Карамболь Нессер Хокан
Втайне он пробовал представлять себе картины этой жизни. Яркие, теплые и насыщенные. Картины будущего, когда ему больше не придется просыпаться в «час волка».
Смотреть сквозь трепещущую натянутую пленку.
Смывать с тела дурно пахнущий холодный пот.
«Вера, — подумал он. — Ради тебя я смог бы снова убить».
В субботней газете «Ниуэ Блат» его объявили в розыск. Он прочел об этом за завтраком и после минутного приступа ужаса громко рассмеялся. Никакая это не угроза. Напротив. Вообще-то, он этого ждал. Было бы абсурдным предполагать, что никто не обратил на него внимания в те минуты, пока он сидел в баре, просто абсурдным, — и он быстро сообразил, что газетные сведения вместо того, чтобы представлять для него опасность, означали скорее гарантию. Гарантию того, что полицейское расследование зашло в тупик и что с этой стороны ему опасаться нечего.
Зачем бы полиция иначе стала распространять такую смехотворную информацию?
Мужчина неопределенного возраста. Одет в темную, вероятно черную, одежду. Длинные темные, вероятно черные, волосы. Борода и очки. Возможно, замаскированный.
Возможно! Он улыбнулся. Неужели они ждут, что он снова наденет все это и выйдет на люди? Да еще вернется на место преступления и опять посетит «Тратторию»? Он никогда не был особенно высокого мнения о полиции, и в это субботнее утро выше оно не стало.
«Профессионалы? — подумал он. — Жалкие дилетанты».
Вечером пришла Вера. Он купил вино и еду в дорогом супермаркете на Кеймер Плейн, но они с Верой не виделись шесть дней и занялись любовью прямо в прихожей. Он и не знал, что бывает столько страсти! Вот это женщина!
Постепенно они, однако, перешли к еде и вину. Вера осталась на всю ночь, они предавались любви еще несколько раз — то тут, то там, — и вместо того, чтобы проснуться в «час волка», он уснул примерно в его середине.
Отяжелевший и удовлетворенный, полный любви и вина, крепко прижавшись к Вере Миллер.
Она осталась до середины воскресенья. Они говорили о своей любви, о том, как им с ней быть, и о будущем.
Впервые.
— Никто не знает о твоем существовании, — сказала Вера. — Ни Андреас. Ни моя сестра. Ни коллеги и друзья. Ты моя тайна, но я больше не хочу, чтобы так продолжалось.
Он улыбнулся, но не ответил.
— Я хочу обладать тобой все время.
— А твой муж? — спросил он. — Что ты собираешься делать?
Прежде чем ответить, Вера долго смотрела на него.
— Я займусь этим, — объявила она. — На этой же неделе. Я все обдумала, пути назад нет. Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — ответил он.
В понедельник он работал дольше обычного. На пути домой в машине — как раз когда он проезжал бетонную трубу в канаве — он заметил, что подпевает автомобильному приемнику, и осознал, насколько все изменилось, — он даже не представлял себе, что такое возможно.
Невероятно. Совершенно невероятно. Тем не менее это реальность.
Он улыбался и по-прежнему напевал, вынимая из ящика почту, но замолчал, когда присел за кухонный стол и взглянул на почту. Насколько он мог судить — если память ему не изменяла, ведь старые письма он уничтожил, — оно было написано на точно такой же бумаге и вложено в точно такой же конверт, как и оба предыдущих. Всего полстранички, написанных от руки.
Две жизни,
теперь у Вас на совести две жизни. Я дал Вам достаточно времени, чтобы сознаться, но Вы спрятались, подобно трусливой дворняжке. Цена моего молчания теперь иная. В Вашем распоряжении имеется неделя (ровно семь дней), чтобы раздобыть 200000 гульденов. Неновыми купюрами. Мелкого достоинства.
Инструкции получите позже. Не повторите ту же ошибку — шанса откупиться Вам больше не представится. Я знаю, кто Вы, у меня имеются неопровержимые доказательства против Вас, и мое терпение не безгранично.
Друг.
Он прочел письмо дважды. Потом уставился в окно. Шел дождь, и внезапно ему в нос ударил запах холодного пота.
III
Эриха Ван Вейтерена хоронили в понедельник; церемония была скромной. Служба проходила в боковом приделе церкви Кеймер, и в соответствии с пожеланием ближайших родственников — главным образом, матери — присутствовал лишь узкий круг скорбящих.
Рената выбрала также пастора и псалмы — согласно каким-то туманным принципам, которые, по ее утверждению, были важны для Эриха, но к которым Ван Вейтерен особого доверия не питал. Впрочем, ему было все равно; если Эрих и испытывал потребность в религии, то едва ли удовлетворял ее под этим высоким сводом, под зловеще устремленными в небо шпилями — в этом он не сомневался.
Пастор казался относительно молодым и относительно живым, и пока он проводил обряд на своем ярко выраженном островном диалекте, Ван Вейтерен в основном сидел, закрыв глаза и сцепив руки на коленях. Справа от него находилась бывшая жена, присутствие которой, даже в такой ситуации, он выносил с трудом; слева сидела дочь, которую он любил больше всего на свете.
Прямо перед ним стоял гроб с прахом сына.
Смотреть на него было тяжело, возможно, поэтому Ван Вейтерен и прикрыл глаза.
Прикрыл глаза и думал о живом Эрихе. Или предоставлял мыслям полную свободу, и память, казалось, выбирала фрагменты совершенно произвольно. То картинки и воспоминания из детских лет сына — с чтением сказок на каком-то продуваемом ветром пляже, визиты к зубному врачу, посещения катка и зоопарка Вегелена. То из тяжелого периода, значительно позднее. Годы наркотиков и тюрьмы. Попытка самоубийства, долгие бессонные ночи в больнице. То из их последней встречи. Возможно, главным образом это. Когда возникли самые поздние картины, он стал мучительно осознавать собственный эгоистический мотив — свою потребность извлечь из этой встречи свет, — но, если каждый новый день несет с собой сумму предыдущих, думал он, возможно, ему это простится.
По крайней мере, сегодня. По крайней мере, здесь, перед гробом. В последний раз он просидел с Эрихом полчаса у себя за кухонным столом. Эрих пришел, чтобы вернуть ему дрель, они сели пить кофе и разговаривали о самых разных вещах. О каких именно, он припомнить не мог; однако о злоупотреблениях, о способности или неспособности отвечать за свою жизнь и о разнице между моралью общества и отдельного человека речь не шла. Вообще ни о чем тяжелом, многократно обговоренном и избитом.
«Обычный разговор, — думал он. — Никаких обвинений. Беседа между двумя самыми обыкновенными людьми, именно в этом — в простоте и непритязательности — и заключался свет».
Во тьме. Жалкий луч света в бесконечной темноте; он снова вспомнил идущего по воде Горчакова из «Ностальгии». Ему часто приходила на ум эта сцена… «Ностальгия» Тарковского… и теперь, сидя в древнем соборе с закрытыми глазами перед гробом сына, слушая, как литания пастора вздымается к готическим сводам, он будто бы… будто бы ощущал своего рода единение. Конечно, сильно сказано, да еще и единение со многим сразу. С Эрихом, со своим непостижимым отцом, умершим задолго до того, как у него появился малейший шанс его понять и примириться с ним, со страданием, с искусством и созиданием — со всеми мыслимыми видами созидания, — а постепенно и с верой в нечто потустороннее, в мечты и устремления строителя храма… с жизнью и смертью — и с постоянно ускользающим временем. С дочерью Джесс, тяжело прислонившейся к нему и временами вздрагивающей. Единение.
«Срабатывает, — подумал он. — Ритуал срабатывает. Формы побеждают сомнение; за столетия мы научились придавать пустоте и боли смысл. Смысл и стройность. Но мы ведь долго практиковались».
Чары разрушились, только когда он прошел мимо гроба с вцепившейся в его руку Джесс и, оставив все позади себя, двинулся из придела. Тут накатил леденящий приступ отчаяния, и Ван Вейтерен пошатнулся, был вынужден ухватиться за дочь и опереться на нее. Он на нее, она на него. До Ренаты, по другую сторону от Джесс, казалось бесконечно далеко, и он задумался над тем, почему вечно ощущает это расстояние. Почему?
Уже оказавшись за тяжелыми дверьми церкви под моросящим дождем, он думал лишь: «Кто же его убил? Я хочу знать, что за человек убил моего сына. И задул огонь».
— Я еще не разобрала, — сказала Марлен Фрей. — То есть не отделила его вещи от своих. Я не знаю, как принято поступать… если вы что-нибудь хотите.
