Акушер-Ха! (сборник) Соломатина Татьяна
– Не надо, Елена Анатольевна. Отдыхайте. Я возьму с собой Татьяну Юрьевну.
– Но я тоже хочу! – обиженно сказала Лена. – К тому же вы сами говорили – сложный случай, третье вхождение в брюшную полость. – И надулась, как мышь на крупу.
– Потому, Леночка, и не надо в ране лишних рук. Спасибо тебе за усердие, но у тебя ещё дела есть. Сделай обход, запиши истории. Ну, и в родзале на подстраховке кто-то должен быть. Не оставлять же интерна!
– Но есть ответственный дежурный врач! – чуть не плача сказала Лена, с ненавистью визуализировав меня в пространстве.
– Ответственный дежурный врач отвечает за весь роддом и отделение гинекологии, а вы, Елена Анатольевна, отвечаете за физиологическое родильное отделение! – Пётр Александрович не повысил голоса, но в тоне зазвучал металл.
Лена вышла, и я поняла, что первое, чем сумела обзавестись на первом же дежурстве, – так это врагом.
Операционные блоки всех отделений похожи друг на друга, как люди всего мира. У белых, чёрных и жёлтых вариаций в норме две руки, две ноги, пара почек, одно сердце и одна голова. С некоторыми анатомо-функциональными особенностями. Поэтому я смело двинула в оперблок.
Весь институт я работала. Вначале санитаркой, а затем и операционной сестрой в отделении травматологии железнодорожной больницы. Так что ни разухабистые крики младшего медицинского персонала, ни хлопанье биксов и металлический стук не могли меня напугать.
Поздоровавшись и оглядевшись, я сняла халат и надела на пижаму полиэтиленовый фартук.
– В своей пижаме нельзя! – сквозь зубы процедила санитарка, недовольно глянув на меня.
«Ну, начинается местечковый снобизм», – подумала я и покорно спросила, какую пижаму из бикса можно взять.
– Любую. Только полосатую не бери – это Петра Александровича.
– Не «не бери», а «не берите»! Сколько можно учить! Вечно ты вначале из себя королеву Марго строишь, а потом перед ними же лебезишь. Ровнее нельзя? – раздался из-за спины приятный голос. Я оглянулась. На меня смотрел привлекательный брюнет. В необычайно красивых синих глазах прыгали чёртики. Натуральные миниатюрные чёртики, с рогами, хвостами и вилами, какими их изображают карикатуристы. Он хорошо поставленным движением театрально потянулся и представился:
– Сергей Алексеевич. Для них. Для тебя – Серёжа. Почётный наркотизатор этого родового гнезда. А ты, полагаю, Татьяна?
– Юрьевна. Для всех! Какую пижаму можно взять? – рявкнула я на Сергея Алексеевича, внезапно обозлившись на весь мир.
– Да бери эту, полосатую.
Я не обратила внимания на мерзко захихикавших чёртиков.
Пижама была с разрезом до пупа, а лифчиком я себя никогда не утомляла. Штаны заканчивались аккурат у меня под коленом и на заднице были украшены пёстрой квадратной латкой. Я была прекрасна, чего уж там. Особенно учитывая то обстоятельство, что ноги я не брила недели две.
Натянув на тапки бахилы, я обмотала себя целлофановым передником и, не спрося санитарки, подцепила из бикса бедуинский намордник. Хирургическую маску. Это такой многослойный марлевый квадрат примерно сорок на сорок сантиметров с прорезью для глаз. Укутывает голову напрочь и делает похожим на мумию. Обмотав завязки на шее в два витка, я надела очки и отправилась наконец мыться, решив не обращать внимания ни на кого, что бы ни происходило. Молчать, как будто мне вырвали язык, и общаться только с Петром Александровичем.
В предбаннике операционной заливисто хохотала Елена Анатольевна в ответ на сальные шуточки Сергея Алексеевича. Я сосредоточенно тёрла руки мочалкой, щедро намыленной хозяйственным мылом, и в ответ на очередное санитаркино замечание не к месту и не по делу рявкнула, что два года скребла полы и ещё четыре отстояла операционной медсестрой в ургентной[6] операционной травматологического отделения, в связи с чем она может идти к чёрту. Вода из кранов текла ледяная, а как же. Руки стали ярко-красными, и мне очень захотелось пореветь. Все были недружелюбны, а что меня ждало дальше – я не знала. Я тогда ещё не совсем понимала, что самое прекрасное в этом мире – неведомое. Я была маленькой, несмотря на возраст и рост. И глупой, несмотря на опыт и дипломы. Потому что страдала максимализмом. А чтобы научиться максимализмом наслаждаться, нужны время и хорошие учителя. Я ещё и не подозревала, что жизнь щедро подкинет мне и то и другое.
Напевая, зашёл Пётр Александрович. Отдал какие-то распоряжения персоналу, успокоил беременную девочку парой слов. Но и этой пары слов хватило, чтобы ужас, плескавшийся в её глазах, сменился томным женским взглядом и кокетливой улыбкой. Женщина – всегда женщина. Даже с огромным животом в предбаннике операционной. Если рядом, конечно, есть мужчина. Пётр Александрович был мужчиной. Девочку увели в операционную, а заведующий посмотрел на мой прикид и спросил:
– Ну и зачем ты надела мою пижаму?
– Я спрашивала, что мне надеть. Анестезиолог сказал – эту.
– А, Серёжины шутки. Ну ладно. Что теперь делать-то, не раздевать же тебя. К тому же в роддоме поверье – кто эту пижаму наденет, а я не потребую снять, будет классным хирургом. И доцентом быстро-быстро. Помимо всего прочего. Тем более ты уже и руки помыла. Кстати, чего холодной водой моешь? Гала!!! Ты почему доктору тёплой водой не полила?
– Она меня на три буквы послала.
– И правильно сделала. Я тебя туда же пошлю. Только вначале Татьяне Юрьевне польёшь и мне. Тёплой водой.
Он говорил абсолютно спокойно. И вокруг все тоже успокаивались. Исчезали нервозность и неловкость. Он был в своей стихии. В буквальном смысле – «своей». Он ею повелевал. Даже биксы стукали не так громко. Даже Сергей Алексеевич из дежурного остряка стал сосредоточенным анестезиологом. Елена Анатольевна ушла на этаж. А мы двинулись дальше – в недра операционного блока.
Слава богу, я работала во время учёбы. Чем выгодно отличалась от стайки таких же, как я, вчерашних студентов. Занятия на клинических базах не дают столь детального представления о работе операционного блока, как перманентное пребывание внутри. Каждая мелочь имеет значение. Последовательность действий. Как и где стоять. И даже как надевать хирургический халат и освоить премудрости завязывания тесёмок. Мелочи, из которых складывается любое ремесло.
Пётр Александрович, перешучиваясь с операционной медсестрой, неспешно облачился в хирургический халат, подождал, пока санитарка обслужит меня, и только затем подошёл к своей стороне стола. Мы обложили операционное поле бельём. Ни острым словом, ни удивлённым взглядом мне ни разу не дали понять, что я тут новичок. Он не исправлял, посмеиваясь, – он показывал чётко и точно то, что сам давно совершал на автомате. А это великое искусство – научить тому, что для тебя уже давно элементарно и записано на подкорке. Без криков и понуканий, без нарочитых демонстративных исправлений и обид. Кроме хирургического и акушерского мастерства, Пётр Александрович владел ещё одним искусством – он был Учителем.
Девочка ещё что-то пробормотала, а затем внутривенный вводный наркоз на некоторое время лишил её треволнений.
– Можно работать! – серьёзным густым голосом сказал Сергей Алексеевич и…
И руки Петра Александровича исполнили великолепный танец длиною в сорок минут. Именно столько времени длилось первое кесарево сечение, в котором я имела честь принимать участие в качестве первого ассистента этого прекрасного хирурга. И дело тут совсем не во времени – он с лёгкостью выполнял эту операцию и за полчаса, в случае неосложнённого анамнеза,[7] и за полтора – в случае интраоперационных сложностей.
Он был хирургом-универсалом. Начинал в ЦРБ, после спецклинординатуры работал в Индии и в Африке. Его учителей уже не было в живых. Таких операций, какие умел делать он, уже не проводили. Такого опыта, как у него, не было почти ни у кого в этом тесном-тесном акушерско-гинекологическом мире. Мне выпал джекпот.
За ним бегали многие интерны. Его в качестве учителя и лекаря добивались для своих отпрысков звонками из министерства. Как врач, он не отказывал никому. Поэтому как учитель был волен выбирать. Я провела рядом с ним два года, просто случайно оказавшись в нужном месте в нужное время. Случайно ли?.. И, кстати, он никогда не позволил себе ничего более плотского, чем то невинное поглаживание. Моне вкупе со всеми импрессионистами был не в его вкусе, он предпочитал Рубенса, как почти все сухощавые мужчины.
А сейчас я была заворожена действием. Непосредственно участвуя в нём, я в то же время наблюдала за ним и со стороны. Это было прекрасно. Премьера «Лебединого озера» лучшей труппы Большого – ничто по сравнению с тем изяществом отточенных движений, где ничего лишнего. Ничего большего, но и ни на йоту – меньшего.
– Кожа. Подкожка. Апоневроз остро. Мышцы – тупо. Брюшина. Дупликатура. Разрез на матке остро – два сантиметра. Тупо разводим до двенадцати. На четвёртой минуте. Зажим на пуповину. Перерезай! Живой, здоровый, доношенный, мужского пола. Послед. Кюретаж. В тело матки – окситоцин. Вводи. Выше. Гегар. Там не было раскрытия. Поменять перчатку. Хлоргексидин. Углы. Первый ряд. Второй. Не надо ревердена. Не приучайся к гадости. Перитонизация. Брюшина. Оставим дренаж. Я не люблю наглухо. Мышцы. Надя, не давай мне мышиных хвостов. Длинную. Апоневроз. Тут подкожной – тьфу. Косметика. Чего смотришь квадратными глазами? Дренаж и косметика? Я тебя прошу – чище будет. Повязка. Натяни. Ноги согнули – раз! Обработка влагалища. Катетер. Мочи – сто пятьдесят миллилитров, светлая. Кровопотеря – пятьсот миллилитров. Всем спасибо. Пошли писать протокол.
Это всё, что он сказал за операцию. Да и то – для меня. До извлечения плода он был сосредоточен. Позже – напевал. Ни одного лишнего движения. Никаких показушных и натуральных психозов, в которые так любят иногда впадать хирурги. Ни одного громкого слова. Забавный анекдот на этапе ушивания матки. Щипок за зад санитарки на закуску. Дружеский шарж в подарок.
– Никогда не тяни зеркало и крючки – просто держи. Не протирай в ране – это не пол, – промокай, не травмируй сосуды. Зажим на пуповину – примерно посередине. Обязательно кюретаж и посмотри, как сократилась матка. Не верь, не бойся, не проси! И не делай такое серьёзное лицо. Жизнь – забавная штука. Больница – цирк. Акушеры – клоуны. Эквилибристы. Эксцентрики. Жонглёры. Трудяги. Кстати, завтра утром плановая – пойдёшь со мной. Будешь шить. А пару дней спустя – и резать. Не моргай подобострастно и благодарно – поздно придуриваться. Ты поняла, в чём этот божественный прикол. Давай, дуй, покури – и с историей ко мне в кабинет.
Я было отправилась в подвал, но меня окликнул Сергей Алексеевич. Оказалось, что курить «категорически запрещено» ещё и на чердаке. Опять же у лифтов. Мы мило посмеялись. Кокетничал Серёжа ещё термоядернее, чем я. Мне он не очень понравился. «Кобель!» – подумала я, ещё не догадываясь, что на десять предстоящих лет мы связаны не только работой, но и крепкой дружбой.
– «Сука!» – восхищённо подумал я, – смеялся год спустя Серёжа, когда мы курили в изоляторе обсервационного отделения, празднуя новый год на рабочем месте.
В кабинете Пётр Александрович, налив ещё по пятьдесят, бегло рассказал мне, что, как и куда написать. Настолько бегло, что на следующее же утро я получила по самое «не могу» на утренней врачебной конференции, которую какой-то шутник в незапамятные времена назвал «пятиминуткой». «Пятиминутки» длились от двадцати минут до полутора-двух часов – по обстоятельствам. Я же была первым интерном, удостоившимся персонализированного выпада начмеда. Меня запомнили. А я, отстояв полтора часа в операционной после бессонной ночи, ещё до вечера писала текущее и переписывала предыдущее.
