Самая коварная богиня, или Все оттенки красного Андреева Наталья

– А правда, что вы это… художник?

– Правда.

– Ну, надо же!

Она небось думает, что он как Репин. Или Левитан. Титанище. Выставляется везде где только можно. Но что толку ей объяснять?

Какое-то время он мнется в коридоре, подбирая нужные слова. Не хотелось бы ее спугнуть. Удивится ведь, увидев его здесь. Так и есть:

– Вы?!!

Серые глаза удивленно распахнуты. Выходящие из дверей учительской коллеги на них косятся и перешептываются. Он видит, как Вероника заливается краской. И тут же начинает извиняться:

– Простите меня, бога ради! Вчера в лесу вы мне так запомнились, что я не удержался. Выяснил, где находится школа, и пришел, чтобы вас увидеть. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы написать ваш портрет.

– Мой портрет?! Мой?!!

– Вы, кажется, против?

– Нет, что вы! Но это же такая честь!

– Для меня – да. Вы замечательная девушка. Я, конечно, понимаю, что городские сплетни…

– Ничего, я как-нибудь переживу, если вам это действительно необходимо.

– Необходимо! Вы даже не представляете себе, насколько необходимо! В этом теперь все, в этом жизнь моя! Вы должны понять, Вероника Юрьевна…

– Да-да… Ой, господи! – Она хватается за пылающие щеки. – Столичная знаменитость будет писать мой портрет!

– Я говорю сейчас глупости, но молчать не могу. Я вчера словно свет увидел. Свет и… вас.

– Я все понимаю: вы как художник сейчас говорите. И в этом нет ничего такого… Ну, такого…

– Нет, нет! Я только портрет!

– Когда же вы будете его писать?

– Да хоть сегодня! Хоть сейчас!

На них уже не просто смотрят. Замерли, как в кинотеатре, перед экраном, где мужчина и женщина объясняются друг другу в любви, рты приоткрыли. Да, он что-то разошелся. Надо бы поспокойнее. Иначе можно ее, как это сказать? Скомпрометировать.

Он невольно улыбается. Как же все здесь серьезно! Но девушка – чудо. Возродила его к жизни.

– Вероника, вы заняты сегодня? Мне прямо не терпится начать.

– В общем-то, нет. Я не занята. Учебный год еще не начался. Я живу с мамой, мужа и детей пока нет… Мы вдвоем.

– Я все понял. Можно к вам сегодня вечером зайти? Я объясню вашей маме, что не собираюсь вас компрометировать. Хотя писать бы я вас хотел в лесу, в березках. Это не страшно?

– Нет.

Она сказала это с легкой заминкой. Он вдруг подумал, что из-за своей прихоти вполне может жизнь девушке сломать! Да кто на ней женится после того, как она каждый день будет уходить в лес с художником и оставаться там допоздна? Это же провинция! Никто ей этого не простит, пойдут сплетни.

«Ах, они там картину пишут! Ну, понятно. Известно, что за картина, на мягкой травке, да в такую погоду!»

Но как же она ему нужна! Прямо кровь закипела! Ничего, обойдется. Он напишет ее портрет и уедет, а с ней все будет в порядке. Найдется и для нее муж. Вон, какая красавица!

– Так я зайду вечером, Вероника?

– Конечно. Мама будет рада.

– А вы?

Она вспыхивает до корней волос, потом смущенно говорит:

– Я рада послужить искусству.

Он, улыбаясь, записывает адрес. Кажется, для них с Вероникой начинается новая жизнь.

…Она действительно живет вдвоем с мамой. У них маленький уютный домик на северной окраине, и ему приходится идти пешком через весь город. В руке у него коробка с пирогом, испеченным Алевтиной. Они тоже подготовились: в передней накрыт стол. Угощение нехитрое, все те же грибы, тушенные в сметане, должно быть, местный фирменный рецепт, на глиняном блюде аккуратно разложены пироги, на другом – румяные яблоки.

– Чем богаты.

– Не беспокойтесь, бога ради! Я не хочу есть. Просто решил познакомиться.

– Садитесь, пожалуйста. Чаю хотя бы выпьете?

– Чаю выпью.

Вероника одета в простенький ситцевый халатик, она стесняется и нервно теребит тоненькими пальчиками поясок. Его сердце пронзает жалость. Чистенькая, очень ухоженная бедность. Надо было кофе с собой принести. Но – неудобно. Он словно видит этих людей насквозь. Гордая, непродажная бедность. Они милостыню не примут. Перед ним настоящие русские женщины, а эти умеют терпеть. Они ничего так не умеют, как терпеть.

Он, не отрываясь, смотрит на Веронику. Кажется, ее мама что-то говорит:

– …двадцать два года, только-только институт окончила. На работу устроилась, а то в городе с этим проблемы. Теперь и о свадьбе можно подумать.

– Простите?

– Жених-то уже два года как из армии пришел. Поначалу Вероника его дожидалась, теперь он ее ждет.

– Ах, жених! И когда свадьба?

– Да уж почти сговорились.

– Мама!

– А что тут такого? Дело не стыдное – замуж выйти. Поживете пока здесь, а там, глядишь, государство квартиру даст. Парень-то на заводе работает. Честный парень, хороший, с руками, с головой…

– Мама!

– А образование – дело наживное. На заочное поступит. И будет в скором времени, Верочка, у тебя муж-инженер.

– Мама!

– Да что ты все заладила, «мама» да «мама»? Я говорю, что жизнь свою устраивать надо. А вы, товарищ художник, женаты небось?

– Да, я женат.

– И дети есть?

– И даже внуки.

– Так вы, выходит, старше меня!

– Мама!

– Да, мне пятьдесят.

– Пятьдесят! А я Верочку в двадцать три родила.

– А почему вы ее Верочкой зовете?

– Да это все ухажер мой придумал: назови, мол, Вероникой. Имя-то красивое дал, да и скрылся. Одна я Верочку растила, потому и судьбы своей для нее не хочу.

– Мама!

…Все-таки договорился на завтра! Родительница отпустила Веронику в лес, или, как он сказал, «на пленэр». Слово произвело впечатление. Пленэр – это не то же самое, что разврат. Звучит благородно, да и суть сего явления возвышенная. Дозволили. Аминь.

Эдуард Листов пришел домой поздно вечером, усталый и словно пьяный. После того как он ушел от этих милых женщин, все бродил, бродил по городу. Никак не мог успокоиться, представлял себе, как завтра придет в лес, достанет кисти, краски, и первый, трепетный мазок ляжет на полотно. Чудо просто, что на него снизошло озарение! Что вновь не терпится!

Острожный стук в окно.

– Кто там?

– Эдуард Олегович, вы дома?

– Аля? Вы?

– Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.

Несколько минут он мучительно раздумывал: что с ней делать? Потом невольно вздыхает и решается:

– Заходите, Аля.

– Ой! – вздрагивает она, очутившись в комнате.

– Что случилось?

– У вас лицо какое-то не такое. Словно светится.

– Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.

– Полюбили кого?

– Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!

От избытка чувств он схватил ее в охапку, стиснул в руках так, что она застонала и – вот они, ее губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня, так и брызжут соком. И уже закружило, завертело всего. Он словно провалился в бездонную яму, мял ее тело и проваливался в нее, почти теряя сознание.

А потом вдруг наступило просветление. Вероника – счастье, любить ее – счастье. А это совсем другое. Ну, другое.

– Эх, Алечка, Аля!

– Эдуард…

Она, похоже, не насытилась. Так и льнет к нему, обжигает, словно раскаленными угольями своими поцелуями. А ему словно опять двадцать лет. Сам себе удивляется: ну и накатило!

Это была безумная ночь. Он чувствовал, что завтра сделает что-то особенное, чего никогда еще не делал. И был уверен, что ничего плохого не совершает, никого не предает. Наоборот, тяжелый дурной сон, в котором он пребывал до вчерашнего дня, вдруг прервался внезапно, и все, что происходит, предопределено свыше, а значит, не может быть ни предательством, ни преступлением, ни воровством. Значит, так надо.

Гению дозволено все. А он завтра докажет, что Эдуард Листов – гений!

…На следующий день, рано утром

Он ждал Веронику в лесу, как и было условлено. После затяжных дождей и почти осенней прохлады погода установилась удивительно теплая, ровная. Словно природа решилась на великий обман: скрыть от людей, что всего через пару месяцев ни от пышной листвы, ни от ярких цветов ничего не останется, деревья станут голыми, поля пустыми, а ветер пронзительным и холодным. Но люди охотно в обман поверили и оделись по-летнему. Осень – это еще так далеко! Надо радоваться каждому теплому дню!

Вероника пришла все с той же корзинкой, в голубом ситцевом сарафане и… не одна.

– Это Андрей, – представила она своего спутника Листову, слегка смущаясь. – Андрей, это художник Эдуард Олегович.

– Очень приятно.

Вот, значит как. Листов прищурился, разглядывая своего соперника. Так вот он какой, ее жених! Что ж, замечательный выбор, можно только похвалить ее мать, именно из таких, как этот Андрей, и получаются верные мужья и замечательные отцы. Такие уж если полюбят, то на всю жизнь, не на одну картину.

– Андрей, вы на весь день к нам или как?

– Как надо.

– Я могу дать вам честное слово, что ничего плохого не сделаю с вашей Вероникой.

Как он посмотрел! Удивленно?

– Плохого? Да она, если что почувствует плохое, сразу же уйдет. Я за нее не боюсь. Я просто так. Мама ее попросила.

– Что ж, сидите, если хотите. Смотрите, – с иронией сказал Листов.

Андрей без всяких комментариев сел под березкой на расстеленный прямо на траве пиджак. Листов все понял по одному только взгляду на парня: безумно любит свою Веронику. Будет всю жизнь сторожить ее, как цепной пес. Эдуард Олегович почувствовал вдруг непонятное ему самому раздражение. А то и злость. На кого? На Андрея? На его любовь? На то, что она сильнее, чем его собственная? Да кто и в чем ее измерял, силу любви? Любовь этого парня в лучшем случае даст девушке покой и относительное материальное благополучие, любовь же художника Листова даст ей бессмертие. Она должна понимать разницу.

Он усмехнулся: неужели это неизменная спутница любви – ревность дала о себе знать? Во всяком случае, присутствие Андрея Листову было неприятно. А тот вдруг еще и разговорился! Из вежливости, должно быть.

– Погода бы постояла… А? Как вы думаете?

– Что? – Листов раздраженно обернулся. Он еще здесь, этот Андрей? И со своими пустыми разговорами: о погоде, о природе, о видах на урожай. Не об искусстве же. Что парень в нем понимает?

– Помешал, простите… У меня отпуск со вчерашнего дня.

– Отпуск… Это замечательно… Отпуск… – пробормотал Эдуард Олегович, внезапно забыв обо всем. Даже о сидящем рядом сопернике.

Ах, как оно сразу пошло! Аж дух захватывает! Словно волна накатила, подхватила и понесла, понесла! Он теперь высоко-высоко, смотрит на мир не откуда-то, с небес. И видит все до деталей, до мельчайших подробностей. Никто не видит и не чувствует того, что в этот миг видит и чувствует он, Эдуард Листов. Это и есть великое откровение…

– Пять часов уже рисуете. Не устали?

– Что? – Тут он заметил наконец жениха Вероники. Поймал его удивленный взгляд.

– Отдохнуть, говорю, не пора?

– Да-да, я вас утомил. Что ж, прервемся. Хотите, прервемся до завтра. Вы с Вероникой идите домой, а я дождусь заката.

– Заката?!

– Ничего, у меня бутерброды с собой и термос с чаем. Знаете, августовскими вечерами бывает такое небо… Дивное небо… Багровые закаты и облака, похожие на пенку с клубничного варенья. Как бы это все схватить…

Как она посмотрела, Вероника! За этот взгляд можно полжизни отдать, право слово! Листов усмехнулся: им, простым смертным, сейчас думается только об отдыхе и сне, а ему о закатах. Вот и случилось: он завоевал любовь Вероники. Женщины, они все равно будут любить ангелов, сошедших с небес на краткий век земной жизни, гораздо сильнее, чем простых смертных. Таких, к примеру, как этот Андрей. Да помани сейчас Эдуард Листов красавицу Веронику за собой, пойдет, не задумываясь, хоть на месяц, хоть и вовсе на один день. А ему сейчас ох как необходимо, чтобы Вероника смотрела вот такими влюбленными глазами, без этого ее портрет получится безжизненным, блеклым. Беда только в том, что ее любовь нужна художнику всего на одну картину. И не факт, что будет нужна потом…

…А ночью он с еще большей страстью целовал другую женщину и, кажется, почти любил ее, только тоже по-особому, на одну ночь, даже не на одну картину. Листов не хотел писать свою случайную любовницу, она была этого не достойна. Любовь эта не стоила ему ничего, да и ей ничего не стоила. Это другое. В нем словно живут два человека: художник Эдуард Листов и другой Листов, обычный человек, не чуждый маленьких земных радостей. И один другому ничуть не мешает, напротив, они вполне мирно сосуществуют – один радует творческим удачам, другой наслаждается плотской любовью вполне земной женщины, Алевтины.

Эдуард Листов с интересом наблюдал перемены в себе. Откуда взялся этот второй? Иначе говоря, Творец. Не было никогда у Листова какого-то особого таланта, и вот на тебе! Свершилось! Потому что он уверен, что утром проснется для другой великой любви и заставит весь мир заговорить о себе.

Почти месяц спустя

Эйфория вскоре прошла, но вдохновение осталось. Словно красавица яхта, сорвавшаяся со старта стрелой, вдали от берега расправила паруса и полетела по волнам, едва их касаясь, гордая собой и беспощадная к своим соперникам. Теперь мазки Листова были уже не такие нервные, он писал не взахлеб, как в первые дни, а не спеша, смакуя каждый глоток. Пришла уверенность в себе, Эдуард Олегович был теперь твердо убежден: он себя наконец нашел. Он сделал открытие, не оценить которое невозможно.

Как-то само собой получилось, что творческие идеи местного живописца Василия проникли и в Листова, в каждую его клеточку, заполнили его до самых краев. Эдуард Олегович невольно стал считать эти идеи своими. Конечно, все это придумал он! Необычную манеру письма, чудесную технику разглаживания красок, так, что картины становились почти невесомыми. Василий делал это из экономии, ведь денег на краски жена ему не давала, Листов же мигом ухватил суть и теперь то же самое проделывал намеренно. Он даже не думал, что всего лишь стал копиистом, оригиналы лежат в объемной папке, с содержанием которой он то и дело сверялся.

И, черт возьми, у него получалось! Так же схватил он и редкую цветовую гамму, всевозможные оттенки красного. Словно из пламени на свет рождались настоящие шедевры! Эдуард Листов ликовал. Теперь можно возвращаться в Москву, предстать перед критиками, перед сомневающимися. Что, съели? Думали, кончился Листов? Ан нет! Все только начинается!

Возвращаться? Ну да, возвращаться! В столицу, туда, где куется слава, к людям, чье мнение решает все. Ведь не всю свою жизнь, вернее, то, что ему осталось, гениальный художник Эдуард Олегович Листов собирается просидеть в этой дыре? Тем более что погода давно испортилась, теперь это уже настоящая осень. А осень для провинции – далеко не лучшее время. Дороги развозит, великолепные образчики провинциальной природы превращаются в отжившие свой век декорации. Скука, серость. А зимой и вовсе ни на миг не проходящая, занудливая тоска.

– Аля, я скоро уезжаю.

– Что ж… Оно понятно: у нас не столица.

– Я не могу тебя взять с собой, ты должна это понимать.

– Понимаю, что ж. Домработница, значит, не требуется.

– Я не такой богатый человек, как ты думаешь.

– А у меня ведь в Москве сестра родная живет. Замуж вышла за москвича, да пришлось развестись. Не заладилось у них. Но жить есть где. Могу быть к вам поближе, коли вы захотите. Годок-другой у сестры поживу.

Быстрый взгляд из-под длинных ресниц. Проверяет его, значит.

Эдуард Олегович представил, как возвращается в столицу с провинциальной любовницей. Засмеют! У Листова отвратительный вкус! Нашел себе деревенскую девку! А что скажет жена?!

– Так что, гражданин художник? Нанимаете меня?

– Аля!

– Да пошутила я. Не пойду я ни к кому в домработницы и в Москву не поеду. Любила я тебя, Эдик. Хоть и простая я баба, не столичная штучка какая-нибудь, но ты, дорогой мой, не обессудь. Как могла, так и любила.

Он отвел глаза.

– Аля, я денег тебе оставлю.

– Что ж. За это спасибо. А Василий как же?

– А что Василий?

– Вы же для него все эти полтора месяца, будто солнце были. Согрелся он.

– Я ничего не могу для него сделать, пойми. Ты поговори с ним. Потом, когда я уеду. Он, если захочет, может приехать в Москву, показать свои рисунки. Я поговорю с кем надо.

– Да никуда он не поедет! Вы что ж, Василия не знаете? Али его Наталью? Уезжайте уже. Растревожили только и меня, и его, – сердито сказала Алевтина.

– Я оставлю на всякий случай свой московский адрес. Если что…

– Жена-то тебя не бросит, коли я письмецо напишу? – усмехнулась Алевтина ярким ртом, похожим на переспевшую вишню.

– У меня очень умная и понимающая жена.

– Образованная небось?

– Да. Образованная.

– Все у вас, образованных, не как у людей, – с досадой сказала она. – Ни любить не смеете всласть, ни ревности волю дать. Все прощаете друг друга, да вашим прощением, словно щами пустыми, досыта не наешься, оттого и взгляд голодный всю жизнь да тоскливый. Вот как у тебя, Эдик. Пожалела я тебя, но ты моей жалости не понял. Эх! Да не буду я вам жизнь портить, не беспокойтесь!

– Вот и умница, – пробормотал Листов.

Она молча стала собираться. Все было по взаимному согласию, он ей никаких обещаний не давал. Она умница, все понимает. Расставание будет безболезненным. И это хорошо. Ему еще предстоит борьба с критиками, которые далеко не сразу примут все то новое, что он везет в Москву.

…Картина почти закончена. После недели затяжных дождей вновь установилась хорошая погода. Должно быть, ненадолго, скоро ливни зарядят снова, и теплых, солнечных дней больше не жди.

Он пришел к Веронике попрощаться. К большому удивлению Эдуарда Олеговича, он ее застал в доме одну. Ни мамы, ни жениха не было.

– Андрей в смену, мама тоже на работе, – пояснила Вероника. – А у меня сегодня уже уроков нет. Может, в лес пойдем? Погода хорошая. Погуляем.

– Да. Можно пойти в лес. Я почти закончил картину. Вам нравится, Вероника?

– Немного странно. Не похоже на те портреты, которые я видела до сих пор. Но я не берусь судить…

– Вот и хорошо. Я выставлю ваш портрет в столице, в Манеже.

– В самом Манеже?! – Она взялась руками за вспыхнувшие щеки. – Ох, какой же вы… Знаменитый.

Листов невольно смутился. Все-таки задурил он девушке голову. А у нее скоро свадьба. По дороге на лесную опушку Вероника как-то невесело рассказывала о приготовлениях к свадьбе. Уж и заявление в загс подали, и список гостей составили. Времена трудные, но ничего. Мама всю жизнь ей на свадьбу копила, да и родители Андрея помогут.

– Эдуард Олегович, а вы не задержитесь до нашей свадьбы?

– Еще на месяц?! Нет, не могу, извините, Вероника. Я и так здесь долго живу. У меня в Москве дела. Извините, – повторил он.

– Я все понимаю, вам надо в столицу. Здесь у нас скучно, а скоро и вовсе будет неприглядно. Но мы ничего, привыкли. А вот вы вряд ли привыкнете.

– Я вас ничем не обидел? – испугался он.

– Нет, что вы. Все было просто замечательно!

– Но у вас лицо грустное. Почему?

– Скажите, Эдуард Олегович, ведь вы любите меня?

Он чуть не споткнулся. Какая она прямая и слишком уж откровенная! Или все провинциалы такие? А как же любовный флирт, древняя как мир игра, полувзгляды, полунамеки? Спросила в лоб: любишь или нет? И что на это ответить? Листов смешался.

– Почему вы молчите? – Вероника остановилась и посмотрела на него в упор.

– Откуда вы знаете, что люблю? – Он не сказал ни да, ни нет. Пусть сама решает.

– Чтобы написать такой портрет, надо любить. Ведь так?

Да она, оказывается, все поняла! Не поняла только, что любовь бывает и такая: на одну картину. Или не знает этого? Ну что теперь делать? Что?! Разбить ей сердце? А хватит ли сил? Листов заколебался.

– Да, я люблю вас, Вероника. Но я не могу вполне объяснить своих чувств, не могу сказать правду…

– Правду о том, что вы не можете жениться на мне? Да я ничего и не прошу. И никогда не попрошу. Не бойтесь, что я могу чего-то попросить. Я даю вам самое честное, пречестное слово.

– Вероника…

– Поцелуйте меня.

Он не мог ей отказать. Она, кажется, давно на это решилась. Он уезжает, а она остается. Больше они не увидятся никогда. Вряд ли в ее жизни будут еще такие яркие события: приезд столичного художника, который напишет необычный портрет, призрак славы, появившийся на горизонте и внезапно исчезнувший. Она, возможно, так и не узнает, какой фурор произвел ее портрет, не узнает, как она на короткое время стала музой всей столичной богемы. И она хочет урвать хоть маленький кусочек этой славы. Чтобы говорить своим детям, а потом и внукам: «Когда-то меня любил гений, который написал мой портрет. Об этом даже есть в энциклопедии».

– Я тоже вас люблю. Что же вы остановились?

– Зачем ты это делаешь, Вероника?

– Я хочу помнить… Всегда, всю жизнь… Если вы меня не полюбите по-настоящему, я буду потом жалеть. Я хочу, чтобы вы у меня были первым, понимаете?

Как он ругал себя потом, что не устоял! Потому что все случившееся было для него позором. Он выпил до дна свою Веронику и оставил ее совершенно обессиленной и пустой. Ведь он ее уже не любил. Все его мысли были далеко отсюда, в столице, где его ждала слава. Эдуард Листов запрещал себе думать об этом дне, навсегда вычеркнув его из своей долгой, богатой событиями жизни. Надо отдать должное и Веронике: она сдержала слово и никогда ему об этом не напоминала. Он долго не знал, как сложилась ее судьба, простил ли ее Андрей, вышла ли она замуж.

Домой они возвращались молча. Листов понял, что должен уехать как можно скорее. Не просто уехать, а убежать. Никогда больше он не сможет посмотреть в глаза своей музе.

– До свидания, Эдуард Олегович, – холодно сказала она, остановившись у калитки. – А лучше сказать, прощайте.

– Про… – хлопнула дверь.

«Я негодяй», – подумал Листов и, перекинув через плечо белоснежное кашне, насвистывая, пошел вниз по улице. Он знал, что угрызения совести покинут его, едва тронется поезд.

Отъезд

– Грибочки-то, грибочки не забудьте, Эдуард Олегович! Хоть и недолгая, а все ж память! – суетилась Алевтина, засовывая ему в сумку банку с маринованными белыми грибами. – Жене кланяйтесь, пусть она не сердится на нас. За то, что гостинцы скромные. Угождали как могли.

Ох уж эта Алевтина! Он мечтал, чтобы скорее закончилась посадка и проводник попросил провожающих выйти из вагона. А ведь говорил ей:

– Может, не надо тебе, Аля, на вокзал со мной ходить?

– Да весь город и так знает! – отмахнулась она. – Не беспокойтесь, мы в столицу не ездим, а коли доводится, то больше по магазинам, не по музеям. Никто не узнает, что вас любовница на вокзал провожала. А меня удовольствия не лишайте, Эдуард Олегович!

– Опять ты по отчеству! И на «вы»!

– Так ведь жизнь у нас новая начинается, Эдуард Олегович! Вы, значит, одной дорогой пойдете, я другой. Вы к жене образованной возвращаетесь, а я к своим грядкам. Огород пора под зиму пахать. Жизнь, она продолжается. Что погостили у нас, спасибо огромное, что вниманием не обошли, хоть и столичная знаменитость, опять же спасибо.

– Аля, ну зачем ты так!

– Пора уже! Заходите в вагон!

– Погоди…

Листов испытывал огромное облегчение оттого, что сегодня последний день его пребывания в этом городе. Загостился он. Жена уже закидала телеграммами: «Когда приедешь?»

Он заметил, как у соседнего вагона топчется Василий. Ближе подойти не решается, не хочет показаться навязчивым. В руках у местного живописца огромная папка. Наверное, новые рисунки.

– Василий! – окликнул его Эдуард Листов. – Что ж ты не подойдешь попрощаться?

Тот с сияющим лицом пошел, нет, побежал к столичной знаменитости.

– Что это у тебя? – Он кивнул на папку. – Очередные шедевры?

Листов сказал это без иронии, но Василий смешался.

– Может, покажете там, в столице, кому, – замялся он. – Но ежели не возьмете, я не обижусь.

– Давай, – улыбнулся Листов, забирая папку. – Я покажу.

– А если сразу скажут, что плохо, так вы уж вовсе про меня забудьте. Ничего, переживем как-нибудь. Наталья-то мне место нашла. Кочегаром в котельной. И платят больше, чем сторожу. Хорошее место, я уж и согласие дал.

– Кочегаром? Да, наверное, так будет лучше. До свидания, Василий… э-э-э… – Надо же узнать наконец его отчество! И фамилию забыл спросить. Нет, поздно, все поздно. Да и ни к чему теперь.

Он уже хотел зайти в вагон, как Алевтина схватила за руку:

– Глянь-ка! Пришла!

Листов заметил в толпе провожающих Веронику. Она стояла с безучастным лицом, вроде бы здесь случайно. Откуда она узнала, что именно в этот день он уезжает? Да какая разница? Главное, что пришла! Ее Листов окликнуть не решился, смотрел издалека. Да и она не подходила. Между ними все уже сказано. Он почувствовал досаду. Скорей бы уже дали отправление!