Ван Вейтерен покачал головой:
— Конечно нет. Вы ведь жили вместе. Вещи Эриха, естественно, принадлежат вам.
Они сидели за столиком в кафе «У Аденаара». Марлен Фрей пила чай, он сам — вино. Она даже не курила. Он не понимал, почему его это удивляет, но удивляло. Эрих начал курить, когда ему было пятнадцать… даже, вероятно, раньше — просто его застигли в день пятнадцатилетия.
— В любом случае, вы можете как-нибудь зайти и посмотреть, — предложила она. — Возможно, захотите взять что-нибудь на память.
— Фотографии? — сообразил он. — У вас есть фотографии? Думаю, у меня нет ни единого снимка Эриха в последние годы.
Она мимолетно улыбнулась:
— Конечно. Кое-что есть. Во всяком случае, несколько штук.
Он кивнул, глядя на нее с виноватым видом:
— Простите, что я до сих пор не зашел к вам. Так много… так много всего навалилось.
— Сделать это никогда не поздно, — сказала она. — Приходите, когда будет время, и я дам вам несколько фотографий. По вечерам я дома. Во всяком случае, чаще всего, но все-таки лучше предварительно позвонить. Нам ведь не обязательно устраивать званый ужин.
— Да, — подтвердил он. — Не обязательно.
Она отпила чаю, и он пригубил вино, желая хоть как-то выразить некоторое согласие. Попутно украдкой ее рассматривал и заключил, что выглядит она хорошо. Конечно, бледная и усталая, но с правильными чертами лица, и совсем не пытается отвести взгляд, когда он смотрит ей в глаза. Его интересовало, что ей довелось испытать в жизни. Прошла ли она через то же, что и Эрих? Похоже, нет; у женщин обычно остаются более глубокие следы. Кое-что у нее, естественно, в прошлом было, но ничто в ее облике не выдавало недостатка силы.
Силы, чтобы противостоять жизненным трудностям. Да, он отметил, что сила у нее есть.
«Стыдно, — подумал он. — Стыдно, что я встречаюсь с ней только сейчас. При таких обстоятельствах. Мне, разумеется, следовало…»
Но затем на него нахлынуло воспоминание: Эрих мертв, причем с такой силой, что почти потемнело в глазах. Он поспешно допил вино и достал машинку для сигарет:
— Ничего, если я закурю?
Она снова слегка улыбнулась:
— Эрих курил.
Пока он скручивал сигарету и закуривал, оба молчали.
— Надо бы бросить, — сказал он. — Хотя так получается все-таки поменьше.
«Какого черта я болтаю о курении? — подумал он. — Какое имеет значение, что отец мертвого сына курит слишком много?»
Внезапно Марлен Фрей накрыла его руку своей (они сидят, и положить руку ему на плечо она не может!). Он почувствовал, как сердце пропустило один удар, и чуть не подавился дымом. Она, похоже, увидела его реакцию, но не стала притворяться, что ничего не заметила. Однако руку не убрала, а принялась всматриваться в него изучающими глазами, с чуть подрагивающими веками.
— Пожалуй, я смогла бы вас полюбить, — сказала она. — Жаль, что все вышло, как вышло.
«Вышло, как вышло? — подумал он. — Жаль? Довольно мягко сказано».
— Да, — отозвался он. — Я сожалею, что так мало общался с Эрихом. Следовало, конечно…
— Это не ваша вина, — перебила Марлен. — Он был немного… ну, как бы сказать? — Она пожала плечами. — Но я любила его. Нам было хорошо вместе, казалось, будто мы повзрослели оттого, что нашли друг друга… в каком-то смысле. И вот кое-что еще…
Это совершенно выпало у него из памяти.
— Да-да, конечно. О чем, собственно, речь?
Она отпустила его руку и некоторое время смотрела в чашку, медленно водя в ней ложкой.
— Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но дело в том, что у меня будет ребенок. Я уже на третьем месяце… ну, вот, собственно, и все.
— Господи! — воскликнул он и затем действительно подавился дымом.
Ранним утром во вторник Ван Вейтерен повез Джесс в аэропорт Зексхафен. Он сообщил и ей, и Ренате о разговоре с Марлен Фрей; Джесс позвонила той прямо в понедельник вечером и договорилась о встрече, как только она вновь приедет в Маардам. Хотелось надеяться, что уже к Новому году.
Предполагалось, разумеется, что Рената тоже поедет в аэропорт, но от нее пришло сообщение, что она проснулась с температурой и болью в горле. Ван Вейтерен благословил бацилл, подозревая, что Джесс тоже против них ничего не имеет.
Этим утром она опять держала его за руку, пока они почти ползком пробирались в автомобиле сквозь полосы тумана над Ландсмоором и Вейллем, — держала теплой рукой, которая временами крепко сжималась. Он чувствовал в этом знак дочерней любви и привычного страха перед расставанием. В такой день, разумеется, более сильного, чем когда-либо. Страха перед расставанием с корнями в этой равнинной североевропейской местности. С Эрихом. Возможно, и с ним.
— Как тяжело расставаться, — сказал он.
— Да, тяжело.
— Научиться этому невозможно. Правда, в расставании, пожалуй, есть и некий смысл.
Будто ненадолго умираешь, чуть не добавил он, но удержался.
— Не люблю аэропорты, — проговорила она. — Мне всегда страшно, когда надо куда-нибудь ехать. Эрих был таким же.
Ван Вейтерен кивнул. Этого он не знал. Он задумался над тем, как многого не знает о своих детях. Сколько он уже упустил, и сколько еще можно исправить и узнать.
— Впрочем, я ведь его очень плохо знала, — добавила она через некоторое время. — Надеюсь, Марлен Фрей мне понравится… у меня такое ощущение, будто он все-таки оставил по себе след. Да, очень надеюсь, что все сложится хорошо. Было бы ужасно, если…
Она замолчала. Он заметил, что у нее потекли слезы, и надолго сжал ее руку.
— Сейчас я все-таки чувствую себя лучше, — продолжала она, справившись с рыданием. — Лучше, чем когда приехала. От этого мне никогда не отойти, но временами я чувствую себя почти спокойной. Или просто от бесконечных слез чувства притупляются, как ты думаешь?
Он что-то промычал в ответ. «Нет, — подумал он. — Ничто не проходит, и гора все время только растет. День ото дня, чем старше становишься».
Когда они приблизились к аэропорту, она отпустила его руку. Достала из кармана бумажный носовой платок и вытерла под глазами.
— Почему ты ушел из уголовной полиции?
Вопрос застал его врасплох, на мгновение Ван Вейтерен почти растерялся.
— Даже не знаю, — ответил он. — Просто-напросто устал… вот, пожалуй, самое простое объяснение. Оно на поверхности, и я как-то не углублялся.
— Понимаю, — сказала она. — Да, на самом деле многое может обходиться без детального анализа.
Она умолкла, но он понимал, что у нее что-то на уме. Даже догадывался что именно. Через полминуты она продолжила:
— Странно, но я начала думать об одной вещи… никак не ожидала, что она будет меня волновать… поначалу, когда я узнала о смерти Эриха.
— Что же это? — спросил он.
Она снова замялась.
— Убийца, — наконец выпалила она. — Тот, кто это совершил. Я хочу знать, кто он и почему так произошло. Мне все больше хочется это узнать. Тебе это кажется странным? Я имею в виду, Эриха ведь все равно уже не вернешь…
Он повернул голову и внимательно посмотрел на дочь.
— Нет, — ответил он. — Ничего странного тут нет. Я считаю, что это одна из самых нормальных реакций, какие можно себе представить. Причина, по которой я ушел из полиции, существует, но была и причина, почему я начал там работать.
Джесс посмотрела на него сбоку и медленно кивнула:
— Пожалуй, я понимаю. И сейчас ты думаешь так же?
— Сейчас я думаю так же.
Она немного помолчала перед следующим вопросом:
— И как идут дела? Я имею в виду — у полиции. Ты что-нибудь знаешь? Они поддерживают с тобой контакт?
Он пожал плечами:
— Не особенно. Я просил их об этом, но не хочу слишком давить. Когда они до чего-нибудь докопаются, то, естественно, сообщат мне. Возможно, я поговорю с Рейнхартом и попробую что-то разузнать.
Они подъехали к аэропорту. Ван Вейтерен свернул в парковочный гараж, въехал по узкому пандусу и припарковался перед серой бетонной стеной.
— Давай, — сказала она, — разузнай. Я хочу знать, кто убил моего брата.
Он кивнул и вылез из машины. Двадцатью минутами позже он смотрел, как дочь идет между двумя сотрудниками службы безопасности и исчезает в кабине для предполетного досмотра.
«Да, — подумал он. — Теперь, когда все остальное завершено, остается именно этот вопрос».
Кто?
Поначалу это казалось непостижимым.
Его первой мыслью — первой попыткой объяснения — было, что мужчина на парковке каким-то невероятным образом пришел в себя после ударов. Выбрался из кустов, дополз до ресторана и попал в больницу. Выжил.
С размозженной головой и переломом шейного отдела позвоночника?
Потом он стал припоминать факты. Об этом случае писали все газеты, о нем сообщалось по радио и телевидению; конечно, никаких сомнений быть не может. Долговязый молодой человек, которому он нанес смертельные удары возле поля для игры в гольф, мертв. Окончательно и бесповоротно мертв.
«Ergo?[10] — подумал он. — Ergo, я убил не того человека. Должно быть, так. Есть ли какие-нибудь другие варианты?»
Других вариантов он не видел. Очевидно, он… еще раз умудрился убить человека по ошибке.
Это казалось не менее непостижимым.
Нечего было ждать, что этим вечером он сможет уснуть, и после нескольких часов бесплодных попыток он встал с постели. Часы показывали два; он выпил на кухне чашку чая с капелькой рома, затем взял машину и поехал к морю. Припарковался в «кармане» на дороге между Берензей и Лейнайс и просидел там в одиночестве полтора часа, пытаясь рассуждать сам с собой под мощный аккомпанемент моря, доносившийся через спущенное боковое окно. Дул сильный юго-западный ветер, и хорошо были слышны накатывавшие на берег многометровые волны.
Не тот человек? Он убил не того человека. В тот вечер из ресторана «Траттория Комедиа», легкомысленно помахивая пакетом, вышел не шантажист. А кто-то другой.
Какой-то человек, зашедший в туалет и случайно увидевший в мусорной корзине пакет? Неужели все так просто?
Случайность? Кто-то, кому повезло — или не повезло, принимая во внимание финал, — опередить шантажиста? Возможно ли такое?
Эту версию он исключил почти сразу. Слишком неправдоподобно. Нереально. Дело обстояло иначе, совершенно по-другому. Решение не заставило себя долго ждать.
Имеется помощник. Имелся. Его-то он и убил. Анонимный автор писем предпочел не ходить сам и отправил для получения «грязных» денег доверенное лицо. Чтобы не подвергаться лишнему риску; без сомнения, очень разумно и, в общем контексте, совершенно не удивительно. Ему следовало об этом подумать. Учесть такую возможность.
Промах на самом деле непростительный — чем больше он думал, тем очевиднее это становилось. Страшная ошибка. Пока он сидел в Диккене и иронизировал над непрофессионализмом своего противника, речь, оказывается, шла, напротив, о человеке крайне предусмотрительном. О человеке, который подошел к делу гораздо более тщательно и аккуратно, чем он сам.
И теперь сделал второй ход. Двести тысяч гульденов. Двести тысяч!
«Проклятие! — Он громко ругался, ударяя руками по рулю. — Твою мать!»
За злостью последовал страх. Страх перед тем, что он натворил, и перед будущим. «Будущее? — подумал он. — Какое еще будущее?» Если судьба его еще не решилась в течение последних недель, то решится в течение ближайших. В ближайшую. Это совершенно ясно. Просто-напросто вопрос дней, иначе истолковать ситуацию едва ли возможно.
Решится еще раз.
Он открыл дверцу и вылез из машины. Повернулся к ветру и двинулся вдоль дороги. Море бушевало.
«Неужели я по-прежнему я? — внезапно задумался он. — Разве я все тот же человек? Да и человек ли я вообще?»
Бильярдный шар, медленно катящийся навстречу неумолимой судьбе? Два столкновения, две перемены направления… а дальше?
В голове с нарастающей частотой замелькали образы парня в канаве и молодого мужчины, удивленно поднявшего брови за секунду до первого удара. Эти образы переплетались, врезались друг в друга, почти не оставляя места ничему другому. Он попытался обратить мысли к Вере Миллер — к смеющейся, жизнерадостной, рыжеволосой Вере, — но ничего не получалось.
Пока он, согнувшись, съежившись от холода и соленого ветра, тяжело ступал в темноте — в «час волка», осознал он с усталой покорностью, — у него периодически возникал импульс взять и сдаться. Сильный импульс просто отдаться в объятия моря или в руки полиции и положить конец всему сразу.
Последовать слабому шепоту, который, естественно, все же был голосом совести и каким-то странным образом, казалось, перекрывал шум волн и гармонировал с ним. «Странно, — подумал он. — Все сочетается, будто в кино. Чертовски странно. Шум и шепот».
Но Вера Миллер все-таки перевесила. В конце концов ее смеющееся лицо со сверкающими зелеными глазами и ее теплое, влажное лоно, сжимающееся вокруг его члена, отогнали страх и безнадежность, подавили шепот. Ее несгибаемая сила любви. Сила их любви.
И будущее.
«Мне нельзя сдаваться, — подумал он. — Во всяком случае, сейчас. Я должен думать и о Вере тоже».
Домой он вернулся без пяти пять утра. На обратном пути он обрел некоторое спокойствие — возможно, просто вымотался. «Что сделано, то сделано, — думал он. — Слезами делу не поможешь. Главное — будущее. Сперва ближайшее, потом дальнейшее — жизнь с Верой».
Впрочем, если не удастся разобраться с «другом», о дальнейшем будущем, разумеется, можно забыть. Тогда получится неделя, не более, вне всяких сомнений. Необходимо найти стратегию. Защиту, ответный ход. Что делать?
Вот именно, что? Если просто взять и заплатить требуемые 200 000 гульденов, это будет значить, что он лишится всего имущества. Как накоплений, так и дома — и ему все равно не хватит. Придется еще брать заем — как минимум 50000 гульденов. А дальше?
Дальше? Даже если он останется совершенно голым, какие у него есть гарантии? Шантажист знает то, что знает, и, вероятно, этого не забудет; имеются ли какие-нибудь аргументы в пользу того, что он удовлетворится полученным?
Нет, никаких — единственный ответ на его риторический вопрос. Ни малейших.
И как он объяснит Вере, если внезапно окажется совсем без средств к существованию? Как?
Ergo?
Существует, разумеется, только одна возможность.
Убить его.
Убить на этот раз нужного человека. Впрочем, в те несколько минут, пока он петлял по последним узким улочкам пригорода Бооркхейм, его осенило, что, в конечном счете, он, возможно, убил нужного человека. Несмотря ни на что.
В каком-то смысле. Ведь их может быть двое. Могло быть изначально. Нет никаких сомнений в том, что полученные им письма писались одним человеком, но ведь речь вполне может идти о… о руке, например, жены. «Этого исключать нельзя, — подумал он. — Жены убитого шантажиста, которая теперь взялась за дело сама».
Взяла дело в свои руки и подняла ставку.
Конечно, такую возможность отбрасывать нельзя. Он решил узнать, как звали того мужчину у «Траттория Комедия», и начать разыскную деятельность именно отсюда.
Ведь, в любом случае, должна иметься связь — какая-то связь — между ним и вторым.
«Вторым?» — подумал он.
Противником.
Он готов отдать правую руку за то, чтобы узнать, кто этот шантажист.
Время работало и на него, и против него.
Конечно, ему требовалось время, чтобы успеть подготовиться и все спланировать. Хотя добывать деньги, как предполагал «друг», он и не думал. Нет, время другого рода. Время, чтобы действовать — разузнать целую уйму вещей и подготовиться самому.
Однако довольно скоро данная ему отсрочка («Семь дней ровно» — формулировка, присутствовавшая в обоих письмах, — интересно почему?) показала свои минусы. Она казалась долгой. Что именно ему надо делать? Что? Какие планы строить? Как готовиться?
Единственное, что ему удалось, — это узнать, как звали его вторую жертву. Эрих Ван Вейтерен. Он запомнил имя — поместил его в ту же ячейку, что Вима Фелдерса. В ячейку убитых. Но по-настоящему взяться за выяснение, начать копаться в частной жизни незнакомого человека — это оказалось слишком. Он был не в силах. Узнал, правда, из обычного телефонного справочника адрес и в среду вечером немного постоял на Окфенер Плейн, глядя на закопченный фасад и обдумывая, какая квартира его интересует. Стоял там, дрожа от ветра, и не мог заставить себя даже перейти через трамвайные рельсы, подняться на шесть ступенек и прочесть возле звонка список жильцов.
Хватит и того, что я его убил, подумал он. Уж куда хуже, незачем еще покушаться на его дом.
В тот же вечер он решил вообще прекратить играть в детектива. Начал понимать, что это опасно: полиция может обратить на него внимание, они ведь наверняка изо всех сил стараются раскрыть убийство молодого человека. Лучше просто подождать, решил он. Подождать дополнительных инструкций, которые со стопроцентной вероятностью придут по почте в понедельник.
Дождаться бледно-голубого конверта, а потом решать проблему, исходя из того, как ему предложат передать деньги на этот раз.
«Каким-то образом ведь это должно состояться», — думал он. В какое-то время в каком-то месте должен произойти контакт между ним и шантажистом.
Или, вернее, между ним самим, деньгами и шантажистом — в этой цепи имеется три звена, и, разумеется, вполне вероятно, что противник в этот раз позаботится о собственной безопасности еще более тщательно, чем в прошлый. Очень даже вероятно, ведь речь идет о профессионале — это очевидно. Однако он должен каким-то образом получить деньги, и его следует перехитрить.
Каким именно — покажет время. Время и следующее письмо.
После визита на Окфенер Плейн остаток вечера он провел перед телевизором в компании новой бутылки виски, и, когда ближе к полуночи улегся спать, кровать и спальня бежали по кругу.
Так и задумывалось. Ему необходимо проспать «час волка» хотя бы в эту ночь. Четверг у него выходной.
В четверг должна позвонить Вера Миллер.
Три дня без связи — так они условились. В это время ей предстояло поговорить с мужем. Рассказать об их отношениях. Освободиться.
Когда она в семь часов вечера позвонила, он по-прежнему ощущал явные последствия вчерашней попойки.
Ее голос звучал грустно. Такого раньше не бывало.
— Мне так трудно, — произнесла она.
Так она обычно не говорила. Он промолчал.
— Я вижу по нему, что для него это станет ужасным ударом.
— Ты ему еще не рассказала?
Она на несколько секунд замолчала.
— Я начала, — сказала она. — Намекнула… он понимает, что последует дальше, и уклоняется от разговора. Сегодня вечером взял и уехал, я чувствую, что он уехал только из-за этого… сбежал.
— Приезжай сюда.
— Не могу, — ответила она. — Андреас через пару часов вернется. Теперь я должна обращаться с ним осторожно. Увидимся в субботу, как договаривались.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Я тебя тоже.
— Ты ведь не собираешься передумать? — спросил он.
— Ты должен дать мне время, — ответила она. — Нет, я не передумаю, но подгонять события нельзя.
«Время? — подумал он. — Три дня. Потом наступит понедельник. Если бы она только знала».
— Понимаю, — сказал он вслух. — Главное, чтобы наша договоренность осталась в силе. И чтобы я смог встретиться с тобой в субботу.
— В субботу я еду на курсы.
— Что?
Она засмеялась:
— Мои курсы. Ты же знаешь. Уже четвертый уик-энд подряд… я люблю эти курсы.
Он вспомнил ее слова об осторожности, но развивать мысль не стал.
— Я тоже, — пробормотал он. — Ты мне нужна.
— Я у тебя есть.
Закончив разговор, он заплакал. Долго сидел в кресле, выжидая, пока слезы отступят, и пытался сообразить, как давно плакал в последний раз.
Но так и не вспомнил.
Зато принял две таблетки «собрила».
— Нельзя сказать, что мы продвинулись, — заметил Рейнхарт, пересчитывая членов оперативной группы. Из семи человек осталось пять: Краузе был передан в распоряжении Хиллера, Боллмерт по-прежнему гонялся по провинции за сомнительными объектами для расспросов.
— С другой стороны, мы и не отступаем, — подчеркнул Роот. — То, что мы знали неделю назад, мы знаем и сегодня.
Рейнхарт проигнорировал остряка.
— Если инспектор Морено будет так любезна и обрисует положение дел, все остальные смогут откинуться на спинки стульев и, по крайней мере, понаслаждаться приятным голосом, — сказал он.
— Спасибо, — отозвалась Морено. — Способность мужчин постоянно изобретать новые комплименты не перестает удивлять нас, шлюх. Но давайте к делу.
Читать бесплатно другие книги:
