Королева Таврики Девиль Александра

Марина, стоявшая в ряду других женщин, с платком на голове, не сразу была замечена итальянцами, но в следующую минуту мать подала ей знак уходить, и девушка оглянулась. Тут же Донато и Лукино ее узнали и кивнули ей — причем генуэзец еще игриво улыбнулся. Это не укрылось от Таисии, и она, схватив дочь за руку, быстро увела ее из церкви, а уже за порогом храма спросила:

— Что ты переглядываешься с этими генуэзцами? Они тебе знакомы?

— Просто видела их сегодня в аптеке у Эрмирио, вот и все, — пожала плечами Марина.

Таисия проворчала:

— Ходят, наглецы, в православный храм, что им тут делать? Разве что наших девушек высматривать. Не вздумай отвечать на их любезности.

— Я и не отвечаю.

— К тому же у тебя есть жених.

— А это еще неизвестно, — пробормотала Марина себе под нос, не желая сейчас открыто возражать матери.

Незаметно оглянувшись, девушка обнаружила, что итальянцы тоже вышли из церкви и повернули в сторону генуэзского квартала. «Интересно, что они здесь делали? — подумала она. — Может, искали меня? Ведь Эрмирио наверняка рассказал им, где я живу». Однако Марина тут же отмела это тщеславное предположение другим вопросом: «Но тогда почему они не пошли за мной? Нет, видно, я тут ни при чем. Просто римлянин попросил генуэзца показать ему здешние храмы и крепости».

По дороге домой она невольно возвращалась мыслями к своему случайному знакомству с итальянцами. Ее несколько разочаровали услышанные в церкви слова Лукино, из которых следовало, что Донато будет служить в Кафе аргузием. У девушки сложилось не лучшее мнение об этих стражниках. Однажды вечером, засидевшись у подруги, она возвращалась домой после звона колокола на башне Криско, возвещавшего, согласно Уставу, что горожанам пора гасить свет, закрывать лавки и таверны. И вдруг двое пьяных аргузиев с хохотом и непристойными замечаниями заслонили ей путь. В тот вечер только быстрота и ловкость помогли девушке избежать их похотливых объятий и скрыться. С тех пор у нее осталось враждебное отношение к стражникам и полицейским, она обходила их десятой дорогой и считала грубыми и наглыми людьми.

И сейчас ей неприятно было узнать, что Донато, в облике которого угадывалось нечто значительное и благородное, прибыл в Кафу, чтобы служить аргузием и водить дружбу с головорезами вроде Лукино Тариго.

Марина вспомнила, как Донато с гордостью сказал: «Я римлянин!» Да, видно, он сознавал, что это честь — быть уроженцем великого города, когда-то гремевшего на весь мир. Марина вдруг подумала о себе: а гордится ли она сама своим происхождением из Киева? Ведь стольный град русичей тоже был древним и знаменитым — второй православной столицей после Царьграда-Константинополя. А нынче и Рим, и Константинополь, и Киев находятся в унижении и упадке, только славное прошлое и дает им надежду возродиться. Отец Панкратий рассказывал Марине о гибели Константинополя от рук крестоносцев. Мрачноватый грек ненавидел завоевателей православной столицы, но, помня о справедливости, говорил: «Не все латиняне одинаковы, есть среди них люди благородные». Марине вдруг стало интересно: а каким бы отцу Панкратию показался Донато?

Голос матери отвлек ее от размышлений:

— Если Андроник заговорит с тобой о Варадате, не возражай. Не надо огорчать Андроника хотя бы сейчас, когда ему плохо. Ты же понимаешь, каково нам придется, если он умрет.

— Ладно, мама, я не буду перечить Андронику, пока он болеет, — согласилась Марина. — Но после того как поправится, я не стану скрывать, что Варадат мне не по душе и я за него не пойду.

— Вот и глупа ты, дочка! — заявила Таисия и приостановилась, глядя на Марину с раздражением и досадой. — И откуда в тебе такое упрямство? Ну, сама подумай: Андроник стар, болен, а Георгий еще мал, ему рано вести дела купеческого дома. И если Андроник умрет, как мы с тобой будем жить, где найдем защиту и опору? А Варадат — толковый и богатый человек, ты за ним будешь как за каменной стеной.

— Нет, мама. Если уж у нас не заведено, чтобы женщины сами вели торговые дела, то можно попросить кого-нибудь из родичей Андроника…

— Вот-вот! — перебила ее мать. — Они только и ждут, чтобы весь наш дом прибрать к рукам. Нет, дочка, лучше тебе найти опору в Варадате, он любит тебя и не обидит.

— Но почему обязательно Варадат? — топнула ногой Марина.

— А кого еще ты видишь вокруг себя? Он как раз самый подходящий и есть. Или, может, ты на красавчика Константина засматриваешься? Так он уже почти женат. Или тебе понравился кто-нибудь из этих разбойников-латинян?

Девушка насупилась, недоумевая, почему мать упомянула Константина. Неужели Зоя, лучшая подруга, проговорилась? Ведь только ей Марина призналась в своих тайных чувствах к молодому купцу. Впрочем, сейчас это уже не очень-то волновало Марину. Гораздо больше ее насторожило предположение матери о латинянах.

— Не нужны мне ни Константин, ни латиняне! — выпалила она резко. — Я, может… Я, может, вообще в монастырь уйду, как Рузанна!

Сказав так, Марина сама испугалась собственных слов и, оторвавшись от матери, быстро зашагала вперед. Догнав дочь, Таисия схватила ее за рукав и растерянно пробормотала:

— Ну, что ты, Маринка, не надо такого говорить, не надо!.. Я не стану тебя торопить, время покажет, как будет лучше.

Марина поняла, что мать смутили не столько слова о монастыре, сколько о Рузанне. Уже почти девять лет минуло с тех пор, как дочь Андроника жила далеко от дома, в женской православной обители, которая приютилась в лесистых горах где-то между монастырями Сурб-Хач и Святого Стефана Сурожского. Упоминание о Рузанне, как и о погибшем в морской пучине Григоре, было в доме Андроника Таги под негласным запретом.

Марина тоже избегала мыслей о сводной сестре, потому что они будили в ней какое-то тягостное чувство, похожее на смутные угрызения совести.

Но вечером она снова невольно вспомнила о Рузанне, когда, поднявшись по внутренней лестнице на второй этаж, прошла мимо комнаты, которую когда-то занимала дочь Андроника. Перед мысленным взором Марины промелькнули события той уже далекой весны, когда нарушился привычный порядок купеческого дома.

Войдя в свою спальню, девушка распахнула окно и, опершись на подоконник, засмотрелась вдаль. Окно выходило в сторону моря, а дом Андроника стоял на некотором возвышении, и потому за крышами и деревьями Марине была видна морская равнина, сейчас подернутая вечерней дымкой. Колокол на башне Христа уже пробил девять часов, и город постепенно погрузился в тишину и сумрак. Прохладный ветерок доносил запах моря и освежал лицо Марины, пылавшее внутренним огнем из-за неприятных воспоминаний…

Она тогда была маленькой девочкой, почти ничего не знавшей о жизни и во всем полагавшейся на мать — свою единственную опору в тревожном мире, своего обожаемого ангела и наставника. До семи лет Марина боялась спать одна, и мать баюкала ее, укладывая с собой. Но потом Андроник положил этому конец, заявив, что девочке следует приучаться спать отдельно, а Таисия не должна ее баловать. Вскоре родился Георгий, он был беспокойным ребенком, и у матери уже не оставалось времени возиться с Мариной.

Первое время девочка плакала, засыпая в своей спальне, и ее приходила успокаивать Ждана, а иногда — Рузанна, бывшая на восемь лет старше сводной сестры. Рузанна говорила, что надо быть сильной и смелой, чтобы выжить в суровом мире и отогнать от себя злых духов. И постепенно Марина привыкла к строгим порядкам купеческого дома, перестала бояться и уже спокойно засыпала одна.

В ту весну из далекого путешествия вернулся Григор. Впоследствии, подрастая, Марина узнала историю своего сводного брата, бывшего незаконным сыном Андроника.

Случилось так, что во время осады Кафы татарами, заразившими город чумой, Андроник находился вдали от родного дома — в своей знаменитой поездке к древним городам Ближнего Востока. Когда он смог наконец вернуться на родину, то с ужасом узнал, что его жена и двое детей умерли от чумы. Погоревав, Андроник нашел утешение в объятиях красивой гречанки, приехавшей в Кафу из Херсонеса, откуда тянулась за ней прилипчивая слава гетеры. Скоро возлюбленная родила Андронику сына, названного Григором, но жениться на ней купец не мог, поскольку все родичи были против, да и священники осуждали такой брак. Возможно, Андроник в конце концов переступил бы через их недовольство и запреты, но тут гречанка внезапно исчезла из города. Одни говорили, что ее похитили татары, другие — что она сама сбежала с кем-то из бывших любовников. Как бы там ни было, но мать Григора так и не объявилась в Кафе, оставив мальчика отцу, и Андроник очень привязался к сыну, признал его своим законным наследником. Жизнь шла своим чередом, и, погрустив какое-то время, купец женился на молодой армянке Наринэ — девушке из добропорядочной семьи. Ни Наринэ, ни ее родне не нравилось, что в доме Андроника живет незаконнорожденный сын, и, не желая огорчать жену, купец поселил мальчика в своем загородном доме. Впрочем, привязанность его к сыну отнюдь не стала меньше, и он по-прежнему воспитывал Григора как своего наследника, хотя надеялся дождаться и других детей. Однако Наринэ оказалась слаба здоровьем и произвела на свет только Рузанну, двое других детей родились мертвыми, а вскоре и сама Наринэ умерла. Андроник уже почти смирился с мыслью, что его единственным сыном и преемником в делах купеческого дома останется Григор, который рос на удивление смышленым и резвым ребенком. Все изменила поездка Андроника в Киев, где он и познакомился с Таисией. После женитьбы и рождения Георгия у купца появился второй наследник, хотя и старшего сына Андроник не собирался ни в чем обделять. Григор уже мог самостоятельно вести торговые дела, и если отец предпочитал сухопутные путешествия, то сын любил море и корабли. Проводя жизнь в плаваниях, Григор редко бывал дома и, казалось, вовсе не был обеспокоен женитьбой отца.

Но в ту весну старший сын Андроника задержался в доме дольше обычного. Григор был веселым красивым юношей двадцати двух лет, и домочадцы поговаривали, что расчетливый Андроник хочет женить его на девушке из богатой семьи. А для шестнадцатилетней Рузанны отец уже подыскал жениха — немолодого, но весьма состоятельного вдовца. Впрочем, в доме никаких разговоров о свадьбе пока не велось, все было тихо, спокойно, и маленькая Марина не видела вокруг ничего примечательного.

Но все изменилось в тот поздний майский вечер, когда теплый воздух, казалось, сгущался в предчувствии ночной грозы, а голоса птиц звенели каким-то тревожным ликованием.

Марина долго не могла уснуть, но не решалась позвать Ждану, чтобы вновь не выглядеть маленькой трусихой, к которой вернулись давно забытые ночные страхи. Вообще-то, страха как раз не было; просто девочке хотелось, чтобы кто-то рядом с ней посидел и рассказал на ночь сказку — одну из тех историй о богатырях и царевнах, которые она особенно любила.

Наконец, поворочавшись с боку на бок, она решилась заглянуть к Рузанне, комната которой была недалеко, надо было только немного пройти по коридору. К тому же юную Рузанну Марина стеснялась меньше, чем старших.

Осторожно открыв дверь, девочка неслышно прошлепала босыми ножками к комнате сводной сестры и уже хотела к ней постучаться, как вдруг странные звуки ее насторожили. Ей послышался из-за двери сестриной спальни протяжный стон и какой-то несвязный шепот. У Марины мелькнула мысль, что, может быть, Рузанне плохо и надо бы кого-то позвать на помощь. Но потом она узнала голос Григора, который явственно произнес:

— Ничего не бойся, ведь я с тобой.

Значит, Григор там, в спальне Рузанны, и если сестре плохо, то он поможет, решила Марина, но что-то странное почудилось ей в следующих словах Григора:

— Любовь — не преступление, и мы с тобой не преступники. Но разве справедливо, что тебя отдадут какому-то старому дураку и тирану? С ним ты даже не узнаешь, что такое мужская любовь. А ты такая юная, красивая… Ты расцвела за последний год, как роза. Я, когда вернулся домой и тебя увидел, то просто обомлел.

Марина прижалась ухом к двери и своим чутким детским слухом ловила каждое слово, хотя многого не понимала.

Голос Рузанны звучал испуганно, смятенно:

— Ты был бы прав во всем, если бы не наше с тобой родство. Я бы сбежала с тобой, любила бы тебя всегда, но… но ведь ты мой брат! То, что мы делаем, — тяжкий грех, грех неискупимый…

— Это люди придумали, что такое грех, а в природе нет такого понятия, — уверенно заявил Григор. — И разве я виноват, что у меня к тебе отнюдь не братская любовь? Мы с тобой жили порознь, редко виделись, и я не чувствую тебя своей сестрой. Ты для меня — красивая и желанная девушка. И кто может меня за это осудить? Жалкие людишки, которые нас окружают? Да они сами готовы на все ради выгоды, готовы продать свою честь, свободу, своих детей. Это их мы должны бояться?

— Но есть Бог, и он не простит нам такого греха!

— Гм, не знаю… Если подумать, то все люди на земле — потомки кровосмесительной связи. Ведь когда-то, кроме Адама и Евы, на земле не было других людей, верно? Значит, род людской мог продлиться только от их детей, а их дети были между собой братьями и сестрами. Разве не так?

— Вроде бы так, но и не так… меня пугают твои кощунственные слова, я их не понимаю, — растерянно бормотала Рузанна.

— Красавица моя, но ты же смелая, гордая, ты не должна смиряться с судьбой, которую тебе навязывают, — горячо убеждал ее Григор. — Мы свободны, когда любим друг друга, а все остальное — унылая неволя.

Дальше их разговор перешел в прерывистый шепот, затем послышались странные вздохи, и Марина, не сдержав любопытства, решила заглянуть в спальню сводной сестры. Дверь была заперта изнутри на крючок. Но, поскольку она прилегала к косяку неплотно, тоненький пальчик Марины смог добраться до крючка и неслышно его сдвинуть. Заглянув в щель между приоткрытой дверью и внутренней занавеской, девочка увидела картину, поразившую ее детское воображение. В комнате горела единственная свеча, и в ее мерцающем свете обнаженные тела на постели напоминали ожившие статуи богов из розового мрамора, которые Марина видела на площади у дворца. И эти прекрасные молодые тела сплетались друг с другом и двигались плавными толчками, и каждое движение сопровождалось сдержанным стоном. Не понимая, что происходит, но чувствуя, что стала свидетельницей какой-то опасной и стыдной тайны, девочка чуть отступила назад и прикрыла за собою дверь. И в этот момент она услышала легкие шаги в конце коридора. Вздрогнув, Марина кинулась бежать и возле своей спальни наткнулась на Таисию.

— Что такое? Ты почему не в постели? — спросила мать, обнимая девочку. — А я как чувствовала, что надо тебя навестить. Ты опять чего-то испугалась, моя маленькая?

— Нет, мама, я просто хотела, чтобы Рузанна рассказала мне сказку, — прошептала Марина, прижимаясь к матери. — Но там, у Рузанны, Григор… они там почему-то голые лежат. Я случайно заглянула — и сразу же вышла. Они меня даже не видели.

— Что?.. — Таисия наклонилась к дочери, и ее глаза засверкали. — Григор у Рузанны?

— Да, мама, но ты туда не ходи, не надо их пугать, ладно? — Марина прижала палец к губам.

— А ну-ка, дочка, быстро иди спать и не выглядывай в коридор, — строго приказала мать и подтолкнула Марину к ее спальне.

Но девочка, скрывшись в комнате, не могла последовать совету матери и спокойно уснуть, — уж слишком растревожено было ее воображение только что увиденной картиной.

Подойдя на цыпочках к двери и выглянув в щель, она увидела, что мать сделала несколько медленных, осторожных шагов по коридору и, как перед тем Марина, заглянула в спальню Рузанны. Через несколько мгновений Таисия по-прежнему неслышными, но теперь уже торопливыми шагами ушла прочь. Марина подумала, что мать, уважив ее просьбу, решила не пугать Рузанну и Григора. Довольная, что все обошлось без шума и брани, девочка юркнула под одеяло, собираясь уснуть. Но уже через минуту-другую она услышала теперь уже не осторожные, а довольно громкие шаги по коридору, вслед за которыми раздался гневный голос Андроника. Тут же вскочив с постели, Марина выглянула из своей комнаты и увидела, как Андроник выталкивает полуодетого Григора из дочкиной спальни и кричит ему вдогонку:

— Убирайся из моего дома, мерзкий нечестивец! Вот когда сказалась порочная натура твоей матери! Ты мне отныне не сын, живи как хочешь!

Потом послышались приглушенные рыдания Рузанны и суровый приговор ее отца:

— А ты, бесстыжая негодяйка, отправишься в монастырь и будешь там до конца дней замаливать свои грехи!

Раскаты грома внезапно заглушили брань Андроника. Майская гроза своим безудержным порывом довершила картину непоправимого семейного разлада.

В этот момент мать посмотрела в сторону Марины, и девочка поспешно захлопнула свою дверь.

Через некоторое время Таисия зашла к ней, чтобы проверить, спит ли дочь. Когда она присела на кровать и погладила Марину по голове, девочка открыла глаза и с обидой в голосе спросила:

— Мама, для чего ты привела Андроника? Видишь, он рассердился и выгнал из дома Рузанну и Григора.

— Так надо было, дочка, они это заслужили, — строго сказала Таисия.

— Но мне их жалко! Рузанна хорошая, а Григор веселый. За что их выгонять?

— Вырастешь — сама все поймешь. И жалеть тебе их нечего, у тебя свой брат есть, родной, вот его и жалей. — И, помолчав, Таисия тихо добавила: — Теперь вы с Юрием — единственные наследники этого дома.

Смысл последней фразы Марина поняла лишь потом, когда повзрослела. С годами ей стало ясно, что Таисия нарочно донесла мужу на его детей, ибо знала, что благочестивый Андроник не простит им подобного греха.

С той роковой ночи в доме не звучал больше звонкий голос Рузанны, отправленной в женскую обитель. Григор, лишенный дома и имущества, ушел в плавание, нанявшись простым моряком на корабль к какому-то купцу. Слуги и соседи, не зная причины такой суровости Андроника, могли только строить догадки и распускать слухи — впрочем, некоторые из этих слухов были близки к истине.

Андроник стал еще ревностней молиться, еще больше жертвовать на церковь, а в своем доме завел еще более строгие порядки. Он сурово следил за поведением всех домочадцев, не допускал вольностей ни в одежде, ни в разговорах. Даже похвалы женской красоте считались в его доме чем-то легкомысленным, — именно поэтому Марина поздновато узнала, что превратилась из нескладного подростка в красивую девушку. Мать заботилась прежде всего о том, чтобы Андроник, не усомнившись в благочестии ее детей, оставил все наследство Георгию, а потому старалась оградить Марину от суеты и соблазнов. Она также согласна была выдать дочь за Варадата, поскольку считала такой брак выгодным и, вероятно, надеялась постепенно убедить в этом Марину.

Вспомнив прошлое, девушка снова почувствовала подспудные укоры совести. Да, она была тогда маленькой и ничего не понимала, во всем полагаясь на мать, но ведь именно она явилась виновницей — пусть и невольной — той ужасной развязки, которая привела к изгнанию Рузанны и неприкаянным скитаниям Григора, завершившимся его гибелью в морской пучине. Если бы не ее детское любопытство, то участь юных грешников могла бы быть мягче и милосердней…

Марина надеялась, что сон прогонит ее тягостные мысли, но получилось иначе, и вместо сна девушку ждало новое напоминание о Рузанне. Она не успела сомкнуть глаз, как испуганная служанка постучала в ее дверь и позвала Марину к постели отчима.

В спальне Андроника горело много свечей, потому что больной боялся умереть в темноте. Он возлежал на высоких подушках и судорожно сжимал руку сидящей рядом Таисии, приговаривая при этом:

— Все, конец… до утра не доживу…

— Не думай о смерти, крепись… сейчас придет Лазарь, — успокаивала его жена.

— Нет, чувствую, что конец, — повторил Андроник. — Позовите Георгия, Марину… и священника.

— Марина уже здесь, а Георгия не следует пугать на ночь глядя, — сказала Таисия. — И священника пока не надо звать. Я уверена, что тебе к утру станет лучше.

— Нет, лучше не будет, я умираю… — прошептал Андроник и, бросив взгляд на Марину, объявил: — Мне надо сказать вам с дочерью нечто важное. Все остальные пусть уйдут.

Таисия кивнула служанкам, и те покинули комнату.

— Так вот… — сдавленным голосом продолжал Андроник. — Так вот… обещайте мне, что выполните мое предсмертное желание. Я много думал и раскаиваюсь в том, что жестоко, без милосердия повел себя с Рузанной и Григором.

— Тебе не в чем раскаиваться, — возразила Таисия. — Не при Марине будет сказано, но они совершили страшный грех.

— Да, но они были молоды, глупы… горячая кровь ударила в голову… А я слишком мало занимался их воспитанием, не водил на проповеди к мудрым священникам… Я сам во многом виноват. И, как бы там ни было, они мои дети. Григора уже не вернешь, а Рузанна… мне жаль мою заблудшую овечку… она, наверное, несчастна в той убогой обители, вдали от дома. Я хочу вернуть ее сюда, в Кафу, в наше семейное гнездо. Обещайте мне, что поедете к Рузанне и скажете ей, что я ее прощаю и зову в родной дом. Пусть забудет о моей суровости. Я не успею сказать ей это сам, но ты обещай мне, Таисия, что найдешь Рузанну, вернешь ее домой…

Глаза Андроника горели лихорадочным огнем, слова сбивчивым потоком лились из его запекшихся губ. Марина вдруг подумала, что такое состояние отчима может свидетельствовать как о болезненном помутнении рассудка, так и о предсмертном озарении.

А Таисия с оттенком недовольства сказала:

— Полно тебе, Андроник, тревожить себя такими мыслями. Вот выздоровеешь — сам и поезжай за Рузанной.

— Нет, я уже не встану, — страдальчески бормотал Андроник. — А ты обещай сделать, как я прошу…

Таисия снова хотела возразить, но тут Марина неожиданно даже для самой себя выпалила:

— Я обещаю тебе, Андроник! Выздоровеешь ты или нет, — но я в ближайшие дни поеду к Рузанне и позову ее домой!

Мать бросила на Марину недовольный взгляд, а отчим посмотрел на нее со слабой улыбкой и прошептал:

— Спасибо тебе за это обещание, я верю, что ты его исполнишь. А также обещай… поклянись мне, что выйдешь замуж за Варадата. Мне будет спокойней умирать, зная, что моя семья останется под его защитой.

Марина растерялась, ибо была не в силах дать такую клятву умирающему. Таисия строго взглянула на дочь и требовательным тоном повторила:

— Ну что же ты? Обещай, клянись! Нельзя огорчать больного отца, который сделал нам столько добра.

— Отвечай быстрее, мне еще надо успеть проститься с Георгием и исповедоваться священнику! — Андроник сделал усилие, чтобы приподнять голову, но тут же снова упал на подушку.

Глаза его закатились, он захрипел и стал судорожно хватать руками одеяло. Таисия испуганно вскрикнула, заметалась, но в следующий миг вошел Лазарь, и она кинулась к нему с выражением отчаяния и надежды. Лазарь быстро осмотрел больного и покачал головой.

— Что?.. Он отходит?.. — сдавленно выдохнула Таисия.

— Пока нет, но до утра, скорей всего, не доживет, — ответил Лазарь.

— Надо звать священника?..

— Зовите. Хотя вряд ли Андроник сможет с кем-то поговорить, он в забытьи. Но, может, для него это и лучше, не почувствует предсмертной муки.

— Значит, не помог левантийский бальзам?.. — упавшим голосом спросила Таисия.

— Он помог от одной болезни, но Андроник умирает от другой, от той, которая в голове, — ответил врач.

Таисия беззвучно заплакала, Лазарь тронул ее за плечо, и на его суровом лице отобразилось сочувствие.

А Марина стояла в стороне и, шепча молитву, думала о том, что не успела дать клятву Андронику и, значит, не обязана выходить замуж за Варадата. В этом она увидела знак судьбы.

Глава третья

Первый раз в жизни Марина проявила полное неповиновение матери, когда на десятый день после похорон Андроника твердо заявила, что поедет к Рузанне, выполняя обещание, данное покойному. Таисия вначале воспротивилась, заявляя, что сама посетит обитель, когда немного оправится после несчастья, но Марина знала, что мать не скоро выберет время для этой поездки. Таисия была растеряна и занята делами дома, в устройстве которых больше полагалась на советы Лазаря, а не родичей покойного мужа, и не могла даже думать о том, чтобы хоть ненадолго покинуть Кафу. Да и вряд ли ей хотелось возвращения Рузанны.

Когда Марина настаивала на своей поездке в обитель, мать отговаривалась тем, что у них в доме нет слуг, способных быть охранниками в пути, а отпускать девушку лишь в сопровождении глуповатого Чугая и верного, но пожилого конюха Филиппа небезопасно. И вдруг, неожиданно для Марины и Таисии, в дело вмешался Варадат, явившийся в дом во время разговора матери и дочери. Предполагаемый жених тут же заявил, что сам поедет сопровождать Марину к Рузанне, да еще и возьмет троих крепких слуг для охраны.

Марина, в другое время отказавшаяся бы от навязчивой помощи Варадата, на этот раз не стала ее отвергать, потому что только таким способом могла вырваться из дома и отправиться наконец далеко за окрестности Кафы.

Так и получилось, что в дороге ее спутником стал Варадат. Он хотел еще взять своего болтливого приживала Давида, но тут уж девушка решительно воспротивилась. И, как оказалось, это весьма облегчило ей путешествие, поскольку без поддержки приятеля тугодумный в беседах Варадат не докучал «невесте» излишними разговорами.

Небольшой отряд, в центре которого гордо восседала на лошади Марина, выехал в предместья Кафы. Эти предместья, называвшиеся бургами, раньше лепились к стенам кафинской цитадели, но с годами вышли далеко за пределы внутренней крепости. Проезжая по тесным улочкам и переулкам, Марина оглядывалась на бесчисленные лавки мелких торговцев и мастерские гончаров, мыловаров, скорняков, пекарей, портных, парикмахеров и прочего ремесленного люда, обслуживавшего горожан. Здесь же размещались цеховые объединения каменщиков, плотников, кузнецов, судостроителей, канатчиков, конопатчиков и ткачей парусов. Бурги уже представляли собой целый город, нуждавшийся в защите, какую могла ему дать только новая крепость. И эта крепость недавно начала строиться. Внешнее кольцо оборонительных сооружений не только защищало предместья, но и придавало дополнительную надежность самой цитадели, внутри которой находился замок консула, именовавшегося «главой Кафы и всего Черного моря».

При возведении крепости кафинские градостроители учитывали расположение города, который с одной стороны огибал морской залив, а с другой поднимался к Митридатскому холму. Окрестности изобиловали руслами водотоков; обычно сухие, они во время ливней превращались в бурные ручьи, несущие в город воду, камни и грязь. И потому возведению крепостных стен и башен предшествовало обустройство рвов, которые играли не только защитную роль, но также служили водоотводящими каналами.

Материалы для строительства крепости нередко привозили сами горожане, которым Устав Кафы разрешал добывать камни «на каждом пустопорожнем месте, не причиняя вред промыслу землевладельца». Марина знала, что многие жители квартала Айоц-Берд, в том числе и Андроник, поставили для ближайшего к ним участка крепости большое количество камней, надписанных их именами.

Выехав за город через Кайгадорские ворота, располагавшиеся близ башни Святого Константина, Марина и ее спутники не сразу оказались на проезжей дороге, а еще немного попетляли по новым предместьям, которые успели возникнуть и за пределами внешнего оборонительного кольца.

— Быстро разрастается город… — пробормотала девушка. — Не успели построить крепость вокруг бургов, как уже и за ней прилепились дома.

— Да, совсем как в Константинополе, — заметил Филипп, который в молодости побывал в большом путешествии вместе со своим хозяином и очень этим гордился. — Недаром же Кафу называют таврийским Царьградом.

Марина тоже могла бы порадоваться размаху родного города, но в этот момент, скользнув взглядом к полуразрушенной стене из дикого камня, заметила весьма неприглядную картину. На площадке между камнями топталась группа оборванных людей, которых окружали надсмотрщики с плетьми и кривыми саблями. Девушка сразу поняла, что это невольничий рынок — один из тех маленьких окраинных рынков, куда охотники за людьми свозят только что пригнанных издалека пленников, грязных и измученных после тяжкой дороги. Здесь их недорого уступали опытным работорговцам, которые затем приводили живой товар в надлежащий вид и уже в розницу продавали на большом приморском рынке.

Марина отвела взгляд от угрюмых мужчин и плачущих женщин, невольно помрачнев при мысли о безысходной судьбе несчастных пленников.

— Да, — вздохнул Филипп, словно догадавшись о настроении молодой хозяйки. — Этим бедолагам не повезло. Теперь продадут их неведомо куда. Хорошо, если добрый хозяин попадется. А если злой и жадный, то загоняет их, как скотину.

Марина помолчала, бросив выразительный взгляд на Варадата, имевшего немалый доход от работорговли, а потом спросила, ни к кому не обращаясь:

— Неужто кафинским купцам нельзя обойтись без торговли людьми? Ведь столько разных товаров перевозится со всего света, правда, Филипп?

— Да, чем только в нашем городе не торгуют! — принялся перечислять Филипп. — С Востока везут пряности, драгоценные камни, шелк, сандаловое дерево, жемчуг, а в обмен с Запада — сукно, стекло, краски, мыло, сахар, вино. Из славянских земель — зерно, меха, воск. А в самой Таврике добывают соль, ловят рыбу, изготавливают оснастку для кораблей. Да мало ли еще какие у нас промыслы! А все-таки торговля рабами — самая прибыльная. Тут уж ничего не поделаешь.

Путники, удалившись от неприглядного места, скоро оказались на проезжей дороге, петлявшей между покатыми холмами. Некоторое время ехали молча, потом Марина спросила конюха:

— А по какой дороге можно доехать до монастыря Сурб-Хач? Я хочу там побывать и помолиться.

— Здесь пока одна дорога идет на запад, — ответил Филипп. — Потом она разветвляется: нижняя ведет в Отузы[18], верхняя — в Солхат[19]. Сурб-Хач — на юг от Солхата. А монастырь Стефана Сурожского, возле которого женская обитель, — в урочище Кизил-Таш, а оно ближе к Отузам, чем к Солхату. Мы ведь туда едем, к Рузанне? Значит, нам правильней будет свернуть на нижнюю дорогу.

— Нет, вначале поедем в Сурб-Хач! — заявила Марина, которой хотелось, пользуясь случаем, посмотреть как можно больше новых мест.

Филипп только пожал плечами, а Варадат даже был доволен тем, что девушка подольше побудет в пути и он сможет ее сопровождать.

Не встретив возражений со стороны своих спутников, Марина с уверенным видом поехала впереди всех, пустив лошадь резвой рысью.

Впрочем, через какое-то время она в душе даже пожалела о том, что так решительно избрала для путешествия верхнюю дорогу.

Остановившись у большого камня на развилке, путники решили немного передохнуть и попить родниковой воды из бившего между камней источника. Скоро позади раздался топот копыт и из-за купы придорожных деревьев показались двое всадников. Они были не в военном облачении, но имели при себе мечи и арбалеты, что свидетельствовало о готовности к опасным неожиданностям в пути. В одном из них Марина узнала Донато. Она не видела гордого римлянина с тех пор, как впервые встретилась с ним в аптеке Эрмирио, а затем — в церкви Святого Стефана. Спутником Донато был смуглый молодой латинянин в лихо заломленной шляпе на курчавых иссиня-черных волосах. Его лицо показалось Марине знакомым, и, словно отвечая на ее немой вопрос, Филипп воскликнул:

— Да это же Бартоло, сын знахаря Симоне!

Марина, как и многие в Кафе, знала странную и печальную историю отшельника Симоне. В аптеке Эрмирио она несколько раз встречала юного Томазо, младшего сына Симоне, а однажды видела этого паренька на улице рядом со старшим братом, имевшим славу воинственного задиры. Люди говорили, что Бартоло внешне похож на свою бабку-мавританку, а Томазо унаследовал тонкие черты лица и незлобивый нрав своей безвременно умершей матери, по которой Симоне так и не перестал тосковать.

Бартоло что-то весело выкрикнул в ответ на приветствие Филиппа, а Донато молча поклонился Марине и небрежно кивнул в сторону ее спутников.

— Куда держите путь, синьоры? — поинтересовался Бартоло, ни к кому не обращаясь, но бросив выразительный взгляд на Марину.

Этот самоуверенный молодец чем-то напоминал ей Лукино Тариго, и девушка даже удивилась, что у отшельника Симоне может быть такой сын.

Варадат, который считал себя старшим в отряде, да и вообще не любил заносчивых генуэзцев, с важностью ответил:

— Но мы же вас не спрашиваем, куда вы направляетесь.

Бартоло рассмеялся:

— А тебе, видно, есть что скрывать, Варадат? Может, ты едешь за новыми рабами?

Филипп, опасаясь, что задиристый латинянин может из-за пустяка затеять ссору, поспешил пояснить:

— Мы едем в монастырь Сурб-Хач. Молодая госпожа обещала Андронику, что закажет тамошним монахам поминальную службу, а потом навестит свою сводную сестру.

— А, так эта синьорина — падчерица Андроника Таги? — догадался Бартоло. — Ну что ж, счастливого пути. Жаль, что мы с Донато не сможем вас сопровождать, потому что сейчас сворачиваем на дорогу в Отузы.

Услышав об этом, Марина пожалела, что выбрала другую дорогу. Ей бы очень хотелось проехать хотя бы часть пути рядом с загадочным Донато, но теперь менять свои планы было бы неловко, поскольку Варадат и Филипп могли догадаться о ее интересе к кому-то из латинян.

— Любопытно, что им надо в Отузах? — пробормотала Марина на смеси греческого и армянского, чтобы приезжий римлянин Донато не понял ее вопроса.

Тогда Филипп, словно выполняя скрытое указание молодой хозяйки, обратился к латинянам по-итальянски:

— Наверное, ты решил навестить своего отца, Бартоло? Он ведь живет где-то между Отузами и Нижними Отузами[20]? А этот господин тебя сопровождает?

— Нет, скорее это я его сопровождаю, — усмехнулся Бартоло, — потому что именно он хочет познакомиться с моим стариком, а мне вовсе не к спеху лишний раз выслушивать упреки и наставления родителя. Кстати, позвольте вам представить моего нового знакомца Донато Латино. Он недавно прибыл из Италии и хочет поступить на службу к нашему консулу.

Теперь у Марины был повод прямо взглянуть на Донато и заметить в его черных глазах искры откровенного мужского интереса.

— А я уже имел честь познакомиться с синьориной в аптеке флорентийца Эрмирио. — Донато слегка улыбнулся. — Я даже запомнил ваше имя: Марина.

«Значит, приезжие латиняне расспрашивали аптекаря обо мне», — мысленно отметила девушка.

Варадат, недовольный, что на него не обращают внимания, вмешался в разговор:

— Но со мною вы, кажется, еще не знакомы, хотя многие в Кафе меня знают, я купец Варадат Хаспек. А госпожу Марину Северскую я сопровождаю к святым местам в качестве ее жениха.

Марина с негодованием взглянула на Варадата, но ничего не успела возразить, так как поспешил вставить слово Филипп:

— Это покойный господин Андроник хотел выдать Марину за Варадата, но сейчас в нашей семье траур, пока не до свадеб…

— Я не просил твоих пояснений, конюх, — недовольно поморщился Варадат. — Да и какое дело латинянам до наших православных обычаев?

Губы Донато тронула ироничная улыбка, а Бартоло со смехом воскликнул:

— Ну что ж, могу только поздравить тебя, Варадат, и эту синьорину. Давайте, женитесь к обоюдной выгоде и удовольствию. Нам-то что? У нас свои дела. Счастливого пути!

Приподняв шляпы, латиняне попрощались со случайными собеседниками и свернули на нижнюю дорогу. Напоследок Донато бросил пристальный взгляд на Марину, лицо которой приняло мученическое выражение из-за невозможности пояснить молодому чужеземцу, что «жених» Варадат вовсе не является предметом ее мечтаний. Она могла сколько угодно злиться на купца, но теперь, когда латиняне удалились прочь, это было уже бесполезно и не имело никакого значения. «Как все нелепо совпало! — пронеслось у нее в голове. — Теперь этот Донато будет думать, что я темная девица без ума и вкуса, если могу плениться таким, как Варадат. Или, может, он все-таки поймет, что мне навязывают этого жениха против моего желания?»

Невольно она повернула голову вслед умчавшимся всадникам, но натолкнулась на взгляд ехавшего прямо за ней Варадата, который тут же подал голос:

— Интересно, зачем приезжему латинянину понадобился знахарь Симоне? Может, в дороге этот, как его… Донато Латино заразился какой-то болезнью и теперь ищет зелье от нее?

Марина поняла, что такое высказывание «жениха» имело целью выставить чужеземца в неприглядном свете перед ней, ибо купец Варадат уже считал «невесту» своей собственностью и готов был ревниво ограждать ее от других мужчин.

Филипп высказал менее мрачное предположение:

— А может, этот латинянин, прослышав, что Симоне имеет дар прорицателя, хочет выведать у него свою судьбу? Например, узнать, повезет ли ему в Кафе или лучше вернуться обратно?

— Да, эти чужеземные оборванцы едут сюда в поисках легкой добычи, надеются разбогатеть, — хмыкнул Варадат, посматривая на Марину. — Может, он попросит отшельника поколдовать, приворожить к нему какую-нибудь богатую кафинскую вдовушку. А что? В латинском квартале Вонитика есть одна такая. Муж у нее был старый богатый купец, недавно умер, а она теперь ягодка хоть куда: собой хороша и с большим приданым. Говорят, к ней пират Лука Тариго пытался найти подход, но она его отвергла. Ну а этот Донато, видно, решил действовать похитрей, с помощью колдовских чар.

— Да зачем ему колдовать? — пожал плечами Филипп, питавший скрытую неприязнь к чванливому Варадату. — Такой статный красавец, как Донато, и без всякого колдовства достигнет успеха. Лука против него неказист.

— Много ты понимаешь в красоте, конюх! — перебил его Варадат. — Думаешь, если Андроник когда-то повозил тебя по свету, так ты уже стал ученым человеком? То, что нравится тебе, совсем необязательно привлечет благородную госпожу.

Раздражение Марины против «жениха» нашло выход в ее язвительном вопросе:

— А почему тебе самому, Варадат, не жениться на этой «благородной» вдовушке? Ты соединил бы свое состояние с ее приданым, и вы бы стали одними из богатейших супругов в Кафе.

— Как ты… как ты можешь говорить такое?.. — растерялся Варадат. — Да у меня и в мыслях не было присматривать другую невесту, кроме тебя!

— Ну и напрасно, я тебе этого не запрещаю! — заявила Марина и, слегка ударив лошадь по бокам, выехала вперед, оторвавшись от своих спутников.

Мысленно она провожала глазами двух латинян, скачущих по дороге в Отузы, и снова жалела, что выбрала другой путь. Судьбе угодно было лишь на короткие минуты сталкивать ее с Донато, — как будто для того, чтобы разжечь в ней любопытство, которым Марина и без того отличалась, а после встречи с чем-то загадочным и непонятным оно в ней всегда удваивалось. Сейчас таким загадочным и непонятным существом был для нее чужестранец Донато, который вел себя с нею на редкость сдержанно и непроницаемо, хотя во взгляде его жгучих черных глаз угадывалась натура живая и страстная. Марине хотелось верить, что и Донато хоть немного думает о ней.

Возможно, он и думал о славянской красавице, но внешне это никак не отражалось. Донато почти не откликался на те шутливые замечания, которые Бартоло отпускал по адресу только что встреченных путников. Лишь когда генуэзец прямо спросил его, какого он мнения о невесте Варадата, римлянин, пожав плечами, ответил:

— Она слишком хороша для своего жениха. Будет несчастьем для нее, если судьба их все-таки соединит.

— Ну почему же? — возразил Бартоло. — У нее — красота, у него — деньги. Такие сделки часто случаются, и их даже можно назвать честными.

— Дело не в красоте, которую можно продать, а в утонченности души, которая не продается.

— Что-то ты странное говоришь. По-моему, для аргузия ты слишком образован.

— Я это уже слышал от твоего друга Луки Тариго, — усмехнулся Донато. — Но, кстати, я ведь еще не стал аргузием.

— Но ведь собираешься? Или уже передумал? Ты и вправду едешь к моему родителю затем, чтобы узнать свою судьбу? Ждешь от него подсказки?

— А ты мне не веришь? Думаешь, что я еду с другой целью?

— Да кто тебя разберет. Ты же такой скрытный, лишнего слова не скажешь. Даже Бандекка из «Золотого колеса» не смогла тебя разговорить, а уж она ловко втирается в доверие к мужчинам. Зато, кажется, она осталась довольна, проведя с тобой ночь. А Бандекка — разборчивая девка, с ней далеко не каждому удается переспать даже за золотые, а тебя она и бесплатно привечает. Ты, наверное, счастливчик по женской части. Вот и эта Марина бросала на тебя весьма любопытные взгляды, — а ведь она девица из благонравного семейства, да еще и невеста богача Варадата.

— Что-то ты слишком много говоришь о Марине. — Донато не то с насмешкой, не то с раздражением покосился на своего спутника. — Может, эта девушка тебе самому понравилась?

— Нет, я о таких добродетельных девицах даже не помышляю, — отмахнулся Бартоло. — Предпочитаю получать женщин за деньги. Это надежней и легче, не надо долго добиваться взаимности. Настоящие воины берут женщин походя, в перерывах между боями и походами, им некогда тратить время на ухаживания.

— А ты твердо решил избрать ремесло воина?

— Конечно. А ты разве нет?

— Гм… Мне надо еще подумать, осмотреться. Может, здесь, в Таврике, найдется что-нибудь повыгоднее военного ремесла.

— Торговля? Ну, чтобы в Кафе начать свое дело, надо иметь хоть какие-то средства, а у тебя, как я понял, с деньгами негусто. Можно, конечно, обратиться к ростовщикам, но это рискованно. Если твоя первая сделка прогорит, так наши здешние лихоимцы за долги упекут тебя в тюрьму, а то и продадут в рабство. Нет, я в эти хитрые торгашеские дела не ввязываюсь. Лучше уж наймусь на военную службу. И тебе советую то же самое. На военном поприще в наших краях очень скоро можно будет неплохо заработать.

— Вот как? А я думал, что в Таврике — мирная жизнь, не то что в Италии, где вечные распри между городами и князьями.

— Мирная? Да ты смеешься, что ли? — воскликнул Бартоло. — Неужели еще не понял, что здесь все кипит, как в котле? Ну, если не понял, так я тебе объясню. Знаешь ведь, наверное, что Таврика еще в прошлом веке была захвачена татарами и вошла в их Золотую Орду под названием Крымский улус? Но генуэзцы здесь живут и торгуют благодаря договорам с татарами, которым нужны такие опытные союзники в торговых делах. Все держится на взаимной выгоде. Даже в гербе Кафы латинский крест соседствует с татарской тамгой.

— Да, генуэзские купцы ради выгоды подружатся и с чертом, — криво усмехнулся Донато.

— Ну, ты не чванься, у вас в Риме тоже не святые живут, — махнул рукой Бартоло. — Так вот, для успешной торговли генуэзцам нужно спокойствие в Таврике и на торговых путях, а спокойствие может обеспечить только твердая власть. В Орде такую власть сейчас имеет хан Мамай. Но он не природный потомок Чингизидов, и против него выступают многие местные беи. А в союзе с этими беями находятся греки-феодориты — вечные наши соперники за земли и торговые пути. Например, для Кафы очень важна торговля с Русью — это большое княжество на севере. Но греки стараются поссорить тамошнего князя с Мамаем и с генуэзцами. Тем более что русичи давно хотят сбросить власть татарского хана.

— А эта девушка — Марина — родом из Руси? — уточнил Донато.

— Наверное. Сам я никогда в тех краях не бывал, но знаю, что земля та богата пушным зверем, серебром, медом… еще чем-то, не знаю. Словом, генуэзским купцам выгодно было бы приручить этих северных варваров. К тому же сухопутные торговые пути проходят через Русь и Литву, а эти пути нам понадобятся, если венецианцы, не дай Бог, перекроют нам морской пролив.

— Венецианцы перекроют пролив? Но для этого им надо иметь поддержку Византии, а там, насколько я помню, нынешний император — ставленник генуэзцев.

— Ты не знаешь новостей, Донато. Уже больше месяца, как прежний император Иоанн при помощи венецианцев вернулся на престол.

— Трудно уследить, с какой частотой Генуя и Венеция чередуют свое влияние на побережье, — усмехнулся Донато. — Да, опасность для кафинской торговли велика.

— Опасность велика, и генуэзцам просто необходим договор с русским князем, но пока там ничего не выходит. Теперь ты понял, что все запутано и пахнет войной?

— Кажется, понял. Значит, с одной стороны — генуэзцы и Мамай, с другой — греки и местные беи, враждебные Мамаю. И все будет зависеть от того, на чью сторону склонится русский князь.

— Если русский князь решит воевать против Мамая, то мы, конечно, поможем хану, у которого нет своих пехотинцев-арбалетчиков. И эта война непременно принесет нам победу и немалые барыши.

— Кто знает. Исход любой войны непредсказуем.

— Все равно война — мое ремесло, и мне за нее хорошо заплатят. Конечно, отдавать свою жизнь за какого-то татарского хана я не собираюсь, сражаться до последнего вздоха не намерен, а вовремя отступлю, если чаша весов склонится не в нашу сторону. Но прежде чем ввязываться в драку, я, конечно, получу свои денежки и надежно их припрячу.

— Ну, дай-то Бог, чтобы ты их получил и они пошли тебе на пользу, — сказал Донато со скрытой иронией.

Разговаривая, всадники ехали быстрым шагом по каменистой дороге, которая петляла между холмами, перешедшими затем в горы. Склоны этих гор были частью скалистыми, частью поросшими лесом, и их вершины причудливыми зубцами врезались в ярко-голубое небо.

— Теплая нынче осень, — посмотрев вверх, заметил Бартоло. — Солнце такое, что даже голову мне напекло. Неплохо бы сейчас посидеть в прохладном месте и чего-нибудь выпить. Здесь по пути есть одна харчевня у отрогов Черной скалы, называется «Морской дракон». Там хозяин — кривой Гуччо, бывший пират. Он, конечно, мошенник, но вино у него отменное. И меня он никогда не обманет по старой дружбе. Впрочем, в окрестностях Кафы все знают Бартоло-задиру, и никто не решится стать мне поперек дороги.

Донато усмехнулся, не очень поверив хвастливым заявлениям своего спутника, но не стал возражать против посещения харчевни. Сие придорожное заведение, построенное из дикого камня и украшенное над входом незатейливым рисунком корабля с головой дракона на носу, располагалось в удобном месте, возле источника, на бойком участке дороги. Навстречу путникам выбежал мальчишка-слуга и принял у них лошадей. Возле дома под навесом стоял длинный стол, на котором толстяк в фартуке и колпаке разделывал рыбу. Кивнув повару, как старому знакомому, Бартоло вошел в харчевню с грозным названием «Морской дракон». Донато проследовал за ним в темноватое помещение, заполненное столами и скамьями. Посетителей в харчевне было немного — человек семь-восемь, но все они имели, как показалось Донато, довольно подозрительный вид. Впрочем, в «Золотом колесе» он уже встречал таких же молодчиков, похожих одновременно на солдат, пиратов и странствующих торговцев.