Семьи.net (сборник) Корнев Павел

11. Дитя цивилизации

Я слышал, что люди прошлого, когда дети были собственностью, часто мечтали хотя бы раз в жизни увидеть море. Вероятно, у них была очень нерадостная жизнь. Впрочем, у меня она теперь тоже нерадостная, поскольку меня не существует. Хотя я чувствую холод, ощущаю камешки под ногами, помню вкус нехитрого сегодняшнего завтрака.

Но меня нет. А вот мечта древних смотреть на море у меня исполнена в полной мере, поскольку никаких других занятий все равно не предвидится. Я уже привык ходить рано утром на одну сторону мыса Потерянных Душ встречать восход солнца, а потом, вечером, на другую — смотреть, как солнце опускается в море.

Что я буду делать осенью, когда начнется сезон штормов и пасмурного неба, еще не знаю. Но даже 21-й, как впрочем, и 23-й категории мне здесь точно не видать.

Я все понимаю. Стабильность социума важнее личного счастья индивидуума. В музее Двоих я видел, к чему приводят попытки противопоставить свои желания, свой выбор пары — интересам общества.

Вдали мелькнула чья-то фигура. Я присмотрелся. По тропинке среди деревьев ко мне направлялся Роман. Как всегда энергичный и позитивный, он издали помахал рукой.

А подойдя поближе, воскликнул:

— Ну как ты тут, Виктор? Наслаждаешься красотами?

Я промолчал. Жаловаться на несправедливость случившегося, во-первых, не подобает современному человеку, а во-вторых, как я уже успел убедиться на своем горьком опыте, — бесполезно.

Иначе бы каждый мог поставить свое личное недовольство выше интересов общества, и мы снова бы погрузились в хаос доконфликтной эпохи.

— Хочешь остаться здесь, с дикарями? Среди так называемой природы?

— Нет.

— То есть ты намерен вернуться?

— Да.

— Понятно. А скажи, тебе непременно нужна та самая, «потерянная» девушка Анна или ты готов создать ячейку с другой?

— Не принципиально, я готов принять правильный выбор, который мне предложат.

— Что ж, поздравляю. Ты был болен, но пережил болезнь и снова становишься здоровым членом общества. Собирайся, поедем обратно в город. Считыватель ждет тебя.

Мое испытание завершилось успешно.

12. Начать сначала

…В каждом крупном городе современного мира есть улица, на которую может попасть не каждый. Мы с Юлией встретились в ухоженном сквере перед изящной стрельчатой аркой и пошли ко входу на Улицу Встреч.

Не каждому дается шанс исправить ошибки, пусть даже не свои. Сегодня я не сомневался в безошибочном Будущем, где буквально через два года можно будет с полным правом рассчитывать на статус привилегированного гражданина.

Рыжие волосы Юлии развевались на ветру.

Сергей Игнатьев

К. Г. А. М

— Давай, красотуля, — говорит Саня продавщице. — Нам как всегда.

Продавщица пухлой рукой поправляет крашеные кудри, отправляется к холодильнику.

Я смотрю через окно на заросший бурьяном пустырь. На здоровенные трубы, похожие на перевернутые стаканы. Может, думаю я, это стаканы и есть. Сидел тут такой великан, наш, русский человек, выпивал с друзьями. А потом пошел ходить-бродить по свету, выше облаков и городского смога. Ходит, играет на переливчатой небесной гармонии…

— Петруха, епт, — говорит Саня. — О чем мечтаешь, нахер?

— Да что-то, — отвечаю задумчиво, — на лирику потянуло загребически сильно.

— А-а-а, — говорит Саня. — У меня тоже такое бывает. — Почитаешь, бывает, Тургенева и думаешь — вот ведь, мля, тонкая материя эта красота.

Звеня бутылками, возвращается продавщица, принимается загружать наши покупки в веревочную авоську.

Тут в продмаг заходит бабка в цветастом платке и валенках.

— Што, — говорит она, — с самого утра зенки заливаем, хандоны этакие?

— Не гневи, мать, — строго говорит Саня. — Мы люди рабочие. Не кукуй моржовый.

