Северный крест Чулков Георгий

– Вот козел, – удивленно произнес железнодорожник с благожелательным голосом, ухватил Арсюху за воротник нарядной матросской рубахи, рывком поставил на ноги. – Девку начинил потомством и не помнит, как это сделал… Вот козел!

Железнодорожник неторопливо прицелился и впечатал кулак прямо в глаз Арсюхе.

Тот ойкнул, развернулся вокруг собственной оси и вновь полетел на землю. Опять в мочу. В полете попробовал ухватиться руками за куст и сбил на себя целый сноп соленых золотистых брызг. Будто под дождь попал.

Авдотью он, конечно, помнил и даже жалел ее, считая, что девка вляпалась по неосторожности, и готов на эту тему поговорить, но разве эти чумазые мазутные души поймут чувства настоящего моряка? Арсюха ощутил, как глаз у него набухает горячей свинцовой тяжестью.

Гореть после этого глаз будет долго, неделю, не меньше. А тлеть, подсвечивать дорогу в сумерках – не менее двух недель. Арсюхе сделалось обидно – не стоит вся Авдотьина начинка этих оплеух.

– Мужики… – вновь застонал Арсюха.

– Ну, мы – мужики! – рявкнул в ответ скуластый, с летними конопушинами, трогательно проступившими у него на переносице, и невыразительными глазами железнодорожник. – А ты – тля подзаборная. Поступаешь не как человек, а как падаль из подворотни.

– Я же швою команду к вам в депо приведу, мы вас вщех задушим, – зашепелявил Арсюха, – вшех до единого. Как жайцев.

– Приводи, – согласился с ним железнодорожник, тон у него был спокойным, доброжелательным, будто «паровозник» и не метелил Арсюху, – чем больше вас будет – тем лучше. Всех передавим паровозами. Понял, козел?

«Господи, сохранить бы второй глаз нетронутым, – возникла в голове у Арсюхи тоскливая мысль, он невольно сжался. – Господи… Будет ведь сиять фонарь…»

Второй глаз сохранить нетронутым не удалось – обстоятельный железнодорожник, мастер снайперских ударов – он во всем предпочитал основательность – прицелился и нанес очередной сокрушительный удар. Во второй глаз.

Арсюха вновь полетел на землю, всадился лицом в мочу. Взвыл бессильно.

Мысль о сопротивлении почему-то даже не возникала у него в мозгу.

– Жадавлю вас… Прямо в депо, – провыл он, сморкаясь кровью. – Вшю команду порешу.

За эти неосторожные слова Арсюха снова получил удар кулаком.

– Вонючка! – брезгливо проговорил обстоятельный железнодорожник, отряхнул руки. – И откуда вы только беретесь, из какой дырки? – В голосе его послышались презрительные нотки. – Вони много, дела мало. Баб только портите! Запомни, вонючка, – он нагнулся к Арсюхе, поднес к его носу кулак, – если мы узнаем, что ты еще кого-то испортил, какую-нибудь бабу – отрежем яйца… Понял?

От этого крепкого парня, от его тона веяло беспощадностью, он придавил кулаком Арсюхин нос и выпрямился.

Железнодорожники ушли, оставив Арсюху с мутной от ударов головой лежать под влажным кустом.

Придя в себя, он сжал кулаки и заскрежетал зубами:

– Я вас в депо на столбах поперевешаю. Будете болтаться, как новогодние игрушки…

Он потрогал пальцами один глаз, потом второй. Глаза болели. Правый уже затянуло настолько, что свет белый обратился в узкую, плоско стиснутую и сверху, и снизу щелочку. Арсюха невольно застонал.

Первый, кого встретил Арсюха на миноноске, был Андрюха Котлов – он с повязкой вахтенного матроса на рукаве торчал у трапа и лениво поплевывал в воду.

– Ба-ба-ба! – воскликнул Андрюха оживленно, увидев Арсюхину физиономию. – Это кто же тебе такие прожектора навесил на физиономию?

– Поднимай команду! – хмуро, не отвечая на вопрос, проговорил Арсюха.

– Ты что, сдурел? Говорят, мы через два часа должны отойти.

Арсюха, гулко бухая ботинками по железному настилу переходов, сбегал в умывальник, где над двумя кранами – из одного лилась холодная вода, из другого горячая – висело старое мутное зеркало, всмотрелся в его рябоватую поверхность.

Оглядел один глаз, потом другой, аккуратно помял пальцами кожу под ними и с досадою простонал:

– И заштукатурить фингалы нечем, светят, как два фонаря «летучая мышь». Пхих! – Он покачал головой.

Набрав в ладони холодной воды, приложил их к глазам – сделал примочки, снова глянул в зеркало. Примочки не помогли.

Оставив бесполезное это занятие, Арсюха снова забухал ботинками по рифленому железу переходов и через несколько секунд оказался у трапа. Андрюха Котлов находился на прежнем месте и продолжал беспечно поплевывать в воду. Арсюха ухватил его за грудки.

– Ты команду поднял?

Андрюха неспешно освободился от захвата:

– Тихо, тихо, тихо, приятель…

– Ты почему команду не поднял?

– Хочешь, чтобы меня по законам военного времени к стенке поставили? – Андрюха поправил на рукаве повязку и поводил из стороны в сторону пальцем перед Арсюхиным носом. – Ты этого добиваешься?

– А! – Арсюха рубанул кулаком воздух и понесся к Митьке Платонову.

Тот находился в камбузе, жарил для матросов на ужин треску, а для офицеров – котлеты. Увидев физиономию Арсюхи, Митька удивленно присвистнул:

– Ничего себе конфетки на роже проступили!

– Митя, братуха, надо бы ребят поднять, в депо сбегать, паровозников наказать…

– Это они тебя так? За что?

– В том-то и дело, что ни за что! За то, что я моряк, – соврал Арсюха. – Встретили бы тебя в городском саду – точно так же отделали бы.

Кок приподнял над плитой тяжелую чугунную сковороду, сделал короткое движение – и шкворчавшие в масле куски трески словно бы сами по себе взметнулись в воздух, в полете аккуратно перевернулись на другой бок и вновь легли на сковороду.

Треску Платонов собирался подать на стол вместе с давленой картошкой, заправленной искусственным английским молоком, которое он разводил из порошка. Получалось очень вкусное пюре. Господ же офицеров Митька собирался порадовать котлетками из нежной телятины, привезенной командиром миноноски с рынка.

Лебедев купил телятину на свои деньги, доставил ее на корабль, кинул коку на стол.

– Сготовьте нам что-нибудь, – попросил он, – не то в последние дни сплошная треска… Треска утром, треска вечером, треска в обед… Не то что раньше.

Раньше Платонов угощал господ офицеров блюдами из французской кухни, но в последнее время стал лениться.

– А что сготовить-то, господин лейтенант? – спросил он.

– Да хотя бы котлеты, – взгляд у Лебедева сделался задумчивым, – я помню, в детстве наш повар в имении готовил роскошнейшие котлеты из телятины – с пальцами проглотить можно было. Столько лет прошло, а вкус этих котлет до сих пор не выветрился из памяти.

Котлеты на сковороде кок уважительно перевернул деревянной лопаткой.

Поправив на голове колпак, Платонов откинулся назад. Поцецекал языком:

– Расписали тебя, как поднос, с которого подают баранки к чаю. Картинка!

– Не мели языком, Митька! Помоги поднять народ! Иначе, если не ответим, паровозники нас потом метелить будут, как царь Петр шведов.

– Давай поступим так, Арсюха. Ты пробежи по койкам, по ребятам, поговори с ними, а я мозгами пораскину, что можно сделать. Лады?

– Лады, – Арсюха обрадованно рубанул рукой воздух, – значит, поддерживаешь меня?

– А почему бы не поддержать хорошее дело? – Кок отодвинул сковородку с треской в сторону – рыба готова, надо жарить вторую сковороду.

Арсюха помчался в кубрик поднимать матросов.

Вернулся обескураженный, с погасшим взглядом – сквозь узкий, набрякший фиолетовой краской сжим глаз что-то влажно поблескивало: вода – не вода, металл – не металл, муть какая-то, одним словом, в глотке что-то побрякивало, будто Арсюха наглотался гвоздей, либо того хуже – свинца.

– Ты представляешь, – пробрякал он свинцовым голосом, – ни один из этих кошкоедов не поднялся…

– А я тебе чего говорил? – Кок не выдержал, усмехнулся. – Наших людей нужно знать. Не пойдут они за тебя бить носы, Арсюха.

– Почему? – искренне удивился тот.

– А с какой стати им подставлять свои бестолковки под чужие кулаки за тебя, Арсюха? Паровозники ведь – ребята тоже не пальцем деланные – рельсами как начнут махать… или шпалами – у-у-у! Весь флот вместе с английскими крейсерами могут потопить, только бескозырки останутся сиротливо плавать на воде. Нет, Арсюха, на помощь экипажа ты напрасно рассчитываешь.

– Но почему-у? – вновь с нехорошим изумлением пробрякал свинцом Арсюха, из ноздрей у него едва пар не вырвался. Подбитые глаза-щелочки сжались в две маленькие прорези, в углах прорезей показались крохотные мутные слезки.

– А ты сам не разумеешь?

– Нет.

– Такое к тебе отношение команды, Арсюха. Чего ж тут непонятного?

Арсюха узрел в углу камбуза круглую вращающуюся табуретку, прицелился к ней задом, сломался в коленях, будто кукла, сел. Слезки, собравшиеся в уголках прорезей, шлепнулись ему на фасонистые клеши.

– За что? – прошептал он горько, попробовал найти в себе самом ответ, но ответа не было, и он поднял взгляд на кока, посмотрел на него с надеждой.

Кок отвернулся от него.

– И эти самые… от меня также отвернули рожи, – пожаловался Арсюха, – солдаты, которых как скот загнали на палубу…

– На солдат вообще не рассчитывай, – предупредил кок, – если уж свои не пошли тебя защищать, то чужие тем более не пойдут.

Арсюха схватился руками за голову и, отворачивая ее, крутанулся вместе с табуреткой, застонал.

– Интересно, в чем я провинился перед коллективом?

Кок молчал, не отвечал.

– А?

– Не майся, – наконец отозвался кок, – иди лучше спать. Сегодня ночью мы уходим в плавание.

Арсюха всхлипнул, выпрямился и взметнул над собой кулаки.

– Ладно, когда вернемся, я рассчитаюсь с этими паровозниками за все. За все, понимаешь, Митька?

– Так точно, – равнодушно проговорил тот, – рассчитаешься за все.

Ночью, когда солнце неподвижно застыло нестираемым медным пятном в светлом небе, миноноска вышла в море. Погода была спокойная, мелкая рябь туго стучала в железное днище корабля. Миноноска держала курс точно на медное блюдо, висевшее над горизонтом.

Лейтенант уже несколько раз заглядывал в рубку – там, стоя рядом с рулевым, глядел на компас и что-то вычислял про себя, затем переводил взгляд на солнце и задумчиво щелкал кнопками перчаток. Бросок на Онегу не нравился ему.

По сути, миноноске, боевому кораблю, предназначенному для борьбы с грозным врагом, отводилась в этом походе жандармская роль. Лебедев же никогда жандармом не был. Боевой офицер, награжденный Святым Георгием, Анной четвертой степени – темляком на парадный палаш яркого алого цвета, который морские служаки презрительно называли «клюквой», двумя Владимирами и Анной третьей степени с мечами – в общем, он имел полный джентльменский набор. Получен был набор за лобовые атаки, произведенные на германские суда. Всякое было в жизни лейтенанта, но такого, чтобы нагонять страх на темных голопупых мужиков, живущих на северных реках, не было.

У лейтенанта даже перехватывало горло, чьи-то липкие пальцы пытались сжать его, и Лебедев неуклюже шевелил плечами, дергал головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения, и вновь уходил к себе в каюту.

В двадцать три ноль-ноль он вновь заглянул в рубку и предупредил старшего офицера Рунге, находившегося на вахте:

– Иван Иванович, когда подойдем к Онеге, разбудите, пожалуйста. Там очень сложный вход в реку – течение в устье наносит много песка. Обычно в реку входят с лоцманом.

– Я знаю. Разбужу непременно, не тревожьтесь, – сказал Рунге. Человеком он был педантичным, из тех, что если уж что-то обещают, то обещания обязательно выполняют.

– Раньше половины седьмого утра мы все равно вряд ли к Онеге подойдем, – добавил Рунге вдогонку, когда Лебедев уже вышел за дверь рубки.

Яркое солнце, бьющее мичману прямо в лицо, окрашивало его седые волосы в брусничный цвет. В аккуратной шевелюре Рунге не было ни одного темного волоска – сплошь седина.

В марте семнадцатого года, когда Балтийский флот превратился в сплошной митинг, Рунге решили расстрелять матросы-анархисты: дотошный, требующий точного исполнения служебных обязанностей Рунге показался им излишне придирчивым. А раз придирчивый – значит, барин, которого надо отправить в преисподнюю.

