Что-то… (сборник) Чибряков Павел
«Что они ему сделали?».
«Да не могут они ему ничего сделать по причине его алкашного бессилия. Вот он и взбесился».
«Слушай, а какое нам дело до проституток? Какая разница – „дерут“ их, или режут? Шлюхи ведь».
На пару секунд оторвавшись от дороги, Владимир Каземирович взглянул на Глеба, после чего снова обернулся к лобовому стеклу.
«Они тоже люди, Глеб. Какими бы они не были, и как бы к ним не относиться. Но главная мерзость заключается в том, что они – необходимы. Подвид людей с такими мозгами, как у них, необходим для этого долбанного равновесия. А вот человек, который обнаружил, что людей можно убивать запросто – это перегиб».
Остальной путь они проделали молча. А путь был не близкий. Предзаводской район располагался на другом конце города, распластавшись своими частными домами с огородами между стоящими на окраине города заводами и тем районом города, который уже можно было считать чисто городским. Но, конечно, и жители этого «частного сектора» считали себя жителями безусловно городскими. В этом было что-то… почти мутационное. По крайней мере, для Глеба, который внутренне слегка передёрнулся, когда они въехали на улицы, отороченные низким, по большей части, домами, стоящими за разномастными заборами.
В конце концов, они свернули с довольно хорошо асфальтированной дороги на улочку с давно укатанным в гладь щебнем. Немного проехав, они остановились за несколько метров до стоящего на обочине мужика бомжеватого вида. Когда они вышли из машины, он указательно кивнул на дом, стоящий справа от них, и быстро пошёл прочь.
Это был дом с некогда побеленными стенами, с облупившимися голубыми ставнями, с крышей, покрытой шифером, часть которого, казалось, намеревалась эту крышу покинуть. От скособоченной калитки к крыльцу вела довольно узкая дорожка, выложенная разномастными деревяшками, сквозь соединения которых пробивалась жухлая трава вперемешку с засохшей грязью. Было довольно легко представить, как после дождя эти доски проседают под тяжестью проходящих по ним и грязь, тихо чмокая, продавливается в щели.
Они поднялись на три вытоптанные ступени, выполнявшие роль крыльца, и толкнули дверь, ведущую в сени. Она оказалась открытой. А вот оббитая тёмно-зелёным дерматином дверь в дом была заперта. И тут никакое всегдашнее наличие ключей не могло помочь. Крючки, знаете ли.
Глебу и Владимиру Каземировичу пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем она открылась. Их глазам предстал заспанный мужик в измятой голубой майке на лямках и довольно больших трусах красноватого цвета. Глеб понял, что ошибался, считая, что подобные «персонажи» ушли в прошлое лет десять назад. Вот он! Такой же ошмёток прошлого, как и весь район, в котором он обитает.
«Что надо?», – слабо раздражённо, по причине непросыпу, сиплым голосом спросил мужик.
Его незваные гости молча зашли в дом, оказавшись на кухне, и закрыли за собой дверь. Их обоняние тут же было «опущено» запахом, который Глеб определил как «деревенский». В детстве они с матерью гостили у двоюродной бабушки в деревне, где в доме пахло так же. Глеб мгновенно вспомнил этот запах – немного влажный, немного тёплый, самую малость затхлый, и, кажется, хранящий в себе остатки запаха некогда варившейся здесь картошки «в мундире». В этом доме последний «ингредиент» отсутствовал. Зато присутствовал сильный сивушный запах.
«Чего надо?», – снова спросил мужик уже более окрепшим голосом.
«Собирайтесь, милейший, – сказал Владимир Каземирович. – Пора».
«Чего „пора“? Куда это собираться?».
Владимир Каземирович подошёл к мужику почти вплотную и тихо сказал:
«Платить пора. Понравилось проституток резать? А за такие удовольствия тем паче надо платить».
На лице мужика появилось выражение страха.
«Вы из милиции?», – спросил он не понятно что выражающим тоном.
«Не-е, мил человек, – протянул Владимир Каземирович лже-успокаивающим тоном, резко сменив его на спокойно серьёзный: – Всё гораздо хуже».
Страх на лице мужика достиг максимально возможного уровня. Неожиданно схватив Владимира Каземировича за плечи, он оттолкнул его в сторону печи и попытался прорваться к двери мимо Глеба. Глеб с большим удовольствием воспользовался случаем, чтобы проявить свои способности, которые он обрёл (или они были раскрыты из него) на своей Работе. Мужик с тихим визгом ринулся от него в большую комнату, явно стараясь добраться до окна. Не добрался. Нагнав мужика, Глеб схватил его за шиворот и шёпотом приказал: «Одевайся», после чего спокойно наблюдал, как мужик торопливо натягивает на себя довольно грязные брюки. Больше никакого сопротивления он не оказывал.
Водитель фуры ничего не мог сделать, когда на дорогу, прямо под колёса его «МАН «а, выбежал мужик с обезумевшим выражением лица. Пока многотонная машина остановилась, она успела переехать человека передними и задними, двойными, колёсами тягача. Немолодой водитель, вызвав милицию по мобильному, опасливо взглянул на передавленное тело человека и к противной дрожи в ногах добавилась подкарауливающая слабость в коленях. Лицо мертвеца так и осталось искаженным смешанным выражением отвращения и ужаса.
Приехавшие милиционеры вскоре заметили, что руки «пострадавшего» вымазаны грязью вперемешку с кровью. Обойдя придорожные кусты, они обнаружили явно раскопанную яму, в которой лежал труп женщины со всклочено разорванными животом и маткой, из которой был вытащен зародыш, на котором виднелись следы ножевых ранений.
Двое милиционеров помоложе, как ни старались, не смогли удержаться от того, чтобы блевануть под ближайшие кусты. Пожилой полноватый майор – местный участковый, – довольно громко сглотнув, сказал:
«Это – Людка Гусева. Проститутка. Пропала пару недель назад. Блин! Неужели она собиралась третьего рожать?! Итак уже двух девчонок выродила, невесть зачем и кому».
«Похоже, кто-то был категорически против, и сделал ей наикрутейший аборт, – криво усмехнулся моложавый капитан. – А того, под машиной, не знаете?».
«Петька Климов. Живёт, то есть жил, на Автодорожной. Ни в чём таком, кроме алкоголизма, не замечен. В том числе и в интересе к бабам. Жена от него ещё год назад ушла. И правильно сделала, кстати. Пацана лучше растить подальше от такого папаши».
«Может быть, он от этого обозлился на женщин и убил эту как бы символично убивая жену?».
«А не сложновата ли психологическая мотивация для алкоголика?».
«Чёрт его знает!», – пожал плечами капитан.
«А вы уверены, что это он её убил?», – вступил в разговор совсем молодой сержант, более-менее очистив рот от блевотины.
Капитан с майором переглянулись, после чего, слегка пожав плечами, капитан сказал:
«Очевидно, что он её раскопал. Стало быть, он знал, где она закопана. Вывод?».
«Но почему он это сделал? И именно так».
И хотя вопрос сержанта не был никому адресован, на него, но так же в никуда, ответил участковый чуть повышенным слабым возмущением тоном:
«А хрен его знает!».
Возвращаясь в город (настоящий!), Глеб и Владимир Каземирович молчали. Впрочем, они всегда, будучи вместе, по большей части, молчали. К тому же сегодня у них была для этого весомая причина – усталость. Не так-то просто – свести с ума человека тем, что он сделал, как бы не было сделанное им ужасно. Это ублюдок сломался только на зародыше; и то не потому, что осознал «двойное убийство», а просто от чувства омерзения. Его так и пропирало желание блевануть, да нечем было. Лениво вылезающие из разорванной брюшины его жертвы черви доконали его окончательно. Его даже выталкивать по машину не пришлось. Всё сам.
Когда они подъехали к дому Глеб, он, сказав «До встречи», вышел из машины, которая тут же отъехала, и некоторое время просто стоял во дворе. Хотя был уже не ранний вечер, но он был летний, так что во дворе всё ещё играли дети. Несколько молодых мам, следя за своими, и не только своими, чадами, сидели на лавочках близ игровой площадки. Как-то отстранённо, Глеб смог оценить, что их (не его, почему-то, а ИХ) двор, окруженный кирпичными «хрущёвками», довольно уютен.
Вот только его тенистость ничуть его не манила, играющие дети не пробуждали в нём чуть умильной радости, их мамаши, будучи одетыми в одежду, которая находилась где-то между определениями «домашняя» и «выходная», не вызывали в нём интереса. И ему не захотелось хотя бы слабо улыбнуться девчонке лет тринадцати, которая, когда он подходил к своему подъезду, вышла из него и придержала дверь, избавляя его от необходимости лезть в карман за связкой ключей. Хотя, конечно, он её поблагодарил спокойным тоном.
4
Взявшись за «рукопись» (рукопись – исключительно в том смысле, что это было написано рукой), Егор быстро понял, какой это бред. Такой, к которому больше всего подходит, по звучанию – особенно, слово «делириум». На первый взгляд, это была жуткая ахинея. Но потом становилось понятно, что в этом есть определенный смысл. Но наличие смысла только усугубляло ощущение бредовости в впечатлении от читаемого. И было совершенно не понятно, что с этим надо делать.
«… Это витает в воздухе. Иногда некоторые люди вдыхают это, и оно попадает в их лёгкие. Но потом оно не проникает в их кровь, как кислород или никотин, а пропитывает ткани лёгких, постепенно проникая в остальной организм. И тра-а-а-вит. Но люди этого не знают. Травятся, и не знают…
…Никто ничего не знает. Каждый знает «что-то». Многие думают, что знают «много». Они верят в это. Иначе они не могут. Кто готов, даже не признать, а просто осознать, что он ничего не знает? Никто. А значит – никто никогда ничего не будет знать…
…Тьма переливается. Над людьми. Среди людей. В людях. Да пребудет Тьма! Прибывает и пребывает. Упоённо – видеть то, в чём видеть нельзя. Но можно видеть тех, кто находится во тьме, но не видит этого. А ещё сладостней видеть тех, кто верит. Они верят, что нашли путь к свету и даже видят его. На самом деле, это всего лишь иллюзия. Ведь, реально, они почти не дышат, вдыхая То, и кислородное голодание мозга вызывает видение света. Но света нет. Есть только освещение. Которое не противник Тьме…
…Мразь – вездесуща…
…Чтобы ощущать себя живыми, людям нужно «трогать». И не просто «касаться», но «осязать». А поскольку человек очень быстро привыкает к чему угодно, он постоянно стремится попробовать прикоснуться к чему-то ещё. И ещё. И многим, чтобы чувствовать себя наиболее живыми, требуется «осязать» то, к чему нельзя прикасаться. Хотя, не «нельзя», а «запрещено». Но именно «запрещенное» даёт им ощущение наиполнейшей жизни. Мерзости – живее всего живого…».
И так далее, и тому подобное. И что прикажете считать «божеским видом» относительно этой ахинеи?! Егор не знал, что с этим можно сделать, и начал просто переносить написанное в текстовой файл.
Сначала это получалось у него довольно медленно – он подолгу водил пальцем над клавиатурой в поисках нужной буквы. Но вскоре он привык к расположению букв и рука как бы машинально начала двигаться в сторону нужной буквы. Правда, иногда, в место «к» он получал «л», а вместо «м» – мягкий знак, потому что нажимал латинские «к» и «м». Но это – пустяки.
Так же постепенно и незаметно, как сноровка в печатании, пришло понимание того, что следует делать с этой «извыписанной» белибердой, как её надо «выпечатывать». Это стало Егору почти ясно. Правда, это немного, совсем чуть-чуть, поубавило ясности его собственного сознания, но это было не заметно. Да и кому замечать, собственно?
Да, была Катерина. И это, надо признать, было… славно. В её присутствии было что-то чертовски уютное. Не очень хорошо, конечно, но в восприятии Егора того, что рядом с ним живёт симпатичная девушка было что-то сродни (с далёкой «родни») восприятию милого домашнего животного. Нехорошо это как-то, всё-таки! Но эта ассоциация сидела в сознании Егора до бешенства прочно, хотя, если рассудить логически, никаких оснований к тому не было.
Прежде всего, Катерина кормила его и «обеспечивала быт». Причём делала это с чертовски уютной естественностью. Ну и кто из них тут «домашнее животное» в таком случае? Но у Егора, почему-то, не получалось относиться к Катерине как к «хранительнице домашнего очага». Может быть потому, что это «возвело» бы её в его сознании на уровень близкий к определению «жена»? Такого быть «не могло-не должно». Но и относиться к неё как к дочери – хотя по возрасту, с лёгкой натяжкой (ему – тридцать девять, её – двадцать), она «годилась» ему в дочери – у Егора тоже не получалось. Он не мог не замечать симпатичную плотность её бёдер и колыхание небольшой груди при ходьбе, когда Катерина не стесняла себя лифчиком, но при этом не испытывал ни малейшего сексуального позыва. Чёрт знает, что такое, честно говоря!
Он бы удивился, если бы узнал, как это сокликается с сутью судьбы Катерины.
Она была из тех девчонок, которые не стыдятся собственной наготы. Так что с самого раннего детства она пользовалась популярностью у пацанов, которым без проблем показывала то, что им, почему-то, очень хотелось видеть. Она не понимала, что им в этом такого радостного, но забавлялась осчастливленным выражением их мордашек, неосознанно испытывая некоторое высокомерие.
С возрастом у неё так и не появилось чувство смущения по отношению к своей наготе, так что она продолжала «осчастливливать» пацанов, правда, теперь с одним условием – «руками не трогать». Но им всё чаще хотелось большего. Но тут Катерина была тверда. Она ведь знала, как это противно, когда чужие пальцы вминаются в плоть промежности.
И она всё чаще стала замечать в глазах многих пацанов, особенно тех, кто немного постарше, это противное выражение. Только через несколько лет она определит его как «потребительское». И они всё «лезли». Тогда она осознала, что у неё есть определённая репутация, и она не очень хорошая. И что многие не прочь воспользоваться ею в свете её репутации. Она решила не позволять никому пользоваться ею.
Но всё-таки она допустила это, когда ей было двенадцать.
Это был довольно симпатичный двадцатилетний парень, живущий в соседнем доме, про которого было известно, что он занимается фотографией. Звали его Максим. Вот он и предложил Катерине «поработать его фотомоделью». Это было лестно, и она согласилась.
Почти сразу он уговорил её сниматься «в неглиже», а вскоре и вовсе гол… нет, он говорил «обнажённой», и Катерине нравилось то отношение к ней, которое звучало в этих его словах. Ей так же нравилось ощущать себя фотомоделью, почти как модели «Плэйбоя», кассеты с которым ей показывал Максим, чтобы она училась «позировать». Её совершенно не волновал вопрос правильности, или неправильности, происходящего с ней. К тому же, Максим платил ей кое-какие, хоть и не большие, деньги, что ей очень нравилось и отрывало некоторые приятные возможности.
И её не озаботило, когда она узнала, что Максим размещает её фотографии в Интернете. Она даже попросила его показать ей, на каком сайте выложены её снимки. Там она увидела множество других девчонок – и постарше её, и младше, – которых в подсознании определила как себе подобных. А значит – не одна она такая «неправильная». А может быть, и не «неправильная»? Да и у Максима, кроме неё, снимались ещё три девчонки; а это уж совсем «за компанию».
То, что в тринадцать лет у неё начала расти грудь и появились волосы на лобке, не пробудило в Катерине никакого смущения. Наоборот – она считала, что теперь в ней появляется больше, что можно (можно-можно!) показать. Она всё больше чувствовала себя взрослой. Вскоре она могла, намеренно спокойно, сказать, что не придёт сниматься по причине «критических дней». Она ощущала себя настоящей моделью, и ей это очень нравилось.
Всё закончилось, когда Катерине было четырнадцать. Максим решил, что уже можно переходить от «эротики» к реальной порнографии. По опыту он знал, что начинать нужно «с малого». То есть – с минета. Естественно, ему. Катерина, конечно, возмущёно отказалась. Он попытался «соблазнить» её, показывая видеозапись, где такие же девчонки как она занимались сексом со взрослыми мужиками. Катерина потом долго искренне удивлялась, как он мог предположить, что её «заведёт» такая мерзость.
Потом он попытался её принудить. Схватив её, он полез ей в промежность, при этом глядя ей в лицо с противной улыбкой и выжидательным выражением. Катерина громко вскрикнула со смесью омерзения, возмущения и страха, ударила Максима сначала кулаком в глаз, потом лбом, с размаху, в нос, что позволило ей вырваться, схватить свои вещи и выбежать из квартиры Максима, чуть не забыв прихватить в прихожей свои кроссовки, будучи в одних белых носках (он обожал снимать её в одних носках).
Так закончилась её «карьера фотомодели».
И тут Катерина обнаружила, что у неё нет настоящих подруг; да и просто подруг. Ровесницы, и почти все около того, смотрели на неё с презрением. Ровесники – с потребительским интересом. Получалось, что все о ней всё знают. Причём это «Всё» было гораздо больше реального «всего». Можно сказать, что её считали практически проституткой. Если не настоящей, то уж ТОЧНО будущей. Ну и что прикажете делать в этой ситуации? Доказывать свою девственность, показывая целостность девственной плевы? Ничего такого Катерина, естественно, не делала, и никому ничего не пыталась доказать.
Поскольку в школе она никогда особой успеваемостью не отличалась, после девятого класса Катерина поступила в швейное училище. Вскоре после этого её мать «сошлась» с мужчиной, с которым Катерина критично не поладила, что подвигло её уйти жить в общежитие.
Вот здесь всё стало иначе. Здесь никто не знал о её прошлом, так что в общаге у неё была репутация «жуткой недотроги». Её новые подруги, почему-то, сильно удивлялись её девственности, и посмеивались над отношением Катерины к вопросам секса. И почему-то регулярно пытались «подогнать» ей парня для «этого дела». Но Катерина всегда успешно избегала того, чего ей не хотелось. У неё даже появилась некоторая сноровка делать это изящно.
Но вот других «прелестей» общажной жизни она не избежала. Сначала была выпивка. И не мало. Потом появились наркотики. Поскольку Катерина с детства боялась уколов – это были «курево» и «колёса». И этого тоже было не мало. Много и довольно долго. Потом она сама после-опасливо удивлялась тому, как ей, в пребывании в таком состоянии, удалось не потерять не только жизнь, но и девственность.
А потом и эта жизнь закончилась. Неожиданно, естественно. Кто ожидает, что окажется в непотребном от «дури» состоянии валяющемся в уличной грязи, что его подберут, по сути, похитят, и обустроят в новой жизни. Вопрос о том, какого рода эта жизнь, снимается.
Всё это сделал пожилой, но явно крепкий и подтянутый, человек, которого звали Леонид Петрович. Он подобрал Катерину, поздним осеним вечером упавшую в грязь около узкой пешеходной дорожки и не способную подняться, осторожно усадил в машину и увёз в какую-то квартиру. Там он её раздел, затащил в ванну, где помыл под душем. Пребывая в наркотическом одурении, Катерина могла только глупо лыбиться, будучи уверенной, что сейчас ею, наконец, «попользуются».
Но мужчина, вымыв Катерину, уложил её в постель, приятно пахнущую чистым бельём, проигнорировав её глупые «призывные» жесты – типа раздвигания ног и зазывного выражения лица, накрыл её одеялом и вышел из комнаты, погасив свет. Перед тем, как окончательно «отключиться», Катерина решила, что «расплату натурой» с неё возьмут потом.
Но потом было совсем другое. Вначале было отвыкание от наркотиков. Не такое уж и «ломкое», надо сказать. А потом было привыкание к новой жизни; и к своей новой роли в этой жизни. И эта роль Катерину устраивала. Плевать, что, по большому счёту, её положение можно расценивать как подневольное. И пусть в большей степени подневольное, чем у большинства остальных. Её же это устраивает. А что ещё надо?
Ей действительно ничего больше не было нужно. Это её одиночество было гораздо лучше предыдущих. И здесь от неё не требовалось ничего противного ей. Что касается семьи…. А кто сказал, что у них с матерью была хорошая, настоящая семья? Сейчас Катерина понимала-чувствовала, что ничего такого у неё не было. И это было не результатом анализа её прошлой жизни, а просто выводом из осознания того, что она не испытывает ни малейшей тоски по матери.
Правда, почти через год, Катерина, с некоторым опасением, пошла в тот район, где раньше жила, сама не зная зачем. На одной из знакомых с детства улиц она увидела свою мать. Мать тоже её увидела. Реакция матери вызвала у Катерины лёгкую оторопь. Выпустив на лицо смесь удивления и испуга, женщина зажмурилась, потрясла головой, будто ей что-то привиделось, и перекрестилась. Потом она открыла глаза, и хотя Катерина оставалась на том же месте, было очевидно, что мать её не видит, к своему явному облегчению. Всё это слегка резануло какие-то глубинные, трудно определяемые словами чувства Катерины, и она быстро покинула «родной» микрорайон.
Впоследствии она заметила, что стала той, на кого вообще мало обращают внимания. Её действительно частенько просто не замечали. Впрочем, это нисколько её не ранило, поскольку то внимание, к которому она привыкла с детства, будили в ней эмоции сродни противной отрыжки, а другого она не знала.
Так что её устраивала роль «хозяйки пансиона», чья задача заключалась в обеспечении питания «постояльцев» и в поддержании порядка. В конце концов, чем не работа и чем не жизнь, обеспечиваемая выполнением этой работы? И её теперешний «постоялец» – Егор – был практически идеальным, поскольку, в отличии от парочки других, не делал никаких «поползновений в её сторону». Ему явно ничего не было от неё нужно, кроме еды и маломальского порядка с постельным бельём.
Он даже сам стирал свои вещи, благо машинка-автомат обеспечивала удобство этого процесса. А главное – им не приходилось «уживаться» друг с другом, поскольку, хоть они и жили в одной квартире, они оставались чужими людьми.
Так что некому было замечать те малейшие перемены, которые происходили с Егором по мере его работы с несуразными текстами.
5
Теперь музыкальный центр будил Глеба в десять утра. Но это не было поводом вставать с постели. Понятие «нормированный рабочий день» ушло из жизни Глеба. Хорошо бы, навсегда. Теперь у него либо была работа, и её надо было делать вне каких-либо графиков, либо её не было, и тогда он был св… волен. Сегодня он как раз и был волен. По крайней мере, пока.
Повалявшись минут двадцать, рассеяно слушая радио-ведущих, он почувствовал-решил, что пора вставать. Свой обычный «утренний моцион» – убрать постель, включить чайник, пойти умыться – он проделал автоматически, когда клоки его сознания были размётаны между совершаемыми действиями и доносящийся из динамиков информацией. Но и то и другое было просто фоном для безмыслия.
Он замешал себе в блендере (да здравствует современная техника!) омлет из двух яиц, ветчины и пол помидора, пожарил и уже выкладывал на тарелку, когда услышал, как вставляется и поворачивается ключ в замке.
На мгновенье в нём взбулькнули тревога и желание броситься в прихожую. Но тут же он понял, что это, чтоб его, Каземирович, и продолжил очищать сковородку от клочков омлета (ну почему он никогда не перемещается на тарелку целиком?!).
Через несколько секунд на кухню вошёл Владимир Каземирович, по-свойски уселся на ближайшую табуретку и тихо сказал:
«Приятного аппетита».
«Нежёвано летит! – чуть раздражённо буркнул Глеб. – Мог бы и позвонить. Я ведь дома».
«А зачем? – Владимир Каземирович чуть пожал плечами, покривив губы в намёке на улыбку. – Мне так привычней и удобней. Да и быстрей. Терпеть не могу ждать у дверей».
«Вообще-то, это не очень этично. В данном случае, по крайней мере», – сказал Глеб, сосредоточившись на том, чтобы омлет не упал с вилки по пути от тарелки в рот.
«Да плевать мне на этику! Как, впрочем, и тебе. И исключения в этом невозможны. Что ты и сам прекрасно понимаешь».
Сознавая, что Владимир Каземирович, как всегда, прав, Глеб похерил слабейшие позывы к спору и, хлебнув чая, спросил:
«Работа появилась?».
«Появилась».
В этот момент из комнаты донёсся «мультяшный» голосок: «Эй, хозяин, тебе тут какой-то хрен звонит!». Это был «реалтон» мобильника Глеба.
Пройдя в комнату, Глеб взял елозящий в вибрации по полированной поверхности журнального столика телефон и взглянул на дисплей. Номер звонившего не определялся. Глеб нажал кнопку и поднёс телефон к уху.
«Да».
«Погибель грядёт! – проверещал довольно противный тенор, пронизанный истеричными нотками. – Никто не спастся! Грядёт погибель великая!».
После этого раздались гудки отбоя. Положив мобильник обратно на столик, Глеб неспешно вернулся на кухню, так и не решив – стоит ли ему озадачиться, или обойтись лёгким раздражением. Он принялся доедать яичницу, когда Владимир Каземирович спросил:
«Это насчёт грядущей погибели?».
Глеб, будучи с набитым ртом, взглянул на него с выражением, в котором лёгкое удивление заволакивалось пониманием того, как обстоят дела.
«Да, – кивнул Владимир Каземирович, – тебе не первому позвонили».
«Кто это?», – спросил Глеб, проглотив прожеванное и поднося бокал с чаем ко рту.
«Не известно. Одно понятно – всё очень серьёзно».
«Никаких сомнений?».
«Ни малейших».
«Что будем делать?».
«Выяснять. Искать».
«Что? Где?».
«Везде. Доедай, и отправляемся».
Но искать хорошо, когда знаешь ЧТО и ГДЕ искать. В принципе, неплохо искать, когда точно знаешь ЧТО надо искать. Даже определённое ГДЕ может сгодиться для поисков. Но когда не известно ничего… Нелепо – пытаться что-то искать «методом тыка». Так недолго «тыкнуться» лбом в стену, а то и носом в дерьмо.
Но в тот день они проездили по городу без толку, так и не обнаружив никаких «зацепок», посредством которых можно было выйти на новоявленного «творца». Они прекрасно знали, что не бывает никаких «знамений», или даже просто «знаков». Есть только действия, и люди, которые творят эти действия. Или, что ещё хуже, что-то хотят сотворить этими действиями. И вот поди, обнаружь такого «делателя»; и желательно до того, как наступят последствия.
Это обнаружилось на следующий день. Им, можно сказать, повезло. Только не ясно – в кавычках или нет.
Они ехали по неширокой улице, а им навстречу двигалась синяя вазовская «семёрка». Они бы и внимания на неё не обратили – разве что слегка бы удивились, что это тольяттинское «корыто с болтами» способно развивать такую скорость – если бы «семёрка», не снижая скорости, не вырулила бы на тротуар, прямиком на шедшую по нему, в сторону движения машины, группу молодёжи.
Большинство парней успела отшарахнуться в сторону, и даже оттащить за собой пару девушек – только одного парня слегка задело крылом за бедро, – а вот две девушки были сбиты основательно. По ногам одной из них он проехал и передним и задним колёсами. После этого «семёрка» выехала на проезжую часть и быстро уехала прочь.
И сразу вспомнились новостные сообщения о том, что в последнее время участились случаи, когда водителей «выносит» на тротуар, где они сбивают прохожих или людей, стоящих на остановках. Причины этого определялись разные – технические неполадки, «человеческий фактор»… Вот именно! Только, похоже, это был такой «человеческий фактор», в настоящие истоки которого не поверится большинству людей. Люди просто не верят, что такое может быть.
Наплевав на две сплошные, Владимир Каземирович развернулся и погнал вслед за «семёркой». Они довольно долго колесили по городу, пока не подъехали к большому гаражному кооперативу, занимающему довольно большую площадь ещё с советских времён. Заметив, в какую «аллею» свернули «Жигули», Владимир Каземирович остановил машину, и дальше они с Глебом пошли пешком.
Когда они подошли к единственному в «аллее» открытому гаражу, хозяин собирался уже закрывать большие ворота. Хозяином «семёрки» оказался полноватый мужик, на вид – лет пятидесяти, с большой лысиной на затылке, нелепо прикрываемой редкими, зачесанными слева, волосами.
Когда Владимир Каземирович взялся за створ ворот, не давая их закрыть, мужик, подозрительно зыркнув, зло спросил:
«Чего надо?!».
Попытавшись мило улыбнуться, Владимир Каземирович сказал:
«Видишь ли, милейший, мы – твоя погибель, которая уже здесь».
Сначала на лице мужика выразилось удивление, которое вскоре сменилось пониманием, затем стёртое выражением явно безумной радости.
«Аааааааа! – патологично протянул мужик. – Всё уже свершилось! Вы ничего не сможете сделать!».
«Сможем, сможем, – успокаивающе-убедительным тоном сказал Владимир Каземирович. – Скажи-ка, зачем людей давишь? Да ещё молодёжь».
«Так должно», – ответил мужик «важным» тоном, который прибавил ему оттенков безумия.
«На кой чёрт?! – слегка раздражённым и непонимающим тоном спросил Глеб. – Девкам ноги… я понимаю – раздвигать, но ломать… Зачем?».
«Как раз потому, что слишком легко они их раздвигают!», – обличительным тоном выпалил мужик.
«А откуда ты знаешь, что эти, которых ты сбил, именно такие?».
«Да все они такие, сучки! У самого доченька такая!».
«Понятно», – выдохнул Глеб.
«Что тебе понятно, падла?! – возмущённо выкрикнул мужик. – Ты, недоумок, решил, что это моё личное, да?! А вот хрен ты угадал! Это – великое дело. И тут вы ничего не сможете сделать. Мы вас сделаем».
«Кто это „мы“?», – спросил Владимир Каземирович.
Решив, что сболтнул лишнего, мужик насупился.
«Узнаете в своё время», – зло бормотнул он.
«Конечно узнаем – успокаивающе-тихо протянул Владимир Каземирович, оглядываясь по сторонам. – Конечно мы всё узнаем». – Он начал оттеснять мужика внутрь гаража.
«Только не от меня», – не очень уверенным тоном проговорил мужик, пятясь к машине.
«Не от тебя, так не от тебя», – соглашающимся тоном сказал Владимир Каземирович, приперев мужика к стене гаража.
«И что ты собираешься делать?», – не очень уверенным, но с потугами на вызов, тоном спросил мужик.
«Убить тебя», – спокойно ответил Владимир Каземирович.
Он достал из внутреннего кармана пиджака небольшой пистолет и щёлкнул предохранителем. На лице мужика перемешивались выражения недоверия, страха и истерично улыбчивого безумия.
«Вы меня не запугаете!», – срывающимся голосом выпалил мужик.
«А никто и не собирается», – тихо уверил его Владимир Каземирович.
«Но вы же не можете просто взять и убить меня?», – не очень уверенно спросил мужик, пытаясь выложить на губы надменную улыбку.
«Запросто», – убедительно ответил Владимир Каземирович, приставил пистолет ко лбу мужика и нажал на курок.
В пространстве металлического гаража выстрел прозвучал довольно противно. Мужик завалился на грязные деревяшки пола, оставив на стене гаража большой мазок крови и ошмётков мозга.
Удостоверившись, что в «аллее» никто не появился, они спокойно закрыли гараж (ключи от него Владимир Каземирович взял с собой, сказав, что выкинет их на другом конце города), и пошли к машине. Глеб не стал задавать никаких вопросов. Он отлично знал, что если что-то сделано – то так и должно.
Им ещё предстояло разбираться с «источником» всего этого безумного паскудства с «грядущей погибелью». Ведь очевидно, что за этим кто-то стоит. Кто?
6
Работа с этой писаниной оказывало на Егора всё большее влияние. С одной стороны – его воротило от этой чухни, но с другой – его неодолимо тянуло к тому, чтобы «переписать-переложить-переиначить» эти патологичные тексты, «выпечатав» их на белом фоне текстового редактора. В состоянии Егора появлялось всё больше такого, что подходило под определение «делириум».
Но его самосознание оставалось ещё достаточным, чтобы стараться хоть ненадолго уходить от муторной тяжести этой его работы. Поэтому он нередко выходил на прогулку во двор, где летний воздух, пронизанный детскими вскриками и множеством других, не нуждающихся в определении, звуков, немного рассеивал его «делириумное» состояние.
Это был довольно большой квартал, состоящий, как бы, из нескольких дворов. Внутри этого квартала было всё – школа, два детских сада и даже небольшой стадион. Казалось, что самодостаточность этого квартала такова, что вне его может вообще ничего не существовать. Но ведь существовало! И это было видно в проёмы между домами. Егор видел, как там ездят машины, как оттуда «входят» и «выходят» туда люди. «Входят, и выходят». Было очевидно, что ими не ощущается в этом ничего необычного. Как такое может быть недоступно?! Но Егору…
Однажды он всё-таки попытался выйти на бульвар. В конце концов, что может помешать человеку прошагать пару сотен метров и выйти «на другую сторону домов»? Для этого понадобились бы буквально считанные шаги.
Он очнулся от того, что Катерина похлопывала его по щекам, и обнаружил себя стоящим в равнодушно знакомой прихожей. Увидев, что он пришёл в себя, Катерина спустила слабенькую озабоченность с лица и чуть ехидно-снисходительно улыбнулась:
«Пытался удрать, глупенький?!».
Егор утвердительно кивнул, после чего чуть сдавлено спросил:
«Как я здесь очутился?».
«Притопал на автопилоте. Ну и рожа у тебя была, надо сказать! Ты, наверное, всех детишек во дворе распугал».
«Без понятия», – буркнул Егор, проходя в комнату.
Последнее, что он помнил – это своё осознание того, что до пространства, ограниченного панельными стенами двух домов, за которым виднеется оживлённый бульвар, остаётся совсем немного. И тут появился какой-то странный запах; он был такой необычный, что у Егора не успели появиться никакие ассоциации. После этого «ВЫКЛ.». И даже щелчка не было.
Весь остаток этого дня он чувствовал себя омерзительно. И эту омерзительность преумножало то, что ему хотелось сесть за ноутбук и заняться бредовой писаниной. Егор запретил себе это матерным усилием воли.
Хорошо, всё-таки, что была Катерина. Она, каким-то образом, всегда знала, когда не надо навязывать Егору общение, а когда можно, а то и нужно, поболтать. Причём не обязательно обоюдно. В этот вечер это было Егору просто необходимо. Ему клинически нужно было поговорить; не важно о чём.
Поскольку в этот раз он снова отказался от зраз с грибами на обет, Катерина, поедая именно такие зразы, спросила с легчайшей заинтересованностью:
«А ты что, грибы совсем не ешь? Боишься отравиться?».
Проглотив пережеванную котлету, Егор ответил:
«Я буквально физически не могу есть грибы. Видишь ли, когда мне было десять лет, мы с матерью гостили у родственников в деревне. В той деревне жила многодетная семья. Восемь детей. Представляешь? Так вот, однажды мать уехала куда-то по делам, оставив дом на мужа и старших детей. А был грибной сезон. В общем, днём дети сходили в лес за грибами, а вечером старшие дочери приготовили из них ужин… Знаешь, вереница из девяти гробов произвела на меня такое впечатление, что я просто не способен положить себе в рот грибы. Ни в каком виде».
«Господи! – тихо пробормотала Катерина. – Что же стало с бедной женщиной?».
«Кажется, она сошла с ума. Что и понятно. О её судьбе я ничего не знаю, честно говоря».
Катерина потеряно высмотрелась в тарелку, где она, кажется бездумно, отделяла вилкой кусочки грибов от фарша. Через некоторое время, не поднимая глаз, она сказала полу-извиняющимся, чуть-чуть детским, тоном:
«А я люблю грибы. Мне нравится».
Егор почувствовал некоторый укор совести от того, что, похоже, вызвал у девчонки опасливое отношение к тому, что ей нравится. Поэтому он сказал успокаивающе-бодрым тоном:
«Да и на здоровье! Ты пойми – моя нелюбовь к грибам обусловлена сильнейшим впечатлением, полученным в детстве. Это коренится там и игнорирует все мои зрелые знания и понимание насчёт грибов. Я прекрасно понимаю, что грибы – это не страшно. Не знаю точно, как это называется в психологии, но во мне существует сильнейший запрет на грибы, который, наверное, можно преодолеть, но поскольку он не мешает мне жить… Знаешь, несколько лет назад мы с друзьями выезжали в лес. В настоящий лес, а не пригородные лесопосадки. Был уже сентябрь, так что грибов было не мерено. Их даже искать не надо было. Я никогда не думал, что мухоморы могут быть такими здоровыми. Ну, знаешь, все эти детские впечатления из книжек. А тут стоят такие здоровенные, можно сказать – жирные, мухоморы! И, надо признать, их вид впечатлял. Машка с таким восторгом плясала вокруг них».
«Машка – это кто?».
«Дочка моя. – Егор невольно улыбнулся. – Ей тогда лет шесть было».
«А сейчас ей сколько?», – спросила Катерина.
«Одиннадцать», – ответил Егор, мысленно пнув себя за то, что ему понадобилось несколько миллисекунд, чтобы вспомнить возраст дочери.
«Так ты семейный человек?».
«Был. Мы развелись несколько лет назад».
«Почему, можно спросить?».
«Алкоголизм, знаешь ли, – омерзительная штука. Жить рядом с этим невозможно».
«А ты кто по профессии?».
Егор скривил губы в презрительной ухмылке:
«Учитель русского языка и литературы. После школы я был уверен, что именно им и хочу быть, поэтому пошёл на филфак. А после него – работать в школу. Мне, идиоту, понадобилось шесть лет, чтобы понять, что это „не моё“. Паршивый из меня учитель, в общем».
«Почему?».
«Понимаешь, у меня есть неплохие способности делиться знаниями. Но для учителя, хорошего учителя, этого – недостаточно. Учитель должен уметь „вдалбливать“, „впихивать“, „втюхивать“ знания, да так, чтобы у последнего дебила на „камчатке“ что-то да осталось в башке. А на это я не способен. Как потом выяснилось, и референтом, и „бизнесменом“ я тоже не способен быть. А вот сантехником или дворником – вполне».
После этого они просто закончили ужин, ограничившись общими фразами.
На следующий день Глеб привёз новую «порцию» писанины. Егор слегка опасался, что Глеб, увидев, что Егор не закончил с предыдущей партией, будет возмущаться. Но Глеб промолчал. Поэтому Егор решился спросить:
«Слушай, какой урод пишет всю эту белиберду?».
«Тысячапроцентный урод. Я сам его не видел, но знаю, что это невообразимое НЕЧТО. Это всё – всё, что только возможно – БЫВШЕЕ. Слишком долго пришлось бы объяснять, да и незачем. Просто работай».
«Просто работай»! Легко сказать! До чего же гнусно – погружаться в эту словесную массу, которая, кажется, облепляет изнутри твою черепную коробку, отдавливает от неё мозг, чтобы занять его место. Что самое омерзительное – к тебе постепенно приходит понимание того, что это значит, как оно важно, и что с этим нужно делать.
«… Люди – это гниющие язвы во внутренностях бытия. Бытиё прогниваемо ими. Они растлевают детей, стряхивают из жизни стариков, убивают тех, кто с ними вровень, и тем бывают живы. И даже если ничего такого они не делают, они всё равно подпитываются знанием о таких вещах, радостно довольствуясь тем, что подобное «минует их»…
Человеческая сущность – как грязное нижнее бельё того, кто редко его меняет, плохо подтирается, считает в порядке вещей спускать в него «законные последние капли». И при этом человек верит, что его срам закрыт. Ну да, закрыт. Только чем?! Очень часто «прикрытие» омерзительней того, что оно прикрывает. Но человеческая сущность не прикрывает ничего. Она сама по себе в своей омерзительности. И прикрыть её ничем не возможно. Да, грязное нижнее бельё можно прикрыть роскошными нарядами, но, в конце концов, кто-нибудь всё равно полезет под них. Ведь такова человеческая сущность…
…Хвала тем, у кого кишка не тонка покончить с собой. Это прозревшие, у которых хватает сил осознать своё состояние в этом мире и покинуть его. Правда, они всё равно остаются в нём мерзостью своего поступка в глазах других. И они позволяют другим нивелировать собственную мерзость сравнением с мерзостью другого. Так хвала ли им?…
…Когда-нибудь всё кончится. Но когда? И как? А может не кончится? Ведь люди могут жить практически в любых условиях. Значит – человеческая мерзость вечна? Что с этим можно сделать? Что-нибудь можно сделать? Кто знает. Кто-нибудь знает? Ведь человек…».
После полутора недель работы с этой мерзостью Егора снова потянуло «на волю». Его обуревало желание выйти на бульвар, забежать в ближайший продуктовый магазин, купить бутылку водки и тут же влить её в себя, засунув горлышко поглубже в рот. Он знал, что будет трудно не выблевать всё обратно, но он был готов расстараться. Ему необходимо было напиться. Жизненно, или смертельно, но необходимо.
Этим ранним вечером он вышел на прогулку, прихватив с собой те деньги, что оставались с ним ещё с той, прежней жизни. Он постарался уйти как всегда, чтобы Катерина ничего не заподозрила. Она и не заподозрила.
Некоторое время он неспешно прогуливался по большому двору, а потом решительно направился к проёму между домами, в котором виднелся, почему-то кажущийся по-другому вечерним, бульвар. Надо было просто идти прямо. Егор настроился исключительно на это. Шагать! Шагать! Что может быть проще?! Шагать! И думать нечего! Шагать прямо!
Когда до домов оставалось несколько шагов, Егор почувствовал, как начинает мутиться сознание. Да и чёрт с ним! Много ли сознания нужно, чтобы шагать? Шагать! Появился какой-то запах. Плевать! Плевать и шагать! Он прошёл уже половину торцовых, без окон, стен домов, которые, казалось, грозятся завалиться на него. Сознание затухало всё сильней, но его ещё хватало для того, чтобы делать шаги. Шагать!
Сознания хватало даже для того, чтобы понять – запах, удушающее заполняющий нос и гортань, вызывает ассоциации с сухим сеном, перемазанным мазутом. В детстве, будучи в той самой деревне, он залазил в гусеничный трактор и даже оттягивал его рычаги. Вот тогда он умазался мазутом на гусеницах. Но если тогда в запахе мазута ощущалось что-то почти приятное, а сено, в копну которого они прыгали с крыши коровника, немного суховато благоухало, то теперешний запах просто душил. Но шагать можно и не дыша полной грудью. Шагать!
У него получилось. Он прошагал проём между домами и вышел на тротуар. Но та малость сознания, что теплилась в нём, была настроена на одно – шагать. И он продолжал шагать. Прямо. Он быстро пересёк тротуар и вышагал на проезжую часть, где был сбит «бычком», водитель которого никак не мог предотвратить наезд. Егор так и умер, находясь в том состоянии сознания, где важным было «просто шагать!» и стараться не задохнуться, неизбежно утыкаясь лицом в сено, почему-то перемазанное мазутом.
7
Теперь он мог «сожрать» что угодно и сколько угодно. И он был способен не переваривать «поглощённое». И это было хорошо, потому что большую часть того, что ему приходилось «проглатывать» невозможно было переварить без вреда для человека. А ещё он мог вообще ничего не «поглощать». Теперь он не нуждался ни в питании, ни в утолении голода. Не в кулинарном значении этих понятий, естественно.
Жизнь Глеба теперь не «состояла из…», а «проходила по…». Или просто ПРОХОДИЛА. Была работа. Важная работа. Или её не было. Или она была в «подвешенном» состоянии, как с этой неопределённостью (всё ещё) насчёт заморочек с «грядущей погибелью». Но Глеба не заботило никакое состояние. А какая разница? Нет, работа, когда она есть, имеет какое-то, и даже немаловажное, значение, но он это просто знал, не ощущая. Вот, например, погиб этот чёртов «корректор» (и как ему удалось прорваться?), и теперь этого долбаного писаку снова некому «править» и его писанина опять выхаркивается в реальность в своём «чистом» виде. Но Глеба это нисколько не заботило. Вот если ему прикажут найти очередного «корректора» – это будет его работа. А до тех пор…
Читать бесплатно другие книги:
