Антиквар Бушков Александр

Глава 7

Люди и вещи

Ах, как звенела медь в монастыре далече…

Звенела, если точнее, сталь, шпаги мелькали и метались, с характерным гудящим свистом рассекая воздух, временами, сталкиваясь, издавали даже не звон, а лязг. Как успевал с сожалением подумать Смолин, тяжело хватавший ртом воздух, почти всякий раз именно он виноват был в том, что клинки соприкоснулись – а это означает промах и упущение, только в кино мечи и шпаги то и дело ударяют друг о друга, потому что этого требует зрелищность, а вот настоящий бой и настоящее умение как раз в том, чтобы вести схватку без касания, а еще лучше – закончить ее очень быстро, несколькими выпадами. Впрочем, это касалось настоящих поединков, но все равно, грязная работа, где былое умение…

Он давно уже подозревал, что Шевалье работает не в полную силу, теснит с половинным напором, да и болезненных уколов что-то очень уж мало угодило по корпусу – если учитывать, с кем он ошелся…

Щадил его Шевалье, чего уж там – да и он сам дрался без азарта, без упоения, даже вяловато. Оба работали самыми настоящими французскими дуэльными шпагами, помнившими еще незадачливого императора Наполеона III (прошлогодний подарок Смолина на семидесятилетие), разве что кончики у них были старательно доведены до полной тупости. Но все равно уколы получались чувствительные.

Шевалье вдруг проворно отпрыгнул на два шага, опустил шпагу острием (вернее, тупием) к полу. Смолин выжидательно остановился, держа клинок параллельно доскам пола из настоящего тика.

– Хватит, – сказал Шевалье, подбрасывая шпагу и перехватывая ее за клинок под эфесом. – В тебе, Базиль, сегодня абсолютно не чувствуется куража, даже неудобно как-то наносить удар…

– Ваша правда, Шевалье, – сказал Смолин, проделывая со своей шпагой ту же манипуляцию. – Никакого настроения. А впрочем, я уже давненько сошел с круга, какой из меня фехтовальщик…

– Не прибедняйся. Задатки у тебя когда-то были отличнейшие, да и теперь осталась хватка…

– Талант, конечно, не пропьешь, а вот фисгармонию – запросто… – проворчал Смолин, оборачиваясь к зеркальной стене.

Ну, как и следовало ожидать, его белоснежный свитер (очередная французская придумка с кевларовой подкладкой, позволявшей избежать трагических случайностей даже с боевым клинком) был не менее чем в десяти местах покрыт алыми пятнами: при каждом ударе срабатывала какая-то хитрая электроника, и минут десять на ткани сохранялись пятна. Прогресс несказанный: какие-то датчики, пленочные микросхемы, в рознице не очень и дорого, не дороже обычных шмоток, так что Кот Ученый в Париже не особенно и потратился…

Ну, а на самом Шевалье наличествовали всего-то навсего два алых пятнышка, да и то, будь это в реальной схватке, получились бы неопасные царапины, на какие истый дуэлянт не обращает внимания – а вот Смолин не менее полудюжины раз был убит…

Аккуратно поставив клинки в стойку из темного полированного дерева, они вышли в боковую комнатку, маленькую и уютную. На столе уже красовался чайник и все сопутствующее – ученики постарались.

– Я, как обычно, в совершеннейшей абстиненции, – сказал Шевалье, стягивая через голову белый свитер. – Тебе, если хочешь, могу предложить…

– Нет, спасибо, – сказал Смолин. – Я за рулем.

Он озирал голого по пояс Шевалье с откровенной завистью: конечно, никак нельзя принять его, ежели закрыть физиономию маской, за молодого качка, но и семидесяти с лишним лет никто не даст по первому впечатлению: сухой, жилистый торс с хорошо развитой мускулатурой, без намека на животик. У самого Смолина по этой части дело обстояло не удручающе, но все же были поводы для некоторого уныния: что-то такое отвисало, и на боках, если постараться, складочку можно было ухватить двумя пальцами, не особенно и напрягаясь… И он в который раз попытался себя представить в семьдесят лет – и, как обычно, предпочел не развивать эту тему. А ведь по достоверным слухам Шевалье еще и амор крутит с девочкой из ролевых эльфов…

Хозяин разлил чай, и Смолин, кивнув, взял пузатую чашку, блаженно откинулся на спинку кресла. Здесь его никогда не подстерегали ни дела, ни сложности, ни хлопоты – мало в этом городе мест, где можно отдохнуть душой и телом, причем совершенно бесплатно, будучи встреченным по-дружески…

Шевалье объявился в Шантарске тридцать лет назад, когда Смолин как раз летел на всех парусах к своему первому, условному, сроку. Собственно, Шевалье родом был как раз отсюда – но почти два десятка лет словно призрак болтался неизвестно где, в тех местах, где офицерам доблестной Советской армии появляться официально категорически не полагалось – сама мысль об этом была форменным идиотизмом. Смолин и сейчас о деталях знал не больше, чем тридцать лет назад – но теперь ясно было, что во время очередного веселого вояжа Шевалье стукнуло так основательно, что его, подлечив, с почетом отправили из несокрушимой и легендарной на серьезную инвалидность. Судя по иным скудным намекам, эскулапы в погонах, хотя самому отставнику об этом и не говорили, всерьез считали, что бывший майор отправлен на родину, чтобы через пару годочков, увы, отправиться прямиком на Аллею Славы – была такая на главном шантарском погосте, аляповато оформленная, но почетная…

Шевалье – впрочем, тогда еще к нему эта кличка не прилипла – печальные прогнозы эскулапов опроверг, причем некоторых, как он любил иногда подчеркивать, пережил. Малость оклемавшись, он неожиданно отыскал себе дело по душе – взялся совершенно безвозмездно натаскивать в фехтовании парнишек в одном из военно-спортивных клубов при горкоме комсомола.

Вот с тех пор и пошло-поехало. Жизнь отставного майора с бегом лет все более напоминала авантюрный роман: он основал полдесятка уже собственных клубов на манер знаменитой крапивинской «Каравеллы» – только, в отличие от Крапивина, парусами и водными забавами не увлекался совершенно, будучи классическим сухопутчиком: фехтование, рукопашная, походы в тайгу по методике спецназовской «автономки»… Энтузиаста то хвалили с высоких трибун и в партийной прессе, то, что случалось гораздо чаще, несли по кочкам, разбирали на винтики и даже грозились стереть в лагерную пыль – потому что Шевалье, хотя никогда и не был классическим диссидентом, но партийное руководство воспитанием молодежи и прочую идеологическую шелуху попросту отметал и жил так, словно ничего этого и не существовало в окружающей действительности. Что очень многих ужасно раздражало. Особенно тех, кто рвался руководить с партийных позиций и идеологически окармливать. Так что клубы Шевалье сплошь и рядом закрывали – запрещали, a потом опять открывали, когда в столичной прессе и на верхах порой попадались умные люди. Попутно сенсэй бесчисленное количество раз был объектом проверки разнообразнейших высоких комиссий, да вдобавок не менее десятка раз на него открывали уголовные дела. Шили ему и педофилию (совершенно безосновательно), и не вполне правильные с точки зрения советской морали отношения со старшеклассницами (вот тут уж, если копнуть, таилась сермяжная правда, хотя и преувеличенная анонимщиками), и создание контрреволюционной молодежной организации, и руководство бандой, и хранение оружия. Дело осложнялось тем, что Шевалье порой и впрямь ходил по лезвию – с его любовью к холодняку в те годы, когда подобная любовь категорически запрещалась Уголовным кодексом, и занятиями кое-какими видами восточных единоборств (в недобрые времена гонений на каратэ). Одним словом, пошивочные работы шли с размахом и систематически, словно в приличном ателье. Вот только всякий раз кончалось дело пшиком: в педофилию ни один нормальный человек не верил, влюбленные старшеклассницы компромат давать отказывались, контрреволюция в итоге не обнаруживалась, корыстный интерес присобачить не удавалось…

Когда грянула перестройка и всё последующее, Шевалье со своими много чего умевшими ребятишками, что греха таить, оказался чем-то вроде бригадира – отнюдь не в том смысле, какой в эти слова вкладывают на стройке. Правда, надо отдать ему должное – в отличие от иных тупых качков, ребятки Шевалье и в самом деле, если уж брались защищать, то защищали качественно и честно. А поскольку на дешевые компромиссы не шли, ни черта не боялись и со старых времен сохранили некую закалку, то очень быстро завоевали себе репутацию сущих отморозков, которых в жизни не нагнуть, и пытаться нечего. И отвоевали себе достаточно почетное место посреди сложной реальности, будучи прозванными каким-то недоброжелателем «мушкетерской бригадой» – но им самим это прозвище как раз понравилось.

Обо всем этом можно было написать толстенный роман, однако теперь это были дела давно минувших дней, и Шевалье уже много лет занимался вполне легальной деятельностью: официальный клуб «Рапира» (фехтование, ролевые игры, участие в рыцарских турнирах, в том числе и за рубежом, единоборства, курсы самообороны). Порой это даже приносило кое-какой доход, позволявший содержать двухэтажный дом почти в центре города, в свое время законным образом переданный клубу генерал-губернатором Л. – которому все, чем там занимались, пришлось крайне по вкусу. А главное, бывших питомцев Шевалье можно было встретить в самых неожиданных местах, на самых разных постах, и не только в Шантарске, но и повыше – закалочка, какую «птенцы Шевалье» получали, позволяла иным вскарабкаться довольно-таки высоко – или, по крайней мере, так, чтобы свою жизнь они считали состоявшейся…

– Заботы? – поинтересовался Шевалье тоном, позволявшим ему моментально переменить тему при нежелании Смолина ее обсуждать.

– Да нет, пожалуй, – сказал Смолин искренне. – В общем и целом жизнь тянется по средней норме… Всего в плепорцию.

– Смотри, если что… Всегда рад.

– Да ерунда, – сказал Смолин. – Даже если что – отмахаемся…

– Один на льдине, как встарь?

– Вот именно, – серьезно сказал Смолин. – Один на льдине. Что-то в этом есть, честное слово.

– Ты, конечно, Вася, взрослый человек и неповторимая личность. Но человек, как давно подметили классики, один не может ни черта…

– Когда это я был один?

– Брось. Прекрасно понимаешь, о чем я. Мы друг друга знаем чуть ли не тридцать лет. Я тебе всегда помогу, и прекрасно ты понимаешь, что обязанным себя чувствовать не будешь. Ну что за пошлости? Почему один благородный дон не может бескорыстно помочь другому благородному дону?

– Да с чего ты взял, что мне нужна помощь?

– Говорят…

– Кто и что?

– Когда это я на такие вопросы отвечал, Вася? В воздухе порхают сороки, разную дребень на хвосте носят…

– Шевалье, – сказал Смолин, глядя собеседнику в глаза. – Ты уж давай без загадок. Я действительно ничегошеньки не знаю про то, что мне нужна помощь. Нет у меня никаких проблем. Всё как всегда. Так что, если есть конкретика…

– Ты моему слову веришь?

– Всегда.

– Ну, тогда поверь, что конкретики у меня никакой нет. Считай, что я опережаю события. В воздухе, Васенька, носится что-то этакое. Никто ничего не знает конкретно, но, как бы поточнее выразиться… Считай, что с одной из сторон горизонта наползает тучка, и ты ее не видишь, а другие уже усмотрели экстрасенсорным, скажем, методом… В общем, если понадобится помощь, я всегда готов.

Смолин смотрел на него задумчиво и пытливо – безукоризненно прямая спина, стать и осанка английского лорда, ястребиное лицо, почти не тронутое морщинами, волосы совершенно седые, но брови черные: действительно, шевалье, хозяин замка, способный в свои годы взять в каждую руку по шпаге и выйти против дюжины разбойничков… Знай он что-то, обязательно сказал бы. Приходится верить, что в воздухе и в самом деле «что-то такое носится» – но вот лично он и представления не имеет, где собака зарыта, при том, что и сам не раз шестым чувством видел тучку до того, как она черным грузным пятном обозначится на горизонте… Ничего пока что не случилось, подпадающего под понятие «серьезной угрозы»!

– Ну что я могу поделать, – задумчиво сказал Смолин. – Если привык отбиваться в одиночку – и до сих пор это, между прочим, себя оправдывало… Давай не будем. Есть другая тема. Ты по специфике занятий и с театрами повязан… Не помнишь, часом, такую фамилию – Бессмертных? Отчего-то она у меня по размышлении ассоциируется как раз с театром. Я в них не ходок, но аналогии, точно с театром…

– Бессмертных… Манолис Андреевич?

– Представления не имею, – сказал Смолин. – Живет он на Чехова, двадцать восемь, это-то я точно знаю…

– Тогда это действительно Манолис. Из Театра оперетты. Зачем он тебе?

– Есть к нему дело, – сказал Смолин осторожно. Легкая гримаса на лице Шевалье его не воодушевила. – Знаете, из той категории, когда мимо данного конкретного человечка никак не пройти. Если все пройдет гладко, выгода будет нешуточная и мне, и ему, так что хотелось бы предварительно разузнать что-то…

Шевалье поднял аристократические брови:

– Неужели Манолис может оказаться деловым партнером? У человека наподобие тебя? Я, понятно, не подвергаю сомнению твою репутацию, наоборот, выражаю легкое удивление – ты человек насквозь деловой, а вот его я бы так не назвал… Его отца, Андрея Бессмертного, я хорошо знал. А отпрыск получился… не идущий ни в какое сравнение. Препустой человечишка.

– А откуда такое странное имя?

– Ты что, все забыл?

– А что я должен помнить? – искренне изумился Смолин.

– Был некогда Манолис Глезос. Греческий коммунист.

– А… – покривился Смолин. – Из этих… зарубежных друзей?

– Ирония и насмешка тут совершенно неуместны, – сухо сказал Шевалье. – Глезос, между прочим, в сорок первом году, будучи в возрасте девятнадцати лет, ночью содрал с Акрополя нацистский флаг. Стоит уважать?

– Пожалуй…

– В пятидесятые, в шестидесятые революционеры были настоящие, – сказал Шевалье убежденно. – По моему глубокому убеждению, они вызывали искреннюю симпатию и, можешь со мной не соглашаться, были людьми, не лишенными некоторого благородства: Глезос, Лумумба, кубинцы… Это потом, в семидесятые, толпой повалили дерганые террористы… Короче говоря, Манолис – наш, шантарский – родился в шестьдесят втором, а в тот год Глезоса как раз выпустили из тюрьмы. Андрюша Бессмертных был человеком идейным… Значит, Манолис Андреевич… Театр оперетты, как я только что говорил. Вообще-то подпадает под понятие «ведущий актер» – но, по моему сугубому убеждению, исключительно оттого, что этот храмчик культуры особыми талантам не блещет. Фактура наличествует – и не более того… Да, пикантная подробность: он в свое время получил кличку Везунчик из-за того, что попал в пионерский драмкружок… под названием «Балаганчик».

– Так-так-так… – сказал Смолин, осклабясь. – Уж не в те ли времена…

– Ну да.

– Где ж тут везение? – хмыкнул Смолин.

Знаменитая была история для семьдесят второго года – ни малейшей огласки, разумеется, не получившая, но прекрасно известная всему городу. Год спустя, когда Смолин вернулся из армии, о ней еще говорили. Жили-были три обормота – глава областного отдела культуры, собкор «Пионерской правды» и режиссер одного из шантарских театров, бескорыстнейшим образом, на общественных началах возглавлявший при Доме пионеров означенный драмкружок. Балаганчик, действительно, был еще тот – поскольку эта троица, как выяснилось, пионеров обучала отнюдь не основам сценического мастерства. Лет несколько все было шито-крыто, а потом кто-то из озабоченных товарищей напоролся на сына военкома – мальчишка для десяти лет был крепенький, натасканный папой в самбо, а главное, идейный. Сообразив что к чему, он врезал распаленному педофилу по тому месту, которое ему продемонстрировали, рассказал все отцу, а тот, сыпля отборным казарменным матом, подался в обком…

Нехорошую историю, конечно, держали в величайшей тайне. Завотделом с помощью партийных товарищей отделался испугом и микроинфарктом, хитрющий режиссер с помощью знакомых отсиделся в психушке, пока не угасли страсти, отдуваться пришлось одному собкору, отправившемуся на зону опять-таки без всякой огласки…

Шевалье невозмутимо сказал:

– Везение тут в том, что Манолис в драмкружок поступил аккурат за пару дней до скандала и потому избежал на свою попу приключений…

– Пожалуй, и впрямь везение… – согласился Смолин. – Значит, актер…

– Дрянноватый. Но самомнения и апломба – хоть отбавляй. Женат в четвертый раз, по отработанной методике: очаровывает очередную смазливую юную дурочку из молодого театрального пополнения, а лет через несколько от нее отделывается. Несколько раз пытался зацепиться в столице, но никого не заинтересовал – говорю тебе, одна фактура… В жизни бы не подумал, что у тебя могут с ним быть какие-то дела.

– По-всякому поворачивается, бывает… – сказал Смолин. – Расскажу как-нибудь, история не особо потаенная, но пока что из суеверия не будем углубляться в детали… – он поднялся. – Пора мне, да и у тебя наверняка дел куча…

– Если понадобится помощь…

– Мне она пока что в жизни не понадобилась, – сказал Смолин без всякой бравады, просто констатируя факт. – Ты ж знаешь мои принципы на этот счет. Помощь – это то, к чему прибегаешь, когда не можешь справиться сам. Пока что – тьфу-тьфу, таких ситуаций не бывало…

Шевалье улыбчиво прищурился:

– А как насчет содействия?

– Вот это – другое дело, – сказал Смолин. – Содействие никогда лишним не бывает… но и к нему предпочитаю прибегать лишь в случае крайней необходимости.

– Экзистенциалист ты наш…

– Ну, что поделать, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Господи, я был когда-то разочарован… Я-то думал по молодости лет, что сам эту жизненную философию изобрел: стисни зубы и держись, когда весь мир идет на тебя войной… А потом оказалось, что это давным-давно известно под красивым названием «экзистенциализм», и новизны тут нет ни капли… Всего тебе хорошего. Я обязательно приду, если что, в конце концов, я не застенчивый…

Он кивнул, вышел и неторопливо пошел по длинному коридору с полудюжиной дверей справа и слева – из-за одной слышался ожесточенный лязг стали, из-за другой долетали воинственные вопли, в третьей (она была приоткрыта) тусовался табунок девочек – эльфов в зеленых вычурных нарядах – ага, опять собираются разыгрывать в прилегающей тайге нечто фантазийное…

Туманное предостережение Шевалье его не особенно заинтересовало: именно в силу туманности. Он и мысли не допускал, что Шевалье утаивал от него какие-то подробности – не тот человек, считайте, три десятка лет знакомы, пуда соли не съели, но отношения близки к дружеским, а это в наши циничные времена кое-что да значит…

Тут, должно быть, другое. Смолин и сам прекрасно знал, как это иногда бывает: кто-то из твоих старых знакомых вдруг с налетом таинственности заявляет: «Старик, ты уж осторожнее, не суй хвост в мясорубку, бога ради, улицу переходи только на зеленый, и вообще…» Деталей он не приводит, потому что и сам их не знает. Просто-напросто что-то такое в воздухе носилось, на горизонте маячило…

Что характерно, подобные туманные предостережения порой оказываются как нельзя более кстати – но чаще всего оказываются пустышками. Дерганая у нас у всех жизнь, ремесло нервное, вот и случается иногда… сигнализация срабатывает.

Выйдя на улицу, Смолин направился было к машине, но через пару шагов резко повернулся и пошел к газетному киоску – усмотрел свежий номер «Губернских ведомостей» с их характерным зелено-белым оформлением. А встав перед стеклянной витринкой, сразу углядел и красный заголовок на первой странице: «ЖАНДАРМСКИЙ СЛЕД В ШАНТАРСКЕ!»

Незамедлительно купив газету, в машине вдумчиво прочитал статью на третьей странице, декорированную тремя фотографиями. На одной была покосившаяся избушка (как он и оговаривал, табличка с названием улицы и номером дома в кадр не попала). На второй красовался господин Дегтяренко, самодовольный и вальяжный, державший перед собой увесистый бронзовый раритет, на третьей – сам раритет крупным планом, так что историческая надпись прекрасно читалась.

Статья его, в общем, вполне устраивала. Конечно, она была написана в модном ныне бульварном стиле, конечно, Инга допустила с полдюжины ляпов (жандармерия и охранное отделение – сугубо разные конторы, и так далее, и так далее). Однако его приятно порадовало другое: девочка старательно выполнила уговор, все его требования и нюансы учла – а значит, первое испытание выдержала, с ней вполне можно было иметь дело. Что вовсе не означало полного доверия – рановато…

Он бросил газету на пассажирское сиденье, достал телефон.

– Да?

– Инга, вы прелесть, – сказал Смолин. – Я как раз читаю газету. Прекрасно. Просто прекрасно. И сенсация есть, и ни один антиквар морального ущерба не понес…

– Я же обещала. Да, а статью у меня, кажется, в Москву берут перепечатывать…

– Поздравляю, – сказал Смолин.

– Значит, со мной можно дружить?

– Ах, как хотелось бы поймать вас на слове…

– А вы поймайте. Вы же мне обещали много еще показать и рассказать…

– В ближайшее же время… – сказал Смолин. – Черт… Простите, меня опять выдергивают… Я вам обязательно позвоню, в самом скором времени, еще раз спасибо, вы своей очаровательной персоной прямо-таки реабилитируете массу журналюг…

Он нажал кнопочку, схватил с сиденья второй мобильник – там и в самом деле высветился Шварц, так что дело было и впрямь серьезное.

– И что? – спросил Смолин.

– Явились. Оба, с багажом…

– Понял, жму…

Вывернув на улицу, он еще раз мельком глянул на газету с фотографиями и ухмыльнулся. Все было в ажуре, в совершеннейшем. Избушка на курьих ножках была снята внаем у хозяина (взаправдашнего алкаша) всего на неделю – разумеется, без писаных договоров, без каких бы то ни было бумаг. Старый «целинник» перестал существовать как персонаж сразу, едва они уехали – а обе медали вернулись в магазин. Лично Смолин столичному гостю ничего не предлагал и за подлинность раритета ни единым словом не ручался – он всего лишь добросовестно навел любителя жандармских реликвий на нужный адрес, и не его вина, если что-то оказалось не так: москвич давно вышел из детского возраста, сам принимает решения, коли уж мнит себя сугубым знатоком… В общем, смело можно сказать, что прошло гладко. В случае чего будет молчать в тряпочку, опасаясь плюхи по самолюбию. Из-за таких предметов и таких сумм никто никогда не посылает ораву серьезных мальчиков с бесшумными пистолетами – да и шпану со свинчатками тоже не пускают по следу. Поматерится и будет объезжать Шантарск десятой дорогой, вот и всё… Бывали прецеденты.

Гоша демонстрировал супружеской паре средних лет граммофон в лакированном ящике, ничего не утверждая точно, но создавая у парочки (на вид – приезжие, туристы, сто процентов) убеждение, что они могут за смешные деньги прикупить редкость несказанную. Супруги, судя по виду, вскоре должны были этой иллюзией проникнуться и расстаться с некоторым количеством тыщонок…

В другом углу длинного стеклянного прилавка шепотком любезничал с Маришкой Костя Бажанов из Манска – живописец из глубинки, очередной непризнанный гений (а впрочем, его странноватые работы покупали охотно, так что Смолин его приваживал на всякий случай, чем черт не шутит, порой художники входят в моду резко, и повезет тому, кто улучит момент).

Смолин подкрался на цыпочках. Песня была старая – Костя в который раз уговаривал Маришку позировать во имя высокого искусства, та в который раз пищала и жеманилась, упирая главным образом не на исконную девичью стыдливость, а на то, что она себя потом на полотне ни за что не узнает и никто ее не узнает (в чем, в общем-то, была совершенно права, реальность гений из провинции преломлял очень уж своеобразно).

– Привет, – сказал Смолин.

– Василий Яклич… – от тридцатилетнего гения остро несло двумя насквозь профессиональными ароматами, то бишь красками и водкою. – С вас процентик, я к вам продавца притартал, интересные вещички…

– Посмотрим, – сказал Смолин, приятно улыбаясь. – Ты тут пока девушку пофантазируй, только в рамках, а я посмотрю…

Он бочком пробрался сквозь узкий проход за прилавок, вошел в служебные помещения и прислушался. Уловив голоса, направился в свой кабинет.

Там наличествовали Шварц с Котом Ученым, трезвые и умытые, а третий, как раз что-то им увлеченно вкручивавший, завидев Смолина, вскочил и с превеликим энтузиазмом протянул руку:

– Очень приятно, Василий Яковлевич, наслышан… Максим. Рад познакомиться…

– Аналогично, – сказал Смолин, пожал протянутую вяловатую руку и уселся на свое место. – Костя говорил, вы нас собрались несказанными редкостями удивить…

Перед ним был типичный московский хлюст: напористость вкупе с расхлябанностью и в словах и во всей фигуре, свой в доску, видывал виды, но к дремучим таежным жителям снисходителен настолько, что временами готов их признать чуть ли не ровней себе, апломба на четверых – а глаза, что характерно, честные-пречестные, и физиономия, пожалуй что, глуповатая, мы, мол, пороха не выдумаем, мы простецкие…

С прибауточками столичный гость принялся развязывать длинный сверток, тщательно упакованный в мешковину посредством клейкой ленты – по внешнему виду о содержимом ни за что не догадаешься… На стол перед Смолиным легли казацкая шашка в ножнах («царских времен» – значительно прокомментировал Максим), японский син-гунто идеальной сохранности и японский же клинок, но гораздо более старый и интересный – кю-гунто, то есть армейский меч образца тысяча восемьсот восемьдесят шестого года – причем, судя по накладке рукоятки, сплошь покрытой узорами из листьев и японской вишни, принадлежал он не сопливому лейтенантику, а офицеру чином не ниже майора.

Казачья шашка

Вытащив один за другим клинки из ножен, осмотрев их так и сяк, Смолин аккуратно разложил их на столе, эфесами к себе, наконечниками ножен к гостю, сказал спокойно:

– Интересно. Но Костя говорил, что у вас и что-то еще более редкое имеется…

Без прибауточек, но со значительной улыбочкой столичный гость извлек из кармана нечто завернутое в носовой платок, развернул, явив взорам футляр из коричневого кожзаменителя, а уж из него достал серебряный портсигар и положил перед Смолиным с гордым, триумфальным, чванливым видом сорвавшего нешуточный банк игрока – этакий лейб-гвардеец, завернувший перекинуться в картишки в деревенский трактирчик, где более серебряного рублишки отродясь не ставили, и с превеликой помпою выложивший на грязную столешницу, отроду не знавшую скатерти, пригоршню золотых империалов…

– Интересно, – повторил Смолин, вертя в руках портсигар, но пока что не открывая. – Что же мы тут имеем… Имеем мы тут не самый заковыристый сюжет – человек единоборствует с… пожалуй, это все же не тигр, а барс какой-нибудь, а? Уж не Мцыри ли? Ну, что я вам скажу, Максим… Портсигарчики такие у меня в магазине лежат самое большее баксов по пятьсот… Да и то для постоянных и хороших клиентов – скидка.

– Такие? – Максим смотрел на него именно тем взглядом, какого в данной ситуации следовало ожидать: несказанное превосходство белого сахиба над дикарями. – Да уж вряд ли… Вы на клеймо посмотрите…

Открыв портсигар, Смолин небрежно кинул взгляд… и старательно изобразил, будто остолбенел от несказанного изумления. Выждав некоторое время – притворившись, будто у него в зобу дыханье сперло, – едва ли не пролепетал:

– Хотите сказать… Фаберже?

– Хочу сказать, – триумфально возвестил Максим. – Карл Фаберже, поставщик двора его императорского величества… Вещичка для «Сотби».

– Ни черта не понимаю, – протянул Смолин с видом законченного деревенского вахлака. – Что ж вы такую ценность в Москву не повезли продавать?

– Ох, Василий Яковлевич, как вы безмятежно на жизнь смотрите… Ну понятно, у вас таких тонкостей не знают… Я, да будет вам известно, надежных ходов в антикварный бизнес не имею. А без них в столице продавать такую вещь – дело рискованное. Хорошо еще, если заплатят пустячок – а могут и по затылку в переулке приложить…

– Да неужели? – притворно изумился Смолин.

– Будьте уверены…

– Черт знает что. У нас тут гораздо спокойнее все же…

– Вот то-то и оно, – сказал москвич с той же покровительственной развальцой. – А поэтому мне гораздо проще и спокойнее продать вещичку здесь за умеренную цену, чем рисковать в столице. Я же не торговец, случайно в руки попало…

– Это как? – с видом полного простодушия поинтересовался Смолин.

И выслушал занятную историю про дядю во Владивостоке, про фамильные реликвии, принадлежавшие той ветви Максимова рода, что отпочковалась еще при царе на Дальний Восток в лице капитана второго ранга с некоего броненосца, про нежелание дяди возиться с презренной торговлей (интеллигент, доктор наук, морской биолог)…

История, в общем, была вполне убедительная, изобиловала деталями, позволявшими с ходу определить, что сей молодой человек и книжки кое-какие почитывает, и в истории императорской России нахватан. Самое смешное – что иные подобные истории и в самом деле оказывались чистейшей правдой: вроде этюда Рубенса в захолустном райцентре, подлинного подстаканника Фаберже, принесенного в «Эльдорадо» не знающей ему настоящей цены бабусей-пенсионеркой… Да мало ли… Масса интересных, стопроцентно подлинных вещичек до сих пор всплывает там и сям на необъятных все еще просторах России-матушки. Так что рассказанная Максимом история при других обстоятельствах могла бы и прокатить… не будь кое-каких решительно опошляющих ее подробностей.

– Начинаю понимать, – сказал Смолин. – Японские мечи дедушка вашего дяди прихватил в сорок пятом в Маньчжурии…

– Только не дедушка, а отец.

– Ну, это детали… Главное, я правильно угадал.

– Ну да. Вот откуда шашка, я вам точно не скажу, она у них в доме валялась испокон веков…

– Черт знает что… – протянул Смолин, завороженно созерцая клеймо внутри портсигара. – Надо же, какая вещица…

– Бывает, – спокойно сказал Максим, лучась самодовольством и уверенностью в себе. – Я тут пролистал местную газетку… у вас в какой-то развалюхе нашли чернильницу Санкт-Петербургского охранного отделения…

– Быть не может! – изумился Смолин.

– Точно!

– А мы-то тут сидим, как в берлоге, ничего не знаем, что под самым носом творится… – сказал Смолин, старательно избегая иронии в голосе, для которой было еще не время. – Ну хорошо, это лирика, перейдем к грубой прозе… Что же вы хотите, Максим, за эти уникумы?

– Портсигар – десять штук евро. Нормально, по-моему. Вы же антикварщик, вы-то его сможете со временем продать и подороже.