Плюс ко всему Рунге был немцем. Ненависть к немцам среди матросов Балтийского флота была велика.

Мичмана поставили к стенке. Еле-еле отбили его у анархистов. Сделали это, кстати, большевики.

– Какой же он латифундист, какой же он немец? – кричали они в лица анархистам. – Он – Иван! Иван Иванович! Немец не может быть Иваном.

– Не Иван, а Йоханн, – отбивались от цепких большевиков анархисты. Пока Рунге стоял у стенки старого каменного пакгауза под стволами винтовок, он поседел – стал белым как лунь.

И тем не менее матросы миноноски считали, что Рунге повезло – он остался жив. В то время как другие на его месте отправились в мир иной, а комендант Кронштадта вообще был поднят на штыки и умер в страшных муках.

Рунге был невысок, крепко сбит, широкий волевой подбородок его украшала ямочка – признак твердости характера. Он равнодушно поглядывал на бесцветные волны, длинными кручеными валами подкатывающиеся под днище миноноски, краем уха ловил обычные корабельные звуки – хлюпанье придонных насосов, чвыканье водоотливки, звонки сигнальной вахты, усталый хрип работающей воздуходувки, плеск воды под узким железным корпусом. Миноноска была хоть и малым кораблем, но все равно это был корабль, боевая флотская единица, способная несколькими ударами своих пушек снести с каменных берегов рыбацкую деревню, а спаренным залпом двух торпедных аппаратов пустить на дно тяжелый линейный корабль. Рунге любил свою миноноску.

Впрочем, другие офицеры, бравые мичманы – на миноноске все, кроме командира, были мичманами: старший механик Крутов, артиллерист Кислюк – относились к своему маленькому кораблю точно так же.

Вдалеке тянулась серая строчка берега, она то пропадала, растворяясь в розовом морском пространстве, то возникала вновь, приближалась к проворной узкотелой миноноске, и тогда Рунге подавал команду довернуть чуть штурвал в открытое море – боялся при отливе наскочить на камни. В шесть часов утра строчка берега провисла и разорвалась – завиднелся вход в Онегу.

– Правь на разрыв в линии горизонта, – велел Рунге штурвальному и пошел будить лейтенанта.

По дороге столкнулся с Чижовым – тот, бледный, с запавшими щеками, навис над бортом в позе мученически изогнутого вопросительного знака…

– Мутит что-то, – пожаловался поручик, помял пальцами горло, – море я совсем не переношу.

Рунге посочувствовал ему: это ведь как кирпич на голову, одних сбивает с ног мелкая волна, которую не боятся даже воробьи, другие огромный девятый вал встречают с вежливой улыбкой – он им нипочем. Все зависит от организма, а почему у одних организм один, а у других другой, не знает никто.

– Возьмите в рот кусочек сахара, – посоветовал Рунге, – кое-кому это помогает. Хотя не всем.

Чижов кивком поблагодарил мичмана, пожаловался:

– Перед солдатами неудобно, скажут – слабак.

– Не вбивайте в голову, – посоветовал Рунге назидательным тоном и бочком протиснулся в узкий коридор, в котором находилась каюта командира. Стукнул костяшками пальцев в лакированную дверь. – Игорь Сидорович, виден створ Онеги. Через полчаса будем входить в реку.

– Благодарю, Иван Иванович, – послышался глухой голос лейтенанта. – Сейчас я приду в рубку.

Река Онега была известна всему Северу своим непростым характером. Этакая вздорная баба, а не река. То она бывает тиха и ласкова, как старая кошка, у которой нет ни одного зуба – все выпали, осталось только тихо мурлыкать да ластиться, то, наоборот, набухает свинцом, делается грозной, на ровной поверхности появляются литые горбатые волны, способные перевернуть не только легкую миноноску, но и тяжелый непотопляемый дредноут.

И в спокойном состоянии, и во взвинченном, нервном, эта река волокла по дну своему тонны мелкого песка, гравий, голыши, тащила плоские издырявленные каменюги, иногда передвигала с места на место целые глыбы, и устье реки, там, где Онега смыкалась с морем, часто оказывалось забитым – не только миноноска, даже лодка-плоскодонка могла скребнуть по намывам низом и стесать его. Река часто меняла свой рельеф, угадать его было невозможно…

Входить в Онегу без лоцмана не рекомендовалось, но лоцмана брать было рискованно – в неспокойном портовом поселке по ночам звучали выстрелы, на заборах появлялись листовки, призывающие гнать с Севера не только англичан с французами, но и белых вместе с Миллером. Уроженец Витебской губерний был здесь чужим человеком, таким же далеким и враждебным, как какой-нибудь Фриц, Петер или Ганс, родившиеся на Рейне либо в Берлине, не исключением были и Джон с Вильямом из Лондона и Жак с Полем из Парижа – всех надо было гнать одной метлой… Фьють под зад – и за линию горизонта, туда, где сейчас сонно зависло, став неподвижным, мертвенно-красное солнце… Портовое поселение на Онеге стало самым решительным в Северной области, посадить миноноску на намывы песка мог не только опытный лоцман – даже ребенок в дырявых штанцах, державшихся на одной лямке.

Военные капитаны предпочитали входить в Онегу без лоцманов, самостоятельно, на малых оборотах мощных машин, под тревожный звук ревунов.

Лебедев появился в рубке отутюженный, гладко выбритый, с ясным взором, пахнущий роскошным парижским «одеколоном». Вскинул к глазам бинокль, прошелся им вдоль черты берега.

– Прилив начался два часа назад. Надо еще подождать часа полтора и на приливной волне въехать в Онегу. Как на верблюде, верхом, – пояснил он. Скомандовал зычно, четко, как всегда командовал в походах: – Стоп машина!

В белые летние ночи Миллера допекала бессонница. Сколько он ни пробовал привыкнуть к тому, что солнце в середине лета не скрывается за горизонтом, а повисит-повисит над ним пару-тройку часов и тут же ползет вверх, на свое привычное место, безжалостно окатывая землю красноватым, каким-то неживым светом.

Из головы не выходил разговор, состоявшийся вечером с генералом Марушевским.

– Я считаю, Евгений Карлович, что вся власть в Северной области – вся, целиком, без остатка, даже в самых гражданских делах, таких как замеры земельных наделов и вытирание соплей детишкам в приходских школах, должна перейти к военным. Только военные могут спасти и Север России и саму Россию.

Эту свою позицию Марушевский высказывал и раньше. Не раз высказывал. Но никогда еще он не был так настойчив и резок. Миллер решил сбить его простым способом:

– Хотите хорошего бразильского кофе, Владимир Владимирович?

– Нет, – резко, напрягшимся до скрипучести голосом ответил Марушевский.

– Айронсайд подарил мне несколько банок из последнего завоза.

– Нет. – Лицо у Марушевского сморщилось, стало старым, в глазах вспыхнули раздраженные костерки, – вспыхнув, тут же погасли: генерал умел держать себя в руках. – Мы с гражданскими властями действуем по принципу лебедя, рака и щуки. Мы делаем одно, они – другое, мы стараемся добиться и добиваемся результатов, их устраивают обычные ходы, мы ставим цели, они ограничиваются лозунгами и митингами… И так далее. У населения от такого руководства только болит голова.

Миллер понял, что спорить сейчас с Марушевским бесполезно, генерал просто-напросто не услышит доводов, ждал, когда тот, истратив запал, умолкнет.

Наконец Марушевский сложил вместе ладони, молитвенно поднес их к подбородку и произнес, гипнотизируя Миллера:

– Заклинаю вас, Евгений Карлович, услышьте меня. Пока гражданское население не поймет, что в области есть твердая военная власть, мы будем топтаться на месте.

– Насколько мне известно, материальное положение рабочих в Северной области гораздо лучше, чем в других частях России. Их заработки зачастую перекрывают оклады чиновников правительственных учреждений, – сказал Миллер. – Где еще есть такое роскошество? На Юге? В Ростове? В Омске? В Хабаровске? У нас полно рыбы, мяса, консервов. Оленины и дичи – вот сколько. – Миллер провел рукой над головой. – Красная семужья икра и сочная северная рыба не исчезают со столов рабочих… Все это обеспечено гражданской властью. Правда, при нашей активной поддержке.

– Но выдача хлеба у нас – нормированная.

– Это временные трудности. Первый же урожай, взятый с вологодских пашен, насытит хлебом Север. И гражданское правительство справится с этим лучше, чем мы. Мы с красными не сможем договориться о перемирии – гражданские договорятся легко.

Если честно, Миллеру не хотелось ссориться с правительством Северной области, не хотелось ущемлять права Чайковского, долгое время возглавлявшего это правительство, хотя Чайковского уже несколько месяцев не было в Архангельске. Впрочем, это ничего не значит – он вернется. Все говорили, что Чайковский принадлежит к тем людям, которые умеют достойно возвращаться. Другое дело – если бы Чайковский отказался от своего толстого портфеля, тогда можно было бы вмешаться в его дела.

Кстати, Чайковский был не только председателем правительства, но и министром иностранных дел. Поговаривали, что Николай Васильевич вообще собирается отбыть на юг, к Деникину, чтобы создать там единое российское правительство, но сам Чайковский об этом ни разу не заявил, а сведения, которые Миллеру по-птичьи, в «клюве» приносила разведка, надо было еще проверять и перепроверять.

Во всяком случае, ссориться сейчас с Чайковским нельзя и отодвигать его от власти не стоит. Как только этого не может понять Марушевский?! Миллер поморщился, будто съел что-то горькое.

Пройдет несколько месяцев, обстановка изменится, и тогда можно будет предпринять кое-какие шаги – подвинуть гражданское правительство, например, а сейчас это делать рано.

– Северная область рухнет, – объявил Марушевский.

Миллер загнул палец.

– О зарплатах рабочих я сказал… Кстати, когда наши пропахшие машинным маслом пролетарии решили бастовать, англичане сделали свой коронный ход и нанесли точечный укол – они выпустили сравнительную таблицу, сколько денег получают английские рабочие и сколько получают наши, архангелогородские… А также – сколько стоят товары у нас и у них. Пролетариату нашему сразу стало нечем крыть. Но это я так, к слову… Идем дальше. – Миллер загнул второй палец. – О том, что у нас продуктов полным-полно, нам их не съесть, мы будем делиться ими с Россией, я тоже сказал…

– Насчет дележа речи не было, – вставил Марушевский.

– Значит, будет, – веско произнес Миллер. – У солдат денежное довольствие тоже не маленькое. В Архангельске у солдат есть даже свой клуб. Там – читальня, бильярд, зрительный зал, курсы агитации и пропаганды. Среди солдат проводится, как я знаю, основательная работа по изучению государственного устройства России… Солдаты довольны. Все это достигнуто благодаря слаженным действиям военного командования и гражданского правительства. Менять эту тактику пока, повторяю, рано. Пусть пройдет немного времени, и мы заберем вожжи в свои руки. Согласны?

Марушевский медленно покачал головой.

– Нет, не согласен. Боюсь, мы все упустим…

…Этот разговор не выходил у Миллера из головы, он раздраженно ворочался в постели и никак не мог уснуть. Умный человек Марушевский до приезда Миллера командовал всеми войсками Северного фронта, справлялся с этим сложным делом довольно успешно – то он колотил красных, то красные колотили его, всякое бывало в этой войне. С приездом Миллера он добровольно сложил с себя полномочия и стал начальником штаба. Чуть позже возглавил одно из направлений фронта… Это – с одной стороны, а с другой – Белое движение на Севере обязано своим существованием именно Марушевскому. Если бы не он, здесь бы властвовали разные трескоеды, любители поковыряться в зубах рыбьей костью, и ничего из того, что есть сейчас, не было бы.

Когда генерал-майор Марушевский появился в Архангельске, правительство приняло его хмуро, попыталось усадить генерала в авто и отвезти обратно на вокзал, но Марушевский атаку недоброжелателей отбил, поселился прямо в штабе, а чтобы его особо не тревожили, выставил в окнах пулеметы. Холодные рыльца станковых «максимов» подействовали на гражданскую власть отрезвляюще.

Именно правительство, кстати, противилось введению в Северной армии погон – чиновники не хотели, чтобы армия была похожа на царскую, уже разложившуюся, бросившую фронт и забывшую о своем долге. Марушевский на двух машинах с пулеметами прибыл на заседание правительства и произнес там вдохновенную речь, тыча в министров пальцем, будто стволом пистолета.

– Солдаты без погон – это стадо штатских баранов, – не выбирая выражений, всаживал он слова-гвозди в собравшихся, – которые куда хотят, туда и идут: одни – хлебать щи, другие – монопольку в трактире, третьи – к вдовушкам нюхать кружевные юбки, четвертые – на пленэр за грибами. Кто куда хочет, тот туда и устремляется. По команде идти вперед – ползут назад, вместо того чтобы стрелять в противника, улыбаются и строят ему рожи, затем угощают сладкими лакричными лепешками французского производства. Разве это солдаты? Тьфу! Солдаты без погон – это деревенские повитухи, брадобреи, мукомолы, свинопасы! Максимум, что они смогут сделать – по команде сходить в нужник. А вот по части стрельбы, атак, разведки, инженерных работ они так повитухами и останутся. И таковыми они будут, пока мы в своей армии не введем погоны. Погоны – это дисциплина, господа министры, форма – это долг, помноженный на честь. Если в армии не будет введена форма с погонами, не будут восстановлены уставы, не будет возрожден орден Святого Георгия, судьба Северной области и ваша лично, – Марушевский обвел пальцем собравшихся, – будет печальна. Свою судьбу я в таком разе делить с вами не собираюсь – я покину город.

Речь Марушевского произвела впечатление.

Вскоре появилось несколько указов правительства – все требования Марушевского были приняты.

Правда, офицеры отнеслись к погонам по-разному: одни – с восторгом, другие – с усталым безразличием, третьи – шарахались от погон, как от нечистой силы. Таких беспогонных вояк приходилось сажать на гауптвахту. Иных способов сломать упрямцев не было.

Погоны, уставы, награды действительно мобилизовывали армию, Марушевский был прав, только вот отношения между ним и правительством сделались натянутыми: генерал недолюбливал правительство, правительство недолюбливало его. Эта взаимная неприязнь со временем только крепла, хотя Марушевскому было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Недобрые вести пришли вчера с колчаковского фронта – войска Александра Васильевича были вынуждены отступить от Вятки – слишком крепким оказался этот орешек. И вообще, красные научились здорово воевать, стали сильным противником. К сильным противникам Миллер относился с уважением.

В темноте Миллер перекрестил себя, потом перекрестил серое пространство спальни:

– Господи, помоги Александру Васильевичу Колчаку!

Лебедев провел миноноску через намывы и мели по высшему разряду – ни разу не скребнул дном, корабль прошел в Онегу в идеальной тиши, под звук собственного двигателя, как под усыпляющий аккомпанемент полкового оркестра.

Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером – вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, – раздвигал пальцами тяжелые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.

Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх – вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, – и Арсюха невольно передергивал плечами: тогда во всем обвинят его… Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса – отблеск его – колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползет дальше.

Безлюдный, серый, в странной запыленной зелени берег выглядел недобро.

Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.

Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: все те же лесопильные заводы, все те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, – Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.

Лебедев слышал, что Онегу хотели построить по подобию Петербурга. Сама матушка Екатерина утвердила план, начертав на нем высокие слова, но только второго Петербурга из Онеги не получилось. Лебедев защелкнул на перчатках кнопки и в сопровождении двух матросов, вооруженных винтовками, сошел на берег.

Обе палубы миноноски, и кормовая, и носовая, представляли из себя цыганский табор. Всюду лежали, сидели, жевали сухари, брились, смолили табак, лущили семечки, разглядывали берег, по которому неспешной лебяжьей походкой проходили женщины, – мужицкие рты мигом завистливо распахивались, плевали в воду, сморкались и хихикали десантники поручика Чижова.

Пахло от десантников чем-то кислым, навозным, неприятным. Лебедев сказал поручику:

– Сергей Сергеевич, мы прибыли в Онегу. Я полагаю, ваше героическое войско здесь пересядет на монитор.

Чижов заскользил глазами по широкому серому пространству реки:

– А где он, монитор-то, Игорь Сидорович? Не вижу.

– Стоит где-нибудь в затоне. По моим сведениям, для десанта подготовлены два монитора. – Лебедев снова щелкнул кнопками перчаток. – На берегу я узнаю, где что и что к чему, а вы пока наведите порядок среди своих гоп-стопников.

Мониторами оказались два утлых старых парохода с высокими прогорелыми трубами и латаными-перелатаными бортами. Лебедев, увидев их, удрученно щелкнул кнопками перчаток.

– Да их давно пора на заклепки разобрать – и то проку мало будет.

Начальник порта, лысый, с золотыми шевронами на рукавах, без погон, обиженно поджал тонкие губы.

– Прошвыряетесь, лейтенант, если такие корабли будете пускать на заклепки. Машины на них исправные, орудия мы поставили… А то, что вид у кораблей такой страшный – так это для испуга, чтобы мужики в восставших селах лбами о землю стукались.

Откуда-то из леса тянуло дымом. Лебедев насторожился:

– Тайга, что ли, горит?

– Нет. Лес потихоньку добываем. В Мурманск собираемся отправлять. По их заказу. Вы сами-то к Архангельску приписаны?

Лебедев не выдержал, улыбнулся – слишком уж штатский вопрос: к определенным портам бывают приписаны лишь гражданские суда. Проговорил:

– Приписаны к потребителю вашего леса, к Романову-на-Мурмане.

– Хороший город?

– Свалка. И свалкой пахнет.

– По Онеге пойдете – смотрите в оба, – переключился на новую тему начальник порта, – из леса могут обстрелять – у красных много пулеметов.

Лебедев щелкнул кнопками перчаток:

– Опыт у нас есть… Как-нибудь и с пулеметами справимся.

– У них и орудия есть.

– Знаю!

– И самое главное: лето стоит жаркое – река начала мелеть, так что глядите внимательно… Много низких мест. Впрочем, вы только до порогов сумеете дойти, там вам придется десант высадить на берег.

Запах дыма, доносящийся из тайги, сделался сильнее. Чижов своих солдат построил на берегу в длинную шеренгу, теперь ходил вдоль ряда, изучал подопечных. Митька Платонов выглянул из камбуза в белоснежном, твердом, будто бы вырезанном из дорогого материала колпаке, покосился насмешливо на солдат и сбросил с борта в воду веревочную снасть.

Незамедлительно нарисовался Арсюха – нюх у него на эти вещи был первостатейный, – сощурил один подбитый глаз:

– Что это?

– Сетку на миног поставил, – пояснил кок, – в Онеге миноги водятся. Пробовал когда-нибудь?

– Нет.

– Если попадутся – попробуешь.

– Ладно. – Арсюха довольно похлопал себя по животу.

Хоть и любили миноги водиться в быстрой прозрачной воде, в речках, вливающихся в Онегу, а саму Онегу спускались редко, в сетку к коку все-таки попало десятка полтора – добыча редкая. То ли слово какое-то вещее знал Митька Платонов, то ли ему просто повезло.

Когда он вытаскивал сетку из воды, вновь нарисовался Арсюха – выгребся из-за рубки, где грелся в укромном месте, подставляет свою побитую физиономию солнцу, чтобы быстрее прошли синяки, – увидел миног, набившихся в сетку, и испуганно попятился от них:

– Это же змеи… Гадюки!

Миноги действительно были похожи на гадюк: гибкие, длинные, с мордочками, похожими на присоски, опасные. На широком, плохо выбритом лице Арсюхи отпечатался ужас:

– Свят, свят, свят! – Голос у него разом охрип.

Кок не сдержал улыбки:

– Что, никогда не видел?

Арсюха перекрестился:

– Не дай бог во сне приснятся! – Он поспешил покинуть кока – вновь занял привычное свое место, где его никто не видел, лег на теплый металл и приложил к оплывшим глазам два семишника – медные двухкопеечные монеты царской чеканки. Вспомнил, как его били паровозники, и застонал от негодования.

– Вы мне еще попадетесь, вонючки! – пробормотал он с угрозой.

А кок выскреб из сетки миног и кинул их плавать в ведро с водой – миноги в ведре могут жить неделями, надо только менять воду, иначе в мути эти речные змеи долго не протянут.

– Дур-рак! – запоздало выругал он Арсюху. – Да миног, если разобраться, только графьям и положено есть. Нашему брату – недоношенным – дозволено на них лишь издали глядеть, и все.

Через два часа он снова вытащил сетку из воды – ни одной миноги. Трепыхалась только жалкая смятая сорожка, вылупившая от неожиданности глаза на Митьку так, что они у нее чуть не вывернулись наизнанку, да странное существо – смесь бычка с еловым сучком – то ли рыба это была, то ли рак, то ли еще что-то – не понять. Бычок хлопал ртом, устрашающе скрипел жаберными крышками и производил впечатление разбойника с большой дороги. Был он несъедобен – таких даже судовые коты не едят.

Платонов вытряхнул бычка в реку. Сорожка тоже попробовала удрать, вывалилась из сетки, но промахнулась, вместо воды шлепнулась на палубу. Кок ногой спихнул ее за борт:

– Пошла вон!

Он промыл миног, помутневшую, красную от сукровицы воду слил в Онегу и уволок добычу на камбуз с присказкой: