Северный крест Чулков Георгий

Открыл коробку, и у него в нехорошем изумлении отвисла нижняя челюсть – в коробке находились пуговицы. Самые разные. Роговые, эбонитовые, медные, железнодорожные с молоточками, черепаховые, морские, с якорями. Арсюха колупнул гору пуговиц пальцами и выругался матом. Вот невезение!

Ну где же здесь может быть спрятано золото? Где-нибудь в кастрюлях, на печке, среди пучков сушеных трав? Или еще где-то? Он полез на печь, но золота не нашел и там. Не нашел и в банке с крупой.

Мимо окон пробежал солдат, с трудом держа в руках длинную тяжелую винтовку. Арсюха проводил солдата взглядом, заметался по дому. Не может быть, чтобы здесь не было золота. Арсюха чувствовал его своим тонким нюхом, ощущал его призывный запах, ловил ноздрями токи, исходящие от золотых монет, единственное что, не мог только понять – где конкретно эти монеты находятся.

Он заметался по дому с еще большей прытью, чем пять минут назад. Снова сунулся в печь, за загнетку, потом вновь обшарил иконы, затем проверил лаз под печью, где хранились ухваты, исследовал чугуны, вторично забрался в посудный шкаф, перетряхнул его, разбил пару чашек и не поморщился, как говорят в таких случаях, перевернул несколько пустых тазов и ведер – нич-чего…

И все-таки монеты он нашел. Они находились в старой холщовой сумке, выцветшей до желтизны, подвешенной к потолку в укромном месте. Мешок был плотно набит травами, связанными в пучки – лечебной ромашкой, мятой, зверобоем, чабрецом, брусничными былками, украшенными ломкими острогрудыми листочками, а под травами, на дне, завернутые в несколько выдранных из журнала «Нива», сложенные столбиком, лежали золотые десятирублевки. Арсюха с радостным визгом выгреб монеты из сумки, поспешно пересчитал их и вынесся из хаты.

Отряд капитана Слепцова возвращался из тайги цепью, словно прочесывал местность. Рядом со Слепцовым шел детина с сильным кривым загорбком и нес на плече добычу – ручной пулемет. Поравнявшись с Арсюхой, детина произнес насмешливо:

– Спасибо, мореман, своими фингалами ты нам здорово подсветил дорогу.

Слепцов глянул на Арсюху остро, зорко и, не произнеся ни слова, стукнул стеком по краге, прошел мимо.

– Друг, а где мой напарник? – задал вдогонку вопрос Арсюха детине с пулеметом. – Не видал?

– Не видал. Может, грибы собирает? В лесу много белых грибов. – Детина звучно шлепнул себя ладонью по загривку. Над головой его немедленно воспарила густая куча комаров. – Во посланцы кайзера! – выругался детина, перекинул пулемет с одного плеча на другое. – Война с немцами давно кончилась, а они все норовят кровь сосать.

Тут Арсюха увидел Андрюху Котлова, возвращавшегося на миноноску в цепи пехотинцев. Арсюха кинулся к нему:

– Ну что, живой? Я слышал выстрелы…

– А чего со мной сделается? Это пустяки, – небрежно произнес Андрюха. – Пальба из пугачей.

– Миноноска, я посмотрел, десантникам ничем помочь не могла, – сказал Арсюха, – стрельба вслепую – штука такая… В своих можно попасть.

– Так нас за тем и послали, чтобы слепых попаданий не было.

– Корректировка огня была невозможна, понял? – четко, наполняя слова опасно зазвеневшим металлом, отпечатал ответ Арсюха. – Понял?

– Понял, – нехотя отозвался Андрюха. Такая постановка вопроса ему не нравилась.

Арсюха это почувствовал и проговорил, смягчаясь:

– За то, что все понял, получишь от меня банку консервированной клубники. Очень сладкая штука. Хороша для того, чтобы огрызок почаще поднимался.

В ответ Андрюха лишь махнул рукой. Спросил:

– А у тебя дела как сложились?

– Не без приключений. Один чудик на меня с ружьем прыгнул. Пришлось усмирить.

– Справился?

– Конечно. Лежит, сердечный, отдыхает. Лапти сушит.

– Надеюсь, ты его не убил?

– Не убил, – соврал Арсюха. – Высушит лапти – поднимется.

Через двадцать минут караван из номерной миноноски и двух мониторов двинулся по угрюмо затихшей Онеге дальше.

Миллер не раз ловил себя на мысли, что чем старше он становится, тем чаще и чаще прокручивает перед собой собственную жизнь, словно бы она, все ее эпизоды сняты на пленку «синема» – проверяет, всегда ли он был прав, справедлив, честен, открыт, нет ли в его биографии страниц, которых нужно стыдиться.

По характеру своему Миллер был человеком мягким, интеллигентным, совершенно невоенным, он даже к солдатам, арестованным за мародерство, обращался на «вы». В армии такие люди работают в основном в штабах; лобовые атаки, призванные опрокинуть противника, перекусить ему горло – не для них, это люди другого склада.

На фронте, под Митавой и Ригой, Миллер физически страдал от грубостей генерала Плеве, для которого было все равно, кому грубить – унтеру, вышедшему из боя с двумя ранениями, царскому адъютанту или же своему коллеге-генералу. Плеве был, как подчеркивали его современники, груб, педантичен, мелочен, требователен, с мозгами, сдвинутыми набекрень, что, к слову, не мешало ему действовать очень умело на фронте, с полководческой выдумкой, когда этого требовала обстановка. Впрочем, Плеве уже нет, Плеве – это отработанный пар.

Сухой, желчный, с костяным сухим теменем, Плеве любил вести с Миллером нравоучительные беседы за вечерним чаем. Пил Плеве чай из толстобокого зеленого стакана, вставленного в дорогой серебряный подстаканник очень изящной работы, делал это азартно, шумно, много, потел и с громким хрустом разгрызал своими крепкими зубами куски сахара.

– Тестя вашего генерал-адъютанта Шипова Николая Николаевича я знал очень хорошо, – говорил Плеве Миллеру и отправлял в рот очередной кусок сахара, тот со стуком всаживался в челюсть и откатывался под зубы, словно снаряд; Плеве делал на сахарный кусок нажим и с треском разваливал его. – Хорошо! – по-лошадиному мотал Плеве тяжелой головой, схлебывал с мокрых усов пот. – Добрейшей души был человек! – хвалил он отца Таты.

– Да, добрейшей, – соглашался с ним Миллер.

– Авторитет у него был не меньше, чем у министра двора, – добавил Плеве.

– Мне это неведомо. – Голос Миллера сделался сухим.

– А вы, голубчик, как мне сказывали, одно время вообще проходили по гражданскому ведомству?

– Так точно! Через год после окончания Николаевской академии.

Академию Генерального штаба – Николаевскую, предмет вожделения всех без исключения провинциальных офицеров, Миллер окончил в 1892 году, а в 1893 году был уволен с военной службы, как было сказано в приказе, для «определения к штатским делам, с переименованием в коллежские асессоры», – и стал молодой Евгений Миллер после этого обычной «штатской крысой», как с печальной иронией говорил он про себя, а Таточка подтрунивала:

– Выходила я замуж за блестящего гвардейского офицера, а оказалась за обычным гражданским чиновником. – Она прижималась к груди мужа и огорченно вздыхала: – Эжен…

– Я еще буду носить погоны, Тата, все это впереди.

Миллер знал, что говорил: через три года он снова надел офицерский мундир с серебряными аксельбантами, свидетельствующими о принадлежности к Генеральному штабу. Гражданское чиновничье звание было трансформировано в военное, и на плечах у Миллера стали красоваться погоны капитана.

Прошло еще два года, и Миллер получил назначение на должность военного атташе в русское посольство в Бельгии и Голландии – два посольства тут были совмещены в одно.

Таточка была счастлива – о такой карьере мужа, на которого неожиданно натянули гражданский сюртук, а значит, понизили, – она даже не мечтала.

Из капитанов Миллер очень скоро переместился в подполковники. Жизнь была прекрасна. Его принимали в высшем свете как своего, он часто выезжал в Париж.

Через три с небольшим года Миллер получил новое назначение – стал русским военным агентом в Риме и несколько месяцев спустя был произведен в полковники.

Семь лет, прожитые в Италии, оставили неизгладимый след – Миллер стал ощущать себя западным человеком. У него даже характер изменился.

Однако надо было возвращаться на родину, отрабатывать воинский ценз, без которого он не имел ни одного шанса стать генералом, какими бы блестящими ни были его успехи.

В течение полутора лет Миллер командовал гусарским полком и одновременно – несколько месяцев – кавалерийской дивизией; в 1909 году – спокойном, полном дачных романов и соловьиного пения, – получил звание генерал-майора. С новым званием Миллера ожидало новое назначение – он возглавил в Генеральном штабе отдел, который руководил всеми военными агентами, находящимися за границей, координировал их действия, а также собирал сведения об армиях могучих государств, независимо от того, как они относились к России: были друзьями либо, наоборот, посматривали на Санкт-Петербург из-под нахмуренных бровей.

Внес Миллер в сухие служебные отношения Генштаба и новую струю – он часто собирал своих офицеров на общие завтраки, сам первым садился за стол, занимая место «главы семьи»… Эти завтраки, очень веселые, с подначками и необидными шутками, рождали неформальное отношение в отделе, сближали сотрудников и полюбились всем… Миллер умел быть душой кампании.

Прошел еще один год, и генерал-майор Миллер получил новое назначение – стал начальником Николаевского кавалерийского училища. Училищный быт он знал хорошо – сам прошел через него, случалось, и портупей-юнкеров – взводных командиров – разыгрывал, и верховодил в «цуке» – своеобразной дедовщине, которая водилась в армии во все времена и периодами расцветала пышным цветом. Старшие юнкера – без пяти минут офицеры – всегда любили покататься верхом на первогодках – ничего зазорного в этом не было… При Миллере «цук» расцвел еще больше, но ни одна жалоба к отцам-командирам не поступила.

Да и какие могут быть жалобы, если сам начальник училища считал, что катание старших юнкеров верхом на младших – вещь вполне законная? Единственное, о чем просил Миллер, – не галдеть в комнатах, расположенных над его квартирой, не пугать подрастающего сына Николя – младшего в семье, и дочь Софочку.

В холодном, необычайно снежном январе 1912 года генерал Миллер переехал в Москву на ответственную штабную работу. Он стал начальником штаба Московского военного округа – одного из самых крупных и мобильных в России, войсками этого округа командовал сухой, желчный, очень придирчивый генерал Плеве.

С тех пор судьбы Плеве и Миллера оказались тесно связанными, два генерала шагали по одним и тем же тропкам, причем Плеве любил посидеть верхом на Миллере, как юнкер-выпускник на первогодке, и Миллер это терпел, хотя было очень противно.

Так они вдвоем, рука об руку, и вошли в войну четырнадцатого года, поскольку по мобилизационному плану из войск округа была сформирована Пятая армия, а штаб округа автоматически преобразовался в штаб армии. Плеве стал еще более желчным, более раздражительным; всех, кто попадался ему на глаза – от солдата до генерала, ставил во фрунт и начинал отчитывать. Глаза у него были готовы вылезти из орбит, усы дрожали, рукой он азартно взмахивал, будто профессор на кафедре. Точно так же он относился и к своему начальнику штаба: учил его жить, воевать, пить чай и видеть хорошие сны.

Если Миллер опаздывал к нему на утренний доклад на полторы минуты, Плеве устраивал скандал.

Противно было находиться рядом с этим желчным стариком, но военачальником Плеве был все-таки хорошим – в развернувшейся на Юго-Западном фронте Галицийской битве он заставил немцев побежать с такой скоростью, что у них даже кокарды с касок поотлетали.

За успехи в конце 1914 года, за Галицийскую и Лодзинскую операции Миллеру было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Плеве делался все более угрюмым, язвительным до обмороков, терял контакт с людьми, в том числе и со своим начальником штаба.

Из Пятой армии они вместе проследовали в Двенадцатую, потом Плеве повысили, он стал командовать группировкой из трех армий, затем, временно, – Северным фронтом (командующий этим фронтом генерал Рузский внезапно заболел и был увезен в госпиталь), и вот на Северном-то фронте все и увидели, что у Плеве не все в порядке с головой – он просто-напросто впадает в маразм, готов ковыряться в носу, ходить по штабу с расстегнутыми штанами и пускать по лужам бумажные кораблики.

В феврале 1916 года его освободили от должности по состоянию здоровья, а через месяц, в марте, Плеве скончался.

Ночью на улице грохотали английские грузовики, мешали спать. Утром к Миллеру заглянула жена – бледная, с опухшими глазами. Несмотря на возраст, Тата была все еще красива.

– Эжен, нельзя ли запретить ездить по нашей улице грузовикам и танкам? – спросила она.

Миллер улыбнулся грустно, понимающе:

– Можно, Тата.

– Сделай, пожалуйста, прошу тебя.

Улыбка на лице Миллера стала еще более грустной.

– Это будет непатриотично, Тата, – сказал он.

Наталья Николаевна вздохнула, склонила голову.

– Ах, Эжен, – произнесла она удрученно, потом, уловив в лице мужа тревогу, вновь подняла глаза. Спросила: – Тебя что-то тревожит, Эжен?

– Абсолютно ничего, – спокойным тоном ответил он.

– Нет, тебя все-таки что-то беспокоит.

– Я часто вижу сны из прошлого, – признался он. – Иногда пью чай с покойным Павлом Адамовичем Плеве.

Наталья Николаевна передернула плечами.

– Это плохие сны, Эжен.

– Да уж… Ничего хорошего, – согласился с женой Миллер, усмехнулся грустно, – пить чай с покойником.

– С собой переместиться в нети не приглашает?

– Слава богу, нет.

Миллер не стал говорить жене, что видел другой худой сон – черный, с галдежом ненасытных ворон и низким, залитым пороховым дымом небом… Во сне его били солдаты. Миллер хотел проснуться, но не мог – лицо его дергалось, он переворачивался с боку на бок, болезненно вскрикивал, но не просыпался. Он словно был заколдован – слышал звуки, проникающие в дом извне, сквозь сжим век видел серые тени, ползающие по потолку спальни, но проснуться не мог – не получалось, сон цепко держал его.

Генерала действительно здорово избили весной семнадцатого года солдаты. Произошло это на второй день Пасхи. В небольшом городке Кимполунги стояло два корпусных штаба – пехотный и кавалерийский. Дул теплый ветер, на прозрачных, уставших от зимней спячки ветках начали зеленеть почки, а в щелях между камнями брусчатки появились тонкие ломкие стебельки.

Дышалось легко, настроение было приподнятым, праздничным: Пасха есть Пасха… На столе у Миллера стояло блюдо с крашеными яйцами – ординарец генерала оказался большим мастаком по этой части: из обычной луковой шелухи он сумел приготовить краску нескольких тонов – от легкой охристой, с персиковым оттенком, до густой красной, благородной, сочной: отдельно в углу, на маленьком столике, красовался кулич, накрытый расписным рушником.

В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.

В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, – напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.

– Осталось совсем немного до нашей победы! – кричали они. – Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?

Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике – только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нем, похожие на темные смятые тряпки.

Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты… Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. – Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. – Нет, можно идти и нужно… Только людям этим все надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.

Это было ошибкой.

Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли – над площадью повисла тяжелая опасная тишина – ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха – возбужденные люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.

Вот он наткнулся на один твердый, исполненный ярости взгляд… Вот второй такой взгляд, вот третий… А вот глаза вообще сумасшедшие, белые, вываливаются из орбит.

Остановиться? Повернуть назад? Краем глаза Миллер засек двух сгорбленных писарей, метнувшихся в сторону и нырнувших друг за дружкой, будто крысы, в большую дыру в заборе. А эти деятели что тут делают? Им место – в канцелярии стрелкового корпуса, а не в чужой маршевой роте.

Не знал Миллер, что именно эти писарчуки только что выступали против него и подбивали маршевую роту арестовать двух командиров корпусов – пехотного и кавалерийского – и устроить над ними суд.

Вид у маршевиков был не только злой, но и изрядно потрепанный – усталые, помятые, небритые лица, сбитые набок запыленные сапоги со стоптавшимися каблуками, подсумки, грузно оттягивающие поясные ремни, винтовки с примкнутыми штыками…

Ни останавливаться, ни тем более поворачивать назад было нельзя – это будет сродни трусости. А трусом Миллер никогда себя не считал.

Он ощутил холод, возникший внутри, под ключицами, мотнул упрямо головой, борясь с этим холодом, и в следующее мгновение увидел штыки, направленные ему в грудь.

Из толпы маршевиков выскочил рыжий круглоголовый солдат, хлопнул себя ладонью по тощей ляжке и проговорил насмешливо и зло:

– Ну что, генерал, допрыгался?

У Миллера что-то перехлестнуло горло:

– Не сметь так со мной разговаривать!

– Как? – Рыжий сощурился.

– На «ты». Я не кухарка, чтобы мне тыкать!

Из жестко прищуренных крыжовниковых глаз рыжего выплеснулся огонь. Он фыркнул по-кошачьи, сплюнул себе под ноги, показывая наглядно, что для него значит генерал, растер плевок сапогом.

– Сейчас новая власть и новые генералы в ходу, – сообщил он, – революционные генералы. А с вами, со старорежимными царскими холуями, что хотим, то и будем делать.

Миллер не успел ответить рыжему наглецу. К нему подскочил еще один рыжий солдат – такой же проворный и тощеногий, как и первый, со всего маху ударил генерала по плечу прикладом винтовки. Не ожидавший подлого удара Миллер чуть не слетел с ног, согнулся, потом резко и гневно выпрямился. Фуражка слетела у него с головы.

– Шкура немецкая! – проорал второй солдат, с презрением цыкнул сквозь зубы. – Предатель!

Никогда в жизни еще не было, чтобы Миллеру бросали в лицо такие слова. А главное – несправедливые: он ни предателем, ни шкурой немецкой не был – старался честно служить России и в полной мере отрабатывать хлеб, который ел. Миллер почувствовал, как спазмы перехватили ему дыхание. Будучи не в силах что-либо сказать, он отрицательно помотал головой.

Рыжий в ответ передернул затвор винтовки. Следом передернули затворы еще несколько человек.

– Ты арестован, шкура немецкая, – объявил рыжий звонким, не знающим пощады голосом. – Будешь предан справедливому революционному суду.

Что это за суд, Миллер хорошо знал.

Все происходило под окнами штаба корпуса, которым Миллер командовал. Он рассчитывал, что из дверей штаба выбежит комендантский взвод, заступится за него, либо хотя бы оттуда выкатят пулемет, но никто в штабе даже пальнем о палец не ударил, чтобы спасти своего командира.

Генерала посадили в кутузку, один из рыжих наглецов хотел было содрать с него погоны, но маршевики воспротивились:

– Не надо, это лишнее.

– Но ведь писаря талдычили: это – гад!

– Писаря – это еще не вся революционная масса. А что, если эти мастера скрипеть пером возводят напраслину? А?

Рыжие молчали.

– Вот то-то и оно, камрады! Пусть во всем разберется революционный суд, он точку в конце предложения поставит самую безошибочную.

Камера, которую отвели Миллеру, была маленькой, холодной, со скудным светом, едва проникающим сквозь крохотное каменное оконце. Миллер думал, что его расстреляют, – на фронте поднимали на штыки и пачками шлепали из винтовок офицеров, среди жертв были и генералы – но все обошлось; видимо, родился генерал Миллер под счастливой звездой.

Командовать корпусом после этого случая он категорически отказался и отбыл в Петроград. Оттуда в августе семнадцатого года отправился в Италию – представителем Ставки при Итальянском главном командовании, там его застало известие об Октябрьской революции. Революцию Миллер встретил в штыки и отказался ей подчиняться, в сентябре восемнадцатого года перебрался в Париж. Цель у него была одна – из остатков русских пехотных бригад, которые два с лишним года сражались с немцами на Салоникском фронте и во Франции, сколотить боеспособный корпус и вернуться с ним в Россию.

Мысль была хорошая, да вот гроша ломаного она не стоила – Евгений Карлович остался при своих интересах. Только время было зря потеряно: на воплощение этой идеи Миллер потратил больше года. Пропил дорогое время с несколькими сотнями чашек кофе на Елисейских Полях, проел со свежими круассанами – восхитительными парижскими булочками.

Единственное полезное, что осталось от той поры, – умные беседы с послом Маклаковым. Миллер сошелся с ним. Особенно это оказалось кстати, когда взбунтовались солдаты Первой и Третьей особых пехотных бригад и потребовали немедленной отправки в Россию – «делать революцию», но вместо этого были отправлены в Африку на принудительные работы.

– Домитинговались! – горестно констатировал Маклаков, хотя суровые действия французских властей он не осуждал.

Миллер тоже не осуждал, но ему было жаль русских солдат – с ними поступили, как с безродными каторжанами, а ведь многие из них были награждены французскими орденами.

– В чужой стране надо быть осторожным, – сказал он Маклакову, – даже если ты защищаешь ее флаг.

Маклаков попросил принести им в кабинет кофе.

– Как здоровье вашей супруги, Евгений Карлович? – поинтересовался он.

– Слава богу, Наталья Николаевна жива и здорова.

– По России скучаете?

– Очень, – признался Миллер, и это признание было искренним: несмотря на немецкие корни, он был совершенно русским человеком. С ранимой психологией, с желанием помогать другим, с тягой к бунту, с сочувствием к чужой боли, с неумением держать свою душу на железных запорах и так далее.

Наверняка его судьба сложилась бы по-другому, если бы он не вышел в сырой апрельский день на площадь, где толпились обозленные солдаты маршевой роты. Но получилось то, что получилось.

Маклаков с грустью улыбнулся.

– И я скучаю по России. Иногда мне снится русская зима. С лихой метелью, с морозом, с гиканьем ямщика, погоняющего лошадей, и жарко гудящей в доме печью. Еще снятся окна моего дома – все стекла в морозном рисунке. Просыпаюсь я после таких снов с мокрыми глазами. – Голос Маклакова сделался тихим. – Очень хочу в Россию.

– И я очень хочу. – Миллер вздохнул. – Наталья Николаевна тоже видит во снах Россию и стремится туда.

– Как глупо мы проиграли войну… – Маклаков указал женщине в строгом сером платье, принесшей кофе, куда надо поставить поднос. – Какой все-таки крученый финт выкинула матушка-история… Союзники России по войне Англия и Франция оказались победителями, а Россия, больше всех хлебнувшая, больше всех вынесшая, больше всех дравшаяся, – побежденная. Уму непостижимо! Не укладывается в голове то, что произошло.