— Знаю я вашу работу, метросексуалы педристические. Лясы точить, бухать да на скамейках гадить. Вырастили, млять, поколение!

Бабка угрожающе трясет клюкой. Опасливо косясь на нее, Саня цыкает зубом.

— В обед еще зайдем, — обещает он продавщице, принимая авоську.

Продавщица томно вздыхает, слюнявя палец и пересчитывая купюры.

Мы выходим из магазина. Уже в дверях я слышу, как бабка говорит:

— Дай мне, доченька, ноль пять «столичной» и «ягушки» баночку, сделай милость.

Идем через заросший бурьяном пустырь, через трухлявые деревянные мостки. Резиновые сапоги хлюпают по лужам, руки спрятаны в карманы телогреек. Саня звенит бутылками в авоське.

— Глянь-ка, Петь, по сторонам, — говорит он мечтательно. — Утро какое замечательное, мля. Прям пирдуха!

— Точно, — киваю я, — гребись оно конем! Аж душа поет…

Идем через железнодорожные пути, заросшие борщевиком. Мимо, разгоняя дрезину рычагом, проплывает Микола. Поверх ватника у него оранжевая безрукавка, а на затылке треух с подвязанными ушами.

— Эй, братухи! — кричит он. — Смотрели вчера на шестой кнопке ретроспективу Бунюэля? Загребись, а?

— Ага! Здоров! — кричим мы и машем ему из зарослей. — Кэ Гэ А Эм, братуха!

— Кэ Гэ А Эм, пацаны! — машет в ответ он.

Затем заводит на губной гармошке «пет семетари». Дрезина скрывается за поворотом.

Начинает сыпать мелкий пушистый снежок. Так естественно для конца мая. Но от чего-то щемит в груди, тянет поразмышлять о подсчете накопившихся отпускных дней, о скоротечности лета, и смене эпох и трендов в наш безумный век, и всей нашей жизни человеческой… Тянет помечтать о шепоте пальмовых листьев и прохладном морковном фреше под ласковым сочинским небом. Лезет в голову неуместное, заученное еще в школе «…позволь же мне тобой гордиться, мой отчий край — моя столица, где я порхал, где сонги пел и свежим маффином хрустел…».

Поэтому я делаю длинный глоток «девятки» и пихаю Саню в бок:

— Гля, шедевр наш, загребато смотрится, а?

— Ы-ы-ы, ништяк.

Впереди, за кладбищем ржавых наномобилей и двумя штабелями списанных робокопов, уже виднеется стена нашего цеха. На ней сохранилась еще советских времен фреска — космонавт в гермошлеме с красной звездой, парящий над надписью «Космос будет наш!». За годы социальных катаклизмов, которые претерпела страна, это произведение неоднократно подвергалось корректуре, поэтому теперь может служить своеобразным наглядным пособием по современной истории.

К примеру, в период Оранжевой Хвори «наш!» превратилось в «ваш!», во время Зеленого Бурана космонавту замазали лицо, Коричневая Волна звезду переделала в солнцеворот и добавила в лозунг частицу «НЕ», Розовая Чума убрала «НЕ», а заодно и «будет», гордо провозгласив «Космос для няш!», а за время Демографической Дыры и Климатического Сдвига все предыдущие слои краски полиняли, облупились и смешались, придав композиции сугубо абстрактный привкус.

Но Великая Креативная революция, во главе которой встала директор НИИ прикладной генетики Алевтина Исаевна Бром, дала заводу (и всей стране!) новую жизнь. Поэтому на общем собрании было решено подновить фреску.

Поручили нам с Саней, как самым ответственным и креативным, выделив в помощь бригаду Миколы. Мы не подкачали!

Замазав все лишнее, в итоге пришли к варианту «Космос уже наш!», к тому же придали физиономии космонавта черты индивидуальности и оптимистическое выражение. Учетчица Тоня даже утверждает, что он невероятно похож на Пи Эйч Динклэйджа, 47-го президента дружественных Соединенных Штатов, что добавляет нашей работе дополнительных смыслов и нюансов.

— Где вы так долго отсутствовали, уважаемые представители нетрадиционной ориентации? — говорит Валерич ласково, встречая нас на входе в цех. — Три гудка уж минуло. Я было волноваться начал, любители интимных отношений с представителями фауны.

— Да не ори ты, — морщится Саня. — В продмаге очередь была.

— Да ты никак трезвый? — Валерич бдительно втягивает воздух косматыми ноздрями. — А ну дыхни-ка, мля?

— Да иди ты в Ясную Поляну! — говорит Саня.

— Ты мне технику безопасности не нарушай, заколдобина! — гневится Валерич.

— Валерич, не торопи ты нас, — говорю я. — Щаз все будет.

— А ты, — говорит он мне, — вообще молчи, бериллий кальцевый. Я тя просил вчера шестой блок посмотреть… и чего?

— Чего-чего?

— Щаз покажу, мля. — Валерич со злобой дергает за рычаг.

Натужно кряхтя, приходит в движение конвейер.

Саня водружает авоську на пульт. Мы разбираем «девятки» и принимаемся за легкий брекфаст. Валерич с чпоканьем открывает бутылку глазом, делает изрядный глоток. Стирает с усов пивную пену рукавом телогрейки.

На широком полотнище конвейера к нам подъезжает девица лет двадцати.

— И какого рожна? — говорит Саня.

Валерич косит на него злым глазом, делает еще один длинный глоток.

— ТОЛЯН! — орет он на другой конец цеха. — Дай напряжение!.. Надеть очки! — это уже нам.

Мы с Саней напяливаем на рожи защитные очки. Раздается громкий треск, на миг все заливает ярким белым светом.

— В сущности, — говорит девица. — Все это уже бывало с нами прежде. И повторится вновь. Перманентное состояние дежавю. Мятущиеся поиски неспокойной души. Души, забывшей о своих прежних перевоплощениях… Нелепая попытка уцепиться за ускользающие осколки света…

— Ох, млять, ты еперный ты театр! — говорит Саня.

Девица шмыгает носом, некоторое время смотрит на нас. Добавляет срывающимся голосом:

— Как глупо, как глупо пытаться снова поймать их…

— Так-так, — говорю я. — Дальше, пожалуйста, мадемуазель…

— Как бы я хотела поймать их. Ухватиться за режущие осколки. За яркие блестки, пестрое конфетти, бенгальские огни и клочья мандариновой кожуры, за острые хвойные иголки и сыпучую сахарную пудру, за фальшивые стразы звезд и иней на твоих ресницах, за цветные шнурки твоих кед и за вечную неизвестность в ответ на мой извечный вопрос. Как бы я хотела вернуть все назад… Кутаться в теплый мохер, баюкая в замерзших ладонях кружку глинтвейна, следить за хороводами снежинок за окном кофейни, пытаться понять… Пытаться простить… Из тех сердечных посланий, что мы оставляли на снегу под окнами друг друга, и на цветных листках, наклеенных на наши ноутбуки, и черным маркером поперек холодильника, и баллончиком поперек стены в твоем подъезде и черным маркером в лифте, сукин ты сын, из тех песен, которыми мы не успели обменять наши плей-листы, из тех крошек поп-корна, рассыпанного по полу ночных кинотеатров, из моих полосатых гетр и твоего полосатого шарфа, из мимолетных видений жизни и песни соловьев у твоего балкона, курить и пить жизнь, как все то адово дерьмище, что осталось от вчерашней вечеринки, успевать на последний поезд метро, а если не успела, то брести сквозь спящий город, никогда никого не любя и никому не отдаваясь полностью, просто хотеть быть и просто не существовать в реальности от твоих фиалковых глаз, посылать тебе котиков и получать в ответ щенков, цитировать Маркеса, получая в ответ Борхеса, быть пьяной от твоего поцелуя, целоваться с тобой пьяной, читать тебя как глупый роман, все время откладывая на потом, становиться психопаткой из-за того, что ты милый социопат, грустный котенок, которого хочется обнять и сразу задушить, и становиться социопаткой, потому что ты ты гребаный психопат, который ненавидит кошек и готов задушить каждого, кто напишет мне самую невинную эсэмэс, стать вместе с тобой — дождем, снегом, ветром — раствориться в этом мире, навсегда и без остатка… С твоей японской кухней и итальянским темпераментом, и норвежской курткой-аляской и твоим невыносимым русским характером, которому все абсолютно п-о ф-и-г-у и все, ну абсолютно все, з-а-ш-и-б-и-с-ь, который пьет меня как раскаленное олово, как разбавленное димедролом пиво, жадно пьет всю меня — всю, кроме моих слез, которые тебе безразличны, злобный вампир, скрюченный гринч прошедшего Рождества, корыстолюбивый неисправимый Скрудж, алкающий только моих прелестей, спешащий распечатать все подарки разом, срывая бантик с моего белья «Секрет Вики» как с подарочной ленты, только этого тебе всегда было надо, только самой сокровенной влаги моей страсти, кружащей меня в безумном танце, будь ты проклят, чертов циник, ты всегда раскидывал свои носки где попало, и ноги у тебя воняют, да чтобы ты сдох вообще, и знаешь еще что, я всегда ненавидела твои «Звездные войны», особенно этого золотого робота-гомика, такого же золотого, как искорки в твоих глазах, мой каверзный недотепа, и этого твоего гребаного Дэвида Линча, такого же трехнутого на голову отморозка, как и ты сам, мой невероятно сладкий негодяй, я хочу быть с тобой, хочу вернуть тебя, больше ничего мне не нужно…

— Ну, извини, Валерич, — говорю я, когда девица замолкает. — Наша недоработка, млять.

— Кэ Гэ А Эм, — ржет Саня.

— Так, бери инструмент и звиздуй исправлять! — хрипит Валерич, адресуясь ко мне.

Беру разводной ключ и бутылку и иду к шестому перерабатывающему блоку. Обхожу вокруг, придирчиво его рассматривая. Накрепко завинчиваю все разболтавшиеся гайки, периодически прихлебывая из бутылки. Когда «девятка» кончается, возвращаюсь обратно.

— Валерич, а чего ты, собственно, хотел с таким оборудованием? — говорю я. — Это ж не японская технология тебе, вертеть ее на бую. А наше «гостовское» говнидло. Вот и дудохаемся теперь…

— Ты не учи отца детей делать, — говорит Валерич сдержанно. — А ты, Саня, что стоишь как бычий перчуэл? Вжаривай перезапуск системы.

Саня уходит с бутылкой к пульту, перещелкивает тумблеры.

Конвейер совершает оборот, увозя от нас всхлипывающую девицу.

— Толян! — ору я через цех, сложив ладони рупором. — Давай напряжение на шестой!

Снова надеваем очки. И снова яркая вспышка и треск.

— НУ, ДОБРО?! — сквозь треск помех спрашивает Толян по громкой связи.

— ЩА ГЛЯНЕМ! — орет Валерич.

Конвейер тарахтит, подвозя к нам девицу.

Валерич берет с пульта картонную папку, вытаскивает из-за уха огрызок карандаша. Слюнявит палец и переворачивает несколько страниц.

— Так, посмотрим, — говорит он. — Ольга Петровна, слышишь меня?

— Здравствуйте, — говорит девица. — А что здесь, собственно, происходит?

— Ольга Петровна, как относишься к байдарочным походам?!

— Никогда не пробовала, — говорит девица.

— Ну кули ты заладил по шпаргалке этой? — говорю я, подходя к конвейеру. — Давай лучше я?

— Ну, рискни, стрекулист.

— Оля! — говорю я. — Что самое главное в мужчине?!

Девица хлопает на меня глазами.

— Странный какой-то вопрос, — говорит она. — Я как-то даже не могу сформулировать вот так сразу…

— Ох ты, ясный красный, — вполголоса говорит Саня.

Валерич нацеливает на меня испепеляющий взгляд.

— Ну ты понял, да?

— Исправим, бля, — говорю я. — Только вы на меня так не смотрите! Что я вам, млять, Айвазовский на стене, что ли?!

— Ты мне тут интеллектом не дави, — говорит Валерич. — Ты там дави, где тебя просят!

— Ща подумаем, — говорю я. Вытаскиваю из кармана телогрейки пачку «Беломора», запихиваю в рот папиросу.

— Ты давай еще покури рядом с реагентами, долбогреб, — говорит Валерич.

— Да я ж не зажигаю! Это чтоб сосредоточиться, епт…

И тут у меня происходит такое своеобразное озарение. Меня посещает муза, я бы даже сказал.

— А резонаторы-то, млять, проверяли? — говорю я торжествующе.

— Га-а-а! — оживляется Саня.

Валерич чешет макушку огрызком карандаша.

— Ну-ка, звиздуй проверь.

Я беру разводной ключ и иду к шестому блоку.

— Ребята, а что тут, собственно, происходит? — говорит с конвейера девица.

Залезаю по лестнице на крышу блока.

На одной высоте со мной, только в другом конце зала, сияет за стеклом довольная рожа Толяна. Прямо над ней натянут транспарант:

«Креатив — написано на знамени революции! Великая сила креатива, подкрепленная научным методом и практическими результатами, дает человеку жизнь, воспитывает в нем волю к победе, ясный разум и ощущение прекрасного! (Алевтина Исаевна Бром)».

Я машу Толяну разводным ключом.

Толян включает громкую связь. С шипением и треском помех под потолком цеха разлетается:

— Я, млять, ЦУП, как меня слышите, Индепенденс?

— Я Индепенденс! — кричу я с крыши блока. — Полет, млять, нормальный!

— Что ж вы как школьники какие-то сраные! — кричит снизу Валерич.

— Га-га-га! — ржет Саня.

— Ребята, все это очень странно, — говорит девица с конвейера.

Перехватив ключ поудобнее, я накрепко фиксирую излучатель ударами рукояти.

Бам-бам-бам! Готово.

Слезаю вниз, берусь за бутылку.

— Проверяйте, работнички куевы, — говорю.

— Языкастый ты больно, — ворчит Валерич, но сам уже складывает ладони рупором. — ТОЛЯН, ДАЙ НАПРЯЖЕНИЕ НА ШЕСТОЙ!

— Ольга Петровна! — говорит Валерич. — Какие у тебя главные жизненные приоритеты?

Девица дважды моргает и приподнимает бровь.

— Приоритеты у меня жизненные, — говорит она. — Успех в карьере, красота, отношения и самореализация! А тебе это, нищеброд, с какой стати интересно?

— Ты давай, говори, — бормочет Валерич, сверяясь с бумагами. Водит огрызком карандаша по строчкам, шевелит губами.

— С тобой начальство твое говорить будет! — визжит девица. — Хамло! Ну-ка быстро старшего менеджера сюда!

— Я, — говорю я, — старший менеджер. Чего желаете?

— Ты рожу-то свою в зеркале видал? — говорит она. — Би-идло! Собрались тут, деревенщины, пялятся. Ты чего пялишься, вот ты, в куртке засранной?

— Га-а-а! — ржет Саня. — Это она про меня.

— Хорошо пошло! — щерится Валерич. — Санька, запускай конвейер на полный! И переводи ее на второй цех.

Девица, горя глазами и обещая нам казни египетские, уезжает во второй цех.

Я отцепляю от губы изжеванную незажженную папиросу.

— Пошли покурим? — говорю.

— А ну стой, — хмурится Валерич. — И так от графика отбиваемся, щаз Абрамыч припрется, нудеть будет. Давай-ка следующего.

На конвейере подъезжает к нам крепкий парняга.

— Ну что! — говорит Валерич, сверяясь с документацией. — Николай Семеныч, какие мысли по поводу будущего?

— Ты, дед, — говорит парняга. — Случаем, не хочешь накуй пойти?

Валерич злобно переглядывается с нами.

— Никуя это не резонаторы, — констатирует Саня трагически.

— Фильтры, может быть? — говорю я.

— Да какие, в жопу, фильтры, — возмущается Валерич, поворачивается к парняге на конвейере, заглядывает в свою замусоленную папку. — Сынок, как насчет поработать менеджером среднего звена? Уютный офис, дружный коллектив? Шесть дней в неделю, четыреста баксов, а?

— Ты, старый, с дуба штоли гребанулся? — говорит парень с усмешкой. — Буду я в твоем офисе вкалывать, когда могу пойти нажраться или дать кому-нибудь в рыло, выцепить классную чиксу, например?

— Молодой человек, — говорю я. — Извините за довольно личный вопрос… Но не могли бы вы нам в двух словах обрисовать, хотя бы, свое будущее, я не знаю, есть ли планы какие-то у вас, может быть?

— Да без проблем, бро, — улыбается парень. — Знаешь, что я планирую? Слышь, я планирую просто угорать, просто отрываться, всегда и везде. Я буду делать врум-врум-врум на своем «Опеле-Манте» или смахнусь на кулаках, без аргументов, где-то на опушке, размахивая фаером, с полудюжиной хотеней вроде меня, болеющих за другую команду, слышь, я употреблю пару марочек и поймаю стаю бабочек, или я буду ехать через всю страну в разрисованном автобусе, набитом наркотиками, точь-в-точь как «Веселые Проказники», я буду пяжиться со всеми подряд и принимать все, что шторит! Ох, чувак, не держи меня! Я буду выжимать на полную по встречке, едва понимая, что держусь за руль и где он вообще, я буду сам себе Хантер Томпсон и сам себе Ирвин Уэлш. Я, мать твою, попробую все. Я буду трясти своим гигантом-ланнистером перед зеркалом, нацепив на голову безразмерные розовые трусы случайной шлюхи. Я буду стучать этим гигантом в двери и по столу. И — знаешь что? — мне это понравится! Я буду нюхать и курить, всаживать и встромлять, я буду впердюхивать и вставлять. Я буду варить синий и убираться по-черному, буду жить кислотным миксом и пячить резиновых кукол, и даже, наверное, своих лучших друзей, потому что мне будет уже все равно, кого пячить, я порву свои школьные тетрадки и порву институтские конспекты, и я порву с гребаным реалом, потому что в нем все равно нету ответов, как их нету нигде, даже если смиксовать вермут с сиропом от кашля и кодеином, я стану грибником, я стану филателистом, я буду втирать жизнь себе в десны, как она есть, — собирая ее трясущимися пальцами с пупка случайной стриптизерши, я буду отливать в супермаркетах, танцевать на зебре во время трафика, стрелять в людей из степлера и блевать на капот полицейской машины, я буду не тем-кто-ждет-стука-в-дверь, я буду тем-кто-в-нее-стучит, я стану преступником, изгоем, я стану самим дьяволом, не то что вы, парни, вы ведь просто парни, куда вам до этого, я буду просто-напросто чувствовать себя живым, чувак…

— Достаточно, — прерываю я, переглядываясь с Валеричем. Беспомощно развожу руками.

— Кэ Гэ А Эм, — тяжело вздыхает Саня.

— Саня, оборот, — командует Валерич, свирепо топорща усы.

Саня вновь вздыхает и послушно дергает за рычаг.

— Вот ведь хитрожопый старый пердила, — цыкает зубом парень, уплывая от нас на конвейере.

— Не смотрите на меня так, — говорю я. — Говорил же на собрании еще когда, техника в звизду негодная! Шестой барахлит! Вот теперь расхлебываем.

— Давайте, млять, брейнсторм! — говорит Валерич. — Ты, Саня, тоже завязывай соплежуить, включайся в процесс.

— Может, приборы звиздят? — говорит Саня, нависнув над пультом, как генерал над тактической картой. — Или я куй знает что.

— Увеличь давление, — говорю ему. — Куй с ним, кто не рискует — тот не бухает шардонне.

— Вы совсем акуели, что ли? — удивляется Валерич. — Стране нужны, мля, перспективные люди. Энергичные, мля, молодые специалисты, светлое будущее и прочий полдень, двадцать первый век. А вы мне тут хотите чэпэ устроить? Чтоб я, значит, загребался потом объяснительные писать?!

— Надо гребашить, Валерич, — говорит Саня убежденно. — Иначе не узнаем, чего там.

— Ну, накуй, — говорит Валерич. — Гребашьте!

Я киваю Сане, и он принимается подкручивать верньеры. От шестого блока валит пар, раздается приглушенный лязг и натужное гудение.

— Под монастырь подведете, дрочилы онанские, — говорит Валерич, с мучительным выражением глядя на стрелки манометров.

— Ничего, авось прорвемся! — азартно сверкая глазами, цедит Саня.

Сейчас он похож на летчика-испытателя, берущего рекордную высоту.

— ЦУП, давай напряжение! — ору я, нацепляя защитные очки.

— Файр ин зе хол! — выдает Толян по громкой связи.

Толян вжаривает, и белый свет на миг поглощает все вокруг.

Конвейер кряхтит, парняга возвращается к нам. На губах у него приятная улыбка.

— Ну-ка, на-ка, — бормочет Валерич, листая документацию. — Николай Семеныч, какие мысли по поводу будущего?

— О! — парняга оживляется. — Вы знаете, у меня очень большое количество планов. Сейчас, в этом возрасте, передо мной открыты такие перспективы, и я…

— Харош звиздеть, — машет рукой Валерич. — То есть, я хочу сказать, погоди секунду…

Он шевелит губами, листает страницы, крутит узловатыми пальцами ус.

— Как насчет прошвырнуться по кобылкам, Николай Семеныч? — говорит он. — Так сказать, потрясти мудями, сбросить пыль с перчуэла? Может пропустить по полбутылочки ядреного пойла?

— Простите, не понял? — говорит парняга.

— Ладно, — говорит Валерич. — Тогда как насчет поработать шесть дней в неделю в отличном дружном коллективе, а? Перспектива карьерного роста, жесткий дресс-код. Как у тебя с дисциплиной?

— Очень хорошо! — оживляется парняга. — То есть, я бы даже сказал, что дисциплина — мое второе имя! Когда приступать?

— Погоди-погоди, орел, — говорит Валерич. — Какие у тебя вообще мысли о будущем?

— О, я надеюсь сделать отличную карьеру! Надеюсь своим трудом всего добиться. Вы мне только скажите, что делать надо, а уж я не подведу вас! Я, например, готов на сверхурочные или, например, работать по выходным! Очень я ответственный и энергичный и легко вживаюсь в коллектив! Вы мне только скажите, что делать надо, а уж я вас не подведу, можете быть уверены.

— Понятно, — говорит Валерич и, жмуря один глаз, смотрит на нас с Саней с кутузовской хитринкой. — Значит, приборы барахлят?

— На сто пятьдесят можно куярить смело, — кивает Саня. — Разобрались никак, ссанина конская?! Га-а-а!

Я торжествующе киваю.

— Так когда мне приступать к работе? — спрашивает парняга с конвейера. — Я хоть сейчас готов, вы только…

— Не сикайся, сынок, пришел на твою улицу праздник, — говорит ему Валерич и идет к телефону.

Раскручивает диск, прикладывает трубку к уху.

— Абрамыч, процесс пошел! Да, да! Да я гребал, что-то с приборами не то. Нет, разобрались. Ага, Санька с Петрухой парни головастые! А как же?! Верно, накуй. Все, обнимаю.

Саня дергает за рычаг. Сияющий парняга направляется во второй цех.

— Вот теперь и перекурить можна, — Валерич тащит из кармана пачку «Беломора».

На часах полдвенадцатого. Рабочий день в разгаре. Мы уже пропустили во второй цех девятерых. Поправка на вранье приборов учтена, процесс пошел.

По громкой связи Толян пустил ностальгические записи «Линкин парк». Сидим на неработающем конвейере, наслаждаемся, головами качаем в такт. Только принялись за легкий ланч. Жуем вяленую рыбу ржавого цвета, разложенную на газете, тянем из горла «девятки».

Газетный заголовок гласит: «Генетическое моделирование — локомотив нашей креативной революции и гарант социальной стабильности! Креативщик-хипстер и Труженик-рабочий уверенно шагают в едином строю! Страна смотрит на вас с гордостью, ждет от вас трудового и умственного подвига! (Алевтина Исаевна Бром)».

И ниже улыбается с фотографии знакомое лицо в строгих очках. Интеллигентная полуулыбка. Простые пиджак и блузка. Тугой узел волос на затылке.