Мифология «голодомора» Прудникова Елена

…6. Укррыбтресту одновременно с добычей с’едобных моллюсков развернуть в районе Одесса — Скадовск добычу креветок и морской травы.

7. Поименованным выше трестам проработать вопрос об использовании створок устриц и мидий, а также мелких креветок на кормовую муку и согласовать вопрос с заинтересованными организациями о количестве и ценах, а с Азовско-Черноморским институтом обрабатывающей промышленности — технологический процесс обработки.

…9. О проведённых мероприятиях в двухдекадный срок сообщить в Промсектор Главрыбы.

10. Сектору Проверки Исполнения взять под особое наблюдение проведение в жизнь настоящего приказа».

В выдержках из приказа «Главрыбы» мы находим свидетельства того, что рыбаки были объединены в колхозы, что им выделялись «плавучие единицы», что производились рыбные консервы, что действовала перерабатывающая промышленность, что работала система проверки исполнения приказов…

Кроме указанных трестов, в Азово-Черноморском бассейне работал Черноморзверпром, который занимался добычей дельфина, колючей акулы (катрана), белухи, морской свиньи, осетра…

В 1932 году этим трестом было добыто 56 тыс. 163 головы, в 1933 — 52 тыс. 885 голов дельфинов. Из них Севастопольский салотопный завод вырабатывал технический и медицинский жир, который поставлялся в аптечную сеть Украины. Так, например, в 1933 году в Винницу было поставлено 1040 кг рыбьего жира, а в аптеки Херсона 424 кг[70].

Всего трест Черноморзверпром выловил в 1932 году 2003,0 тонн, а в 1933 году 2249,5 тонн рыбы и «морзверя».

Это лишь то, что касается моря. Но ведь были еще реки, озера, наконец, прудовые рыбоводные хозяйства. Если на реках и озерах добывалось не более 50–60 кг рыбы с одного гектара, то рыбная продукция прудового хозяйства, в зависимости от состояния пруда, качества воды и почвы, разводимых рыб может достигать 400–900 кг карпа, сазана, линя, карася, плотвы с 1 га. Например, в 1932 году общая площадь прудового хозяйства по выращиванию карпа в СССР составляла 15 900 га, а на долю Украины из них приходилось 10 650 га (67 %), с продуктивностью до 8,5 центнеров с гектара, при штучном весе одной рыбки от 300 до 1000 г.

Так что к показателям морского улова следует прибавить промышленный вылов рыбы в районах «малого» рыболовства (пруды, озёра, реки), который составил на Украине в 1932 году 23 770 тонн, а в 1933 году — 20 100 тонн рыбы[71]. И это не говоря о любительском рыболовстве, которое всегда было подспорьем в голодные годы.

Центр не возражал против того, чтобы вся добытая в украинских водоёмах рыба шла только для обеспечения самой республики, более того, еще и помогал ей из централизованных фондов. Вот, например, решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 8 мая 1933 г.:

«Предложить Наркомснабу отпустить во втором квартале 1500 тонн рыбы для колхозников, работающих на прополке, прорывке и шаровке свёклы, из них — 1200 тонн Украине и 300 тонн ЦЧО»[72].

Это ещё раз к вопросу о том, что Москва «безжалостно грабила Украину». Грабила, да… Оставляя ей не только весь собственный улов, но и производя поставку рыбы за счёт других, тоже не слишком сытых районов.

Почему же в приморских и примыкающих к ним южных областях Украины погибло почти полмиллиона человек? Куда девалась рыба, добытая в морях, прудах, рисовых чеках, озёрах и реках, скот, о котором мы говорили чуть выше? С какой целью и куда поставлялась вся рыбная продукция, добытая в Азово-Черноморском бассейне — без ведома Центра, только по приказам руководства Украины? Центральные власти были лишены контроля за выловом и использованием рыбы и находились в неведении о маршрутах плавания украинского рыболовного флота[73].

Видите, что получается? Всего один вид продовольствия — и сколько интересного сразу вылезает на свет. Впрочем, то ли еще будет…

Жизнь на экспорт

Но вернемся к хлебу. Точнее, к бытующей в нескольких вариантах версии, что советское правительство выкачивало хлеб из республики ради экспорта: а) чтобы оплатить индустриализацию страны; б) потому что зловредные буржуи отказывались принимать для взаиморасчетов золото, а требовали зерно.

Версию б) можно объяснить разве что заговором мировой закулисы, вынуждавшей капиталистов под страхом расправы (причем жуткой — иначе бы не вынудили) вместо всеобщего эквивалента принимать такой сомнительный товар, как зерно. Тем более, в годы, когда спрос на хлебном рынке был больше предложения, и вывоз хлеба строго квотировался.

Версия а) более правдоподобна, по крайней мере, на первый взгляд. Однако на второй выясняется, что зерно отнюдь не являлось ведущим товаром в советском экспорте. Например, в 1933 году СССР поставлял на мировой рынок следующие материалы (список, впрочем, неполон).

Пиломатериалы: доски дубовые, буковые, хвойные, строганые, ящичные, фанера клееная, шлифованная и дверная, шпалы хвойные и дубовые, сваи, столбы телеграфные, осиновые кряжи, нефть и продукты её переработки: бензины, керосин, газойль, солярка, масло машинное, веретённое, трансформаторное; марганцевая и железная руды, асбест, магнезит, апатит, шлихи, отходы, жесть чёрная и оцинкованная, металл, металл не в дело (так называли металлолом. — Авт.); уголь: донецкий, дальневосточный, антрацит сортовой и мелочь; кокс, сода каустическая и кальцинированная, бикарбонат, хромпик, скипидар, канифоль, суперфосфат, глицерин, парафин, цинковые концентраты, шламы электролитные, краски, дубители, спички, листовое стекло, сортовая посуда, фарфор, фаянс, цемент, соль, мыло обыкновенное, автомобили, сельхозмашины, разные машины и двигатели, швейные машины, рельсы, хлопчатобумажные ткани, лён, пряжа льняная, льноткани, нитки, хлопок, коконы, шёлк и изделия из шёлка, текстиль, ковры, пенька, табак и табачные изделия, никотин, пушнина выделанная: белка, горностай, колонок, лисица, писец, соболь, хорь, заяц-русак, каракуль, смушка, суслик, хомяк, кролик, мерлушка и др., резиновые изделия: авто-мотопокрышки, галоши, сапоги и ботинки, обувь кожаная, кожи выделанные, электрические изделия, в т. ч. электролампы, кустарные художественные изделия, бобовые культуры, тыквенные и кабачковые семена, масло растительное, яйца, куры, бекон, рыба красная свежемороженая, частик, дальневосточные консервы крабовые, икра баночная и бочковая, лососёвые, иваси, рыба свежая и солёная, битая птица и дичь, фрукты свежие, сухофрукты, орехи и ядро, овощи, соки, грибы, мёд и воск, зерновые культуры, семена масленичные, спирт, вина виноградные и водочные изделия, сахар-песок и сахар-рафинад, кондитерские изделия, лекарственное сырьё и лекарства, щетина, тряпьё, конский волос, кишки и желудки, кожаное сырьё, шерсть, готовые кожтовары, серебро, платина[74].

Причем платины добывали столько, что принимались специальные меры, дабы гарантированный объём реализации советской платины достигал не более 50 % от общего объема мирового рынка — чтобы не обрушить мировые цены[75].

Так что же с хлебом? А с ним получается очень интересно. В 1931 году Советский Союз поставил за границу 5,2 мл. тонн зерна[76]. В 1932 году, при норме экспорта пшеницы, установленной для СССР в 50 миллионов бушелей, было вывезено лишь 17 млн. 1 бушель — это 28,6 кг, стало быть, в 1932 году на экспорт ушло лишь 486,2 тыс. тонн — на порядок меньше, чем в предыдущем. В том же году США экспортировали 30, Австралия — 154, а Канада — 260 миллионов бушелей[77].

Как видим, советский экспорт зерна, по сравнению с 1931 годом, уменьшился более чем в 10 раз: остались лишь те контракты, которые нельзя было не выполнить по политическим причинам (например, поставки зерна в Германию). Так, если в 1931 году СССР через Турцию поставил в Египет, Палестину, на острова Родос и Кипр 714 тонн муки, то в 1932 году и на протяжении трёх последующих лет такие поставки не осуществлялись совершенно[78]. Но и это еще не всё.

Серьёзный и доброжелательный к нашей стране профессор университета в американском штате Вирджиния Марк Таугер с недоумением восклицает: «Почему же в 1933 году правительств… не стало импортировать продовольствие?» Профессор просто не в курсе.

Уже в мае 1932 года под сенсационным заголовком: «Закупка хлеба для СССР» итальянская пресса поместила телеграмму из Нью-Йорка, согласно которой «советское правительство заключило в Австралии и в Канаде новые крупные сделки на закупку пшеницы и ржи для снабжения армии и населения»[79]. В 1931 году импорт хлеба в зерне составил 172 тонны, а в 1932 году в СССР было ввезено 138,3 тысяч тонн хлеба и 66,9 тысяч тонн риса из Персии (Ирана)[80].

Ввозили и другие продовольственные товары. Если в 1931 году в Турции было закуплено 22,6 тысяч голов крупного и 48,7 тысяч голов мелкого скота, то в 1932 году эти цифры увеличились соответственно до 53,3 (в 2,4 раза) и до 186,2 тыс. голов (в 3,8 раза)[81]. Всего же в 1932 году СССР закупил за границей 147,2 тыс. голов крупного рогатого скота и 1,1 млн голов мелкого, а также 9,3 тыс. тонн мяса и мясопродуктов (увеличение по сравнению с 1931 годом в 4,8 раза)[82].

То есть никакое зерно ради экспорта у крестьян не выгребалось, поскольку и самого экспорта практически не было, а был импорт. Так что и эта версия отпадает.

Тайна хлебопоставок

Не посмотреть ли нам, наконец, что говорят столь тщательно неупоминаемые документы?

А документы говорят грустное: «житница СССР» не справлялась с минимальными хлебопоставками. 7 января 1933 года Политбюро приняло постановление об очередном уменьшении плана хлебозаготовок на Украине.

«65/45 — О плане хлебозаготовок:

1). Уменьшить план хлебозаготовок из урожая 1932 г. на 28 млн пудов.

2). В соответствии с п. 1 постановления утвердить, как окончательный, подлежащий безусловному и полному выполнению годовой план хлебозаготовок (без гарнца):

… Украина — 280 млн пудов»[83].

Впрочем, как мы увидим, это была не последняя корректировка..

В постановлении ЦК ВКП(б) от 24 января 1933 г. об итогах хлебозаготовок на Украине сказано, что партийная организация Украины не справилась с возложенной на неё задачей по организации хлебозаготовок и выполнением плана хлебосдачи, несмотря на троекратное сокращение и без того сокращенного плана[84].

Итак, 280 млн пудов. Много это или мало?

В начале 30-х годов украинские хлебопоставки и валовый сбор находились в следующем соотношении[85]:

Год	1930	1931	1932	1933
Вал. сбор зерна (млн пудов)	1431,3	1100,0	918,8	1412,5
Сдано государству	487,5	431,4	255,0	317,0
% к вал. сбору	34	39,2	27,8	22,4
Осталось	943,8	668,6	663,8	1095,5

Из данной таблицы видно, что план хлебопоставок 1932 года был в конце концов скорректирован до такой степени, что зерна на селе осталось ровно столько же, сколько и в 1931 году. Кроме того, из этой таблицы видно, что в 1931 году зерна на селе осталось ровно столько же, сколько и в 1932 году, — но весной 1932 года никакого «голодомора» не было! Наконец, из нее же видно, что «зверские» хлебозаготовки изъяли у крестьян менее 30 % урожая.

Может быть, здесь приводятся фальсифицированные данные? Давайте сверим. В 2001 году вышел в свет сборник комитета статистики Украины, который уже в силу года издания никак не мог приукрашивать общую картину. Согласно ему, в 1932 году в УССР валовый сбор зерновых культур составил 146 571 тыс. центнеров[86], или примерно 916,7 млн пудов. Эта цифра совпадает и со статистическим справочником 1939 года[87]. А объем хлебопоставок определен Постановлением Политбюро. Опять, что ли, вместе с официальными распоряжениями рассылали тайные инструкции, настолько засекреченные, что в документах того времени и следа не осталось?[88]

Простой подсчет показывает, что после хлебозаготовок в республике должно было остаться 636 млн пудов хлеба, или примерно 21 пуд на человека, что почти вдвое превышает физиологическую норму, установленную во время Гражданской войны (12 пудов хлеба и пуд крупы).

Если тупо поделить количество зерна на численность населения, то получится примерно по 900 г зерна в день. (На самом деле — еще больше, потому что часть сданного государству хлеба была израсходована на питание жителей украинских же городов.)

При переработке зерна, в зависимости от его качества и влажности, получается приблизительно 78–83 % муки. Во время выпечки с добавлением в муку воды, соли и дрожжей выход хлеба получается в среднем на 35 % больше веса исходных продуктов[89]. Применяя эти расчеты, мы получим, что из 900 г зерна можно испечь около 970 г хлеба — грубо говоря, килограмм. Во время Великой Отечественной войны на рабочую карточку давали не более 800 грамм хлеба (а других продуктов — несравненно меньше, чем имелось в украинской деревне), и люди на таком питании жили и работали годами. Вспомним из Брокгауза и Ефрона, что «в России 14 пудов в год (чуть более 600 граммов в день) были признаны достаточными для продовольствия души в течение года». Правда, надо не забывать еще и то, что значительная часть зерна шла на корм скоту. Но, в любом случае — чтобы выполнить утвержденный Москвой план хлебопоставок, отнюдь не требовалось выгребать зерно «под метелку».

Возьмем еще один источник, на сей раз данные московских архивов. Там картина куда более впечатляющая, потому что выясняется, что мы не учли фуражное зерно! Оказывается, крестьянин вовсе не обязан был делиться хлебом с лошадьми и коровами.

По данным Госплана УССР[90], посевная площадь на Украине в 1932 году составила 29 689 тысяч га, в т. ч. зерновых 20 254 тысячи. Валовый сбор зерновых с этих площадей в 1932 году составил 226 700 тысяч центнеров, в том числе:

Рожь и пшеница — 135 300

Крупяные и бобовые — 14 100

Фуражные — 72 500

Сумма первых двух цифр равняется 149 400 тысячам центнеров. Это на 2800 тыс. центнеров больше, чем указано в справочнике Государственного комитета статистики Украины — погрешность в 2 % не является погрешностью даже сейчас, в век компьютеров, не говоря уже о тех временах. То есть валовый сбор зерна в справочнике, оказывается, приводится без учета зернофуражных культур, идущих на корм скоту. На Украине это, в основном, кукуруза, овес, ячмень. Это не сено, которое человек ни при каких обстоятельствах есть не будет. Скот можно кормить пшеницей, а человек, если понадобится, может есть овес или кукурузу.

Хватало ли фуражных культур для скота? Не будем считать точно, просто оценим.

Вот данные по УССР о численности скота (в тыс. голов) по состоянию на 1 февраля 1932 г.

Численность скота (тыс. голов) на 1 февраля 1932 г.[91]

	Лошади	Крупный рогатый скот	Овцы и козы	Свиньи
Совхозы	158,7	453,5	358,4	610,6
Колхозы	2110,3	1144,6	826,4	1164,8
Колхозники	33,3	2009,6	397,6	601,0
Единоличники	1126,4	1121,5	461,7	248,9
Прочие	230,2	277,5	65,4	132,6
ИТОГО	3658,9	5006,7	2109,5	2757,9

(Любопытно: у колхозников крупного рогатого скота почти в 2 раза больше, чем в колхозах, а у единоличников почти столько же, сколько в колхозах. Это при том обстоятельстве, что коллективизация крестьянских хозяйств на Украине в 1932 году составляла 69 %[92]. Вот и еще одна сказка обрушилась — о том, как у крестьян забирали в колхоз последнюю корову.)

К лету численность скота еще увеличилась — но, впрочем, оставим эту цифру, на порядок величины разница не влияет. По нормам продразверстки 1918 года положено было оставлять 18 пудов зерна на рабочую лошадь, 9 — на одну голову крупного рогатого скота, 3 — мелкого. Птицей, думаем, в нашем подсчете можно пренебречь.

Итак, округляя численность скота до 500 тыс. голов, получим: для прокорма лошадей требовалось 63 млн пудов зерна, коров — 45 млн, мелкого скота — 15 млн, а всего — 125 млн пудов. Между тем фуражных культур было собрано, как мы уже говорили, 451 млн пудов, или в три раза больше. То есть и скот-то не только пасть не мог, но, при необходимости, и с хозяином бы поделился без ущерба для живого веса!

Теперь понятно, почему в 1933 году так долго не предпринимали никаких мер помощи голодающим. Потому что мы вот тоже никак в толк не возьмем — откуда при таких показателях взялся голод?

* * *

Так что же — получается, что голода не было? Но ведь пишет же начальник Днепропетровского облотдела ГПУ 5 марта 1933 года:

«В настоящее время нами проводится работа по определению точных размеров голода. По предварительным итогам этой работы выясняется нижеследующее: всего по данным 35 районов, где райаппаратами ГПУ проверка в основном проведена, поражено 336 сельсоветов: голодает 6436 семей, в них 16 211 чел. имеют на почве голода признаки опухания; 1,7 тыс. человек умерло от голода… Кроме приведенных выше сведений, поступили еще непроверенные данные… по 5 районам, помимо указанных 35, о том, что там голодает 855 семей, в них 2494 чел. имеют признаки опухания и 144 чел. умерли от голода… Наконец, имеющиеся отдельные донесения, не поддающиеся суммированию, указывают на то, что факты голода и недоедания имеются и по остальным районам области…»[93]

Что-то мы окончательно запутались. Голод, безусловно, был, но какой-то он неуловимый: в каких масштабах, а главное — по каким причинам, совершенно непонятно.

Есть, впрочем, еще одна версия, которую выдвинул все тот же Назар Назаров. Она полностью отражена в названии его статьи: «Голод как результат системного кризиса в сельском хозяйстве».

Спорить с этим названием трудно. Любой голод означает, что хозяйство находится в кризисе, — потому что не находящееся в кризисе хозяйство имеет страховые запасы на случай неурожая и других прискорбных обстоятельств. Внешнее выражение кризиса автор тоже показывает четко — все же он специалист по сельскому хозяйству и видит много такого, что не видно кабинетному горожанину.

«Сельскохозяйственное производство в СССР было просто запрограммировано на:

1. Резкие колебания урожайности в зависимости от погодных условий (из-за низкой агротехники и отсталости агроприемов, а также за счет монокультуры и высокого процента яровых зерновых).

2. Увеличение засоренности полей (причины те же, плюс за счет распашки залежей и целины, при этом дополнительно через посевной материал и агрегаты шло засорение возделанных полей).

3. Массовое развитие вредителей и болезней (монокультура и низкая агротехника).

4. Вспышки массового размножения грызунов, особенно в лесостепных и степных районах (монокультура и бесхозяйственность — нарушение сроков уборки и условий хранения).

5. Нарастание „утомления почв“ и падение почвенного плодородия.

В конечном итоге — резкое колебание урожайности и валового сбора сельскохозяйственных культур вообще и зерновых в частности. То есть вопрос стоял не в том, будет кризис или нет, а в том — когда „грянет“, когда сработает весь комплекс накопившихся проблем».

А вот что касается причин кризиса, его природы — тут уважаемый автор оказался в плену целого комплекса самых разнообразных мифов — «демократических», коммунистических… в общем, всяких!

«Прежде всего, нужно отметить, что в первые годы, после Октября 1917 года, Советское правительство сельскохозяйственным производством занималось по остаточному принципу (именно этим объясняется то, что в земельных органах до начала 1930-х годов, вплоть до Наркомзема, в большинстве случаев остались те же специалисты, которые там работали и до революции). Во главу угла ставились, прежде всего, вопросы снабжения продовольствием городов и армии, а само производство не интересовало (это и понятно — не до того было в то время, на повестке дня остро стояли другие вопросы). Фактически, взаимодействие органов власти с сельскохозяйственными производителями сводилось к нехитрой формуле — мы вам дали землю и волю — теперь работайте сами и не забывайте платить налоги. Кстати, об этом же говорит факт сравнительно позднего выделения земельных институций в качестве наркомата. Вопрос о сельскохозяйственном производстве встал позже, в связи с обеспечением индустриализации и внешней торговли».

На самом деле большевистское правительство было озабочено вопросами сельскохозяйственного производства с момента принятия декрета о земле[94]. Уже в первых земельных законодательных актах были определены льготы тем видам сельхозпредприятий, которые власть считала перспективными, — и это в условиях тяжелейшей войны и полной неопределенности будущего и власти, и державы! Другое дело, что крестьянству, воплотившему свою давнюю мечту — выжить помещиков и получить их землю, — нужно было время, чтобы насладиться исполнением мечты и понять, что лучше-то не стало! А что касается дореволюционных чиновников — то до начала 30-х годов ими были переполнены все наркоматы. Других-то не было! Многие, кстати, успешно работали и далее.

«С другой стороны, были разрушены крупные земельные хозяйства как принадлежавшие помещикам „мироедам“, как раз и обеспечивавшие Российскую империю товарным зерном. Землю, понятное дело, при этом поделили между крестьянами».

Не «поделили между крестьянами», а крестьяне поделили между собой. И произошло это еще до прихода большевиков к власти. Они-то как раз пытались спасти остатки крупных хозяйств — но почти всегда безуспешно.

«Что получилось — отсутствие управляющей роли правительственных органов над производством при жесточайшем решении вопросов с хлебозаготовками и сельскохозяйственными налогами. При этом подавляющее большинство крестьянских хозяйств вернулось к традиционным способам ведения хозяйств и распространило данный опыт и на земли бывших крупных сельскохозяйственных производств, в которых новшества все-таки вводились. Напомним, что в крестьянских хозяйствах в то время использовалось трехполье. Да-да, вот такое вот было отставание, хотя одной из причин были малые размеры единоличных хозяйств, в которых на полноценный севооборот не разгонишься. Кстати, данные методы совсем не требовали внедрения передовой агротехники, что еще более усугубилось традиционным консерватизмом сельскохозяйственных работников».

Этот абзац содержит редкий градус мифологичности. Управляющей роли правительства над производством в России не существовало с момента ограничения барщины, то есть со времен Павла Первого. После него правительство в вопросы производства не лезло — да и раньше тоже.

Что касается хлебозаготовок и сельхозналогов, то большевики как раз решали этот вопрос мягко, гораздо мягче, чем это было принято в других странах. Едва ли можно найти страну, где освобождено от налогов от 20 до 25 % сельского населения. Что же касается хлебозаготовок, то ни одно нормальное правительство не допустило бы того безобразия, которое творилось у нас в этой области в 20-е годы.

Далее: большинство крестьянских хозяйств никак не могло вернуться к традиционному земледелию по той очевидной причине, что никуда от него не уходило. Вот трехполье и вправду было, а передовой агротехники не было, это так… Какая уж там передовая агротехника, если землю русский крестьянин обрабатывал так же, как и во времена Киевской Руси!

«Получается ситуация, когда традиционный способ ведения хозяйства на малых площадях натолкнулся на жесткие требования хлебозаготовок, что автоматически привело к крестьянским волнениям и восстаниям».

К крестьянским волнениям и восстаниям привел отнюдь не этот конфликт, а совсем другой: когда высокие цены на хлебном рынке в военное время натолкнулись на запрет свободной хлеботорговли. Вот уж способ хозяйствования был тут совершенно ни при чем! И, кстати, добрая половина крестьян в этих восстаниях выступила на стороне власти. А иначе как бы большевики смогли победить в крестьянской стране?

«Понятное дело, что эти восстания были крайне жестко и оперативно подавлены (Ага! Два года телепались и кончили всеобщей амнистией! — Авт.), а вопрос хлебозаготовок опять встал перед аграриями во всей своей остроте. То есть власть поставила перед крестьянами выбор — либо увеличивай валовой сбор, либо будет тебе „очень плохо“».

На самом деле этого вопроса вообще не стояло. Согласно декретам, хлебозаготовки во время войны распространялись только на излишки. В хозяйстве оставляли зерно согласно нормам на людей и скот, а что сверх того, заготавливали по государственным ценам. Вот когда после войны эту систему отменили и ввели денежный налог — тогда-то и началась «острота вопроса»! Но хлебозаготовки тут были, опять-таки, не при чем.

«…Что автоматически порождало несколько простейших путей решения. Либо расширение пахотного клина, однако без соответствующей техники и при единоличном хозяйстве его решить было невозможно (возможно, и даже поднимали — но зачем?! Все прекрасно понимали, что проблема не в земле, а в ее продуктивности. — Авт.). Либо определенным выходом была монокультура (а разве трехполье предполагает что-то другое? — Авт.). Либо — объединение индивидуальных хозяйств. Однако в первое время нарождающиеся сельскохозяйственные коммуны и кооперация вопрос не решали, поскольку были малочисленными и, что более важно, производство в них строилось по тем же принципам, что и индивидуальные хозяйства — ну не умели по-другому…

При этом следует отметить, что в зерновом клине преобладали яровые культуры, поскольку их агротехника была наиболее простой и наименее затратной для индивидуальных крестьянских хозяйств. Более того, годы Первой мировой и Гражданской войн привели к тому, что часть земель было на какое-то время заброшена. Частично эти земли были подняты, но проблема все равно оставалась.

И вот в таких условиях „грянул НЭП“. То есть, мало того, что сельскохозяйственное производство в первые годы Советской власти жило в автономном режиме и, фактически, государством не определялось и не регулировалось. Мало того, что государство поставило аграриев в очень жесткие рамки политикой хлебозаготовок. После всего этого, государство поставило себя в прямую зависимость от сельскохозяйственных производителей, сняв все ограничительные и регулирующие рамки в сфере производства».

А, простите, с какой стати государство должно было оставлять эти «рамки» после окончания войны? Хлебная монополия, продразверстка, нормированное потребление — все это не большевистские выдумки, это обычные, стандартные меры военного времени. Кончилась война — кончились и меры. Никто, кроме вдохновенных двадцатилетних мальчиков из сельских комячеек, и не собирался распространять их на мирное время.

«И в этой связи следует вспомнить, что большая часть основных зерновых районов СССР находится в зоне рискованного земледелия. Малейшие колебания метеорологических условий приводят к падению урожайности и, как результат, голоду.

Что, собственно говоря, произошло. Когда пишут, что НЭП накормил страну, то выдают желаемое за действительное. Да, НЭП кормил страну, но только при наличии благоприятных метеоусловий. При неблагоприятных условиях продовольственный рынок автоматически должен был замирать, а цены должны были расти».

При благоприятных условиях, впрочем, происходило то же самое. НЭП накормил страну не более, чем «либерализация цен» в 90-е годы. Он «кормил» тех, у кого были деньги, чтобы ходить на рынок. Что касается страны — она по-прежнему голодала.

«Дополнительным усугубляющим фактором было то, что зерно являлось стратегическим продуктом. СССР просто больше нечего было предложить на внешнем рынке. Это прекрасно понимали за рубежом, поэтому и диктовали свои условия, которые советское правительство вынуждено было принимать».

Об этом мы уже говорили чуть выше — насчет внешнего рынка. А единственным условием, которое нам диктовали, была квота на экспорт, как раз не стимулирующая, а ограничивающая вывоз зерна.

«Здесь нужно отметить, что рассуждения о „безграмотной“ сельской бедноте и „образованных“ кулаках появляются исключительно от невладения ситуацией и незнания положения в сельскохозяйственном производстве в то время, либо при перенесении современных реалий в прошлое. На самом деле способы ведения хозяйства были абсолютно одинаковыми для всех крестьянских хозяйств. При этом „кулаком“ становился тот, у кого складывались благоприятные условия — либо земельный участок был большего размера или в более благоприятных условиях, либо была большая семья с взрослыми мужчинами — большое количество работников. Ранее, в общине эти вопросы регулировались, однако в нашем случае этот регулятор напрочь отсутствовал. Более того, если хозяин выбивался в „кулаки“ — это еще не гарантировало ему „светлое кулаческое будущее“, поскольку любой скачок погодных условий, либо, например, желание взрослых детей жить „своим умом“, приводили к разорению. Но вот НЭП создал еще одну категорию „кулаков“, которые наживались за счет хлебных спекуляций (в самом широком понимании). И эти хозяева были, по сути, не производителями, а торговцами. И вот именно этот факт вызывал наибольшее озлобление как соседей, так и руководства (последнее вообще часто мало смыслило в производственных вопросах и училось „на ходу“)».

Ну, вот это чисто мифологическое представление о кулаке — кроме, разве что, хлебных спекуляций. Хлеботорговля, конечно, вызывала озлобление руководства, вплоть до применения Уголовного Кодекса, но основные причины неладов кулаков как с властью, так и с односельчанами были совсем другие…

А вот приведенные в начале пять пунктов — святая правда. Только дело в том, что они далеко не первые в списке. Да и кризис уже грянул, причем давно. К моменту начала коллективизации российское сельское хозяйство находилось в нем уже, самое меньшее, сорок лет, о чем свидетельствует приведенная нами хроника голода в России. Вызвала кризис далеко не коллективизация, и вообще не большевистская политика, а причины гораздо более отдаленные. Более того: пресловутый «голодомор» стал последним массовым голодом в истории страны[95]. Вот пока большевики не разрушили своей коллективизацией сельское хозяйство — народ голодал с мрачной регулярностью, а как только разрушили — так и перестал. Может, его и надо было… того, а… такое сельское хозяйство, а?

Часть вторая
Заповедник средневековья

Странная все же вещь — логика гуманитария (поскольку экономическую науку, судя по кунштюкам, которые она выдает, точной наукой признать невозможно). Возьмем, навскидку, первую попавшую под руку экономическую статью. Писал ее человек солидный, остепененный и даже увенчанный академическим званием — Виктор Ивантер, академик, директор института народнохозяйственного прогнозирования РАН. Он пишет[96]:

«…После смерти Сталина была совершена первая принципиальная реформаторская ошибка… Реформаторский шанс состоял в том, чтобы дать этим людям землю и возможность на ней работать. То есть провести своего рода деколлективизацию, возродить чаяновскую традицию, которая в 1950-е годы еще не была забыта. Превратить колхозы в настоящие сельхозкооперативы, как это было сделано в Китае в конце 1970-х. И мы бы решили продовольственную проблему. Вероятно, советская власть существовала бы до сих пор».

Ну, что разорить колхозы и раздать землю крестьянам — святое дело, так это «пунктик» либеральных экономистов. Их нетрудно понять. Частная собственность для либерала — категория священная, и вместить умом, что мир может обходиться без святыни, совершенно невозможно. Поэтому иной раз и заносит либерала в места топкие и непролазные. Например, в «чаяновские традиции».

а) Ну да, и вправду был в России такой экономист — Чаянов Александр Васильевич, воспевавший «трудовое крестьянское хозяйство» и умученный большевиками за создание некоей «трудовой крестьянской партии». Вот только маленькая неувязочка: сын богатого московского купца Чаянов сам на земле не работал никогда! Окончив Московский сельскохозяйственный институт, тему он изучал на примере хозяйств Западной Европы и стал апологетом пресловутого «трудового хозяйства», насмотревшись на тамошних фермеров. Что же касается России, то здесь господин Чаянов выступал как сугубый теоретик.

Впрочем, оценку его теориям уже дало время. Даже на Западе фермерская практика давно опровергнута реальной экономикой, а оставшиеся еще в качестве реликтов «трудовые» хозяева сидят на правительственных дотациях — о чем предпочитали не упоминать громившие в 90-х годах колхозы экономисты-теоретики. Но вот что непонятно: что представляет собой «чаяновская традиция», если ее основоположник был сугубым теоретиком и реальной российской деревни в глаза не видал?

б) «Превратить колхозы в кооперативы…» А, простите, колхоз — это что такое? «Ужас, ужас!» — воскликнет экономист. Да, но облик-то есть у этого ужаса? И при ближайшем рассмотрении выясняется, что колхоз — это сельскохозяйственная артель, то есть один из видов производственного кооператива. Превращать кооперацию в кооперацию — занятие, несомненно, интересное, но весьма загадочное.

в) «Мы бы решили продовольственную проблему». Ну что ж, давайте посмотрим, как выглядела продовольственная проблема в СССР.

Историк Кара-Мурза приводит простенькую табличку: сколько и каких продуктов в год потребляли жители предреволюционной России и жители СССР в 1986 году, который у нас считался неблагополучным[97] (данные приведены в килограммах).

Продукты	Рабочие		Крестьяне (колхозники)
Продукты	До революции	1986 г.	До революции	1986 г.
Мясо и продукты	22,5	82,2	14,9	58,7
Молоко и молочные продукты	87,0	340,9	107,0	350,7
Яйца, шт.	53	277	33	294
Рыба и рыбопродукты	14,5	21,2	5,5	14,8
Сахар	9,4	35,3	3,0	41,3
Картофель	90,2	92,1	77,7	142,9
Овощи и бахчевые	41,0	82,5	25,5	96,1
Хлебные продукты	174,3	87,2	256,0	150,1

Много пишут о «колбасных электричках», на которых приезжали в столицу голодающие жители Подмосковья. А кто помнит, чем они затаривались? Хорошим магазинным мясом (в подмосковных магазинах мясо было, но плохое), колбасой, сыром, высококачественными конфетами. Хлеб, крупы, молочные продукты, овощи, картошка, сахар, простые конфеты везде были свои, в достаточном количестве и дешевые. Так что понятие «голод» означало отсутствие в магазинах некоторых товаров и деликатесов — и то, помните «третий парадокс социализма»? В магазинах ничего нет, а в холодильниках все есть.

Нет, мы еще раз понимаем, что частная собственность и рынок для либерального экономиста — понятие священные, и раз нет рынка, стало быть, продовольственная проблема просто обязана существовать. Но как же с табличкой-то?

А с табличкой очень просто. Сие есть ложь, статистический казус, короче говоря — врет советская статистика. Почему врет? А по определению! Если же мы будем искать истоки данного «определения», то, как обычно, придем к «журналу» «Огонёк» и прочей перестроечной прессе.

Да, как это ни печально, многие ученые судят об экономической реальности по бульварной прессе, увы…

Давайте, не углубляясь в теоретические дебри (а желательно и вовсе обойдя теоретическую экономику с ее «чаяновскими традициями» десятой дорогой), посмотрим исключительно на практике, «на пальцах»: что представляло собой российское сельское хозяйство?

Глава 6

Погружение во тьму

«Крестьяне пашут, сеют, жнут, как пахали, сеяли, жали сто лет тому назад. Паренина везде существует, треть пахотной земли ежегодно остается бесплодной, жатва вообще едва ли приносит четыре зерна вместо 15 и 20 при усовершенствованном хозяйстве; да и сии скудные зерна суть обыкновенно рожь, овес, греча, малоценные и более истощающие землю, нежели уплождающие оную».

Вот угадайте, когда это сказано? Сразу и не определишь. XVIII век? Подходит! Уже тогда некоторые западные усовершенствованные хозяйства получали урожай если не 15 и 20, то 10–15 зерен на одно посеянное, да ещё процентов 25 кинем на естественное хвастовство. Мало было таких хозяйств — однако были!

XIX век? Подходит! На Западе к тому времени вовсю бушевала промышленная революция, захватывавшая и аграрный сектор. Бедные хозяйства разорялись (о том, что сталось с людьми, лучше и не упоминать), но богатые давали почти такие показатели. А в России — все те же трехполье, лошадь, соха, серп и руки…

XX век? Опять же подходит! Интенсивные хозяйства Запада стали еще интенсивнее, а в России что? Лошадь, соха, серп, борона, трехполье…

Ладно, вот разгадка: сие начертал председатель Вольного экономического общества Н. С. Мордвинов в письме Николаю Первому 29 сентября 1833 года. Ровно то же самое могли написать и за сто лет до того, и через 90 лет… Впрочем, соха, деревянная борона, коса и серп упоминаются еще в школьном учебнике пятого класса в рассказах о Киевской Руси, а времена, когда трехполье являлось передовой технологией, давно ушли за исторический горизонт.

Что же произошло? Почему во времена Киевской Руси и Московского царства русский народ был вполне «на уровне» по технологиям, голодал не чаще прочих, несмотря на климат — и вдруг словно провалился в какое-то безвременье, остановившись в своем развитии?

Становление рабства в России

Нелепо сравнивать разные цивилизации. Во всех европейских странах во втором тысячелетии существовало и развивалось сословное общество. Во всех странах было крепостное право. Однако одни шли вперед если и не семимильными шагами, то достаточно быстро, другие отставали, но ползли, а Россия зависла в каком-то вакууме. О чем говорить, если в русском аграрном секторе Польша считалась передовой! Нет, возможно, где-нибудь на Алтае или в Сибири урожаи бывали и выше, но до строительства железных дорог их урожаи никак Центральной России не касались: за морем телушка, может, и полушка — но месяц гужевым транспортом… тут рублем за перевоз не обойдешься, как бы не в червонец встало.

Наверное, основными факторами, подтолкнувшими вперед европейское сельское хозяйство, были все же малоземелье и промышленное развитие. Влияло ли крепостное право? Трудно сказать. В Англии его начали ломать еще в XV веке, в Дании — в конце XVIII, а в Германии — во время наполеоновских войн. Тем не менее, все три государства к началу XX века являлись в аграрном отношении передовыми. Климат? Да, и климат тоже, но, как показал XX век, климат давал изменение урожайности на 25 %, но не в четыре-шесть раз, как было в русской реальности.

И вот мы снова возвращаемся к нелюбимому историей, но основному в ней вопросу мотивации. Чтобы хозяйство развивалось, мало иметь или не иметь объективные условия. Надо, чтобы это было кому-нибудь нужно. Впрочем, объективные условия тоже должны быть. Если страна не производит свои жнейки и молотилки, а цена импортной техники приближается к цене имения, то ясно, что жать будут серпами, а молотить цепами. Однако отсутствие поперечной вспашки имело уже совсем другую причину, трехполье — третью, слабость крестьянского скота — четвертую…

Но все равно: для развития любого хозяйства оно должно быть хотя бы кому-то нужным. В России же отсутствовал класс (прослойка, сословие — называйте как угодно) сельских хозяев, то есть людей, которые одновременно и ведут хозяйство, и получают прибыль.

Причина такого прискорбного положения была в том, что начиная с середины XVII века Россия, до того бывшая в социальном плане передовой страной, пошла по пути социальной деградации — следствием которой стала деградация полномасштабная и всесторонняя.

До времен Алексея Михайловича российская государственная система являлась если и жесткой, то хотя бы гармоничной. Крестьяне были прикреплены к земле, бояре и дворяне — к «государевой» службе, царь — к державе. Иван Грозный сильно потеснил аристократию — одних казнил, других вынудил служить под страхом лишения вотчин — и с тех пор большая часть «государевых людей» получала землю с крестьянами не в собственность, а в кормление за службу. Крестьянам это было если и не радостно, то хотя бы понятно. Отдельные свободолюбивые личности, конечно, бегали в леса и степи, но в целом чувства несправедливости у людей не возникало: каждый поставлен Богом на своем месте, на нем и служит, а если барин злой, то сие не правило, а эксцесс, на который можно пожалиться царю-батюшке.

В начале XVII века царский род Рюриковичей пресекся, и на российский престол начали один за другим залезать бояре: Годунов, Шуйский, Романов… Романовы укрепились, вместе с ними укрепились бояре и поспешавшие вслед за ними к пирогу дворяне, и начали ломать в свою пользу прежнюю систему.

Постепенно закреплялось право собственности на поместья, которые раньше давались либо на срок службы, либо в качестве пенсии. Они стали передаваться по наследству, пока в начале XVIII века не перешли в собственность помещиков.

Со времен царя Алексея Михайловича один за другим стали появляться и указы, позволяющие помещику распоряжаться крестьянами отдельно от земли. В 1647 году они получили право продавать крепостных в рекруты, в 1760 году — ссылать своей волей в Сибирь, в 1765 году — на каторжные работы. В 1767 году вышел указ, запрещающий крестьянам подавать жалобы на своих помещиков лично императору. Всем можно, а крестьянам нельзя — начиная с этого момента они стали в России людьми более низкого сорта, чем прочие подданные.

К XVIII веку крестьяне сделались личной собственностью помещиков. Господин мог продать крепостного раба, обменять, проиграть в карты, подвергнуть любому наказанию, женить или разлучить с семьей: мужей продавали отдельно от жен, детей — отдельно от родителей.

В итоге получилось, что земля принадлежит помещикам сама по себе, а крестьяне — сами по себе. Это не крепостное право, а классическое рабство!

Здесь нам как раз пример приводит русская литература:

«Или вон тот еще? Который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в зефирах и в амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!
Но должников не согласил к отсрочке:
Амуры и зефиры все
Распроданы поодиночке!!!»

Чем это, интересно, отличается от невольничьего рынка из «Хижины дяди Тома»?

Финальным аккордом стал подписанный в 1762 году Петром III манифест о вольностях дворянских, которым дворяне освобождались от обязательной «государевой службы». Таким образом, традиционная система повинностей, лежавшая в основе русского общества, была полностью разрушена. Дворянское сословие выпало из пирамиды, получив полную власть над землепашцами (разве что открыто убивать не дозволялось) без какого бы то ни было морального обоснования этой власти.

Вероятно, по сравнению с первобытнообщинным строем рабовладельческий является прогрессивным. Но Россия, имевшая за плечами многовековую традицию народной демократии, оказалась отброшенной даже не назад, а в иную цивилизацию, тоскливо непонятную для русского человека. Когда собственная власть обращает миллионы людей, пусть и податного сословия, в холопы, то есть имущество — как должны были воспринять это крестьяне, хоть и не книжные, но не обделенные исторической памятью?

В древности холопами становились четырьмя путями: плен, преступление, долг или добрая воля. О доброй воле здесь речи не было, о массовом преступлении или массовом долге — тоже. Так что же остается? Остается плен. Вот и вопрос: кто пришел к власти в России, если взял в плен миллионы сограждан, обратил их в свое имущество, а сам освободился от каких бы то ни было обязательств, даже от государственной службы?

В полном соответствии с напрашивающимся ответом господа начали усердно изображать из себя другой народ — надо полагать, им тоже так было легче — и довольно быстро в этом преуспели. Самые богатые из них жили в странных, нерусских домах, одевались на иноземный манер, даже говорили не по-русски. Менее богатые поневоле стояли ближе к народу — но всей душой рвались ввысь, к «элите», не видя службы и пользы, которую та приносила Отечеству, а видя лишь внешнее: манеры, роскошь, развлечения.

Дворянство деградировало почти со скоростью свободного падения. Уже литература XVIII века обогатила нас описанием колоссального количества паразитов. «Золотой век» потому и назван был «золотым», что астрономические средства тратились на безумную и ненужную роскошь. Состояния даже не проматывались, а попросту прожирались, источник же денег был один — деревня. Стоит ли удивляться, что хозяйство, из которого деньги только тянули, но не вкладывали, не развивалось? Удивительно, что русский аграрный сектор вообще как-то пережил «золотой век».

А затем наступили последствия и манифеста о вольностях дворянских. Люди, конечно, бывают разные, но человек устроен так, что если он имеет возможность ничего не делать, то он ею воспользуется. Русская поговорка говорит об этом: «Лучше кашки не доложь, зато работой не тревожь». Верхушка общества по-прежнему исполняла государеву службу, но в массе своей дворянство все больше становилось паразитическим слоем и деградировало все глубже. Деградировали и поместья. Из поколения в поколение они дробились, распродавались частями, мельчали и постепенно разорялись. Конечную стадию процесса описывает в своих мемуарах выросшая в деревне дочь средней руки помещицы Смоленской губернии Елизавета Водовозова (отменные, кстати, мемуары, всем рекомендуем — такой музей восковых фигур…).

«В нашей местности было много крайне бедных, мелкопоместных дворян… Одни из них имели по два-три, а у более счастливых было по десяти-пятнадцати крепостных. Некоторые домишки этих мелкопоместных стояли в близком расстоянии друг от друга, разделенные между собой огородами, а то и чем-то вроде мусорного пространства, на котором пышно произрастал бурьян, стояли кое-какие хозяйственные постройки и возвышалось иногда несколько деревьев… Перед жалкими домишками мелкопоместных дворян (небольшие пространства луговой и пахотной земли находились обыкновенно позади их жилищ) тянулась длинная грязная улица с топкими, вонючими лужами, по которой всегда бегало бесконечное множество собак, разгуливали свиньи, проходил с поля домашний скот…

Как и все тогдашние помещики, мелкопоместные дворяне ничего не делали, не занимались никакою работою. Этому мешала барская спесь, которая была еще более характерною чертою их, как и более зажиточных дворян. Они стыдились выполнять даже самые легкие работы в своих комнатах. Книг в их домах, кроме сонника и иногда календаря, не существовало, чтением никто не занимался, и свое безделье они разнообразили сплетнями, игрою в „дурачка“ и „мельника“ и поедом ели друг друга… Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: „Я — столбовой дворянин!“, „Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..“ Однако это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом…

Мысль, что работа — позор для дворянина, удел только рабов, составляла единственный принцип, который непоколебимо проходил через всю жизнь мелкопоместных и передавался из поколения в поколение. Прямым последствием этого принципа было их убеждение, что крепостные слишком мало работают; они всем жаловались на это, находили, что сделать их более трудолюбивыми может только плеть и розга. Мелкопоместные завидовали своим более счастливым собратьям, и не только потому, что те независимы и материально обеспечены, но и потому, что последние всласть могли драть своих крепостных. „Какой вы счастливый, Михаил Петрович, — говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который рассказал о том, как он только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, — выпорете этих идолов, — хоть душу отведете. А ведь у меня уже один „в бегах“, осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались…“»[98]

Впрочем, портретов богатых помещиков в мемуарах тоже хватает. Богатые от бедных отличались лишь тем, что крепостных у них было больше, дома крупнее, одежда роскошней — а так все то же самое…

Пушкин над сельской помещичьей жизнью славно посмеялся.

«Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил…
Онегин шкафы отворил,
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел».

Ну, и как, по-вашему, относился крестьянин к такому господину? Да-да, конечно, называл его «отцом родным» не только в глаза, но и дома, и становился перед ним на колени не согласно протоколу, а в сердце своем. Да-да… Русские — народ холопов и рабов. Они это в 1941 году особенно выпукло показали…

Барин все не едет…

Какие же выводы следовали из такого положения дел для сельского хозяйства? Самые безрадостные.

Русское крепостное рабство отличалось от классического тем, что раб не получал кормежку, одежду и прочее от хозяина. Хозяин выделял ему клочок земли, на котором тот в свободное время выращивал пропитание себе и своей семье. Соответственно, земля в поместьях делилась на помещичью и крестьянскую.

В принципе, помещичье хозяйство можно было бы реформировать в интенсивное — если бы помещик имел к тому хоть какой-то интерес. Тем более рационализация — дело дорогостоящее, особенно в России, не имевшей ни соответствующей материальной базы, ни собственного опыта интенсивного хозяйства. Мелким хозяевам ее было не осилить, а более или менее крупные не вели дела сами: либо проживали в городах, либо тратили все силы души на организацию красивой жизни в уездном масштабе. Свои имения они рассматривали лишь как источник прибыли, причем прибыли сиюминутной, бросая их на наемных управителей, а когда наемник думал о долгосрочное перспективе? Не свое ведь!

Заняться хозяйством барина могли заставить либо крайняя нужда (и то не всегда), либо энтузиазм. Но даже если помещик жил в своем имении и занимался сельским хозяйством, толку от этого было мало. Он, по большей части, не знал никакого иного способа возделывания земли, кроме крестьянского — разве что поля крупнее да лошади лучше!

Слишком много разнородных качеств должно было сойтись в одном человеке, чтобы он стал успешным прогрессивным сельским хозяином. Он должен был являться человеком образованным, знать языки (чтобы ездить по миру, перенимая чужой опыт, ибо отсталое российское хозяйство мало чему могло научить) — то есть быть человеком по преимуществу городским и богатым. Одновременно он должен был хорошо знать российское сельское хозяйство, чтобы суметь адаптировать чужие успехи к нашим условиям — а значит, вырасти в имении, желательно небогатом, где хозяин сам наблюдает за работами. Ему нужны большие деньги, поскольку малыми вложениями и за короткие сроки такое запущенное хозяйство не поднимешь, талант и земледельческое чутье. Судите сами, много ли таких было?

Успехи русских помещиков на ниве интенсивного хозяйства насчитывались единицами, да и те не получали развития: умирал энтузиаст, и все прекращалось. В большинстве случаев получалось так, что, пытаясь вести дела на иноземный манер, хозяин механически пересаживал чужой опыт на нашу почву, и толку никакого не выходило. Дорогие иноземные машины ломались от неумелого использования, породистый скот погибал либо быстро вырождался, сортовые семена в нашем климате не всходили либо не приносили зерна, и т. д.

Но это отдельные энтузиасты — а основная масса российской «элиты» не делала и того.

«Глубокое невежество подавляющего большинства русского провинциального дворянства первой четверти XIX века, его упорное нежелание принимать активное личное участие в хозяйственной, общественной и культурной жизни своего уезда, своей губернии и своего государства — все это крайне отрицательно сказывалось на развитии производительных сил и просвещения в центрально-нечерноземных губерниях России, резко сужая возможности помещиков региона принять деятельное участие в процессе преобразования традиционных основ аграрного строя»[99], — пишет современный исследователь Сергей Козлов.

Тут, кстати, прекрасной иллюстрацией может опять же послужить великая русская литература, снабдившая нас великолепной галереей социальных паразитов, но не нашедшая места на своих необозримых просторах сельскохозяйственному труду ни в каком виде. Там и вообще-то нет мужиков, кроме дворовых да опереточных…

Жизненная философия рабочей скотины

Итак, барин имел возможность реформировать свое хозяйство, но не имел желания и опыта. Крестьянин опыт имел — века и века он хозяйствовал в этом климате, на этой земле. А имел ли он желание и возможность?

С учетом того, что лишь на рубеже XVIII и XIX веков барщина была законодательно ограничена тремя днями (и то на бумаге), можно себе представить, как обрабатывались крестьянские клочки и в какое состояние они пришли за сто с лишним лет. На нормальную обработку земли у мужика попросту не было ни времени, ни сил — что уж тут говорить хоть о каком-то развитии крестьянских хозяйств в XVIII веке! К XIX веку барщину, как уже говорилось, законодательно ограничили — хотя строгость российских законов и компенсируется необязательностью их исполнения, но все же пошел какой-то дрейф. Зато стало нищать дворянство и, соответственно, принялось выжимать последние соки из своих поместий.

Онегинским крестьянам все же повезло: столичный вертопрах не хотел заниматься хозяйством, да и денег ему поначалу требовалось не слишком много.

«Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил,
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед.
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак».

Про первого соседа все понятно. А вот почему второй «лукаво улыбнулся»?

Сие понять нетрудно. Молодой барин, отдохнув в деревне, вернется в столицу, которая требует куда больше денег. Вскоре «легкого оброка» ему станет не хватать, и он приищет себе немца-управителя, как дядюшка Елизаветы Водовозовой генерал Гонецкий (кстати, примерно ровесник Онегина). А дальше будет вот что…

…Неподалеку от деревеньки, где проживала десятилетняя Лиза, находилось поместье старшего брата ее матери, генерала, который служил в Петербурге, а в именье поставил немца-управителя. Была одно время такая мода на иностранцев, считалось, что цивилизованный европеец и хозяйство приведет в цивилизованный вид. Беда была лишь в том, что брали-то кого попало, лишь бы говорил с акцентом. Да и поднять хозяйство, одновременно посылая деньги в столицу, невозможно технически.

И вот к помещице зачастили крестьяне генеральского имения. Сперва та их гоняла — не ее дело лезть в чужие дела — но когда они чуть ли не всей деревней пришли и под дождем стояли несколько часов на коленях возле крыльца, все же соизволила выслушать. Вот отрывок из письма, которое они послала своему старшему брату, когда, выслушав жалобы, приехала в его имение с «инспекцией».

«Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом… Извольте сами рассудить, бесценный братец: в наших местах „барщина“ состоит в том, что крестьянин работает на барина три и не более четырех дней в неделю[100]. У Карлы же барщину отбывают шесть дней с утра до вечера, а на обработку крестьянской земли он дает вашим подданным только ночи и праздники. Ночью и рабочий скот отдыхает, может ли человек работать без отдыха? В одни же праздники, если бы даже никогда не мешали дожди, крестьянин не мог бы управиться со своим наделом. А потому и произошло то, что гораздо более половины ваших крестьян оставляют землю без обработки…

Могу сказать вам, мой братец любимый, что из сего выйдет то, что вы, когда кончится контракт с Карлою, потеряете весь профит, который можете получить, как помещик, от своей земли, и оная обратится в настоящий пустырь, на котором будут произрастать разве сорные травы. Сие происходит оттого, что немец свел на нет хозяйство ваших крестьян: во дворах и хлевах огромного числа ваших подданных хоть шаром покати, — ни коровы, ни лошаденки, ни куренка, ни поросенка, ни овцы. Нет домашних животных — нет и навоза, а без оного бесплодная земля нашей местности не может родить ни хлеба, ни даже подстилки для скотины.

Как ни убога наша местность, но нигде крестьяне не выглядят такими жалкими, заморенными, слабосильными и искалеченными, нигде не едят так плохо, как в деревнях, принадлежащих вам, милый братец… Ваши крестьяне почти круглый год пекут хлеб из мякины, иногда подмешивая в нее даже древесную кору и только горсточку-другую подбрасывая в тесто гороховой или ржаной муки. Варево их пустое: щи из серой капусты, а весной и летом Щи из крапивы и щавеля или болтушка из той же муки, что и хлеб; в варево нечего бросить: в избе нет ни куска сала, ни солонины, ни молока, чтобы забелять. Дети крестьян настоящие страшилы: с гнойными глазами, с облезлыми волосами, с кривыми ногами, кто из них и на печи кричит, потому что „брюхо дюже дерет“, как сказывают их родители, или из-за того, что брюхо, как котел, черное. Мор детей ужасающий… Того из ребят, кто может передвигать ногами, родители посылают „в кусочки“, то есть милостыньку собирать, нищенствует и множество взрослых…

Когда Карла встретит кого с сумой, он нещадно бьет плетью и палкой, но это не помогает, и люди выходят на дорогу, ибо дома нечего есть. Карла бьет не только за нищенство, бьет он смертным боем, мучительно истязает ваших подданных, ежели рабочий опоздает на работу, либо покажется Карле, что он работает медленно, ежели крестьянин пожалуется на свою хворь, а хуже того на свои недостатки, — на такого налагается бесчеловечная расправа плетью, а в придачу удары толстой палкой…»

Кстати, немец-управитель, взятый на это место явно с расчетом, чтобы он завел «просвещенное» хозяйство, из всех немецких обычаев ввел лишь один.

«Сие нечистое животное, именуемое у нас Карлою, растлил всех девок ваших деревень и требует себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанья рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами…

Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, но, во всяком случае, не калечат их, не злобствуют на них в такой мере, не требуют от них шестидневной барщины, не разоряют вконец их хозяйства, не до такой степени развращают их жен и детей…»

Эта история кончилась хорошо. Брат автора письма до тех пор считал, что рассказы об истязаниях и голоде крестьян — фантазии, однако сестре поверил и немца выгнал. Кстати, покидая место службы, управитель торжественно отчитался, что оставляет зерна, скота и земледельческих орудий гораздо больше, чем обязан был сдать. Помещица, поставленная управлять чужим имением (мало ей было своего!), раздала зерно и скот крестьянам и дала им возможность поднять свое хозяйство перед тем, как снова начать их эксплуатировать.

Это, конечно, крайний случай — большинство помещиков вели хозяйство разумнее, если и не из человеколюбия, то хотя бы из хозяйственного расчета. Как писала та же матушка Елизаветы Водовозовой: «Это имеет большое значение для нашего же помещичьего расчета: если требовать, чтоб лошадь скорее бежала, чтоб корова давала надлежащий удой, скотину необходимо кормить — так и человека».

Интересно: а что рассказал бы рабочий скот, если бы умел мыслить и говорить? Едва ли взгляд на жизнь породистого коня английского фермера, который хоть и много работает, но получает отличный уход и вволю хорошего корма, совпал бы с философией русской сельской клячи, которую хоть и вовсе не корми, дай лишь умереть спокойно. Кстати, иностранные путешественники отмечали, что русский крестьянин чрезвычайно жестоко обращается со скотом. А что тут удивительного — на ком выместить рабу всю свою нелепую жизнь, как не на существах, еще более зависимых и беззащитных: жене, детях, лошади, земле…

…И ко всем крестьянским бедам, у них было еще и общинное землепользование. Сама община — дело хорошее, она была удобна как крестьянам, так и хозяевам. Именно община не дала реформаторам после 1861 года, а особенно после 1906-го выморить голодом миллионы мужиков. И все было бы прекрасно, если бы община не порождала чересполосицу и переделы — два проклятья русского «мира».

Земля была в пользовании не у отдельных хозяев, а у общины — то есть у всех вместе, и делилась «справедливо». Выглядело это так. Сперва поля классифицировались по расстоянию на ближние, дальние, отдаленные и пустошные. Затем поля делились на участки по качеству почвы. И уже эти участки нарезались по дворам узкими (от 5 метров шириной) и длинными (иной раз до километра) полосками (при этом до 20 % земли уходило на межи).

Если очень не повезет, таких участков на двор могло прийтись несколько десятков. В результате получалось, что крестьянин не столько работал, сколько мотался между полями. Кроме того, ухудшалась обработка земли. Например, на полоске невозможны были поперечная вспашка и боронование, которые усиливали плодородие полей. Земля на таких участках была просто обречена на дурную обработку. Это и есть чересполосица во всей своей красе. В довершение радости, в общинах практиковались переделы земли — когда участки нарезались по новой. Сроки переделов тоже бывали разными — иногда раз в несколько лет, но случалось, что и каждый год. Крестьянину невыгодно было хорошо ухаживать за землей, которая завтра достанется кому-то другому. Более того, такая практика глушила и старание отдельных хозяев-«передовиков». Чем лучше они удобряли почву, тем сильнее у «мира» было искушение устроить передел и разделить эти хорошо удобренные кусочки. В результате все начинали работать спустя рукава, кое-как.

Еще одно проклятье общины — пресловутая «общинность», то есть необходимость каждому человеку «делать, как все». Если бы речь шла только о накопленной веками мудрости и сельскохозяйственных приемах — так и слава Богу. Но кроме них существовали еще и накопленные веками суеверия, местные праздники, сопровождаемые пьянками, иной раз многодневными. И все это приходилось соблюдать, иначе прослывешь «не таким, как все», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Какие тут передовые приемы, какие эффективные технологии!

Собственно «вольных землепашцев», или «фермеров», сельских хозяев, владевших землей, в России было мало. Зато имелся еще один многочисленный слой — государственные крестьяне. Это сословие появилось во времена Петра I — к нему причислили незакрепощенное до тех пор земледельческое население России.

Большей частью «государственным» становилось население тех мест, на которые дворяне не претендовали, — Сибирь, Север, южные границы. Тогда его было немного. По данным на 1719 год, государственных крестьян насчитывалось около миллиона душ, или 19 % всего земледельческого населения страны. Формально они считались свободными, хотя и прикрепленными к земле, фактически же все было сложнее, ибо попробуй проверь, как где-нибудь в Сибири или в Архангельской губернии выполняются государевы указы. Это с одной стороны, а с другой, и население там — пальца в рот не клади: «Закон — тайга, прокурор — медведь».

Потом этот слой увеличивался и уменьшался одновременно. В государственные зачислили крестьян, возделывавших церковные земли после того, как Екатерина конфисковала церковные владения, а также население присоединенных территорий — Прибалтики, Правобережной Украины, Крыма, Закавказья. Туда же попали посаженные на землю казаки. Государственные крестьяне были обязаны платить подати, а в остальном жили по своей воле, могли выступать в суде, заключать сделки, иметь собственность.

Правда, гарантий не было и тут. При той же Екатерине сотни тысяч человек вместе с казенными землями были отданы помещикам — для чего и нужны казенные земли, как не для поощрения вельмож и полководцев и для подарков друзьям? Казенных людей могли по-простому передать на заводы или, чуть позже, сдать в аренду. Но в труднодоступных областях ничьи руки до землепашцев не дотягивались, и качество жизни у них было совершенно иное. Чтобы увидеть это, достаточно сравнить деревни Нечерноземья и, скажем, Сибири или русского Севера, где не знали крепостного права.

Как наши писатели, так и иностранные путешественники отмечали грязь и запущенность русских деревень, заморенную скотину и заморенных людей, жестокость крестьян друг к другу, пьянство, тупое безразличие к завтрашнему дню. Скажете, это черты русского народа? Но ведь в Сибири или на Севере, не знавших крепостничества, не было такого! Вот пример: в Сибири женщин из столыпинских поселенцев называли «чернолапотницы» — выйдет такая хозяйка из избы на двор зимой, а за ней по белому снегу черный след. А у сибирячки (да и у северянки) пол выскоблен добела, как стол. И примеров таких можно привести множество.

Но то, что делалось по окраинам, мало влияло на положение в центре страны. А там тон всему задавало рабство. Рабовладельческий строй, стыдливо именуемым «крепостным правом», привел к тому, что эффективное хозяйство не было нужно никому. Помещик заинтересован только в извлечении прибылей, низведенному до состояния «говорящего орудия» крестьянину все вообще безразлично, да еще и община постоянными переделами убивает последний интерес.

Казалось бы, отменить рабство, убрать препятствия — и дело пойдет. Однако и тут не все так просто, как кажется…

Глава 7

Англо-саксонский вариант. первая попытка

Порвалась цепь великая,

Порвалась — расскочилася:

Одним концом по барину,

Другим — по мужику!
Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо»

Итак, 1861 год. Казалось бы, Россия, отброшенная на два века во тьму рабовладения, возвращается на исторический путь.

Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что путь этот не совсем исторический. Если мы помним, до начала погружения во тьму крестьяне были прикреплены к земле, а землей распоряжался царь, то есть она была государственной собственностью. Потом земли, данные дворянам в кормление, были ими по-тихому приватизированы. И когда пришла пора освобождать помещичьих крестьян, выяснилось, что земли-то для них нет. Порасхватали… Да и рабов отдавать за здорово живешь господам помещикам тоже было жалко.

Давно прошли те времена, когда Иван Грозный за непослушание рубил боярам головы. Прошли и те времена, когда Петр им бороды резал. Нынешним царям с дворянством спорить не приходилось. Пусть сословие и выродилось к тому времени до предела, однако опереться в государственной деятельности монарх мог только на него. Дворянство являлось, по сути, единственным образованным сословием в России, и подрывать основы его благополучия было чревато — от заговоров и саботажей до внезапно приключившегося с венценосцем удара… табакеркой по голове.

Иоанн Грозный перед тем, как заниматься реформами, создал себе новую опору, но у Романовых и с этим не заладилось. Дворянство хоть и выродилось, однако крепко-накрепко обсело все мало-мальски значимые должности в державе, а буде кто из низов прорвется, так его быстренько тоже награждали дворянством, причисляя, так сказать, к сонму…

К отмене крепостного права подбирались еще Павел I и Александр I. Павел в 1797 году издал манифест о трехдневной барщине, который хоть и не выполнялся, однако обозначал намерения. Александр же, когда в 1820 году с ним заговорили о необходимости коренных преобразований в государстве, честно ответил: «Некем взять!» При Николае I создано было больше десятка комиссий — и ни одна не достигла успеха, да и не могла достичь, поскольку государством-то по-прежнему управляли помещики — у кого из сановников не было пары тысяч крепостных душ? Единственное достижение за все это время — число помещичьих крестьян все же изрядно уменьшилось — до 35 % земледельческого населения, что несколько облегчило реформу.

Строго говоря, к тому времени и реформировать-то уже было нечего. Две трети имений и две трети крепостных заложены-перезаложены, всего-то и дела, что начать взыскивать долги. Но и этот план натолкнулся все на то же неприятие правящего слоя. Единственное, что устроило бы помещиков, — это сохранение рабства, да еще душ прирезать за счет государственных крестьян, а то лежит добро без пригляду…

Однако и рост народного недовольства не давал власти расслабляться. Добро бы оборзевшую помещицу обидели действием (может, ее проезжий офицер обидел, а она на мужиков валит, чтобы объяснить, почему без мужа беременна), а то ведь и усадьбы жгли, всяко бывало… Александр II, вступив на трон, открытым текстом заявил на приеме у предводителя московского дворянства: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться, пока оно само собой начнет отменяться снизу». Перед призраком всероссийской пугачевщины дрогнули и дворяне.

Помня о прежних попытках, подготовку реформы царь поручил комитету, составленному из крупных помещиков-крепостников, исключив тем самым возможность саботажа. Реформа состоялась — но себя помещики не обидели до такой степени, что крестьяне долго были уверены: «баре» спрятали настоящий манифест и разослали по стране подложный.

По сути, именно февраль 1861 года заложил основу октября 1917-го.

Седьмая шкура лапотной овцы

Итак, суть реформы. Помещики сохранили в собственности все свои земли. Крестьянам они были обязаны предоставить в пользование участки, на которых стояли их дома, и поля для ведения хозяйства. Свои наделы крестьяне обязаны выкупить, а пока, за пользование землей, должны в течение 9 лет по-прежнему отбывать барщину или платить оброк — поэтому назывались они «временнообязанными». На практике же «временнообязанность», если крестьяне не могли или не хотели выкупать свои наделы, могла продлиться и гораздо дольше. Ну, правда, женить, разлучать, покупать и продавать людей барин больше права не имел. Не дозволено было пороть и рукоприкладствовать — но этот запрет мало где соблюдался. В Гражданскую еще вовсю пороли, причем не только белые, но и красные…

Кроме того, крестьяне получили возможность выкупить свои наделы — да так хитро, что не понять: не то право это было, не то обязанность… Цена выкупа исчислялась, исходя из оброка, в каждой местности по-своему. Однако экономисты подсчитали, что в средней полосе России, где обитала основная масса крепостных, выкупная цена земли примерно в 2,2 раза превышала ее рыночную цену. Процедура тоже была своеобразная: земля выкупалась по «добровольному соглашению» между помещиками и крестьянами, однако помещик мог и заставить крестьян это сделать — но тогда он терял право на дополнительные платежи. Что это были за платежи и их размер — толком непонятно. В целом же получалось согласно поговорке: что пнем по сове, что совой об пень — на таких условиях можно было выкупиться на волю еще при крепостном праве, да и землицы прикупить.

Поскольку ясно, что большинство крестьян осилить условия реформы не могли, государство пошло им навстречу, взяв эту операцию на себя, а крестьянам дав добровольно-принудительный кредит на 49 лет из расчета 6 % годовых. По тем временам ставка была грабительская — а куда денешься? В итоге, с учетом процентов, земля досталась крестьянам в среднем уже в 7 раз дороже рыночной цены.