Потому что писать Пётр Александрович не умел и не любил. Этому меня научил другой человек.
Вся ночь прошла в родзале – две роженицы были переведены из отделения патологии беременности. И ещё три – поступили «с улицы». Так что в первую мою ночь я лицезрела явление на свет божий пяти младенцев, не считая «кесарского». Я вскрыла плодный пузырь под чутким руководством Петра Александровича. Раз пятнадцать выполнила внутреннее акушерское исследование. Ушила три шейки матки с разрывами на «девять», «двенадцать» и «три», выполнила эпизиотомию,[8] зловеще хрустнув ножницами по былому рубцу. И узнала, что резаную рану промежности ушивать легче, чем рваную. Перезнакомилась с персоналом. Платонически влюбилась в прекрасного неонатолога и возненавидела противную писклявую нерасторопную лаборантку. Навсегда пропахла йодонатом, хлоргексидином и бог знает чем ещё. И получила целую гору историй родов, которые следовало подробно расписать, не упустив ничего важного.
Мне несказанно повезло. В одном месте и в одно время собрались именно те, кто мне был нужен. У кого можно было научиться всему – было бы желание. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от многопрофильной больницы. Умножьте Петра Александровича на хирургов, урологов, неонатологов, травматологов, урологов, невропатологов, терапевтов, реаниматологов, патанатомов, администраторов и юристов. Умножьте первую бессонную ночь на триста шестьдесят пять. А получившуюся сумму – ещё на десять лет. И вы получите обычный путь обычного врача обычной многопрофильной больницы.
Я стала предельно внимательной и беспредельно небрезгливой. Я стала верить даже в ритуалы вуду и не верить никому ни за какие коврижки. Я научилась контролировать не только написанное, но и сказанное. Я причастилась к таинствам жизни и обычных житейских дрязг. Я смотрела в лицо чужой смерти и наблюдала множество рассветов, недоступных спящим в этот час. Я поняла, что между смешной «эзотерикой», великой «литературой» и обыденной «жизнью» нет никакой разницы. Я стала быстрой и мобильной. Я научилась скручивать вечность в секунду и раскручивать мгновенье в последовательность действий. Но я осталась самой обыкновенной. Ругающейся матом и напевающей что-то из Моцарта в операционной. Непогрешимой и многогрешной. Несущей Свет и приносящей Тьму. Доброй и злой. Спокойной и нервной. Сытой и голодной. Обычным человеком. Таким, как вы. Таким, как я. Я спасала жизни. И губила их. Я пью кофе, чай и водку. Сок и воду. Люблю женщин и собак. Мужчин и котов. Или не люблю. Я более других осведомлена, что курить вредно. Я могу с биохимической, патофизиологической и даже патанатомической точностью рассказать вам, почему курить вредно и чем это грозит. И всё равно курю.
Я благодарна всему за всё. И первой ночи моей жизни. И буду благодарна последней. И даже тому, что я немногим более прочих клоун. Клоун, остающийся Белым, даже сняв белый халат.
P.S. А ещё врачу, кроме внимательности и небрезгливости, материализма и суеверия, веры и неверия, причастия к таинствам жизни и смерти, свойственны скорости реакций, как у пилотов истребителей или у офицеров спецподразделения по захвату секретных военных точек в глубоком тылу противника.
Так что мой вам совет: не просите у опытного хирурга ночью в тёмном переулке закурить.
Слава России!
Как-то ранним-ранним утром приходит на приём к моему приятелю-урологу дама. С жалобами на рези при мочеиспускании. «Мне вас, доктор, – говорит, – порекомендовали как кудесника, мага и волшебника. Сказывали, вы одними пассами всю боль заскорузлую снимаете. А у меня уже одна надежда, что на волшебство. Потому что все другие методы циститолечения, начиная от трёх килограмм фуразолидона, истолчённых в равной пропорции с но-шпой, совместно с тоннами цефалоспоринов последнего поколения, уже испробованы».
Долго ли, коротко ли собирал он у неё анамнез – неизвестно, однако выяснил следующее. Половой партнёр сто лет уже как один и тот же. Пару лет лечилась от бесплодия. Полгода назад благополучно родила. До родов был легко купируемый транзиторный цистит.[9] А сейчас уже мочи нет терпеть, выдавливая из себя по капле мочу.
Анализы всякие там, бакпосевы и т. д. и т. п. ничего сверхнеобычного не выявили. Ну немного более кустисто, чем в популяции, растёт условно-патогенная флора и фауна. Ну признаки воспалительного процесса, естественно. Ладно. Делают ей УЗИ. Не то чтобы, а так, на всякий случай уже. А там какая-то… палочка. Длиной сантиметров пятнадцать.
Приятель мой думу думает, а по ходу ведёт допросы с пристрастием на предмет анамнеза! Мол, покайся, тётка! Небось злостно занимаешься онанизмом?! А наружное отверстие мочеиспускательного канала у дамы дилатированное. Растянутое то бишь. Правда, такое иногда бывает по факту рождения. Но чаще, конечно, благоприобретенное. А пути благоприобретений, я вам скажу, у любителей поковыряться во всяческих отверстиях своего организма не то что неисповедимы. А прямо-таки порой немыслимы. Шалунишки обычно скрывают, пока не припрёт. Но, полагаю, тётка не врала, ибо какой же это экстремалкой надо быть, чтобы старым ртутным градусником… Это уже за гранью фола, доложу я вам, затейники мои ненаглядные. Причём фола не только травматического, а сверхтоксичного!
Не раскололась мадам на допросах. Чистая душа. Зато вспомнила, что пару-тройку лет назад лечилась она от бесплодия в одном большом профильном санатории. Где сразу при поступлении ей градусник дали. Температуру измерить во влагалище. Уж дорогой ли она была так сильно утомлена, по жизни ли сонлива или на отопление помещения дров не пожалели – история умалчивает. Только тётка уснула на пару минут. А проснувшись, термометра не обнаружила.
Ох уж санитарка на неё кричала, мол, «ходют тут всякие», а потом градусники пропадают! И три рубля взыскала за порчу имущества. На том дело и закончилось. Списали на полтергейст и прочую мистику, на манер импичмента и внесения изменений в Конституцию. Списать-то списали, да он, гад такой, не списался!
Приятель мой, врач-уролог, инородное токсичное тело из тётушки удалил. Эндоскопически не рискнул – пошёл путём надлобкового внебрюшинного сечения. Градусник в берлоге мочевого пузыря уже мхом слегка порос, но держался бодрячком. Тётку ни разу не подвёл – не разбился, не треснул и температуру исправно показывал. А ведь и роды пережил с хозяйкой своей. И всего-то три рубля, а не скажешь.
Хорошие всё-таки стеклодувы у нас. Слава России!
А что у них в урологии как-то поздним-поздним вечером было – но уже с мужиком, – я вам дальше расскажу.
Циркумцизио
Как вы уже знаете, в те времена, когда в ночь на Рождество ещё умели верить в чудеса, Скруджу Макдаку было не избежать раскаяния, а «дедушка-кощей» Андерсен неутомимо отправлял маленьких девочек прогуляться босиком по морозу в пижаме из крапивы, я работала акушером-гинекологом в одной чудесной больнице. Настолько многопрофильной, что «чудеса» здесь считались делом обычным и незамысловатым. Как, впрочем, и в любом другом столь же масштабном лечебном учреждении.
И был вечер накануне Рождества.
И было слякотно.
У заведующего урологическим отделением был день рождения.
И мы не пили…
Мы – это конкретно я и Олег – дежурант урологического отделения.
А они (все остальные) пили!
Ибо за столом были представлены почти все дружественные смежные специальности. А в те чудесные времена ещё закрывали глаза на подобного рода празднования в узком кругу. Алкоголь и прочая водка рекой лились в широкие лужёные глотки узких специалистов. Всем было хорошо. И только начмед по хирургии следил в оба глаза – чтобы не всем. Потому что всем – это всем, кроме действующих дежурантов. Следил-следил, следил-следил, пока эти оба не залил по самую миопию.
Мы – те самые действующие дежуранты – ждали первой звезды или хотя бы отъезда начмеда. Хотя очень хотелось не ждать. Но, памятуя о том, что наш народ очень любит ночные праздники, были, как обычно, в полной боевой готовности. Дамы на сносях обычно бабахнут рюмку коньяку, дадут мужу нехилый ломоть половой жизни – и ну давай рожать! Я уже не говорю об «эпидемиях» почечных колик на фоне обильных возлияний и комбинированных травмах паренхиматозных[10] органов на почве выяснения извечного вопроса: «Ты меня уважаешь?!» Но если травмы ещё можно хирургам перебросить, то колики и задержки мочи – святое для каждого уролога.
Я, значит, не тороплюсь. А Олег как с цепи сорвался – раз! – рюмку. Бабах – другую!
– Эй! – говорю ему тихо и как ущипну под столом. – До первой звезды нельзя! А вдруг ножевое в почку привезут, а ты посмотри на нашего сосудистого!
А он мне развязно так:
– Звезду Суворову Александру Васильевичу! – Это такая в древние времена наскальная реклама была.
Ну, думаю, пошла вода в кубрик – пора сматываться в роддом. Хотя акушерка не звонит и биппер не пищит… Только ногу задрала, чтобы драпнуть, а Олег как брякнет:
– Караим Антинохьевич! А Танька свалить собирается! А между тем вы у неё уже в бальную книжечку, я слыхал, записаны!
Ну, думаю, сука! Ты у меня ещё попляшешь! Будешь мне в следующий раз полчаса раком у почечного лотка стоять – пока я тебе всю бальную книжечку не зачитаю!
Караим Антинохьевич был светилом из светил отечественной и международной урологической школы. Редактировал отдел Большой медицинской энциклопедии по профилю, и всё такое. Хирург от Бога, диагност от папы римского и т. д. В общем, Клиницист с самой большой буквы, к тому же в ореоле легенд от весьма непростой судьбы. И, как все подобного рода образчики, был весьма неравнодушен к прекрасному. Особенно если это прекрасное имело минимальный коэффициент интеллекта и могло рот открывать не только для того, чтобы глупо хихикать, а ещё и… а вот и не то, что вы подумали. А для того, чтобы о «Меховом завтраке» или «Алжирской женщине» поговорить. Хотя то, о чём вы подумали, со слов некоторых дам, тоже приветствовалось.
Я же на сюрреалистах и импрессионистах ещё со времён патанатомии собаку съела и кошкой закусила, которая перед этим мышку проглотила! А Караим Антинохьевич мужчина был требовательный и директивный. И уж коли он жаждал бесед – то вынь и положь! И здоровый, как пад… в смысле, как Пабло Пикассо году эдак в 1950-м. Тому в оный год, дай бог памяти, шестьдесят девять было. А помер в 1973 году от рождества Христова – то есть в возрасте девяноста двух лет…
Короче. Хапнул меня Пабло Антинохьевич за ручку – и давай беседы беседовать. А Олег с другой стороны за локоток взялся, но, чую, больше для того, чтобы на стуле удержаться…
Но тут в помещение буфета урологического отделения вносится взлохмаченная санитарка и, думая, что никто не замечает, что она уже тоже того – со слегка сдвинутой точкой сборки, весьма, как ей кажется, серьёзно изрекает:
– Иваныч! Срочно в приёмное, потому что там какая-то хрень! Я сказала, чтобы у телефона обождали, а они трубку бросили, суки!
Я чую – вот мой шанс.
– Пошли, Олег Иваныч, – говорю – я тебя провожу к месту событий и пойду обход, что ли, обойду. А потом ещё наколядуемся, если что.
Олег, моментально профессионально исполнившись чувством долга, в жалкой попытке осознать своё тело в пространстве становится в позу Ромберга, при этом глупо хихикая. Ну и что – он вообще парень весёлый. «Пронесло, – думаю. – Сейчас-то я ноги и сделаю!»
Но тут оживает Караим Антинохьевич, который ещё, вишь, не до конца рассказал мне свою концепцию видения «Поля маков в Аржантё», а также высказал не все соображения на предмет отношений между Моне и падчерицей.
– Многоуважаемая публика! – встаёт и говорит густым баритоном. – Пейте и закусывайте, как раньше. А я с ребятами в приёмное спущусь – тряхну стариной. Вдохну этот запах – не всё же по академическим джунглям прятаться. Пора вспомнить, каково оно там, на воле, в пампасах.
Олег, смотрю, от этого аж протрезвел похлеще, чем под душем Шарко.
– Что вы, что вы, – говорит, – Караим Антинохьевич! Вы – и вдруг в нашем неуютном, открытом всем ветрам приёме. Да там, может, поножовщина какая. Или в борщ кто кому насрал – мало ли! Вы! Такая величина! И вдруг!..
Бесполезно! Светило уже взошло над толпой смердов. Поэтому, бросив на Олега гневный взгляд, Караим изрёк:
– И Татьяну с собой возьмём. – А как же! С кем ещё о мастерах цвета беседу добеседовать! – Пусть её будет. Может, чему дельному научится, чтобы, если что – не опозорила белый халат, как ты, отрок неразумный, с родами. – История-то, надо сказать, по всей больнице давным-давно разнеслась. – Я, – продолжает академик, – когда-то, ещё при Сталине, какому-то аппаратовскому доберману камни из почек удалял. Под страхом, которого тебе, щенок, не понять! Так что айда, дети мои, в приём – уши всем подряд купировать!
Смотрю – тут так просто не слиняешь: Караима понесло. Ладно, думаю, – авось он протрезвеет по дороге или же мне из роддома позвонят.
Едем в лифте. Олег надувает щёки. А я делаю заинтересованное лицо. Хотя мне, если честно, что «Поля маков в Аржантё», что «Поля маков в ложбине у Живерни», что «Лондонский парламент», всё одно – Моне. Вы, если бы так хорошо разбирались в импрессионистах, как я – тоже бы любого в погонах уделали.
Прибыли, значится. А докторица приёмного уже аккурат как с картины того же Пабло сошла – «Женщина в кресле», видали? И хохочет!
– Олег, – шепчу, – чего это с ней?! Ну выпила. Ну с кем не бывает! Чего же хохотать-то так в лицо! Видит же – Караим тут. Не верит? Думает, delirium tremens за ней пришёл?
– Я, – отвечает мне этот гадёныш, дружок мой разлюбезный, – вообще плохо вижу, потому что очки забыл в ординаторской! Я вижу только набросок «Авиньонских девиц»! – И всхлипнул.
А Караим Антинохьевич ручку дежурной приёма поцеловал, улыбнулся и говорит зычным голосом:
– Ну, что нас так развеселило, душа моя! Показывай этих проказников! Что у нас? Ножевое? Колика? Задержка? Ещё какая ургентность развесёлая?! – И прям ножкой, как застоявшийся жеребец, бьёт и ушами прядёт – воздухом приёма надышался, что ли, старый чемодан!
А у меня настроение уже ни к чёрту. Примерно как у «Любительницы абсента».
«Как же, – думаю, – отсюда благовидно смыться?» Наивная. Я ещё и не предполагала, ЧТО меня ждёт «На железной дороге».
Да. В этом месте вы должны простить мне резкий переход к русским художникам-передвижникам. Потому что в смотровой приёма нас ждали два персонажа, сошедшие аккурат с данной картины Василия Григорьевича Перова. Ну приодеты, может быть, и получше. В смысле – посовременнее, а типажи – те же! Хотел, Караимушка, в народ? Получай народ прямо от боженьки с ладошки!
И молвил один из народа: «Б…я… Не, ну надо же!.. Нах… Доктор! Еппона мама!» Зело принямши, руками машет, рассказывать порывается. Но чувствуется, что человеку от всей души весело – на смех срывается. До истерики местами!
Другой сидит без штанов – стесняется. Одной рукой причинное место, в тряпицы обмотанное, зажал. А второй по воздуху водит – то пальцем погрозит, то крякнет и отмахнётся от кого-то невидимого. Мол, вот такая вот херовина вышла. Штозаваюматьсамнепойму! А Караим-то наш не орёт, глазами не сверкает, а любезно так говорит:
– Пойди отблюйся, падла, и приходи!
Вы не подумайте. Это он Олегу. А мужику, тому, что с тряпицами, ласково так:
– Что случилось, милейший?
Тот молчит, ёжится. Пациентом себя чувствует.
Второй за него:
– Ну, дык… Мы ж, б…я… того. Ну, это! Ну, чтоб!.. А оно… Вот!
– Что вот? – Голос Караима уже струится, как тончайший шелк.
И вдруг тот, что с тряпицами, басом таким гнусавым:
– Доктор, а выпить можно? Вы чё не подумайте… Я того… В нерв весь ушёл. Аж запирает! А?.. – и смотрит.
Караим Антинохьевич ещё раз удивил меня в тот вечер под Рождество. Как говорят, жил дольше, видел больше. Медсестре смотровой говорит так спокойно:
– Принеси-ка, душенька, три стакана. Нет. Два. Тебе, я так понимаю, – и смотрит на этого «констриктора», – грозит оперативное вмешательство.
– Чего? – спрашивает мужичок, съеживаясь.
– Операция. И срочная, – объясняет Караим. – Хотя если это то, что я предполагаю, – сойдёт и местная анестезия. – И вновь обращаясь к сестре: – Всё-таки три, голубушка, стакана тащи. И шустро!
Выпил Караим Антинохьевич с мужиками. И подельник – тот, что всё веселился, – наконец-то обрёл дар более-менее связной речи и рассказал Караиму буквально следующее:
– Ну, выпили мы с кумом. С бабами, понятно, поругались. Им – то-сё, пятое-десятое – тока бы глотки драть. Праздник же святой! Понимать надо. Дуры – одно слово! В общем, потом ко мне пошли – в сарае там было у меня немного. Выпили ещё, посидели, он мне и говорит: знаешь, мол, когда и почему баба хвостом крутит? «Отож, – говорю. – Оттого и крутит, что с хвостом. Все они бесоватые!» А он мне: «Дурак ты! Я, мол, не про то щас. Я про то, что до одного места ей те дрова давным-давно и чердак худой. А вот место то самое чешется… Вот я об чём!» И вдруг в рёв – прям как запойный. Наземь плюхнулся, орёт: «Не могу больше! Ой, не могу!» Я чуть прям не протрезвел с непоняток. И бросать боязно – не повесился бы. А то у нас в том годе, помню… Да и хер с ним! Тот вовсе шибанутый был. А кум-то мой – мужик. За ним отродясь дурости такой не водилось. В общем, он блажит, а я как обухом по голове. И тут, бац! Дошло до меня! «Ты что ж, – говорю, – курва, мать твою так перетак! Бабу, что ль, обходить не смог?» А тот пуще в рёв – думал, щас вся деревня сбежится. Насилу угомонил.
В общем, сидим, допиваем. А я про себя: «Беда-а. Ой, беда. Как бы не повесился всё-таки». Тут он мне и говорит: «Чёта у меня там не того… этого». «Чё – говорю, – у тебя не тово-ентова?» Он: так, мол, и так. А у меня прям как гора с плеч. «Дурень, – говорю, – что ж ты сразу-то не сказал! Это ж – не беда! Плёвое дело – проще пареной репы!»
А как вышло – меня в прошлом годе в ЦРБ возили – такая же херня была. Врач говорил, не помню. Не то «навоз», не то «абрикос», что-то сельскохозяйственное у меня было. Вот прям аккурат как и с кумом стряслось. Так там делов оказалось на пять сек – шкуру оттянули да и оттяпали кусок. В палату хотели положить, а я утёк. Знаю – потом деньги давай за то за сё. На мне и так всё как на собаке…
Короче, мы ещё по «наркомовской» накатили, да глоточек оставили – чтоб топорик, значит, протереть…»
– Ясно! – неожиданно резко и громогласно прервал его Караим. – Клиническая ситуация налицо! Любушка, вы всё приготовили?
– Да, Караим Антинохьевич! Операционная сестра уже помылась. Всё готово.
– Пройдёмте, дамы и господа. Приоденьте коллегу, – говорит Караим санитарке, кивая на «подельника». Тот аж икнул со страху. Санитарка уже рот было открыла: «Не положено!!!» – им же до одного места, академик ты пятнадцати академий или хрен с баштана. Но докторша приёмного строго так ей бровками – мол, не выёживайся, а исполняй. И все действующие лица двинулись в «предбанник» ургентной операционной.
– Как вы уже, наверное, догадались, Татьяна Юрьевна, у нашего пациента случился банальнейший… кто?
– Фимоз, – вздохнув, послушно отвечаю я.
– Не этот ли «сельскохозяйственный» продукт вы имели в виду, коллега? – продолжает как с подмостков вещать Караим, обращаясь к подельнику потерпевшего.
– Он. Точно он. Вот и доктор мне тогда…
– Понятно, понятно. – И вновь обращаясь ко мне: – Не просветите ли вы, Татьяна Юрьевна, глубокоуважаемого коллегу, приехавшего к нам из дальних… э-э… стран, на предмет сего типично «сельскохозяйственного» случая?
За моей спиной давилась от смеха до пузырей на лбу докторша. Мне же по роли, отведённой великим «искусствоведом», приличествовало дать серьёзный, развёрнутый ответ.
– Сужение крайней плоти полового члена. Фимоз у взрослого мужчины возникает при хроническом воспалении кожи головки полового члена и крайней плоти – баланопостите. Причиной фимоза могут быть склероз кожи крайней плоти, злокачественные новообразования головки полового члена и крайней плоти, инородные тела, всякие неспецифические и специфические инфекции. Например, сифилис.
– Умница, голубушка.
«Ага, и чаще всего встречается в далёких сельскохозяйственных странах!» – чуть не залепила я под конец. Еле сдержалась, чтобы не выскочить из роли.
– И что же, душа моя, у нашего пациента было не «таво-ентова», что он ханку жрал и другу в ноги кидался, на бабу свою жалуясь? – продолжал млеть в своей ипостаси Караим. – Хотя, должен сказать, претензии её были совершенно обоснованны, ибо, если ты мужчина – изволь соответствовать! – добавил семидесятилетний академик, горделиво расправив плечи. Должна сказать, дай бог вам всем в его годы так выглядеть!
– Фимоз, – говорю, – Караим Антинохьевич, нарушает нормальную половую жизнь и даже делает порою её невозможной. Потому что возникают весьма болезненные проблемы с открытием головки полового члена, травмы кожи крайней плоти и уздечки во время эрекции и при половом акте.
– Ой, полярная лисичка, какие проблемы! – вдруг подаёт реплику уже приодетый в бахилы и хирургический халат кум-«оператор». – Извиняюсь.
– А ведь совершенно верно говорите, коллега! – отвечает Караим, значительно поднимая указательный палец вверх.
«Ну, цирк!» – проносится у меня в голове.
– И каково же лечение подобных форм фимоза у взрослых мужчин, Татьяна Юрьевна?! – тоном, ни на секунду не позволяющим заподозрить в ёрничанье, продолжает Караим, предупредительно открывая передо мной двери в оперблок.
– Только оперативное! – наигранно вздыхаю я, оглядываясь в поисках Олега.
– Именно! – И тут же: – Мойтесь, голубушка!
– Я?! – «Цирк уехал – клоуны остались!» – Караим Антинохьевич, мне же в роддом, и к тому же Олег…
– Ничего не случится в вашем роддоме за час. Там ещё дежурант есть. А если что – из гинекологии бездельников вызовут. А Олег, как и его милейший отец Иван, хотя и прекрасный хирург, но алкогольдегидрогеназы[11] в организме – кот наплакал. Это у них наследственное. Так что – сама понимаешь…
«Ну Олег, ну удружил! – думаю. – Ладно, что делать-то. В травме я уже ассистировала, так что… Не прикажешь же солнцу закатиться в неурочный час… Подержу, пожалуй, крючок академику».
А академик-то между тем ещё успел огненной воды себе и «коллеге» плеснуть.
– Караим Антинохьевич, – говорю, – только вам там несколько неудобно будет, потому что у этого стола давным-давно все гайки и болты из строя вышли и он под ваш рост не отрегулируется.
– А зачем мне, радость моя, его регулировать? С такой операцией вы, Татьяна Юрьевна, вполне справитесь самостоятельно при помощи операционной сестры.
«Ну всё! Приехали! У Караима рождественский маразм!» – только и успела подумать я.
– И не волнуйтесь, мы с коллегой будем рядом и всё вам расскажем. – И подталкивает офигевшего в дупель мужика в операционную, куда санитарки уже увели его дружка со слегка подпорченным «хозяйством». – К тому же поверьте старому волку – кесарево сечение куда как более сложная операция. А циркумцизио, по большому счёту, и операцией не назовёшь. Скорее манипуляцией! Хотя!.. Знаете ли вы, коллега, – продолжил он, обращаясь к «куму», – что сказал ещё в 1911 году американский хирург Кистлер по поводу обрезания?
– По поводу чего?..
– Да вот как раз того самого «ентова». А вы, Татьяна Юрьевна, тоже не знаете?
– Нет, Караим Антинохьевич! Не знаю! Я пиписьки совершенно иной конструкции в интернатуре и клинординатуре изучала!
– Настоящий врач, голубушка, должен быть энциклопедически образован! И у вас для этого есть все предпосылки! Интеллект, талант, мастерство, молодость, красота, ноги… Последнее, впрочем, из несколько иной оперы, но не помешает. Считайте это бонусом. Так вот… – Выдерживает мхатовскую паузу и хорошо поставленным голосом продолжает, обращаясь ко всем находящимся в операционной: – А сказал Кистлер буквально следующее: «Циркумцизио – одна из наиболее часто выполняемых малых операций, которая иногда делается хирургами походя, без особого внимания к ней, из-за кажущейся простоты. Однако многие хирурги часто теряют своих лучших клиентов, если эта операция заканчивается неудачно!» Поэтому сейчас мы будем делать такое циркумцизио, кхм, вернее – доделывать, – Караим укоризненно посмотрел на мужика, которому, судя по всему, было, мягко говоря, не по себе, – что вашему другу, любезнейший, нигде не стыдно будет продемонстрировать результаты нашей работы!
Картина маслом – двое «коллег», в нестерильной зоне, примостились у подоконника… Консилиум, блин! Нет! Такого у импрессионистов точно нет – можно даже не искать.
В это время в оперблок забегает взъерошенный Олег, смотрит на обложенное уже медсестрой операционное поле, нервно сглатывает и убегает. Вслед за ним деловито заходит анестезиолог. Почтительно кивает Караиму, видит меня и недоумённо вопрошает:
– А Олег Иванович говорил, что у нас урологическая операция.
– Урологическая, – подтверждаю я.
– А ты тут что делаешь?
– Подрабатываю на полставки! – рявкаю я. – Делай блокаду! Мне уже на мужика этого смотреть жалко!
– Подход не мальчика, но мужа! Я ни секунды не сомневался в вас, Татьяна! – изрекает Караим с подоконника.
И тут вдруг оживает пациент:
– Доктор! Я вас очень прошу! Сделайте, пожалуйста, чтоб было красиво! Баба у меня очень капризная!
– Да, – подтверждает «коллега». – Мы и приехали-то потому, что криво вышло. Я до соседа сбегал – у него «Газель», – в больницу, говорю, надо смотаться – и мухой назад! Там сейчас дружбану подровняют чего надо – и назад к столу ещё успеем! И тебе поставим. Так что он нас на улице ждёт. Вы, доктор, побыстрее управьтесь, но чтоб ровно! А то его засмеют. Баба у него шибко языкатая – разнесёт, что твой Бобик-пустобрёх.
В общем, я уже не знаю, плакать мне или смеяться. Операционная сестра вся трясётся мелкой дрожью от хохота. А Караим продолжает в своём духе:
– А «криво», любезный, как вы изволили выразиться, вышло потому, что многие хирурги предпочитают, в отличие от вас, технику «двойного разреза». Смысл её в том, что наружный и внутренний листки крайней плоти надсекаются двумя отдельными циркулярными разрезами, а образовавшаяся между ними полоска ткани затем удаляется. Подобная методика, коллега, позволяет удалить ровно столько крайней плоти, сколько «закажет» пациент. Таким образом, головка полового члена будет после операции открыта либо полностью, либо частично. Осложнения после циркумцизио встречаются в опытных руках хирурга крайне редко. А вы, милейший, допустили ошибку начинающего – попытались одномоментно разрубить этот «гордиев узел», чего, конечно же, не допустит Татьяна Юрьевна!
– Не-е. Я узел не трогал – только шкуру. Он палец поставил – типа там дальше уже х… хозяйство. Точно вроде рубанул. А он как заорёт. Смотрю – кривовато чуток вышло, ну и вот…
Медсестра ржёт. Анестезиолог тоже. Я стою над этим самым «хозяйством» со скальпелем в руках. Олег-счастливчик блюёт где-то в недрах санкомнаты приёмного. А Караим Антинохьевич на вершине блаженства. Что, как говорится, и требовалось доказать.
Дальнейшие полчаса были посвящены циркумцизио в Древнем Египте времён шестой династии фараонов. (Кстати, все фараоны были названы поимённо.) Циркумцизио в еврейской культуре, как олицетворению единства с Богом, следования Его заветам и принадлежности к избранному народу. Была зачитана Книга Бытия, Слава Яхве, не вся, а только отрывок, где говорится: «Каждый мужчина среди вас должен быть обрезан». Бытие 17 дробь 10. Мы узнали много нового о циркумцизио среди мусульман, африканских племён и индейцев Центральной Америки. О пользах и рисках. Об отдалённых последствиях и о том, почему у мусульман гораздо реже случается рак прямой кишки. Да-да. Караим в характерной для него манере и тут коснулся смежных специальностей, ибо «медицина едина и неделима, как цвета спектра, которые, лишь сливаясь, дают Свет».
Изредка прерывал он свои речи и, заглядывая через плечо операционной медсестры, изрекал: «Да», «Ага», «Здесь чуть выше», «Не надо Ревердена[12] – это тебе не матка», «Умница, моя девочка!», «Красоту в массы!».
Академик был галантным мужчиной – позже он самолично проводил меня до самого родильного дома неуютными подвалами и, ещё раз уточнив, точно ли я не хочу (правда, не уточнив – чего именно), отправился в главный корпус, зычно напевая «Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны». Тексты нашего всего, положенные на музыку Петра Ильича, зычным эхом разносились по подвалу, пока я курила.
Поспать так и не удалось, потому как ближе к середине ночи потянулись дамы с тянущими, ноющими и схваткообразными болями в низу живота.
Всю пятиминутку начмед смотрела на меня, в предвкушении сверкая глазёнками. И в самом конце, не выдержав, объявила громогласно:
– И последнее! У нас ЧП! В связи с чем Татьяну Юрьевну в срочном порядке вызывает к себе начмед по хирургии! Доигрались вы в очередной раз, дорогая! Много себе позволяете и ещё больше о себе думаете! – Коллеги, заинтересованные запахом нового скандала, посмотрели на меня. – Да! Татьяна Юрьевна напилась и всю ночь шлялась по главному корпусу, превышая полномочия! Я думаю, что Алексей Гаврилович примет меры, и на сей раз я не буду вас выручать!
– А что, разве вы меня уже выручали? – елейным голосом спросила я.
– Все за работу!!! – заорала начмед по акушерству и гинекологии.
Поздоровавшись с невозмутимой, как сфинкс, секретаршей, я толкнула тяжелую дубовую дверь кабинета начмеда:
– Доброе утро, Алексей Гаврилович. Вызывали?
– Что вы, вашу мать, себе позволяете?!! – выдохнул на меня перегаром начмед. – Просил же вчера не пить!
– Так я и не пила.
– А за каким хером вас понесло оперировать урологическую патологию, если у них в отделении есть свой врач?! Это должностное нарушение. Нет! Это – должностное преступление!!! – заорал начмед и шандарахнул об стол журналом операционных протоколов ургентной операционной, где в графе «Хирург» гордо реяло моё ФИО.
«Ну Олег! Ну гад! Ещё и post faсtum удружил. Видимо, так и не пришёл в себя вчера. Ему-то что – он сын Ивана. А я, блядь, сирота! Мама – учитель. Папа – инженер…»
И тут распахивается дверь и, напевая на какой-то незатейливый мотивчик стихи «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?», входит Караим Антинохьевич. Первым делом целует мне ручку, заявляет, что я очаровательна (ага, а как же – после бессонной ночи и с растрёпанными волосами). Затем поворачивается к начмеду и говорит:
– Ты, Алёша, дороги Смоленщины, конечно, не помнишь. А вот отец твой покойный – помнил. И на красивых женщин варежку разевал, только чтобы обомлеть! Чего орёшь?!. А-а, да я смотрю, протокол операции неверно записан? Ай-яй-яй! Как это я недоглядел, а операционную сестру бес попутал – это с ними частенько случается. Дай-ка я поближе гляну… Ну вот, конечно, я вижу – ошибка, – тычет пальцем в журнал Караим. – Кто у нас тут хирург? Я хирург! А Татьяну Юрьевну я трепетно умолял мне проассистировать, потому как Олег Иванович были несколько не в себе и сильно жаловались на осетрину, что к нам в буфет завезли на праздник. А что пациент удрал – так за ним дежурный доктор следить не обязан, а вот псы твои приёмные – как раз наоборот. Но, надо сказать, парни красиво ушли. На «Газели». Как мы с твоим отцом от фашистов. Ах, Алёшка! Давай сообрази лучше кофию с коньячком. Или даже лучше коньячку с кофиём. На три, естественно, персоны.
Алексей Гаврилович обречённо машет ручкой и распоряжается секретарше в селектор. Тем временем Караим Антинохьевич снова обращается ко мне:
– А для вас, любезная барышня, у меня подарок. – И вручает мне толстый альбом репродукций… Клода Моне. Я, пытаясь быть естественной, улыбаюсь, благодарю, открываю, а там – дарственная надпись:
«Прекрасной женщине, одной из лучших моих учениц и настоящему бойцу в память о совместном обрезании. С самыми искренними.
К.А.В.».
– Татьяна, двери моего кабинета открыты для вас в любое время. Не говоря уже о потайном лазе в моё сердце.
Слава богу, во время моих неловких расшаркиваний и смущённых благодарностей начмед вернулся в реальность и что-то там начал увлечённо рассказывать Караиму Антинохьевичу. Я быстренько ретировалась под благовидным предлогом, потому что хотела как можно быстрее домой, в ванную и спать.
Но так просто уснуть мне не удалось. Вначале позвонила утром ещё такая злобная, а сейчас приторно-мармеладная Светлана Петровна – начмед по акушерству и гинекологии – и заголосила в телефонную трубку:
– Нет, какая же ты умничка! Я никогда в тебе не сомневалась! Надо же… Сам Караим Антинохьевич…
– Да-да. Спасибо, – говорю. – Вы всегда так чутко… реагируете. – И положила трубку.
Надо ли говорить, что ещё с полгода вся больница считала меня любовницей академика!
Спустя ещё пару минут позвонил Олег и жалобно проныл:
– Мне так плохо, а Алексей Гаврилыч меня вдул по самое не балуй, а мужики удрали.
– Олег, отправляйся в ад! – сказала я и выдернула телефон из розетки. Едва прислонив голову к подушке, вдруг…
…очутилась в кафе на набережной Сены. За соседним столиком сидели Пабло и Сальвадор. И вдруг последний начинает реветь – как запойный. Наземь плюхнулся, орёт:
– Не могу больше! Ой, не могу, Паблуша! Чёта у меня там не того-ентаво…
– Чё ты не можешь-то? Галку окучить, что ли?! Говорю тебе, нельзя на русских бабах жениться!
– А это не я – она сама! – голосит Сальвадор.
– Ладно! Не голоси, пошли в мою мастерскую! У меня о прошлом годе такой же «абрикос» с Ольгой вышел. Да не ссы – там делов на пять сек – шкуру оттянуть да оттяпать кусок! Пошли! Да абсенту прихвати – нож протереть!
Проснувшись в холодном поту, я весь день листала альбом Куинджи! Ну его, этих импрессионистов и прочих кубистов. Куда как лучше реализм. Радуга. Море. Крым. Ночь. Степь. Одно плохо – зря они в биографической части альбома фото Архипа Ивановича, играющего в шахматы с Менделеевым, вставили. Так и кажется, сейчас один другому заголосит: «Не могу больше! Ой, не могу, Дмитрий! Чёта у меня там не того-ентаво…»
Читать бесплатно другие книги:
