Самая коварная богиня, или Все оттенки красного Андреева Наталья

«Куда уходит вдохновение? Да туда же, откуда пришло: в облака, в розовый дым костра, зажженного Творцом всего сущего, в черное пространство бесконечной Вселенной, на поиски новой планеты, чтобы озарить ее серое существование и заставить вертеться быстрее всех прочих. Гнаться за ним бессмысленно, искать его бессмысленно, надо сразу почувствовать, что твоя собственная планета остановилась, замерла на своей орбите, и прислушаться к голосу разума, оставив в покое чувства. Нет их больше. Все, кончились. И вдохновение кончилось»…

Остановиться… Да, надо остановиться. Оглянуться на прожитые годы и понять, что, в сущности, ничего еще не сделано, до главного руки так и не дошли.

«Фу ты, как пафосно!» – Он невольно поморщился. Не по рангу ему такие мысли. Не классик.

– Эдик, тебе надо отдохнуть.

Отдохнуть? От чего, собственно? Журналисты его дверь не осаждают, критики вообще забыли о существовании такого художника. Эдуард Листов? А кто это? Вот и скажи в глаза жене правду:

– Надо признать наконец, что моя работа бессмысленна. А ведь мне уже пятьдесят стукнуло, Нелли! Пятьдесят! Мы пять лет вместе, ты возишься со мной как с ребенком, и чего я добился?

– А Ван Гог, между прочим, при жизни продал только одну свою картину.

– Я не Ван Гог, я всего лишь Эдуард Листов. Увы. И все, мною написанное, откровенная пошлость.

– Как всякий талант, ты в вечном поиске.

– Кто сказал, что у меня талант? Кто?!

– Я тебе это говорю, а меня, между прочим, научили разбираться в живописи.

– Здесь не разбираться, здесь чувствовать надо. Что ты чувствуешь, глядя на мои картины? И вообще, хоть что-нибудь чувствуешь?

– Эдик, близится осень. Для тебя это не самое лучшее время. У моих хороших знакомых есть небольшой домик в средней полосе, бабушкино наследство. Двенадцать часов на поезде с Павелецкого вокзала. Поезжай, поживи там месяц, другой. Просто поживи, не бери с собой ни краски, ни кисти.

– Нелли!

– Хорошо, хорошо, возьми. Но дай слово, что не будешь себя насиловать. Ешь, пей, спи, делай что угодно, только не работай.

– Уговорила. Мне надо собраться с мыслями, понять, что делать дальше, как жить, чем жить. Тяжело в пятьдесят лет начинать жизнь сначала… Нелли! Все-таки хорошо, что ты у меня есть!

– Но ты знаешь, что я никогда не смогу родить тебе ребенка.

– У меня есть сын и два внука. Для продолжения рода вполне достаточно.

– Ты всегда хотел девочку. В нашей семье не хватает девочки. Маленькой, хорошенькой…

– Нелли!

– Да-да, я успокоилась. Давно уже успокоилась. У меня ведь есть племянница. И я люблю ее. Как дочь люблю. Ты и она – это все, что у меня есть. И твои картины. По-моему, неплохая жизнь, а?

– Тебе тоже надо отдохнуть. От меня. Хватит терзаться, Нелли. Ты ни в чем не виновата. И уж, конечно, не виновата в том, что я неудачник.

– Я… Виновата… ты знаешь…

Она опять всхлипывает. Ну, сколько можно сокрушаться? Не надо ему больше никаких детей! Как только речь заходит об этом, у его замечательной жены над разумом начинают преобладать слепые инстинкты. Размножаться ей хочется! А зачем? Эдуард Листов – тупиковая ветвь эволюции. Пора бы уже успокоиться, не девочка. Ну, что тут можно сделать? Определенно: им надо друг от друга отдохнуть.

– Звони своим знакомым. С какого, говоришь, вокзала отходит поезд?

Неделю спустя

Эдуард Листов стоял у открытого окна и смотрел на быстро меняющийся пейзаж. Ветер бил в лицо, глаза слезились, но Листов даже не морщился. Час, два… Жилые дома, деревья, дачные участки, станции и полустанки пролетают мимо, становясь все мельче, незначительней, реже… И он сам словно мельчал, растворялся в матушке России. Боль утихала.

Лучше лекарства, чем путешествие по провинции, для истосковавшейся души не найти. Здесь тихо, удивительно спокойно, да и люди попроще. Никто не мечется в поисках неведомо чего, не пытается поймать за хвост удачу. Как сложилось, так сложилось. Не всем же москвичами быть! И уж тем более знаменитостями.

Надо ценить свою осень. Понять ее мудрость, тихую светлую грусть, и сказать себе: «Господи, как хорошо!»

– Господи, как хорошо!

Он не хотел работать. Совсем. После того как каждый подход к мольберту вызывал только отвращение и почти физические мучения, не хотел. Рука, держащая кисть, дрожала, в душе был страх. А вдруг опять не получится? Он поверил вдруг, что это конец. Все. Не будет больше ни одной картины. Все написанное Эдуардом Листовым – откровенная пошлость, он нашел в себе мужество это признать. Но жизнь не кончена, нет. Надо найти себя, нового, и прожить свою осень достойно, без надрыва…

…На окраине небольшого провинциального городка деревянные дома стояли тесно. Лепились друг к другу, как соты в улье, Листову оставалось только удивляться плотности застройки и тому, что пчел, иначе людей, вокруг не видно. И деловитого жужжания не слышно, напротив, царит сонная тишина, изредка лениво тявкнет собачонка, да вдруг заквохчут куры, крякнут гуси. И вновь – тишина. Из щелей в заборах местные жители с удивлением смотрят на высокого мужчину в черной шляпе, с белым шарфом на шее. Конец лета прохладен, а у него всегда было слабое горло. Чуть застудился – и ангина. Но не объяснять же всем подряд, почему в августе месяце он ходит по улице, обмотав шею пусть шелковым, но шарфом? Вернее, кашне, но это слово явно не из лексикона провинциалов.

Он здесь чужой. Он пьет по утрам кофе, который привез с собой из Москвы, и к его аромату все невольно принюхиваются, потому что аромат этот тоже чужой.

В местных магазинах пустые полки, не в дефиците разве что спички и соль, зато на огородах зреет завидный урожай. Земля здесь жирная, сочная, на редкость плодовитая. Ранним утром все тянутся на грядки, в поле, а часам к шести вечера уже никого не встретишь на улицах, кроме редких прохожих, спешащих с работы, потому что работа мало у кого осталась. А позже появляются люди, от которых резко пахнет спиртным. Они ковыляют за добавкой к местным самогонщикам. Водка тоже в дефиците, да и дорого. Маленький городок не живет, а дремлет.

К Эдуарду Листову все относятся настороженно. Откуда взялся? Что делает? Почему не работает? Если на службу не ходит, то хотя бы хозяйством занимался. Не положено так, совсем без дела. Если только алкаш, но мужик в шарфе и шляпе на алкаша не похож, уж больно интеллигентный. И за самогоном не бегает. Целыми днями гуляет в парке или просто сидит на лавочке, курит одну сигарету за другой и часами смотрит в хмурое небо. Потом поднимается, бредет обратно к старому дому, не оглядываясь, не вступая ни с кем в разговор…

– Извините, вы сюда как, на постоянное жительство приехали? Али погостить?

Он невольно вздрагивает. Надо же, какая смелая нашлась! Нарушила его покой, избавила от одиночества, которым он, кстати, не тяготится.

Листов увидел, что женщина кокетливо улыбается. Яркая, разбитная бабенка. Вот уж кто не задается вопросом о смысле жизни! Кажется, она – его соседка.

– Нет. Я… отдыхаю. Это дом моих знакомых. Вернее, знакомых моей… – он махнул рукой. К чему объяснять? Пустой, ни к чему не обязывающий разговор.

– Жены, да? Вы женаты?

– Да. Я женат, – надо оборвать разом ее намеки, пресечь это кокетство, дать понять, что меньше всего он сейчас нуждается в женщине и в ее любви. Устал.

– И дети есть?

– Есть. Сын.

– А у меня вот нет. Ни мужа, ни детей.

– Поздравляю. То есть я хотел сказать, что… – Ну, не даются ему сегодня длинные фразы! Утешать ее? К чему?

– Странный вы. А по профессии кто?

– Художник.

Зачем сказал? Эти женщины – странные создания. Ну, не хотят они любить простых, понятных мужчин. Если бы сказал, допустим, что инженер, она бы сейчас так не смотрела. А вот поэты, артисты, художники – это для женщин все равно, что боги. Глаза сразу вспыхнули, словно свечку зажгла и водрузила на алтарь. Готова!

– Ах, худо-о-ожник! Надо же, как интересно!

– Ничего интересного. Простите, я дома чайник с плиты снять забыл. Всего хорошего.

– Ах, чайник! Я, между прочим, ваша соседка. Алевтиной меня звать.

– Очень приятно.

– А вас? Вас как звать? – кричит она ему вслед, а он уже повернулся к словоохотливой Алевтине спиной, пусть это и невежливо. – Эй! Постойте же! Может, вам бельишко постирать?

Он нехотя задержался, сказал сквозь зубы:

– Эдуард Олегович. Так меня зовут. Стирать ничего не надо, готовить тоже. Я здесь ненадолго, и в еде неприхотлив. Всего вам хорошего.

– Так я все равно зайду к вам как-нибудь, Эдуард Олегович! – не унялась Алевтина и с намеком добавила: – По-соседски. У нас тут так принято.

Он с досадой поморщился. Да, это провинция. Маленький городок, все друг друга знают. Маша сказала на ушко Даше, Даша Саше, и понеслось. На следующий день к вечеру уже полгорода знает, что в домике на южной окраине отдыхает художник из самой столицы Эдуард Олегович. Разговорчивая Алевтина всем сообщила, что она вхожа в дом к знаменитости. На самом деле никакая он не знаменитость, просто жалкий неудачник, но в устах сплетницы получается, что чуть ли не главный художник в стране. Теперь, когда он идет по городу, его преследуют не только внимательные взгляды – почтительный шепот. Художник! Из столицы! Знаменитость! Им все равно, что он неудачник и ничего существенного так и не добился в свои пятьдесят, только смертельно устал. Он – художник! Нет, не так. Для этих провинциалов он Художник. С большой буквы.

А это еще что за явление? Небольшого росточка мужичок, лицо простецкое, нос картошкой и цвет его подозрителен, красный, весь в порах. Пьет?

– Что вам угодно? – Листов морщится, тщательно подбирая слова. И обидеть не хочется, и спровадить поскорее страсть как охота.

– Извините, я местный, так сказать, живописец. Для краеведческого музея, так сказать, пишем помаленьку. Виды природы. Не хотите взглянуть?

– Я вообще-то домой иду.

– Да у меня с собой. Так, пара этюдиков. – Суетливые жесты, шуршание бумаги, мужичонка торопливо сует ему папку, глянул мельком: акварель. Обоим неловко. Местный гений мнется, отводит глаза. Он, гений столичный, рассеянно говорит:

– Да-да, недурно.

– Правда? Вам и в самом деле нравится?

Он вынужден взглянуть повнимательнее, а потом и вовсе взять папку в руки.

Это, во всяком случае, гораздо лучше чем то, что писал до сих пор Эдуард Листов. Не избито, пусть и непрофессионально. Почему не сказать этому жалкому провинциалу правду?

– Да. Мне нравится.

– Так я вам оставлю? Гляньте, когда время будет.

– Как угодно. Но я все уже посмотрел.

– А еще можно принести?

Господи, что за люди? Мужичонка смотрит на него с надеждой, как будто перед ним не заурядный столичный художник, а сам Господь Бог! У Листова нервы не выдерживают:

– Послушайте, я ведь не критик…

– Но вы из самой столицы! Художник! Мне ж только мнение узнать… Может, бросить все? А? Жена вот запилила совсем: лучше бы ты, Вася, сторожем пошел работать. Все деньги.

– Она права. Сторожем лучше. Послушайте э-э-э…

– Вася.

– Василий… э-э-э… бросьте вы это дело. Творчество – это мука. Вы готовы на костре заживо гореть?

– Не понял?

– Творить – это значит гореть. Страдать. Не умирать, будучи объятым пламенем, но мучиться постоянно, бесконечно. Даже когда получилось, все равно мучиться оттого, что мог бы лучше. Должен был лучше, обязан лучше. А кому обязан-то? А? Людям? Так не оценят. Ведь никто не спрашивает, не заставляет. Себе в первую очередь обязан. А когда вдохновение ушло? Тогда что? Как жить? Чем? Ведь было же. Было…

– Простите, я вас не совсем понял.

– Это вы меня простите. Разговорился… Пойду, пожалуй.

– Так я к вам зайду?

– Извините, зачем?

– В гости. У нас так принято.

Он махнул рукой: все равно теперь не отделаешься от этого художника доморощенного. Сунул все-таки свою папку. Ну почему это люди, все, без исключения, как только узнают, что ты художник, сразу же начинают тащить к тебе всякую дрянь? Рисунки дурацкие, поделки из глины, стишки детей своих бестолковых, у которых якобы талант? Мол, оцените, как человек искусства. Отдохнул, называется! Черт бы побрал эту Алевтину!

Легка на помине!

– Не помешала?

– Что вам угодно? – Он старается быть с ней построже. Она уже бог знает что себе вообразила!

– Вот уж и угодно! Какой вы!

– Я занят, извините.

– Так я и хотела по хозяйству помочь. Может, постирать чего али приготовить?

– Вы уже спрашивали. Спасибо, я сам как-нибудь справлюсь.

– Какой вы… – тихий вздох. – Несговорчивый… Оно понятно: я женщина простая. А вы – знаменитость! Вот и брезгуете.

– Да вы не так поняли. Просто я… не хочу никого видеть. У меня… неприятности.

– Умер кто?

– Можно сказать, что я умер, – грустная улыбка. – Умер художник Эдуард Листов.

– Ой! – Она испуганно зажала ладошкой рот. – Это как же?

– Да вы опять не так поняли. Это образно. На самом деле я, конечно, жив…

– Ну, понятно: вы ж художник! Знаменитость! Так чудно говорите.

– А с чего вы взяли, что я знаменитость?

– Так художники ж все знаменитости! Ни теперь, так после, это Бог так рассудил.

– Интересно, – он посмотрел на Алевтину повнимательнее.

А ведь красивая женщина, все при ней. Яркая брюнетка с высокой грудью, вся налитая жизненными соками, словно спелая ягода. Чуть тронь ее губами – брызнет обжигающая, густая сладость, которую жадными глотками пить, захлебываясь, и пить, и пить… Тьфу ты, черт! Почти месяц без женщины! Так и лезут в голову… Ассоциации…

Он постарался взять себя в руки, сказал размеренно:

– Мне пятьдесят лет, уважаемая Алевтина, как вас там по отчеству?

– Да чего уж! Алей просто зовите.

– Для пылких любовных романов я староват. И давайте на этом закончим.

– Да мне ж ничего не надо. Не пристаю я к вам. И потом… – она хихикнула, прикрыв ладошкой рот, он уже отметил эту ее дурную привычку. Дамы не хихикают, и эмоций своих не стесняются. Смеются открыто, свободно, вот как его Нелли. А эта… Кокетничает, как школьница: – Скажете тоже: староват! Вы мужчина в самом соку. Еще и женаты! Значит, все, что надо, можете!

Он едва не покраснел. Что за намеки? Строго спросил:

– А вы почему не замужем?

– Успею еще! Двадцать пять не пятьдесят. Да и кавалера подходящего не нашлось. Так я сготовлю для вас что-нибудь? Да хоть картошку на сале пожарю! Так, по-соседски.

– А люди будут болтать?

– Что мне люди? Болтают уже! Им бы только языками чесать! Лучше уж пусть художника припишут, чем Кольку-шофера!

– Да, я вас понимаю. Лучше уж художника.

Провинция, тихая провинция, а на деле – гудящий улей. Так вот чем они все заняты! Пересудами. Даша сказала Маше, Маше сказала Саше… Вот тебе и отдохнул! Может, Нелли об этом знала? О том, что ему скучать-то не придется? Она умница. Образованная, интересная женщина, искусствовед. Хотела, быть может, чтобы он понял: кроме Москвы, есть еще и огромная, необъятная страна – Россия. И в этой стране он, Эдуард Листов, отнюдь не последний человек. Он человек особенный. Столичный художник. Элита. И про Алевтину эту Нелли наверняка знала. Вернее, про всех этих Алевтин, любительниц сошедших с небес богов, поэтов ли, художников, все одно. Знала и дозволила: живи. Пользуйся. Только не изводи себя, не страдай, не умирай. Только не умирай…

…Поздно вечером, когда Алевтина ушла домой, он открыл папку с рисунками местного живописца Василия… как там его фамилия? И не вспомнишь. А ведь и в самом деле недурно! На Мане смахивает, только… Вот именно: только. Никакой это не Мане, ярко, по-русски самобытно, свежо. Есть в этих акварелях нечто особенное: интересное цветовое решение. Преимущественно оттенки красного: розовый, малиновый, багровый, алый. Но это всего лишь акварель. Размыто, нечетко. Тут нужна определенность, масло, твердый грунт, и мазочки маленькие-маленькие, потому что надо трогать холст кистью аккуратно, по чуть-чуть, словно пробуя на вкус гармонию цвета, как опытный дегустатор пробует языком молодое, только что народившееся вино. По глоточку, по глоточку…

Ах ты, Господи, как красиво!

Неужели здесь есть такие прекрасные места? Мысленно он начал ругать себя: тоже мне, художник! Ходил, ходил – и не разглядел! Но всему есть оправдание. Солнца сейчас нет, погода пасмурная, оттого и природа не играет. А подсвети ее легонько звенящим лучиком, и она воссияет, восстанет из тумана во всей своей русской красе. Ему бы сейчас только солнца, тепла. И тело согреется, сердце бешено застучит. Ему бы тепла, художнику Эдуарду Листову.

Художнику?! Кончено с этим. Кон-че-но.

Два дня спустя

Он уже мучился бездельем. Чего-то не хватало. Не работы, нет. Для художника везде, где бы он ни находился, есть работа. В любой точке земного шара. Чего-то не хватает, чтобы взяться за кисть. Неужели вновь хочется писать? Неужели вернулось? Местный живописец Василий принес еще одну папку. Нет, не только акварели он пишет, есть и масло. Но масляные краски дороги, Василий их экономит, потому как деньги с трудом огромным выпрашивает у сердитой жены Натальи, которая каждый день его пилит:

– Лучше бы ты, Васька, сторожем работать пошел, раз делать ничего не умеешь. Всё деньги. Устала я уже тебя кормить, ирод! Тунеядец проклятый, урод!

А если бы ты, Васька, в столице родился или хотя бы поближе к ней, не ты Эдуарду Листову, а Эдуард Листов тебе бы сейчас с поклоном шедевры свои приносил для оценки. Может, эту планетку оно себе теперь подыскало, вдохновение-то? Аж завидно.

Он делает строгое лицо, стараясь не выдать своих эмоций.

А Василий пыхтит в уголке, страдает, пока столичный художник рассматривает его рисунки, Алевтина здесь же, суетится у стола.

– Я соседям сказала, что вы меня, Эдуард Олегович, наняли в домработницы. По хозяйству помогать, – напевно говорит она, косясь на Василия. Мол, это я соседям так сказала, но ты, друг любезный, уж передай по городу, как оно на самом деле обстоит. Все эти переглядки обскажи, да долгие вечерние разговоры. Не домработница я, а муза. – Вы, Эдуард Олегович, не переживайте. Ежели что, жене вашей так и передадут.

– Я вам, Аля, заплачу, – поспешно говорит он.

– Да чего уж там! Не чужие люди, соседи! Прошу грибочков моих отведать. Не боись, не отравитесь! Я их со сметанкой стушила, да в русской печке. Пальчики оближете!

Грибочки действительно на удивление хороши. Листов жмурится от удовольствия, уплетая уже вторую тарелку. Никогда такого не ел! Вот они, чудеса русской печки! Василий жует нехотя, глаза опустил в миску. Переживает. Учиться бы ему, да поздно. Да и жена ходу не даст. Ну что он, Эдуард Листов, может сделать для этого, безусловно, талантливого, но очень застенчивого и неприкаянного человека? Такому не пробиться, будь он хоть трижды гений.

– Водочки, может? Под грибочки? – улыбается ярким ртом Алевтина.

– Оно бы хорошо, – вздыхает Василий. – Только магазин-то, поди, закрыт уже.

– Так я принесла.

Подмигнув мужчинам, Алевтина ловко достает из кухонного шкафа бутылку водки. Когда только успела принести ее в дом? С кокетливой улыбкой местная красавица водружает беленькую на стол:

– Так что? Эдуард Олегович?

– Ну, не знаю, не знаю. Я вообще-то водку не пью. Только вино.

– А говорят, знаменитости пьют вусмерть, – качает головой Алевтина. – Брешут, значит?

– Рюмочку, пожалуй, выпью, – соглашается он. – За Василия.

Тот мгновенно тушуется, машет руками: нет, нет, не за меня, за вас! За столичную знаменитость. Вот простота! Надо бы его утешить, обрадовать, да нечем.

– Жаль, что поздно мы встретились, Василий… э-э-э…. – Черт, как же все-таки его отчество? Неудобно. – Ничего я для вас сделать не могу.

– Да не надо ничего! – испуганно машет рукой местный живописец. – Я ж так, показать. С детства тянет. Это ж сила такая, что дух захватывает! Нутро выворачивает. Ей, извиняюсь, как рвоте, удержу нет.

– Ну, сказанул! – качает головой Алевтина. – За столом, да при деликатной личности! Олух!

– Ничего-ничего, Алечка, я и не такое слышал. Ладно, выпьем. За талант.

– За вас, – разом поднимают рюмки эти Василий с Алевтиной.

Время летит незаметно. Он чувствует легкое опьянение и вновь радуется жизни. А ровно в десять вечера обращается к Василию:

– Проводите Алевтину до дома, сделайте одолжение. Вам, кажется, по пути.

Уходить красавице не хочется, это видно. Но он еще так и не решился окунуть губы в сладкий сок, которым она налита до самых краев. Это покрепче беленькой будет. А ведь Нелли – замечательная женщина. Умная, интеллигентная. Не стоит так быстро ее предавать. Быстро? Значит, втайне он все-таки думает о предательстве и подсознательно на него готов? Чего ж тут думать! Он мужчина, а рядом женщина, которая вот уже вторую неделю себя откровенно предлагает. Красивая, доступная. Ну, не дурак ли он?

– Я провожу, – с готовностью вскакивает с места Василий.

Уходят. Он вздыхает, то ли с облегчением, то ли с сожалением. Скоро сентябрь, а его, Эдуарда Листова, никто не торопит, в Москву возвращаться не просит. Не ждут его там. И погода не торопит, это простые труженики сейчас в полях, собирают урожай, радуясь каждому солнечному дню. Он тоже радуется, но по-своему. На солнышке греется, природой наслаждается. Ему вдруг становится стыдно. Нужны людям сейчас его картины? А вообще нужны? Время романтики безвозвратно ушло, началась битва за выживание. И то ли еще будет!

…Рано утром он идет в лес, прихватив с собой берестяное лукошко. Грибы Алевтина готовит замечательно, к тому же обещала засолить несколько баночек про запас. Надо обязательно привезти Нелли подарок. Собрать гостей, выставить на стол эдакое лесное чудо и между делом сказать:

– Провел пару чудесных месяцев в одной глухой деревеньке, писал этюды. И питался исключительно дарами природы. Грибочки эти сам собирал.

И столичные жители, всю жизнь покупавшие грибы готовыми, в баночках, заохают и дружно потянутся к лакомому блюду. А на следующий день пойдет молва: Эдуард Листов два месяца провел на этюдах! Значит, вернулось к нему вдохновение? Значит, не стоит его еще сбрасывать со счетов?

Вот вам и грибочки! Не просто прогулка, а дело.

А утро-то прелестное! Дивное августовское утро. Воздух и впрямь кажется нежно-розовым, на вкус сладким, как карамелька, от первых лучей утреннего солнца все вокруг словно тает, отчего образуется легкая дымка. И цвет ее именно розовый! Не сиреневый, не голубой. Усмотрел-таки местный живописец Василий! Земля влажная, пахнет сытно, пряно и сплошь будто бы усыпана золотыми денежками. Это опавшая листва берез, которые к зиме готовятся рано. Эти золотые монетки так и просятся в руки, словно и впрямь могут обогатить.

Он невольно жмурится от удовольствия: как красиво! Вот тебе и провинция!

А вон и девица бредет с корзинкой, полной грибов. На голове белый платочек повязан, глазищи огромные, серые, щеки румяные, губы сочные. Стройная, как березка, и неприступная. Но он все же решается ее окликнуть:

– Доброе утро, девушка! Вы не боитесь бродить по лесу одна?

– Ой!

– Не пугайтесь! Я не бандит.

– Я знаю… – Она невольно краснеет, отчего становится еще милей. – Вы художник из Москвы.

– Как? И вы уже знаете?

– Кто ж не знает? Весь город только об этом и говорит! Вы картину приехали сюда писать, да?

– Не знаю еще. Теперь, наверное, напишу. А вы кто?

– Учительница литературы. Работаю в местной школе. Каникулы у меня сейчас, потому и по грибы хожу. Но скоро в школу. Завтра вот педсовет.

– Все понятно. Каникулы. А завтра педсовет. – Он отчего-то бессмысленно улыбается. Бессмысленно, беспричинно. Ему отчего-то вдруг стало так хорошо…

Она же смущается и начинает оправдываться:

– А бандитов здесь нет. Да я и не хожу далеко в лес. Так, по окрайкам. Грибов и тут полно. Вот, смотрите.

Она показывает ему свою корзинку. А ведь и впрямь хороши грибочки! Осиновые, боровики, березовики, полная корзина. Он что, искать не умеет? И где такие прячутся?

– А я вот ничего не набрал. Глядите, – он показывается красавице лукошко, где грибов – на донышке. И то почти одни сыроежки.

– Хотите мои?

– Да что вы! Зачем?

– Вы ж художник.

– Ничего, значит, делать не умею? К жизни не приспособленный? Так, что ли?

– Почему не умеете? Каждый делает то, что должен. Для чего он на свет родился. Главное, чтобы дело было по душе.

– А у вас, значит, призвание детей учить?

– А что, разве недостойное призвание? Мне нравится моя работа.

А девица-то с характером! Гордая. Ишь, как глазищами сверкнула! Эта навязываться не будет, не Алевтина. Сейчас скажет «всего хорошего» и пойдет домой со своим лукошком, полным грибов. К урокам готовиться, планы писать, ведь скоро в школу.

Ему отчего-то становится страшно. Так не хочется ее потерять!

– Я вас провожу.

– Да нет, спасибо. У нас люди глазастые. Я с вами пройдусь, а потом весь город говорить будет.

– А вы сплетен боитесь? Или муж ревнивый?

– Я не замужем. А сплетен да, боюсь.

– Хоть скажите, как вас зовут?

– Вероника Юрьевна.

– Юрьевна. Что ж. Всего вам хорошего, Вероника Юрьевна.

Ушла. Затерялась в березках лесная фея. Хорошая девушка. Чистая, светлая, недаром ее в березках встретил. Написать бы ее вот так, в этих березах, с корзинкой в руках, на голове белый платочек, глаза строгие, серые, похожие на речные омуты. Только подсветку розоватую надо сделать. Интересная у Василия цветовая гамма, очень интересная… Идея-то хороша, надо только ею проникнуться да как следует обыграть. Похоже, зажегся он этой провинциальной Вероникой. Как она там сказала? Учительница литературы? Сколько же в этом во всем света! Света, тепла и простоты. Чистоты истинно русской. Вот он, заветный солнечный луч! Греться надо, спешить. Неужели оно вернулось? Вдохновение?

Теперь, значит, надо готовиться к муке. Нет, раз вернулось, жить спокойно не даст. Но это же… счастье. Теперь он понял, что только это и есть счастье. Не покой, нет. Несчастливы люди, живущие достатком и покоем.

А теперь надо бежать… За ней, за Вероникой. За своей звездой.

Он и в самом деле чуть не припустил. А потом начал себя корить: куда, безумный? Надо прийти официально, в школу, честь по чести. Представиться, провести классный час, или как у них это называется? Встреча с интересным человеком? Словом, надо себя зарекомендовать человеком положительным, провожающим школьную учительницу без всяких задних мыслей. Везде ведь глаза и уши.

А потом, между делом, предложить Веронике написать ее портрет. Вот как надо.

Он тут же спохватился: куда краски-то задевал? И почему портрет? Какой из Эдуарда Листова портретист? Отродясь такого не было, и вдруг пробило! Просто голова кругом!

Господи, как хорошо-то! Сколько раз умолял тебя, Господи, выпрашивал: отдай то, что взял! Подарки не забирают обратно. Раз наградил, так оставь навечно. Верни мне мой талант. Ведь был он, не просто так нескладный парнишка Эдик Листов поступил в художественное училище. И вот оказалось, что подарок-то где лежал, там и лежит. Как волшебная дудочка, дожидается своего заветного часа. Значит, рано было. До пятидесяти лет дожил, а получается, что рано стал считать себя художником. Не дотерпел, вот и наказан. А вот и время пришло: труби заветную. Громче труби, рождается художник Эдуард Листов. Тот, который войдет в историю. Умер бездарный живописец, умер творец пошлости. У него еще есть несколько чудных лет, дивных лет. И Вероника…

На следующий день

Эдуард Листов выяснил у соседки, где находится школа, и на следующий же день к обеду отправился туда. Пожилая женщина в перепачканной известкой одежде, с тряпкой в одной руке, с ведром, полным мыльной воды, в другой, удивленно открыла рот. Столичная знаменитость посетила местную школу! Листов невольно улыбнулся, глядя на полное ведро: к удаче, к деньгам.

– Извините, я ищу учительницу литературы Веронику Юрьевну.

– Она на педсовете.

«Я знаю», – чуть не проговорился он. Женщина по-прежнему стояла, открыв рот. Кажется, таких, как она, называют «технические служащие», сокращенно «технички». А по сути уборщицы.

– А долго еще будет длиться педсовет? – спрашивает он.

– Кто их знает! Может, сию минуту закончится, а может, еще час будут сидеть. Это как дело пойдет. Я, милый, учителям, когда они заседают, звонков не даю. Ить это мое начальство!

– Я подожду. Не подскажете, в каком кабинете заседают?

– Второй этаж, направо, в учительской они все.

– Ах, в учительской! Очень хорошо.