руку Инге, чтобы не поломала высокие каблучки, спрыгивая на пересеченную местность.
Вокруг, как и обычно в полдень, стояла относительная тишина, разве что в доме напротив орала музыка, а метрах в ста от них по широкой синусоиде брел обтрепанный абориген, громко мычавший некий неопределимый шлягер.
Подъехал «лексус», остановился впритык. Шофер – если только это определение подходило к элегантному молодому мэну в полосатом галстуке – живенько выскочил, распахнул заднюю дверцу для патрона, и тот неторопливо, солидно извлек свою персону из машины. Лет на десять помоложе Смолина, но ему дашь еще меньше: сытая, ухоженная, благополучная физиономия, благородный загар не в вульгарном солярии заработан, а обретен где-нибудь на экзотических континентах. Личный массажист, конечно, здоровый образ жизни и все такое. Хозяин жизни, хвостом его по голове. Нефтянка…
Господин Дегтяренко с некоторым неудовольствием втянул ноздрями воздух – запахи отовсюду долетали отнюдь не гламурные. Моментально определялось, что кто-то поблизости держит свиней, а его соседи вовсю пользуются обычным фанерным сортиром. И все такое прочее, вплоть до тощей собаки беспризорного вида, которая как раз старательно справляла нужду чуть ли не под колесом «паджеро».
– Куда прикажете? – с нескрываемой иронией поинтересовался Дегтяренко.
Смолин кивнул в сторону невысоких покосившихся ворот. Во дворе располагалась убогая избушка, вполне может оказаться, помнившая еще те времена, когда легендарный царский пристав Мигуля с единственным на всю губернию ротвейлером гонял тут преступный элемент. Посеревшие бревна, крыша прохудилась, в крохотном палисаднике не цветики идиллически произрастают, а набросаны какие-то ржавые железяки и, вовсе уж ни к селу ни к городу, валяется длинная жестяная вывеска «Баня № 43».
С той стороны ворот заливалась визгливым лаем собачонка, судя по скудному голоску, небольшая. Смолин без церемоний подошел к калитке и загрохотал в нее кулаком. Сначала последствий не было никаких, потом заскрипела дверь, и чей-то пропитой голос рявкнул хрипло:
– Какого… вашу… долбитесь… на…?
– Отворяй, Сергеич! – крикнул Смолин. – Это я, с клиентом!
– С фуентом… – заворчали внутри.
Но тут же, судя по звукам и яростному мату, хозяин загнал шавку в сараюшки, запер и неторопливо отпер калитку. Пригляделся, отступил на два шага:
– Заходите, коли приперлись…
Это был субъект лет семидесяти, худющий и нескладный, в трехдневной щетине на впалых щеках. Будучи босиком, он тем не менее щеголял в замызганном костюме в полосочку (пиджачишко поверх тельняшки с прорехой на худом пузе, на лацкане две медали с засаленными, потерявшими вовсе цвет ленточками: «За освоение целинных земель» и «За трудовое отличие». От него распространялась волна застарелого перегара и прочие, столь же предосудительные ароматы.
Покачавшись и поморгав, он неожиданно повернулся и, не оглядываясь, зашлепал босыми ногами в дом. Смолин ободряюще кивнул спутникам и первым направился следом.
Миновав темные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишенным двери проемом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и мириадами мух.
Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солеными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:
– Вот, стул свободный, если кто желает… А может, водки кому?
Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причем Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что ее силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.
– Ну что, водку, значит, никто не будет? – непринужденно продолжал хозяин. – Хрен с вами, мне больше останется… Кто ж будет купец, Васька? – он присмотрелся. – Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха… Вот этот, – поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. – У него портрет, как в старину на демонстрациях носили… – хозяин старательно надул щеки, задрал голову. – Купец, ага, точно…
Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнес:
– Купец есть, когда есть товар…
– Золотые слова глаголите, господин товарищ! – хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.
Все пальцы на правой руке – и два на левой – у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату – как будто тут было нечто достойное внимания.
– Ну ладно, – сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. – Муравья баснями не кормят… Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбереженные в житейских бурях? Ох, грешное это дело – родительской памятью торговать…
– Ну, не родительской же, Сергеич, – с ухмылочкой сказал Смолин. – Дедовской, так оно точнее будет…
– Один хрен. Все равно фамильное, – сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. – И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой…
– Деньги найдутся, – столь же бесстрастно сказал нефтяной королек. – Показывайте, если намерены заниматься делом…
– Да уж придется…
Сергеич распахнул дверцу шифоньера – тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, – опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлек мятую картонную коробку, прихватив ее снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронес к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твердое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки… Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая ее и опуская, развел руками:
– Чем богаты… Дедушка, светлая ему память, был мужичок замысловатый и с большими фантазиями. Когда они в семнадцатом в Питере зачищали старый режим, он, изволите видеть, на память прихватил вот эту ерунду – памятка о героическом участии в Великой Октябрьской… А вот лично я, скажу вам по совести, уж непременно постарался бы набить карманы чем-нибудь подороже, в семнадцатом, наверняка, всякого бесхозного золотишка и камешков было, что грязи… Эх…
Смолину самому хотелось тоскливо вздохнуть. Не надо никакой другой мечты – машину б времени, и в Питер, этак в декабре семнадцатого, когда в обеих столицах не то что квартиры – дворцы наподобие юсуповского стояли бесхозные посреди всеобщего хаоса и совершеннейшей неизвестности. Пара недель там – и помирать потом не жалко…
– Была еще шашка и пара маузеров, – продолжал Сергеич, почесываясь. – Только когда в тридцать седьмом за дедушкой приперлись, их, соответственно, прихватили в первую очередь. А все это, – он ткнул пальцем в лежащие на столе предметы, – бабка еще в тридцать шестом подальше от греха в чугунок запихала и в стайке закопала поглубже – а деду наврала, что в колодец выкинула. И правильно сделала: за такую чернильницу деду бы еще навесили и службу в охранке в звании полковника… Как в воду глядела: в колодец они полезли и долго там шарились, а в стайке было по колено назёму, они и побрезговали пачкать хромачи… Любуйтесь, господин хороший, если имеете интерес, можете в руки брать и глазами рассматривать. Только заранее предупреждаю: я не в дедушку, революционной романтики не дождетесь, так что денежки я с вас намерен слупить немалые. Уясни себе это хорошенько, чтоб недоразумений не было потом. Всё равно уйдет товар, как мне растолковали…
Дегтяренко подошел к столу, сузив глаза, протянул руку. Фотографии и ветхие листочки бумаги с выцветшим машинописным текстом он рассматривал лишь мельком. Гораздо больше времени уделил медалям за беспорочную службу в полиции, с профилями Александра III и Николая II, окруженными венком. Наконец взялся за чернильницу, приподнял ее одной рукой легко, как перышко – здоров и силен был, бычок – без тени брезгливости, наоборот, с загоревшимися глазами (хотя и пытался сделать гладкую ряшку непроницаемой) разглядывал так и сяк, вертел, чуть ли не носом по ней водил, колупал ногтем, тер послюненным пальцем… Инга наблюдала за ним с несказанным любопытством, зато Смолин – весьма бесстрастно. Молодой человек в галстуке, сразу видно, был здесь единственным, кого происходящее откровенно тяготило: не понимал он барских капризов, сразу чуется, вонюче ему тут и убого, холую сраному…
Медаль за беспорочную службу в полиции
– Что думаете? – спросил Дегтяренко без особого интереса.
Смолин пожал плечами:
– Я все же не эксперт, а торговец. Лично мне таких вещей в руках держать не приходилось, так что промолчу…
– Зря, – в голосе Дегтяренко звучало неприкрытое торжество, свидетельствовавшее, что клиент заглотил. – Конечно, здесь, в вашей глуши, экспертов толковых не найдешь… Да они и без надобности. Такую патину не подделаешь…
Смолин подумал, что лично он ни за что не стал бы пышно именовать патиной следы месячной мышиной дрисни, – но, разумеется, свои мысли накрепко держал при себе. Он ощутил даже некоторую скуку – до того гладенько все проходило. Этот поросюк, набитый баксами, как селедка икрой, и понятия не имел, что Сибирь в некоторых отношениях – одна маленькая деревня. Впервые Дегтяренко отметили в Тюмени, совершенно мимолетно, без конкретики (связи с Тюменью были все же непрочные и нерегулярные). Зато потом, когда он объявился в Новониколаевске, оттуда по «линии» моментально распространилась уже конкретика: что некий Человек Московской Области, этакий вице-олигарх из нефтянки, в отпуске вместо того, чтобы, как все путные толстосумы, зажигать с девицами по Европам или бегать с базукой за африканским носорогом, болтается по Сибири в поисках предметов, связанных с полицией и спецслужбами Российской империи. Причем не мелочится, а еще, что немаловажно, в соответствующем антиквариате разбирается через пень-колоду, хотя и мнит себя крутейшим знатоком.
Новониколаевские ребятишки, понятно, ничего не пожалели для хорошего человека, впарив ему кое-что подлинное по задранной цене, достаточно редкое, а вдобавок – дешевку, опять-таки втридорога, но более всего – высокопробного фуфла. Маэстро все же был не один на всю Сибирь такой талантливый, да и импорт выручает… Когда герр Дегтяренко объявился в Томске, к его визиту уже были готовы и опять-таки раскрутили неслабо. И, как честные люди, передали по эстафете в Шантарск, дав время Смолину подготовиться…
Чем больше он присматривался с бесстрастным лицом, тем более убеждался, что клиент готов. Дело даже не в его апломбе – купив вчера у Смолина стопроцентно подлинный «Смит-Вессон», того самого «коротыша», и еще кое-что, опять-таки родное, он расслабился и подсознательно ждет от Шантарска исключительно подлинного …
Хозяин хатенки с видом гордым и отрешенным нацедил себе водочки и, хэкнув, переправил ее в рот с таким видом, словно пребывал тут в гордом одиночестве. Буркнул:
– Дырку не протри…
Чернильница глухо стукнула о столешницу. Отирая пальцы великолепным клетчатым платком, купленным явно не ближе пары тысяч верст от рубежей Отечества, Дегтяренко спросил небрежно:
– Ну, и что вы хотите?
– Да пустяки, – ухмыльнулся хозяин. – Десять тысяч баксов за всё – поскольку вещички продаются не в разбивку, а исключительно полным комплектом.
– Запросики у вас… – покрутил головой нефтяной господин с видом человека, привыкшего торговаться и умеющего это делать.
– Да ла-дно! – фыркнул хозяин. – Давай-ка внесем ясность, куманек… Если ты решил, на все это глядя… – он неопределенно махнул рукой вокруг, – что приперся к натуральному алкашу, то крупно промахнулся. Я, братка, не алкаш, а пьяница. Просекаешь разницу? Алкаш мозги пропил, а пьяница – не вообще и не всегда… Я свою норму знаю, похлебаю и перестану, а хата моя в таком запустении не оттого, что я отсюда все пропил, а исключительно потому, что обитаю я тут только летом, водочки попить вдалеке от сожительницы, чтоб меньше вякала. Квартирка у нас на другом конце города, в ломы ей будет сюда переться… И потом. Я, милый, не всегда был в таком вот бичевском виде, я, чтоб ты знал, сельхозтехникум кончал, на целине, – он небрежно прищелкнул по обеим медалям, – комсоргом поселка был. Если б не водочка да не любовь к вольной жизни, я б, может, и в секретари райкома выбился, да вот не судьба была. Короче говоря, книжечки и мы почитываем – а партейно-политическую закалку прошли давненько, еще во времена волюнтаризма. Короче, слушай сюда. Я ж прекрасно понимаю, что таких чернильниц на белом свете осталось хрен да маленько. Вон, даже Яковлич в руках не держал, а он старины видывал больше, чем гинеколог… этих самых. Вон, валяются, – он кивнул на подоконник, где валялась стопка потрепанных книг. – Там все расписано. В Питере этой охранки было полтора человека, это тебе не гэбэ с его небоскребами… И сколько у них там было казенных чернильниц с полным письменным обозначением? Да штук несколько на всю невеликую братию. А уж большевички потом под корень изводили все, отношение имевшее к проклятому старому режиму, особенно такое вот… Это тебе – теория. А практика такая – мне, родной, подворачивается домок под Шантарском. Не дворец да по нашим с Петровной скромным запросам… Шлакоблочник, гаражик имеется, во дворе есть где поставить клетухи для кролей, свинарничек… Бзик у меня – доживать в кулацком хозяйстве. Так вот, если я квартиру толкну, эту хатку толкну да добавлю десяточку зеленых – в аккурат хватит, – он оскалился. – Ну что, похож я на алкаша, мзги пропившего? Ну?
– Не совсем, – бесстрастно кивнул Дегтяренко.
– От то-то. А потому со своей цены я не слезу. Хочешь – бери, не хочешь – я еще подожду… Какие мои годы, я робенок двужильный… Рано или поздно толкану за десятку. Цены знаем, не сомневайся…
Дегтяренко усмехнулся:
– А если домик тем временем уйдет?
– Другой подвернется, – сказал хозяин. – Никак нельзя сказать, что домиков таких, как грязи, но все ж товар на базаре не редкостный… в отличие от этого вот, – он ласково погладил чернильницу. – Ты вот себе подумай: может, именно в нее перышко и макали, когда на Вовку Ульянова протокольчик составляли за все его художества…
– Тут значится, что изготовлена она в девятьсот пятом, – сказал нефтяник деловито. – А Ленина в России тогда уже давненько не было…
– И какая разница? – невозмутимо пожал плечами хозяин. – Не один ли хрен? Ленина не было, зато имелось в достатке соратников и сподвижников – их-то до едрени матери имелось, а? Как ни крути, а все равно получается, что кого-то из будущих вождей чернильцами из этого самого агрегата описывали. Они ж все поголовно срока мотали и под следствием чалились, особенно в Питере, колыбели, понимашь, революции… В общем, не слезу я со своей цены, и уговаривать меня бесполезно. У меня, сокол, есть конкретная мечта, а мечты денег стоят. И если я еще литру засосу, из соображения все равно не выпаду, так что не рассчитывай… Что скажешь?
Он безмятежно улыбался, демонстрируя отсутствие половины зубов, плачевнейшее состояние остальных и две фиксы из белого металла – а глаза были, хотя и хмельные, но хитрые и колючие, исполненные извечной крестьянской сметки…
Должно быть, Дегтяренко прекрасно просек ситуацию – самомнение вовсе не обязательно идет рука об руку с глупостью. Дураки, в общем, к трубе ни за что не присосутся…
В конце концов столичный гость извлек сногсшибательный бумажник из тисненой кожи, не глядя, привычно указательным и средним пальцами вытянул из него пачку серо-зеленых бумажек в банковской бандерольке – а сколько там еще осталось, завидки берут… Он держал доллары на весу, явно не собираясь из врожденного к ним уважения класть на грязнющий стол.
Сергеич, приподнявшись без излишней суетливости, взял у него пачку, ногтем содрал бумажную ленточку и ухмыльнулся, с симпатией разглядывая президента Франклина:
– Ишь, лыбится, мордастый, да еще патлы отрастил… Я при Никите таких патлатых в комсомольском оперотряде стриг под Котовского…
Его пальцы, хотя и корявые, замелькали с несказанной быстротой, зеленые бумажки так и порхали, перемещаясь из пачки на колени, где словно по волшебству складывались в столь же аккуратную стопочку, сделавшую бы честь упаковочной машине Федеральной резервной системы США. Молодой человек в галстуке оказался не в силах сохранить невозмутимость, и на его лице изобразилось неподдельное страдание: безусловно, лично он считал подобные траты блажью. Подметивший это Дегтяренко ожег спутника холодным взглядом, и тот, подтянувшись, мгновенно превратился в манекен.
– Все путем, как в аптеке, – усмехнулся хозяин, проворно засовывая пачку во внутренний карман. – Владей, милый! Жаль, больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отдал… Ты мне, может, телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончик этот еще до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут, глядишь, чего и всплывет, когда дома ломать будут…
– А ведь это, пожалуй, неплохая идея, – милостиво кивнул Дегтяренко. – Через Василия Яковлевича держите связь…
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом словно младенца держал – и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развел руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсот долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко с видом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромное значение в охоте за антиквариатом имеет чутье, многолетний опыт, шестое чувство, нюх подлинного охотника… Золотые были слова, под ними многие могли подписаться – вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случае еще и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения…
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая рассказать массу интересного про загадочный и увлкательный мир коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была не его, а посторонняя – тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение – триста. Старому хмырю – пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным. Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи, доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов – тысяча сто. Прибыли, соответственно – восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц…
Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».
– Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
– А я-то полагал, вы с ним уехали, – сказал Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. – Слушать про загадочный мир…
– Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет… Я-то ему не уникальная чернильница, так что перебьется…
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на асфальтированную улицу и дал газ.
– Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, – сказал он настороженно. – О чем пишете, о чем не пишете…
– Обещала, значит, сделаю… Вот кстати, вы меня до редакции подбросите?
– Запросто, – сказал Смолин.
Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку, носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятия Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии – означенная Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтым билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим ее почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенного товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента» (в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз ее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех бывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб – но весной девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели – поскольку накануне перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка, завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж тут было сверять списки и считать по головам…) Так что казаки есаула Калнышева обоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали шашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом не пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить, что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего общего с той же легендой не имели вовсе – и не расстреливали ее, и не вешали, и шашками не пластали – казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напросто взялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и набралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикой процедуры не пережила…
– Я, надеюсь, в кадр не попал? – предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
– Я ж обещала…
– Ну, смотрите…
– Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время – об этом не говорите, этого не снимайте…
– Я не пугливый, – сказал Смолин. – Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая…
– Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи и получил деньги…
– Ну разумеется, – сказал Смолин. – Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь…
– Ах да, вот оно что…
– Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах…
– Начинаю понимать…
– Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали – знаем… – он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. – Инга, посидите пару минуток, я быстро…
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще не подошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием – хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя – Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
– Здравствуй, – сказал Смолин.
– Здравствуй… – сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)
– Как жизнь?
– Нормально.
– С мужем всё путем?
Читать бесплатно другие книги:
