Рассказ Горький Максим
Но работа была! Она прошла в полутьме сознания, выдавая себя в эти сорок минут в пути обрывками чувств и мыслей. Во-вторых, она шла, когда я погрузился в работу, растворился в рассказе, забыв о наблюдении за собой. Ведь именно когда забываешь о себе, мысль работает лучше, чем когда помнишь. Полностью забывая о себе, разрешаю сложнейшие проблемы, но распадаясь на две задачи, обе решаю медленно. Видя синий учебник с надписью «Математика» и решая задачу, я вывожу решение медленнее, чем ничего не замечая кроме задачи.
Творчество было моим, ибо нос у девушки оказался громадным, как у армянки, которая накануне так долго торговалась. Старуха в рассказе противная, говорит заикаясь, ибо Наташа рассказывала о споре с соседкой по даче, а маленькая и злая, потому что не сдал зачёт по философии Хохряковой, а погода зимняя от того, что поздней весной скучал о морозных ясных днях.
Так бы стихийно написать рассказ, как стихийно вьются мысли. Но они легко сплетаются, потому что всегда размышляю о творчестве. Сейчас налево. Не узнаю улицу. Где очутился?
Низкая сплошная стена, как ограда фруктового сада, с овальной арочкой входа. В тёмный двор распахнута калитка. Растекается нефтяной каплей покрытый тенью двор. Над ним три жёлтые стены колодца с прямоугольными вытянутыми окнами. Стены залиты тёмной тенью и лишь высоко-высоко под голубым небом дом обмотан шафрановым шарфом света. Я слышу за спиной шаги и говор проходящих мимо, увлечённых собой, людей, а через арку, между двух слепых окон с бельмами штор, вижу белое испуганное лицо. Двое в чёрных куртках закрывают от меня спинами человека, но я вижу, как белый огонёк лица вспыхнул радостью, засветился мне.
Потянулась освещённая солнцем стена, стеклянная витрина, между манекенами мужчин и женщин замороженная испугом морда.
Я вспотел.
Я смотрю то на рассеянное по витрине испуганное лицо, то навстречу встречным похожим прохожим. Грудь дрожит страхом и быстрыми шагами. Мелькнуло, заслонив жизнь, испуганное, но сменившееся радостью белое лицо. Свинья! Трус! Мог бы просто крикнуть, позвать топотавших за спиной, трусливая свинья!
Вернуться и помочь. Нет, нет, нет, нет, я не могу, то есть я не смогу. Это не возможно! Грудь затопил страх, грудь задрожала, как дрожит мотор, чтоб взорваться.
Как же, взорвётся!
Я подлец. Но я не могу вернуться. Да, убегаю от распятого на стене, убегаю от тёмного колодца, отгороженного стенкой двора. Но с распахнутой решёткой!
Как мерзко бежал. Снова вспомнил. Всё позади, а в грудь стучится дрожь. Я уже боюсь людей кругом меня. Ну, кто на меня бросится? Люди, кто бросится на меня? Может быть ты, с рыжими усами? Или вы, компания друзей с единым взглядом исподлобья? Я больше не стану убегать! Или вы господин милиционер? Охрана порядка?! Зачем же властный взгляд? Вы охотники я зверь? Попрошу мне не тыкать! Водитель, отчего нельзя ответить спокойно, когда Вас спрашивают о маршруте? Зачем толкать меня в спину? Ведь я Вам ничего не сделал, отчего вы меня ненавидите? Вы думаете, я сумасшедший? Не надо меня трогать. Я прошу Вас не трогать меня руками. Пожалуйста, Вы не могли бы не касаться меня руками? Руки прочь! Прочь руки!! Я Гамлет! Я живой! Это вы безумцы, так мелко и мерзко живёте! Я здоров болезнью, а вы при смерти в мёртвом спокойствии. Моя болезнь от слова боль, а ваша смертельна – тупость. Боже, как же ненавижу всё, всё-всё вокруг себя и устройство мира на обмане! Вспомнил Бога оттого, что вера глубже, чем я? Или это присказка, привычное сочетание слов? Оставьте, оставьте меня. Зачем вы меня мучаете? Эта крохотная сценка молекула воздуха, которым мы дышим.
Идти, идти вперёд, из толпы. Выйти в город, где встречный прохожий событие, как на пустой деревенской дороге, когда не знаком с человеком, но не можешь не поздороваться.
Страшно, я уже почти кричал. До безумства оставалась крошечная ступенька. Я уже кричал, жил там. Страшно, что безумие так близко. Лишь привычка подсматривать за собой со стороны сдержала крик: ощутил свои мысли, и потому отвлёкся от страшного нового мира. Такая тонкая, дряблая стенка разделяет здоровых и больных.
Успокоиться, ввести в душу успокоительное пейзажей. Не думать о предательстве человека за решёткой калитки.
Вернулась прежняя мысль. Из воспоминания не вырастет мания. Родилось противоядие раздражения.
Человек в моём предложении отбывает заключение. Может быть так и есть? Он живёт в этом дворе, двое его знакомые, случившееся сегодня повторялось раньше, повторится в будущем, пока не истечёт срок его заключения в колодце двора, или пока не сменят соседей по камерам. Стараюсь додумать быстрее эту мысль, сдерживая сияющую сквозь неё новую. Человек в заключении моего предложения. Буквы чёткой печати припечатали его к бумаге. Крохотный человечек в мятом сером пиджаке и серых брюках, торчащими в стороны как соломинки жёлтыми волосами, бегает в прямоугольнике предложения, стучится в стены. Пошлое приятное автору сравнение – человек в заключении предложения, пока читатель его не выпустит. В красивой тунике привычное тело обыденного знания о заключении описываемого в предложении. Или я не додумал мысль до её возможного развития.
Записать в записной блокнот: старушка с голубыми волосами, чубом взбитыми над набухшими морщинами, пройдя мимо меня, оглянулась через коричневое от плаща плечо.
Слева залито солнцем голубое здание острых геометрических черт. Углы, прямоугольники, квадраты, прямые линии. Характерные черты Белого Петербурга. Группками у дома стоят студенты. Собрались в кружки, словно греются у костров. Кружками греются у лагерных костров. В кружке поднимают кружки. Заметить, как особенно свободно, привычно стоят, никого не замечают. Почёсываются, смеются, подносят в рогатках пальцев сигареты ко рту, всасывают вваливающиеся щёки, выдыхают за плечи белый дым, кто-то, запрокинув голову, пьёт из тёмно-зелёной бутылки, жмурясь солнцу. Может, греются на весеннем солнце в перерыве, может, собираются отметить досрочно сваленный экзамен. Я даже замедлил шаги, неспешно шагаю, шурша подошвами по шершавому асфальту, почти не проходя, как старик, что шамкает ртом, почти ничего не прожёвывая.
Накануне готовился к экзамену и не был готов. Надоело скучное однообразие предмета. Ходил по комнате и вдруг, через окно заметил сценку на оранжевой арене под фонарём. Записал её. Не сдержал желания и записал на бумагу зимний вечер. Вспомнил собравшиеся за дни безделья мысли. Просмотрел, переправил как всегда раздражающе небрежно набросанный на листках рассказ. Заставил себя снова готовиться к экзамену. Но не готовился, а представлял, как будем шептаться в кабинете, как буду поворачивать голову за плечо и бормотать вопрос, как угадаю по гримасе лектора, что был не прав, и стану оговариваться, выдавая незнание за чьё-то неправильное мнение. Снова подходил к столу, чтобы записать нечаянно всплывшие мысли, наконец, само счастье лёгкой, неожиданной работы в день, украденный экзаменом.
Размышляю надо всем, кроме рассказа.
Улица прямая …как, как линейка. Ходят чёрточки людей, исчисляемые цифрами. Атомный, кварковый фрагмент жизни планеты. Но и его не вижу целиком, он распадается на мельчайшие детали, как человек распадается на бесконечность элементов. Вот она, недурная бесконечность в жизни. Если видимо есть бесконечность в жизни, возможна и моя бесконечность.
От горячей работы мысли теплеет тело, выступает пот, разрежается в голове пар фантазии. Иванушка моей мысли провалился в яму. Ведь Иван оформление мысли народа.
Признаки усталости. Когда невозможно взрастить мыслью на поле сознания культурное растение, пусть растут дурные травы дикой фантазии. Наконец, почва истощится, будет лежать под паром, тогда снова заставлю себя взращивать зёрна.
Глава вторая
Широкий мост через узкую Яузу в каменных берегах. Камень спускается к воде, стена книзу утолщается под желание съехать, шурша телом, и плюхнуться, булькнув, в воду.
Слева, на берегу, над скатом ржавой крыши многоугольник синей церкви; в глубине толстой стены окно, зарешёченное мелкой решёткой. Покатая, почти плоская крыша поймана сетью белых клеток. На макушке синяя башенка, а сверху высоким шлемом на узком лице золотая тиара купола. Правее, над блестящей на солнце крышей белого железа распустились пушистыми одуванчиками пышные кроны безлистых тополей. Рядом с церковью, через пролёт пустоты, на бледно-голубом фоне глухой стены синяя колокольня. Развёрнутая углом на меня, она вырастает восьмигранным столбом из-за ржавого ската крыши, выше поднимается четырёхугольный ярус, опоясанный тонкими белыми ремнями. Еще выше, в арке с просветом неба повешен звонкий труп времени. Из круглой крыши торчит золотой шпиль. Поймал глазами отраженный золотом солнечный свет, который сбросил мои глаза в реку.
По ступеням быстро погружается в глубокую тропу между каменным парапетом и домом мужчина в чёрном пальто и чёрной шляпе. Следить за тем как смотрит взгляд. Из траншеи видна голова в шляпе, она движется мимо окон с белыми занавесями, обитой белым металлом двери, выше «Металлоремонт», два окна, долгий дом, дверь между двумя окнами. Человек в чёрном, медленно вырастая, идёт вдоль светло-жёлтой стены с двумя волнистыми рядами окон. Светит солнце. Он медленно переходит в лето, в прошлый век, учитель в губернском городе возвращается жарким днём с занятий. На пыльной улочке редкие прохожие здороваются с ним, в ответ он приподнимает шляпу.
Провал в фасадах: холм с белой башней дома штурмуют деревья. Где же проводник взгляда? Уже не важен. Перемена захватила внимание. Скучный дом. Сквозь нити ветвей деревьев узкая высокая стена прострочена стежками окон. Река поворачивает вправо. Над рекой навис пешеходный мост. Горбатый покрыт стальным чехлом, на туманном металле дрожат ослепительные белые пятна. В воде знобит утонувшее отражение моста. Дальше по той стороне тянутся низкие дома, выгибаясь вместе с набережной. Но здесь уже не проедет телега с дровами, нахохлившимся кучером, бодро ступающей лошадью. За прибрежными домами высятся две башни, два ледяных сталагмита поднимаются в небо, на плоских крышах рядом самоубийц построились латинские буквы рекламы.
Передо мной застыло на морозе воздуха озеро асфальта, насквозь промёрзшее до дна земли. Мимо меня застыла скованная вечной зимой река асфальта, по шершавому льду проносятся машины. Справа, наискосок от столба меня, через дорогу строй тёмно-зелёных елей. Ветви над землёй самые широкие, к верхушке сужаются, деревья похожи на баб в тёмно-зеленых сарафанах. За елями дом песочного цвета.
Предательское определение. Мне виден в слове цвет, но читателю видны оттенки жёлтого и даже красный. Стены светло—жёлтые, но светлее чем дома вдоль набережной. Стена поднимается высокой ступенью, дальше от меня вырастает из дома широкое здание всё в рядах окон, на нём стоит такой же прямоугольник, затем ещё один, меньше, а венчает всё острый шатёр. В архитектуре, кажется, особенно сильны традиции, а нечто кажущееся новым, лишь изменённое повторением прошлое.
Все годы заполняю привычную форму рассказа, а мечтаю заполнить столь же традиционную форму романа.
Солнце нагрело густые пары отработанного масла, горячего бензина.
Передо мной, через автомобильную площадь, в жидком воздухе плавится узкий холм, подмытый ручьями машин. Холм, медленно расширяясь латинской V, уползает от меня хвостом дракона. На кончике хвоста отдыхают на подъёме голодные и тощие деревья. За дрожащим стеклом воздуха, в тумане прозрачных крон, на белом камне стоит чугунный человек.
Всё блестело у его ног, под голубым куполом неба, и он смотрел, прикрыв козырьком ладони сияющее лицо, и щурясь от ласкающего его взор небесного светила, как она, приподняв край розового платья, садилась в предусмотрительно поданный Квакшиным экипаж. Она обернулась, взмахнула воздушной рукой и тень пробежала… Тургенев.
Он смотрел на бегущих людей, на проносившихся мимо лошадей под всадниками, на длинный обоз и там и сям мелькавшие в нём чёрные офицерские кибитки, и думал о том, что не только весь этот полный событий, такой радостный и тяжёлый день, не только все эти люди, но и вообще все люди на Земле, которых он видел в своей жизни, и все события его жизни произошли для того лишь, чтобы он был здесь, видел всё это, и перед ним открывалось нечто неизмеримо большее, чем всё, о чём он когда-либо думал, и новая мысль эта, наполняла его огромной, необычайной радостью, ему открывалось, что…
Хватит! Задуматься о дороге. Осторожно перейти дорогу.
Я иду по солнечному тротуару у подножия вала, поросшего кустами, по гребню деревьями. На другой стороне, в тени двухэтажный дом. Крыша из скреплённых по швам листов, словно выложена из прямоугольных щитов. Над черепахой стволы и кроны деревьев, бежевый кирпичный дом: длинный обломок крепостной стены; стена густо покрыта окнами, как песчаный обрыв ласточкиными гнёздами, кормушками для птиц висят балконы. На крыше два креста антенн.
Внешне люди как звери, а люди лишь потому, что есть над нами Бог. Пригодится неуверенному атеисту.
Между домами узкая улочка вверх, заросшая деревьями, затопленная тенью. Крутой улочкой поднялся бы к белым стенам монастырской ограды, к закрытым воротам: толстой решётке с квадратными отверстиями. За решёткой выложенный камнем бугристый двор. На камнях чисто выбеленная церковь, – взбитыми сливками пышная горка полукруглых закомаров, украшением маслёнок на белой ножке – золотой котелок купола на тонком основании. По зыби каменного озера идёт, внимательно вглядываясь, монах в рясе.
За алтарной апсидой крутой обрыв склона, поросший прошлогодней травой, деревья поднялись к моим ногам густыми корешками крон, соседний дом равняется с моими ботинками чёрной крышей с крестами антенн.
Машины, шумно визжа, по одной проносятся вниз. Шум шуршащих шин стихает, слышно, как резко стучатся в тротуар каблуки. Под тёплым встречным ветром шуршит и шелестит целлофановый мешок. Глуша собственный звук, бухает что-то тяжёлое. Огромный чугунный шар, подвешенный на цепи к крану, снова и снова врезается в стену старинного дома. Застилает дом густой туман пыли, слышно как сыпется кирпич и штукатурка. Гулко обрушивается балка.
За копьями чугунной ограды жёлтый как желток двухэтажный дом начала девятнадцатого века. Посредине зелёный купол, ниже белые колонны в архипелагах серых известковых пятен несут треугольную крышу выступающего подъезда. К колоннам ведёт широкая мышиного цвета лестница. В стороны от центрального подъезда к флигелям тянутся двухэтажные стены с высокими окнами. Белыми рамами окна рассечены на шесть квадратов, изнутри свисают с боков белые занавеси, словно разобраны на пробор и крылами укрыли лоб волосы. В каждом флигеле три колонны влипли в стены, разделяют окна и поддерживают жёлтые, как в центральном подъезде треугольники крыш. Дом хочет обнять меня выступающими флигелями.
Читать бесплатно другие книги:
