Мифология «голодомора» Прудникова Елена
Для начала посчитаем. К 1927 году общая посевная площадь в СССР составляла около 175 млн гектаров, или 158 млн десятин. Получается примерно по 6 десятин на хозяйство (в РСФСР — 7 дес., в Белоруссии — 4,5, а на интересующей нас Украине — 5 дес.). Однако около 67 % дворов имели посевную площадь до 4,5 дес. (на Украине — 89,5 %), а поскольку в большинстве хозяйств до сих пор применялось архаичное трехполье, надо еще не забывать, что треть этих площадей ежегодно гуляла под паром. Средняя урожайность в урожайный год составляла около 50 пудов с десятины. На один двор, тоже в среднем, приходилось 5 человек. Думаем, подсчет излишков хлеба на продажу у такого хозяйства читатель может произвести сам.
В единоличном секторе деревни насчитывалось 30,5 млн лошадей, из них 21,3 млн рабочих — меньше, чем по одной лошади на двор, если в среднем. А если в частности, то по всей стране данных нет, но статистические выборки показывают, что безлошадных дворов было 31,3 % от общего числа (на Украине — 36,7 %). Коров насчитывалось 29 млн — чуть больше, чем по одной на двор, хозяйств без коров по стране — 23,8 % (на Украине — 34,2 %)[119].
Поговорим теперь о технической оснащенности.
В 44 % хозяйств землю пахали сохой, как в Киевской Руси. В остальных — плугом, в который запрягали лошадь или упряжку волов. Убирали хлеб серпами, траву косили косами, транспорт — все та же крестьянская сивка (количество автотранспорта в сельском хозяйстве было настолько мало, что им можно пренебречь). 34,1 % хозяйств в стране не имели пахотного инвентаря (на Украине — 40,5 %), еще 47,5 % — имели, но без машин (на Украине — 36,0 %)[120].
Казалось бы, 18 % хозяев имели сельскохозяйственные машины — не такой плохой показатель. Однако беспристрастная статистика снова все портит. В 1927 году в СССР одна жнейка приходилась на 24 хозяйства, сеялка — на 37, сенокосилка — на 56, сортировка или веялка — на 25, конная или ручная молотилка — на 47 хозяйств[121]. И то, что 18 % хозяйств имели машины, свидетельствует: полного комплекта не было даже у «достаточных» хозяев — что уж говорить о прочих!
Еще в мае 1927 года Наркомзем РСФСР Савченко писал Сталину: «Крестьянские хозяйства обеспечены рабочим скотом на 77 %, сельскохозяйственным инвентарем на 67,4 % к убогому довоенному уровню».
Правда, имелись на селе и «вестники будущего». К 1927 году в стране насчитывалось 27,7 тыс. тракторов. По одним данным, 90 % этого суперпарка находилось у крестьян — если рассредоточить их ровным слоем по СССР, придется примерно по одному трактору на тысячу хозяйств. По другим данным, в крестьянских хозяйствах насчитывалось полторы тысячи машин — тут уж калькулятор начинает клинить… Соединенными усилиями весь этот парк мог вспахать не больше 3 млн десятин, или около 2 % всей посевной площади (если не сломается…).
Одним из показателей, по которым советское село значительно превышало российское, было обеспечение электроэнергией. К 1917 году в русской деревне насчитывалось 103 электростанции с мощностью 5200 л. с., т. е. по 53 л. с. на станцию (это примерно уровень автомобиля «Ока»). В 1927 году их уже 376 штук с мощностью 29 800 л. с., или около 80 л. с. на станцию (легковая машина «дамского класса», вроде «Опеля».) Обслуживали они 375 тыс. крестьянских хозяйств, т. е. по одной станции на 1000 дворов, или, если подсчитать, примерно по 75 Вт на двор. Остальные 24 млн 650 тыс. хозяйств существовали во тьме: кто побогаче — с керосиновыми лампами, победнее — с коптилками, самые бедные щипали лучину, как при царе Горохе.
Впрочем, ни трактора, ни электричество не только не делали погоду на селе, но даже на эту погоду никоим образом не влияли. Ласточки среди январской вьюги…
Итак, если смотреть по дореволюционным меркам, то как минимум 70–75 % крестьянских хозяйств были бедняцкими (наделы меньше 5 десятин). Большевики, правда, лукаво делили эту группу на бедняков и маломощных середняков: картинка несколько приукрашивалась, но суть от этого не менялась. Бедняков в советском понимании насчитывалось 30–35 %, и их число примерно совпадало с числом безлошадных и не имеющих инвентаря дворов.
Однако и внутри бедняцкой по советским меркам категории существовала группа хозяйств беднейших. Уже в августе 1923 года на Политбюро, во время обсуждения налоговых вопросов, прозвучало предложение: беднейшие хозяйства от уплаты налога освободить. Какие именно?
«Брюханов. Декрет РСФСР предусматривал освобождение от налога бесскотных хозяйств, при урожае до 45 пуд. с десятины, полностью в том случае, если они обеспечены землей до одной четверти десятины на едока, а при низшей урожайности до 35 пуд. и в случаях обеспеченности землей до полудесятины на едока…Я предлагаю общим декретом по всему Союзу освободить от уплаты единого сельскохозяйственного налога все крестьянские хозяйства, обеспеченность коих облагаемой землей определяется не более полудесятины на едока, а также те из крестьянских хозяйств с обеспеченностью до трех четвертей десятины, кои не имеют скота… по моим расчетам, это… если брать среднюю для всего Союза, даст освобождение 18,81 % всех хозяйств.
Рыков. А насколько это уменьшит налог?
Брюханов. …Я предполагаю, что это даст уменьшение поступления налога с 575 до 562–563 млн, т. е. реально уменьшение будет примерно на 12 млн пудов… Распределение этой скидки по районам, конечно, будет неравномерное. В некоторых районах, в Крыму, например, это даст 28 % всех хозяйств… эта льгота даст большое освобождение по Белоруссии; это даст свыше 25 % освобождения по Сибири и Киргизии, наиболее нуждающихся в помощи».
Получается, что 19 % крестьянских дворов платили всего 2 % сельхозналога — то есть, работали исключительно на собственное полуголодное прокормление. Допустим, что хозяйство имеет полдесятины на едока при урожае в 34 пуда. За вычетом шести пудов на посев, на одного человека приходится 11 пудов — на пуд меньше физиологической нормы, и это в урожайный год. А если неурожай? Так что о том, что коллективизация их разорила, речи не шло — просто потому, что нечего там было разорять. Впрочем, это же соображение касается всей 75 % бедняцкой группы — нечего у них взять, не-че-го!
Кстати, о налогах. С легкой руки не то русских эмигрантов во Франции, не то советологов из Гарварда в российской истории появился еще один миф (принятый, кстати, и сталинистами) — что советское правительство сознательно, от безысходности разоряло налогами деревню, чтобы добыть средства на индустриализацию. Однако знакомство с экономической реальностью показывает, что это утверждение не соответствует действительности.
В 1927 году сельские жители составляли 76,1 % населения СССР, и если крестьянство — соль земли русской и кормилец страны, то, по логике вещей, взимаемые с него налоги должны быть уж всяко не меньше этой доли в общем налогообложении населения. В реальности же деревня платила 44,5 % всех налогов. Еще 32,3 % давали городские рабочие и служащие, составлявшие 13,5 % населения, и оставшиеся 10,4 % горожан выплачивали 22,4 % налогов. Если говорить о душевом обложении, то в том же 1927 году для крестьян оно составляло 10,89 рубля (или 9,6 % к душевому доходу), а для рабочих, которые в то время отнюдь не купались в роскоши, — 45,3 рубля (13,8 %)[122]. То есть, как видим, все обстояло с точностью до наоборот: налоговое бремя для крестьян было гораздо легче, чем для остальных слоев населения.
Давайте теперь посмотрим страшное советское налогообложение на примере. В марте 1922 года единым продналогом было установлено задание в 340 млн пудов зерна и, с учетом местных платежей, в 33 млн рублей. Получается примерно по 2 пуда с десятины: при бедняцкой урожайности в 35 пудов это 6 % урожая, при середняцкой в 50 пудов — 4 %. Деньгами выходит по полтора рубля с каждого двора, или еще около двух пудов ржи по осенним ценам.
Дальше крестьян тоже не сказать, чтобы очень разоряли. Вот какую табличку доходов и налогов мы составили на основе все того же статистического сборника 1928 года.
| 1924/1925 гг. | 1925/1926 гг. | 1926/1927 гг. | |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Доходы, млн руб. | Налоги, млн руб. | % | Доходы, млн руб. | Налоги, млн руб. | % | Доходы, млн руб. | Налоги, млн руб. | % | |
| Бедняки | 1636 | 72 | 4,5 | 1794 | 84 | 4,7 | 1660 | 93 | 5,6 |
| Середняки | 6833 | 514 | 7,6 | 9075 | 611 | 6,8 | 9181 | 856 | 9 |
| Зажиточные | 941 | 100 | 10,6 | 1317 | 139 | 10,7 | 1405 | 229 | 16 |
Тем не менее, даже такие платежи для многих оказывались непосильными. В сезон 1926/1927 гг. от сельхозналога были освобождены 27 % хозяйств, в 1927/1928 гг. — 38 %. Следующие по мощности хозяйства — маломощные середняки с доходом от 150 руб. — освобождены не были, но, составляя 33 %, внесли всего лишь 6 % всех платежей. То есть 70 % крестьян были настолько бедны, что налоги с них либо не брали, либо их не имело смысла брать.
Еще одна распространенная легенда, перекочевавшая из крестьянских писем 20-х годов в СМИ 90-х, — это легенда о «бедняках-лодырях». Мол, если человек умел и хотел работать, он был зажиточным, а бедняки — сплошь лодыри и неумехи. А как на самом деле?
По опросам одной из волостей Пензенской губернии выяснилось, что основной проблемой бедных дворов было отсутствие или слабосильность работника — в хозяйстве нужны не только крепкая лошадь, но и крепкий мужик, иначе много не наработаешь. 16–26 % бедных крестьянских хозяйств образовалось по причине раздела большой семьи (то есть вместо одного неявно бедняцкого хозяйства появлялись несколько откровенно бедных); 14–38 % из-за отсутствия работника; 20–60 % дали стихийные бедствия, в основном, пожары (такой разброс в цифрах происходит оттого, что пожары в деревнях редко ограничиваются одним двором), 10 % — по причине ухода работника в Красную Армию, столько же по болезни кормильца, и всего 8 % представляли собой хронические неудачники, собственно «лодыри», как называли их крестьяне. Из остальных кто-то неимоверными усилиями выбивался из бедноты в середняки, но его место тут же занимали сельчане, обедневшие по разным причинам — пожар, болезнь или смерть кормильца, павшая лошадь. Таким образом обеспечивался обмен внутри 70 %-й группы бедняков и маломощных середняков, которая на самом-то деле вся была бедняцкой.
Теперь взглянем на другую сторону шкалы. Если 70 % крестьян бьются в нищете, то, как говорит простая арифметика, на долю тех, кто имеет хоть какие-то перспективы, остается 30 %. На самом деле часть из них тоже следует отнести к маломощным хозяйствам, потому что большие наделы и большее количество скота они компенсируют многосемейностью. 10 десятин земли, три лошади и три коровы на семью в 4–5 человек — это крепкий середняк, а если в семье 15–17 человек да 4–5 работников — это уже совсем другая категория. Ну да ладно, сделаем «ку» господам либералам, вынесем таких за скобки.
Из этих 30 % выделялась совсем уже небольшая группа земледельцев, составлявшая верхушку села. Их называли по-разному: зажиточные, сельские предприниматели, кулаки. Советские деятели пребывали по поводу данной группы в тяжелом размышлении, поскольку кулак подлежал уничтожению «как класс», а трудовые зажиточные хозяйства следовало, наоборот, холить, лелеять и перенимать опыт. В реальности это привело к самой жуткой путанице: в одних местах раскулачивали трудовые хозяйства, в других кулаки, притворяясь «культурниками», оказывались во главе колхозов. Ни первое, ни второе ни к чему хорошему не вело, однако куда денешься от бардака? Вопросы, кого считать кулаком, а кого нет, решались на местах — где мирским сходом, где комячейкой, а где и ГПУ. Единой схемы и единого рецепта не существовало.
Однако мы отвлеклись. Давайте посмотрим, что собой представляла верхушка села экономически.
В 1928 году заместитель наркома финансов М. И. Фрумкин выделил из массы крестьянских хозяйств две наиболее зажиточные группы. Более широкая составляла примерно 12 % хозяйств (около 3 млн), которые имели доходы от 400 руб. и распоряжались около 30 % всей посевной площади в стране. Внутри нее находилась самая богатая прослойка — 3,2 % (800 тыс.), у которой был доход более 600 руб. и 12,3 % посевной площади. Таким образом, если принять всю посевную площадь за 175 млн дес., то в широкой группе на одно хозяйство приходится в среднем 17 дес. и более посева, а в узкой — более 28 дес, т. е. 25 % фронта работ для одного трактора.
По другим данным, в 1927 году в стране существовало 340 тыс. хозяйств, имеющих свыше 16 дес. посева, из них 10 %, или 34 тыс. — больше 25 дес. Тракторами в РСФСР владели 1550 крестьян-единоличников, треть из них имела до 50 дес. посева, еще треть — от 50 до 100 дес. Как видим, даже эти «богатые» хозяйства на самом деле были очень средними и по доходам, и по размерам. Нет, существовали и по-настоящему богатые и культурные земледельцы, у которых земли исчислялись тысячами десятин, но сколько их было? Сотни? Тысячи? Так это пределы статистической погрешности, господа!
Ну, и что со всем этим прикажете делать?
Два вида воздушных замков
Многие экономисты, начиная с приснопамятного Чаянова, утверждали и утверждают, что путь в будущее русского аграрного сектора 20-х годов — так называемое «трудовое крестьянское хозяйство», на манер английского или датского. Можно ли было сделать нечто подобное из российского крестьянского двора? Можно, конечно! Если как следует накачать деньгами и прочей госпомощью те 25 % продуктивных хозяйств, вокруг которых крутится и столыпинская реформа. Прочих финансировать бесполезно — любой бюджет уйдет в эту хозяйственную мелочь, как вода в песок, без всякой пользы. И путь «трудового хозяйства» упирается все в ту же проблему: что делать с остальными «ячейками экономики», слишком слабыми для того, чтобы подняться?
Наши господа историки скромно помалкивают о том, как в Европе становились на ноги «культурные хозяйства». В частности, какими методами вытесняли из аграрного сектора и, в конечном итоге, из жизни не выдержавших конкуренции аутсайдеров. Рядом с этим все «ужасы раскулачивания» — просто парад слюнявого гуманизма. Впрочем, в России это все равно бы не удалось — поздно. Если бы сломали общину и раздали землю хотя бы в 1861-м — может быть, что-то и вышло бы. А в XX веке вытеснить с земли в никуда 30–50 миллионов человек, тем более уже почувствовавших свою силу, было невозможно технически. Столыпинская реформа едва не разнесла державу на молекулы, и большевики совершенно не горели желанием снова наступать на ту же мину.
А что самое забавное, но и замечательное — так это то, что современные теоретики «трудового хозяйства» почему-то ведут себя так, словно на дворе все еще 20-е годы, напрочь забыв опыт XX века. А ведь сегодня человечество кормят вовсе не фермеры, а агрогиганты, фермеры же либо перебиваются со сникерсов на кока-колу, либо получают дотации от правительств, чтобы не увеличивали собой очереди на биржах труда и не удлиняли полицейские сводки. Здесь связь времен прерывается, образуя зияющую дыру. Каким путем культурное «трудовое» английское, германское, американское хозяйство вдруг исчезло или подсело на дотации, куда делась перспектива?
Если, как показала практика, даже образцовые европейские хозяйства не имели будущего в технологичном XX веке, то что говорить о средневековом русском дворе? Однако и сейчас на многих страницах продолжают тупо талдычить: надо было развивать индивидуальное хозяйство, укреплять, просвещать, помогать… Откуда брать деньги на орошение сей пустыни, опять же скромно умалчивается. Деньги с неба свалятся, бедняки как-нибудь сами собой рассосутся, главное — была альтернатива советской аграрной реформе, была, была, была!
Большевики же, надо сказать, плевали на любую селянскую идеологию. Они и с Марксом не слишком церемонились, не то что с Чаяновым. Им надо было спасать обреченную страну, которую с неотвратимостью каменной плиты тянул на дно аграрный сектор, и они не строили теории, а искали пути. В том числе и пытались поддержать частное хозяйство: давали льготные кредиты беднякам — например, на покупку лошади, чем сумели к 1928 году довести число безлошадных дворов до 28 %. Впрочем, ни на урожайности, ни на товарности российского сельского хозяйства ни кредиты, ни госдотации не сказались никак. Проблема-то ведь была не в лошадях, а в тракторах… В тракторах, а также полях, где эти трактора могли бы развернуться, в агрономах, сортовых семенах, механизации, удобрениях, культуре земледелия и других факторах, которые никакими кредитами невозможно было вкачать в 25 миллионов лапотных земледельцев.
Большевики были практиками, поэтому вариант ставки на «трудовое хозяйство» в перспективных планах всерьез не рассматривали. Они отлично понимали: надо создавать крупные сельскохозяйственные предприятия, которые только и являются урожайными и эффективными. На крестьянских полосках трактор попросту не развернется.
В рамках частного сектора такое хозяйство могло быть только помещичьим, но раньше, чем это произойдет, загнанные в угол бедняки разнесут державу так основательно, что и собирать потом нечего будет. Не говоря уже о том, что помещики в социалистическом государстве были совершенно ни к чему.
Впрочем, в СССР того времени крупные агропредприятия существовали, хотя далекие от идеала и в небольшом количестве.
Советский экономист Лев Литошенко в 1924 году с известной долей иронии так описывал будущую «агропромышленность», как ее видели большевистские деятели образца 1918–1919 гг.
«Развитая сеть советских хозяйств, управляемая общими органами народного хозяйства, работающая на общество и сдающая все свои продукты на удовлетворение общественных потребностей, включающая не только производство сельскохозяйственных продуктов, но и разнообразную их переработку… Советские хозяйства должны будут и совершенствовать технику производства. Электричество, которое в нашу эпоху является главной силой в промышленности, должно будет получить наиболее широкое применение в деревне и в сельскохозяйственном производстве. В советских хозяйствах должна быть раскинута сеть заводов и фабрик: консервные, кожевенные, машиностроительные (сельскохозяйственных машин и орудий), деревообделочные, текстильные, ремонтные и т. д. и т. п. предприятия должны развернуться во всей широте. Советские хозяйства должны явиться рассадниками агрономической культуры. Здесь должны содержаться стада племенного скота, конские заводы, производиться улучшение сельскохозяйственных культур и т. д. Наконец, советские хозяйства должны будут явиться центром социалистической культуры, просвещения, искусства, воспитания нового человека…»[123]
За исполнение этой светлой мечты большевистское правительство принялось сразу же после прихода к власти, начав организовывать советские хозяйства, или, сокращенно, совхозы. Большей частью их создавали на базе бывших крупных имений с высокой культурой производства, сложным техническим оборудованием — если, конечно, власти успевали спасти их от «разбора» окрестными селянами, что удавалось далеко не всегда. Образцом для совхоза был завод. Работники трудились по найму, как рабочие в городах, труд их оплачивался по ставкам, выработанным профсоюзом сельскохозяйственных рабочих и утвержденным наркоматом земледелия, во главе стояли назначенный заведующий и рабочий контрольный комитет. Управлялись совхозы по тому же принципу, что и отрасли промышленности, — через местные, районные и губернские управления. Всю продукцию, за вычетом семян, фуража и норм потребления рабочих и их семей, совхозы сдавали продорганам, зарплату рабочим платило государство, все недостающее получали от него же по твердым ценам. Не царство изобилия, конечно — но войну пережить можно…
Те, первые совхозы были очень далеки от мечты. Спасти от стихии передела удалось лишь незначительную часть крупных хозяйств. В 1916 году на территории будущей РСФСР их насчитывалось 76,2 тысячи. На каждое в среднем приходилось примерно по 50 дес. земли и по 10 голов рабочего скота, но в реальности существовали «экономии» и с тысячами, и с десятками тысяч десятин посевной площади. По состоянию на 1920 год на той же территории насчитывалось 5,6 тыс. совхозов, с посевной площадью 308 тыс. десятин, или по 54 дес. на хозяйство., и по те же 10 голов рабочего скота. На сей раз это был действительно средний размер — какие-то хозяйства имели по 20, а какие-то и по 200 десятин, но многотысячных не осталось.
В среднем в одном совхозе работало вдвое больше людей, чем в дореволюционном крупном хозяйстве. Объяснялось это просто: на них распространили декрет о 8-часовом рабочем дне, что тут же вызвало резкое увеличение числа работников. Летом они трудились в соответствии с законодательством, а зимой дружно бездельничали, но зарплату получали.
Неприятным сюрпризом стало и нежелание селян ударно трудиться ради общего блага. Впрочем, стоит ли удивляться, если даже собственные наделы они обрабатывали кое-как? А уж на чужом поле мужик без надсмотрщика и вовсе не работал, а изображал видимость. Для присмотра за работами нужны были толковые управленцы, чудовищный дефицит которых Советская Россия испытывала с первого дня своего существования.
Так что никаких образцовых хозяйств пока не вышло, а в сравнении с помещичьими имениями большей частью получилась образцовая бесхозяйственность. Но лиха беда начало! С переходом к нэпу с совхозов сняли госфинансирование и перевели на хозрасчет, исходя из той совершенно правильной мысли, что уж коль скоро крестьянин-единоличник может сделать свое микрохозяйство прибыльным, то совхоз просто не имеет права быть убыточным. И начался кризис. Слабые хозяйства погибали сами или их ликвидировал Наркомзем, передавая имущество крепким. Впрочем, взгляды государства на сельскохозяйственный идеал остались прежними. Поэтому, если в хозяйстве теплилась хоть какая-то искорка жизни, его сохраняли, проводили реанимационные мероприятия и выводили на старт второй попытки.
Каков был результат? Ну… это смотря с какой стороны взглянуть на дело. К 1927 году посевная площадь совхозов в целом по СССР составила 1230 тыс. гектаров, а единоличных хозяйств — 112 452 тысячи. Чуть-чуть больше одного процента! Даже с учетом лучшей культуры земледелия и более высокой товарности вклад совхозов в народное хозяйство практически неразличим. Но вот если взять качественные показатели — тут мы увидим совсем другую картину.
В 1928 году общая посевная площадь под зерновыми для совхозов составила 1097 тыс. га или около 1 млн десятин. Валовый сбор составил 11,3 млн ц, или 70 млн пудов. То есть мы видим, что средняя урожайность в совхозах, при всем их несовершенстве, составила по 70 пудов с десятины, против 50 пудов в среднем по стране[124]. Из имевшихся в СССР 27 тысяч тракторов 6,7 тыс. приходились на долю совхозов, и даже имелись целых 700 грузовиков! Что касается собственно культуры земледелия, то по этому поводу зам. наркомзема А. И. Свидерский 2 августа 1926 г. отчитывался перед Политбюро:
«Увеличивается количество земли, находящейся под чистосортными культурами. Увеличение наблюдается от 31,4 до 93,8 %. Устанавливается правильный севооборот, многополье. Многополье в совхозах, трестированных по РСФСР, достигает 78 %, и только в 20 с лишним процентах существует трехполка. В Белоруссии этот процент достигает 95 и только 5 % остается под трехполкой… Вместе с тем наблюдается следующее, что технические приемы лучшего хозяйствования, которые мы рекомендуем крестьянству, они в настоящее время в отношении совхозов получили полные права гражданства. Ранний пар, зяблевая вспашка применяются в 80 % всей обрабатываемой земли. Наряду с качественными улучшениями увеличивается также продукция скота, наблюдается рост удоя, а также рост выжеребовки[125] наших государстенных конных заводов, которая была больным местом и на прежних царских государственных заводах»[126].
Совхозы не смогли переломить основную тенденцию — не та весовая категория! — но их агитационная роль была огромна: вот что можно сделать на той же самой земле, в том же самом климате! Даже средние показатели урожайности в них в полтора раза выше средних по стране. А ведь существовали еще и образцовые хозяйства. В 1925 году в совхозе «Лотошино» Московской губернии урожай зерновых составил 160–180 пудов с десятины (вдвое больше, чем у «культурных» хозяев, а удой на одну корову — 174 пуда в год (около 8 кг в день) против 102 пудов в среднем по совхозам (4,2 кг)[127].
Если бы жизнь в стране шла так, как хотелось Кремлю, то куда проще! Бери народ и организуй в совхозы. Но не получалось. Во-первых, там хватало и образцов бесхозяйственности. А во-вторых, крестьянин — пусть микроскопический, но все же собственник, чисто психологически не готов был все бросить и пойти в наемные работники, и с этим его настроением приходилось считаться. Совхозы так и оставались редкими «гостями из будущего», а для той деревни, какая имела место быть в 20-е годы, власти СССР видели иное будущее — кооперацию.
Обманутые надежды
Да, кто бы что ни говорил, но советская власть считала, что будущее деревни (по крайней мере, ближайшее) лежит на кооперативном пути. Именно через объединение в кооперативах мелких и мельчайших хозяйств предстояло создать крупные хозяйства. Правда, и тут процесс пошел не так, как от него ждали, — пришлось подталкивать, сперва аккуратно, потом пинками. Но это уже тема следующих глав…
В мае 1924 года в Москве состоялся XIII съезд ВКП(б). Известен этот партийный форум, в основном, тем, что на нем было оглашено так называемое «ленинское завещание» — а между тем куда интереснее были другие вопросы, рассматривавшиеся там. Одним из основных как раз являлся вопрос торговли и кооперации и задачи в этих областях в условиях нэпа.
Из резолюции XIII съезда ВКП(б) «О кооперации».
«После того, как Советской власти и нашей партии удалось достичь первых успехов в деле хозяйственного восстановления страны, увеличив и расширив производство государственной промышленности, усилив провозоспособность транспорта, с одной стороны, и подняв сельское хозяйство, с другой — важнейшей первоочередной нашей хозяйственной задачей становится овладение рынком и его организация, т. е. в основном — задача развития и укрепления кооперации…
Установлением нэпа был допущен к участию на рынке частный капитал, но, как и можно было предвидеть, частный капитал устремился не на производство… а в торговлю, и, благодаря слабости распространения органов кооперации и госторговли, частному торговцу в значительной мере удалось захватить рынок в свои руки, в особенности в деревне. Таким образом, развитию социалистического хозяйства и непосредственной смычке государственной промышленности с крестьянским хозяйством ставится прямая угроза в виде еще не развитого рынка, но уже в большинстве захваченного частной торговлей. Создается противоречие, — когда промышленность находится в руках государства, а посредником между ней и крестьянином выступает частная торговля. Вот почему задача развития кооперации есть прежде всего задача вытеснения из торговли частного капитала и тем самым создания сплошной связи между крестьянским хозяйством и социалистической промышленностью».
Ну да, все так и есть. С введением нэпа произошло то, что и должно было произойти. Частники, накопившие за годы войны колоссальные состояния, проявили огромную деловую активность, но (о чем сейчас не вспоминают) только в одной области — в торговле, и принялись захватывать рынок. Власть, стиснув зубы, признала посредников-спекулянтов как неизбежное зло, но вовсе не собиралась считать их добром. Не надо быть экономическим гением, чтобы понять, что частная торговля при государственной промышленности станет каналом перекачки госсредств в карманы нэпманов. Не говоря уже о том, что в игре на рынке нэпманы куда опытнее нарождающейся госторговли.
Эту проблему надо было как-то решать. И в ее решении немалая роль отводилась потребительским и кредитным кооперативам, объединявшим мелких производителей. Тема эта сама по себе интереснейшая, но на производительные силы деревни потребительская, да и кредитная кооперация влияла чрезвычайно слабо, за исключением, разве что, покупки в кредит тракторов.
Однако резолюция отнюдь не исчерпывается сказанным.
«Особенно серьезное внимание должно быть сосредоточено на развитии кооперации в деревне, ввиду той исключительной роли, которую кооперация должна играть для подъема крестьянского хозяйства… Укрепление и рост кооперации в деревне есть прежде всего борьба за освобождение бедняка и середняка в деревне от кулацкой, спекулянтской и ростовщической кабалы, принимающей в деревне самые различные формы. Во-вторых, широкое вовлечение в кооперативную самодеятельность крестьянских масс есть школа коллективного хозяйствования для крестьянина, наиболее простая и понятная.
Задача кооперации в деревне сводится отнюдь не только к тому, чтобы дать крестьянскому хозяйству дешевый товар, т. е. организовать его как потребителя. Кооперация должна организовать крестьянина и как производителя, и с этой точки зрения развитие сельскохозяйственной производственной кооперации имеет колоссальнейшее значение…
В области сельскохозяйственной кооперации должно быть обращено особое внимание на развитие уже складывающихся форм производственно-сбытовых объединений (Маслоцентр, Льноцентр, Союзкартофель и т. п.), на организацию артельных и коллективных видов сельского хозяйства, изыскивая для поощрения участников этих хозяйств всякого рода премии, поощрения и льготы, а также на развитие кредитной сельскохозяйственной кооперации, как наиболее массовой и всеобъемлющей формы кооперации, способной вовлечь самые широкие слои крестьянства и непосредственно обслужить разнообразные производственные нужды крестьянских хозяйств».
На 1 июля 1924 г. в стране насчитывалось 19 464 потребительских общества, объединявших 3284 тысячи членов. В сельхозкооперации число обществ было больше (на 1 октября — 35 тыс. кооперативов), а народу они объединяли меньше (2700 тысяч). Казалось бы, не так все плохо — около 10 % хозяйств уже охвачены кооперативным движением (до революции их было еще больше).
Однако проводившиеся в середине 20-х годов обследования несколько охладили пыл. Так, по данным выборочной переписи 1927 года число хозяйств, в той или иной степени участвовавших в кооперативах, по СССР составило 49,7 % (по Украине — 52,7 %). Но процесс, как выяснилось, пошел «не с того конца».
Чем богаче были хозяйства, тем охотнее они кооперировались. Если в трех бедняцких группах (со стоимостью средств производства до 200 руб.) кооперированность была от 20 до 40 % (по Украине так же), то в зажиточной группе (более 1600 руб.) — 73,2 % (по Украине — 76,3 %)[128]. Неудивительно, что кооперативы достаточно быстро стали обнаруживать все признаки обычных коммерческих и даже ростовщических организаций. В частности, они неохотно давали кредиты беднякам, брали с них высокие проценты, требовали гарантии — например, чтобы получить 100 рублей кредита, надо было предоставить в залог корову или лошадь. Государство, правда, давало бедным крестьянам кредиты для вступления в кооперативы, но поскольку рулили делами зажиточные крестьяне, то бедняки все равно оставались там людьми второго сорта.
Впрочем, все это мелочи по сравнению с другими результатами обследования. Если расшифровать слова «в той или иной степени», то выясняется, что кооперативы, созданные крестьянами, были почти исключительно потребительскими или кредитными: что-то купить, продать, одолжить денег. Количество дворов, охваченных сельскохозяйственной кооперацией, составляло 8,9 % (на Украине — 6,8 %), да и то, в основном, это были либо промысловые артели, либо объединения для сбыта продукции. Собственно производительная кооперация объединяла всего 0,6 % хозяйств (на Украине — 0,7 %). То есть для решения российской аграрной проблемы — объединения маломощных производителей — кооперация, какой она была по состоянию на 1927 год, не давала ничего.
Тогда-то власти и выбрали для будущей аграрной реформы тот единственный вид кооператива, который на самом деле объединял бедноту, — коллективное хозяйство, или колхоз.
«Слепой безногого везет»
Если не цепляться за термины, то колхоз как явление известен еще с глубокой древности. Это не что иное, как старая добрая артель — большевики лишь применили артельный метод для обработки земли, только и всего. И то нельзя сказать, чтобы такого в деревнях не знали. Что есть большая неразделенная семья, если не колхоз, причем самая социалистическая его разновидность — коммуна?
Само же слово «колхоз» появилось во время Гражданской войны. У этого явления было много форм: сельскохозяйственные кооперативы, артели, коммуны, товарищества по совместной обработке земли — и еще больше разновидностей, поскольку никто толком не знал, что обобществлять, как обобществлять, как работать и как распределять продукцию и полученный доход. Среди всего этого организационного хаоса неизменными оставались основные принципы: обобществление в той или иной мере средств производства, т. е. земли, скота и инвентаря, и запрет наемного труда.
Государство с самого начала оказывало колхозам разнообразную помощь. Любимицами властей являлись, естественно, коммуны, где обобществление было максимальным — им перепадала и лучшая земля, и национализированный инвентарь помещичьих и церковных хозяйств. Но не обижали и членов разного рода объединений по совместной обработке земли — так, наделы колхозников, если те являлись членами общины, должны были быть выделены в единый массив, государство бесплатно или на очень льготных условиях снабжало колхозников и коммунаров семенами, инвентарем, рабочим скотом и даже тракторами. В ноябре 1918 года был учрежден специальный миллиардный фонд, предназначенный для поддержки новых социалистических хозяйств в деревне. Из средств фонда выдавались кредиты разного рода коллективным хозяйствам, с единственным условием — переход к общественным формам обработки земли.
Если и существовал расчет на какую-то особую производительность коллективных хозяйств, то он не оправдался — да и не мог оправдаться, поскольку средства производства оставались прежними: соха, сивка и навоз от заморенной коровенки. Но, как выяснилось несколько позднее, была найдена форма, причем, что важно, противоположная столыпинской реформе в самом главном пункте. Столыпин разрушал общину, большевики ее использовали, то есть гладили село по шерсти! А по шерсти — это ведь совсем другое дело…
Колхоз — это как раз и есть видоизмененная община, с той разницей, что земля, скот и инвентарь не делятся по хозяйствам, а используются сообща. Таким образом, можно получить крупное хозяйство на земле не поперек менталитета, как с англо-саксонским вариантом, а в согласии с ним — если решить организационные вопросы. Но именно оргвопросы были тем рифом, о который разбивалось большинство раннесоветских начинаний.
На практике колхоз оказался намного сложнее совхоза и куда менее устойчив. В совхозе, в общем-то, практиковалась обычная фабричная система: наемный труд, в войну — фиксированная заработная плата, потом тарифная сетка. В колхозе же производство и распределение невероятно запутаны. Каждый участник товарищества входит в него с разным количеством земли, инвентаря и работников в хозяйстве, все это надо учитывать при распределении, равно как затраченный труд и число едоков. Основной причиной гибели колхозов являлись не экономические проблемы, которых у них все же меньше, чем у отдельного двора, а многочисленные склоки вокруг трудового участия и распределения продукции.
По данным Наркомзема, на 1 декабря 1920 г. в РСФСР насчитывалось почти 12 тыс. колхозов, которые объединяли около 140 тыс. хозяйств — меньше 1 % от их общего количества. О мощности этих «ростков социализма» можно судить по тому, что в среднем на один колхоз приходилось по 11–12 дворов.
После окончания войны колхозы стали распадаться — как и должно было случиться. Те, кто шел туда, чтобы выжить в трудное время, с окончанием войны отправились обратно на собственный двор, другие решили попытаться воплотить старую мечту о вольном хлебопашестве, о «мужицком рае» без помещиков. Да и те, первые колхозы отличались от последующих, как кобыла от трактора. Собранные из нищих хозяйств, они просто не могли быть по-настоящему эффективными. Пока государство им помогало много и безвозмездно — они жили. Но когда их поставили в хотя и льготные, однако хозрасчетные условия — многие не выдерживали, распадались. Не было того основного, подо что проводили сплошную коллективизацию десять лет спустя, — не было Его Величества Трактора. Обобществленные сивки не давали прироста продукции, а склоки, как нетрудно догадаться, без руководящей и направляющей руки партии и государства (без шуток) там вспыхивали высококачественные.
Наконец, сыграл свою роль и традиционный советский административный хаос. На местах декреты читали по-своему. Одни местные власти понимали нэп как временное отступление, а другие — как полный крах социалистического строительства, и тогда, бывало, колхозы попросту разгоняли «сверху», даже успешные — поигрались, и будет, нечего баловаться, даешь хозяина! Да и коррупция не подкачала — большие поля обанкротившихся колхозов так удобно было передавать арендаторам, которые одновременно приобретали осиротевшие машины и инвентарь. Откуда-то вылезли не только кулаки, но и прежние помещики, сумевшие сохранить часть имущества, денег и связей, а чиновники на местах сплошь и рядом сидели старые, еще с царских времен — и понеслось…
За первые четыре послевоенных года в Сибири число коллективных хозяйств уменьшилось на 25 %, на Северном Кавказе — на 33 %, в Ярославской губернии — в 6 раз. В целом, по разным оценкам, с 1921 по 1923 г. число колхозов на территории РСФСР уменьшилось на 3 тысячи, или на 25 %.
Казалось, этот эксперимент обречен, и государство если и поддерживало колхозы, то скорее из пристрастия к социалистическим формам хозяйствования, чем из реального интереса. Но на деле оказалось не совсем так — сочетание надежд на лучшую жизнь и насущной экономической безысходности заставило наиболее предприимчивых крестьян снова прибегнуть к этому средству спасения от нищеты. Так что многие колхозы все же выжили, а вскоре начался новый рост, старт которому дал неурожай 1924 года и его следствие — очередной голод. Жизнь крестьян-бедняков, как и следовало ожидать, при нэпе намного легче не стала, а государство всячески демонстрировало свою заинтересованность социалистическими формами хозяйствования, и колхозы сюда попадали.
Впрочем, некоторые возможности коллективных хозяйств были на самом деле ценны для крестьян — например, на Украине за 1925 год образовалось больше тысячи так называемых «тракторных товариществ», т. е. колхозов, которые организовывались «вокруг трактора», как правило, купленного в кредит.
Колхозы на льготных условиях получали сельхозмашины, семена, ссуды, лучшие земли и вообще всяческую помощь, а после XIII съезда — и неплохие кредиты. В 1924–1925 гг. они получили 4,8 млн руб. сельскохозяйственного кредита, на следующий год — 11 млн, а в 1926–1927 гг. — 15 млн руб., или 8 % всей суммы кредитов, отпущенных сельскому хозяйству, при том что они объединяли едва 0,8 % крестьянских дворов и, как легко догадаться, далеко не самых зажиточных. Сейчас это пытаются представить как дискриминацию частного хозяйства, но при чем тут дискриминация? Это, в общем-то, право государства — стимулировать те виды деятельности, которые оно, государство, считает перспективными. Народу от того хуже не становилось: зажиточный крестьянин и сам проживет, а кредитовать бедняка-единоличника — что сухой пень поливать…
А вот с товарностью продукции в колхозах обстояло совсем неплохо. В совхозах товарность хозяйств составляла около 60 %. Что касается колхозов, то они как хозяйства были послабее, но все же на посвященном совхозам и колхозам заседании Политбюро зам. наркома РКИ Я. А. Яковлев говорил:
«В 26-м году предполагается валовой сбор зерновых культур на землях колхозов РСФСР в 38 532 тыс. пуд. За вычетом потребления в хозяйстве (обсеменение, потребление людей и скота в общей сумме 21 629 тыс. пуд.) товарная часть выразится в сумме 17 122 тыс. пуд». Проведя простой расчет, мы получаем 44 %. Очень приличный показатель!
Что не менее важно, колхозы стали и социальной формой организации крестьянства. Если в крепких совхозах крестьян привлекал высокий уровень производства и, соответственно, хорошие зарплаты, то в больших сильных коммунах — не только трактор, племенной бык и сортовые семена, но еще и школа, лечебный пункт, клуб. В некоторых отдельных хозяйствах даже стариков и детей содержали на общественный счет.
Сколько колхозов существовало в СССР перед коллективизацией — неизвестно никому. По данным на 1925 год Наркомзем называет 12 600[129], ЦСУ — 10 400, а Наркомфин — 8900 колхозов. Через год, по данным перерегистрации, их количество загадочным образом сумело увеличиться с 16 800 до 18 000. Зам. председателя кооперативного союза союзов Каминский в 1926 году на заседании Политбюро называет 20–21 тыс. хозяйств, и вроде бы тоже по результатам регистрации. Впрочем, при том административном хаосе, который царил в это время в СССР, разброс еще невелик — могло быть и хуже. Тем более что колхозы еще и весьма интенсивно распадались — распад, по данным Колхозцентра, составлял 25–30 % в год.
Вызывался он все теми же причинами — хаосом, отсутствием организации труда, плохим учетом, уравнительным распределением дохода по едокам, склоками внутри коллектива, диктатом председателей и т. п. Бывали и другие причины: например, колхоз оказывался не в состоянии выплатить кредит за трактор, или, как говорилось на заседании Политбюро, мужики «заработали себе по лошадке и разошлись». Часто колхозы разгоняла РКИ — если убеждалась, что никакой совместной обработки земли в реальности не существует, а просто теплая компания единоличников собралась и зарегистрировала фиктивный колхоз, чтобы получать от государства льготы. Иной раз фиктивный колхоз создавали и уцелевшие помещики — такой сообразительный хозяин получал и неплохой доход (сообразно имущественному вкладу), и льготы, и кредиты…
Но и реально существовавшие тогда колхозы — это совсем не те хозяйства, которые мы знаем по книгам и фильмам. Те, что мы знаем, — это коммуны: полное обобществление земли, сельхозорудий и рабочего скота, неполное, но значительное — коров. Кое-где даже кур сгоняли на общественные дворы, пока приехавшие из Центра проверяющие не давали слишком ретивым «строителям социализма» по мозгам.
В 1927 году коммун было лишь 8,5 %, 50,3 % колхозов относились к сельскохозяйственным артелям, а 40,2 % — к товариществам по совместной обработке земли (куда делся еще один процент — неведомо). Граница между ними была зыбкая, ибо каждое хозяйство жило по своим правилам, но все же некая корреляция наблюдалась.
В середине 20-х годов в коммунах земля обобществлялась на 97 %, в артелях — на 95 %, в тозах — на 71,5 % — так что по основному средству производства, как видим, разница невелика. Оно и неудивительно: ведь все колхозы — это кооперативы по совместной обработке земли. А вот для сельхозинвентаря эти цифры составляли уже 97, 73 и 43 % соответственно, для рабочего скота — 92, 47,5 и 13 %, для продуктивного скота — 73, 23, 0. Низкая степень обобществления не устраивала власть — как можно связывать хоть какие-то долгосрочные планы со столь неустойчивыми объединениями? При этом, как нетрудно догадаться, самыми бедняцкими из всех являлись именно коммуны — однако власть изо всех сил стремилась привлечь в колхозы середняков, поэтому в качестве основной формы, рекомендованной при колхозном строительстве, была выбрана все же артель.
Кроме неустойчивости, колхозы были еще очень маленькими и бедными. В 1927 году на каждый из них приходилось примерно 12 дворов, 6–7 голов крупного рогатого скота, 9–10 овец, 4 свиньи и 3–4 лошади. На 100 дес. посева у них приходилось 13,6 лошадей (у единоличников — 18) — правда, эта цифра в реальности несколько больше, потому что во многих районах пахали на волах. Исходя из этих цифр, можно оценить средний размер колхозных угодий — около 25 десятин, или по 2 на хозяйство.
Но было у них одно колоссальное достоинство — эти мелкие, бедные и неумелые хозяйства реально кооперировали бедноту! Так, в 1927 году колхозы объединяли 65,6 % безлошадных, 26,3 % однолошадных, 6,5 % двухлошадных и 1,5 % трехлошадных хозяйств, при том что безлошадных в стране было около 28 %. (С учетом того, что часть зажиточных крестьян принадлежала к фиктивным колхозам, итоговый процент бедняков становится еще выше.)
В отличие от совхозов и кооперации, до 1926 года на колхозы государство особого внимания не обращало. Нет, им давали льготы, кредиты и даже почти не обижали — но и не интересовались. Растут себе и растут, как малина у забора. Вроде толк есть, а какой — не совсем понятно. Чтобы прояснить толк, 6 августа на заседании Политбюро решено было создать особый центр колхозного строительства. По-видимому, в ходе изучения темы накопали много интересного, потому что принятые спустя четыре месяца Постановления по совхозам и колхозам отличаются, и сильно. «Совхозное» — просто перечисление основных задач, а в «колхозном» в сжатом виде содержится программа будущей аграрной реформы — остроумнейшего и эффективного решения двухвековой проблемы российского сельского хозяйства.
Из постановления Политбюро ЦК ПКВ(б). 30 декабря 1926 г.
«Данные о состоянии колхозов показывают, что коллективное движение начало выходить из состояния кризиса, в котором оно находилось в первые годы нэпа: растет число колхозов, увеличивается количество объединяемого ими населения, растет товарность коллективных хозяйств, постепенно улучшается организация труда и производства в колхозах (как видим, весьма осторожно сказано. — Авт.). В определенной своей части колхозы начали уже выявлять преимущества перед мелким крестьянским хозяйством, как в отношении рационализации хозяйства, так и в отношении повышения его доходности (еще сдержанней и еще осторожней. — Авт.). Этот рост колхозов подтверждает всю жизненность коллективного движения, опирающегося, с одной стороны, на невозможность для значительных слоев деревни улучшить свое положение вне коллективизации хозяйства, а с другой — на рост применения в деревне сложных машин, создающих техническую базу крупного с.-х. производства.
Рост дифференциации крестьянства, невозможность поглощения всего избыточного населения деревни промышленностью, наличие в деревне значительных слоев маломощного крестьянства, не имеющего возможности в индивидуальном порядке поднять свое хозяйство, стремление этих слоев деревни хозяйственно укрепиться и освободить себя от эксплуатации кулака — все это толкает наиболее активные слои маломощного крестьянства (в особенности деревенскую бедноту) на путь коллективизации своего хозяйства.
Наряду с этим развитие машинизации, в частности тракторизации земледелия, создает в связи с невозможностью рационального использования сложных и дорогостоящих с.-х. машин в индивидуальном порядке, новый важнейший источник развития коллективного земледелия на почве роста крестьянского хозяйства. Содействуя вовлечению в коллективное движение, главным образом в простейших формах машинных товариществ и товариществ по обработке земли, все более широких слоев крестьянского населения, машинизация сельского хозяйства подводит вместе с тем под колхозное строительство необходимую техническую базу…
…Дальнейший рост и углубление этого движения будет зависеть, с одной стороны, от дальнейшего расширения крупной промышленности, развития индустриализации страны и технического прогресса крестьянского хозяйства и, с другой, от развития кооперирования крестьянского населения и роста самодеятельности бедняцких и середняцких масс деревни».
Глава 10
Войны хлебные и классовые
Действительно, ставка на колхозы решает практически все неразрешимые проблемы, на которых сломала себе шею столыпинская реформа. Она обеспечивает становление крупных хозяйств, при этом без массовой гибели населения (принято перед словом «гибель» добавлять «обнищание» — однако нищать там было уже некуда). Колхозы, в отличие от англо-саксонских частных хозяйств, не выбрасывают лишнее население на обочину жизни, а аккумулируют в себе, давая ему хоть и скудные, но все же средства к существованию до тех пор, пока растущая промышленность не впитает в себя избыточные трудовые ресурсы.
На самом деле коллективизация — куда более сложный процесс, комплексный, многосторонний. Например, он накрепко завязан с начавшимся массовым выпуском сельскохозяйственной техники, со столь же стремительным развитием агрономической науки, с селекцией, созданием новых сортов — всю эту дорогостоящую роскошь бесполезно было заводить для индивидуального хозяйства с его сохой и трехпольем. Приведенный в первой части драматический рассказ о развитии здравоохранения в окрестностях города Конотопа тоже сюда относится — в коллективизированном селе здравоохранение, образование, санпросвет и прочие правительственные инициативы давались много легче и дешевле. Ту же вошебойку предпочитали возить не по деревням, а по колхозным полевым станам.
Но была у коллективизации и вторая сторона. Большевики, конечно, не думали, что все пройдет гладко, но едва ли ожидали столь бешеного сопротивления, на которое, едва появившись, натолкнулись колхозы. Казалось бы, нашли бедняки способ совместно выживать — ну и слава Богу! Кому и чем мешают коллективные хозяйства?
А ведь оказалось — мешают, и еще как! Мешают настолько, что в течение ближайших пяти лет страна будет фактически находиться в состоянии внутренней войны. Нынешние историки полагают, что это правительство воевало с народом, который не мог смириться с потерей своего сивки, своего поля и своей свободы распоряжаться выращенным урожаем. Хотя 70 % деревенского народа с этого поля ничего, кроме горба, не имели — даже прокормить себя, и то не могли. И позвольте уж не поверить, что власть воевала с народом. Большей части народа с появлением колхозов хуже не стало. Надо очень не любить людей, чтобы утверждать, что их следовало оставить в русском деревенском аду на вечные времена.
Так что война власти с народом не проходит. Может быть, по ту сторону линии фронта находился столыпинский «достаточный крестьянин»? Ну, а ему чем мешает колхоз? Он — сам по себе, а колхоз — сам по себе. Одного-двух батраков, если понадобится, он всяко сыщет, деревня большая, бедняков в ней достаточно и помимо колхозников.
Так кому с такой непреодолимой силой помешали колхозы?
Для того чтобы это увидеть, надо снова окунуться в мир терминов и разобраться в значении двух вроде бы хорошо известных слов. Мы ведь знаем, кто такие нэпман и кулак? Нэпман — мелкий частный предприниматель, кулак — богатый крестьянин. Ведь знаем, да?
Что такое «кулак как класс»?
Поначалу так же думало и советское правительство. Как в Кремле, так и на местах все время пытались определить: где та имущественная граница, за которой зажиточный крестьянин становится кулаком?
Например, Каменев в 1925 году утверждал, что кулацким является любое хозяйство, имеющее свыше 10 десятин посева. Но 10 десятин в Псковской области и в Сибири — это совершенно разные участки. Кроме того, 10 десятин на семью из пяти человек и из пятнадцати — это тоже две большие разницы.
Молотов, отвечавший в ЦК за работу в деревне, в 1927 году относил к кулакам крестьян, арендующих землю и нанимающих сроковых (в отличие от сезонных) рабочих. Но арендовать землю и нанимать рабочих мог и середняк. У какой-нибудь вдовы в хозяйстве две крепких лошади, сын-работник и батрак — ну, и какая она кулачка? А реальный кулак вполне мог обходиться вообще без батраков — если имел пятерых сыновей или если его хозяйство было не земледельческим, а торгово-ростовщическим, например…
Предсовнаркома Рыков тоже пошел по экономическому пути. К кулацким он относил хорошо обеспеченные хозяйства, применяющие наемный труд, и владельцев сельских промышленных заведений. Это уже ближе, но как-то все расплывчато. Почему бы крепкому трудовому хозяину не иметь, например, мельницу или маслобойню?
«Внизу», на местах, все было еще проще: там с удовольствием подхватили идущие сверху тезисы и в каждом зажиточном хозяине стали видеть врага. В апреле 1926 года на совещании деревенского актива Ленинградской губернии один из выступающих говорил: «Мы знаем, что богатый крестьянин — это тот, кто живет своим трудом. Это середняк. Но если хозяин побогаче, мы зовем его кулаком».
Звать-то можно как угодно. Однако если собутыльник собутыльнику по пьянке кричит: «Ты козел!» — это не значит, что у его приятеля рога вырастут. И «хозяин побогаче» едва ли приобрел на своем трудовом пути нечто такое, что кардинально отличает его от соседа-середняка. Повторяем: не просто отличает, а кардинально.
Иначе к вопросу подошел «всероссийский староста» Калинин, сам по происхождению крестьянин-середняк, знавший те нюансы деревенской жизни, которые марксистам-интеллигентам были неведомы. На заседании Политбюро, посвященном кооперации, он говорил: «Кулаком является не владелец вообще имущества, а использующий кулачески это имущество, т. е. ростовщически эксплуатирующий местное население, отдающий в рост капитал, использующий средства под ростовщические проценты».
Неожиданный поворот, не правда ли? Однако Калинин в таком подходе не одинок. Нарком земледелия А. П. Смирнов еще в 1925 году писал в «Правде», которая служила основным практическим, корректирующим руководством для местных деятелей:
«Мы должны в зажиточной части деревни ясно разграничить два типа хозяйства. Первый тип зажиточного хозяйства чисто ростовщический, занимающийся эксплуатацией маломощных хозяйств не только в процессе производства (батрачество), а главным образом путем всякого рода кабальных сделок, путем деревенской мелкой торговли и посредничества, всех видов „дружеского“ кредита с „божескими“ процентами. Второй тип зажиточного хозяйства — это крепкое трудовое хозяйство, стремящееся максимально укрепить себя в производственном отношении…»
Вот и сказано «золотое слово» — ростовщичество. Однако сельское ростовщичество — явление совершенно особое, трудно поддающееся учету и даже трудно уловимое. Деньги в рост на селе практически не давали. Там была принята система натурального ростовщичества — богатый крестьянин «по-соседски» давал бедному лошадь, а бедный его «благодарил» или «помогал» — и кто что докажет? Тем более, при российской деревенской нищете все время кто-то что-то у кого-то занимает или арендует. Доказать-то нельзя, это так — но в любой деревне все жители отлично знали, кто просто может дать в долг (даже и под процент, коли придется), а кто сделал это промыслом, на котором богатеет.
А вот и иллюстрация подоспела: яркая картина такого промысла нарисована в письме в журнал «Красная деревня» некоего крестьянина Филиппа Овсеенко:
«Я имею исправное хозяйство: 3 лошади, 6 коров, 2 нетели, 3 свиньи, живу в доме, работника держу. И везде, в глаза и за глаза я прослыл кулаком и это очень обидно. Хочу я все-таки опровергнуть, потому что все это от зависти. Про кулака кричат, что он такой-сякой, но только как ни вертись, а кулак всегда оказывается и запасливым, и старательным, и налоги больше других платит. Кричат, что, мол, крестьяне не должны пользоваться чужим трудом, нанимать работника. Но на это я должен возразить, что это совсем неправильно. Ведь для того, чтобы сельское хозяйство нашему государству поднять, умножить крестьянское добро, надо засевы увеличить. А это могут сделать только хозяева зажиточные, которые сумеют и лишнего принять, и пустырек разобрать, и если работник работает по хозяйству; так он такой же как и я, нет между нами в работе никакой разницы (а в оплате? — Авт.). Вместе чуть свет на пашню выезжаем. И что у крестьянина есть работник, из этого только государству польза и потому оно таких зажиточных должно в первую голову поддержать, потому они — опора государства. Да и работника тоже жалко, ведь если ему работу не дать, ее не найти, а и так много безработных. А при хозяйстве ему хорошо. Кто даст в деревне работу безработному; либо весной кто прокормит соседа с семьей».
Душевно, аж слезу вышибает. Прямо-таки крыловский муравей в царстве стрекоз. Но это, впрочем, только присказка, а вот и сказка началась — о том, как именно добрый человек соседа с семьей кормит…
«Есть много и других горе-горьких крестьян: либо лошади нет, либо засеять нечем. И их мы тоже выручаем, ведь сказано, что люби ближних своих, как братьев. Одному лошадку на день дашь, либо пахать, либо в лес съездить, другому семена отсыпешь. Да ведь даром-то нельзя давать, ведь нам с неба не валится добро. Нажито оно своим трудом. Другой раз и рад бы не дать, да придет, прям причитает: выручи, мол, на тебя надежда. Ну, дашь семена, а потом снимаешь исполу половинку — это за свои-то семена (исполу — это за половину урожая. При урожайности в 50 пудов с десятины получается, что «благодетель» дает ближнему своему семена взаймы из расчета 100 % за три месяца, в 35 пудов — 50 %. Бальзаковский Гобсек от зависти тут же бы на месте и помер. — Авт.). Да еще на сходе кулаком назовут, либо эксплуататором (вот тоже словечко). Это за то, что доброе христианское дело сделаешь. (Он, кстати, еще не упомянул, какую отработку требует за лошадь. Неделю за день? — Авт.) Выходит иначе: другой бьется, бьется и бросит землю, либо в аренду сдаст. Каждый год ему не обработать. То семена съест, то плуга нет, то еще что-нибудь. Придет и просит хлеба. Землю, конечно, возьмешь под себя, ее тебе за долги обработают соседи и урожай с нее снимешь. А хозяину старому что ж? Что посеял, то и пожнешь. Кто не трудится — тот не ест. Ипритом сам добровольно землю отдал в аренду в трезвом виде. Ведь опять не возьми ее в аренду, она бы не разработана была, государству прямой убыток. А так я опять выручил — посеял ее, значит мне за это должны быть благодарны (так ведь вроде бы соседи за долги посеяли? При чем же здесь трудолюбие автора письма? — Авт.). Да только где там! Ведь я же сказал, что у нас законы без всякого понятия. За такие труды меня еще и шельмуют… Пусть все знают, что кулак своим трудом живет, свое хозяйство ведет, соседей выручает и на нем, можно сказать, государство держится. Пусть не будет в деревне названия „кулак“, потому что кулак — это самый трудолюбивый крестьянин (пока пахать не бросил, а при таких источниках дохода — долго ли ждать? — Авт.), от которого нет вреда, кроме пользы, и эту пользу получают и окружные крестьяне и само государство»[130].
Из этого душещипательного письма ясно, почему крестьяне зовут кулака мироедом. В нем, как в учебнике, расписана почти вся схема внутридеревенской эксплуатации. Весной, когда в бедных хозяйствах не остается хлеба, наступает время ростовщика. За мешок зерна на пропитание голодающего семейства бедняк в августе отдаст два мешка. За семенной хлеб — половину урожая. Лошадь на день — несколько дней (до недели) отработки. Весной за долги или за пару мешков зерна кулак берет у безлошадного соседа его надел, другие соседи за долги это поле обрабатывают, а урожай целиком отходит «доброму хозяину». За экономической властью над соседями следует и «политическая» власть: на сельском сходе кулак автоматически может рассчитывать на поддержку всех своих должников, проходит в сельский совет сам или проводит туда своих людей и так делается подлинным хозяином села, на которого теперь уже никакой управы нет.
Это социальный портрет кулака — а вот психологический. Еще в середине XIX века известный писатель-народник Энгельгардт в своих «Письмах из деревни» дал описание этого социального типа:
«Из всего „Счастливого Уголка“ только в деревне Б. есть настоящий кулак. Этот ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги. Этот не скажет, что ему совестно, когда он, ложась спать, не чувствует боли в руках и ногах, этот, напротив, говорит: „работа дураков любит“, „работает дурак, а умный, заложив руки в карманы, похаживает да мозгами ворочает“. Этот кичится своим толстым брюхом, кичится тем, что сам мало работает: „у меня должники все скосят, сожнут и в амбар положат“. Этот кулак землей занимается так себе, между прочим, не расширяет хозяйства, не увеличивает количества скота, лошадей, не распахивает земель. У этого все заждется не на земле, не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, на который он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир — деньги, о приумножении которых он только и думает. Капитал ему достался по наследству, добыт неизвестно какими, но какими-то нечистыми средствами, давно, еще при крепостном праве, лежал под спудом и выказался только после „Положения“. Он пускает этот капитал в рост, и это называется „ворочать мозгами“. Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами. Ему выгодно, чтобы крестьяне не занимались землей, чтобы он пановал со своими деньгами».
Полвека спустя, в середине 20-х годов, на страницах газеты «Беднота» развернулась любопытная дискуссия: кого считать кулаком? Интересно, что большинство крестьян «трудовые» хозяйства к кулацким не относили, даже если те были по деревенским меркам богатыми, — наоборот, защищали. Зато на первый план неожиданно вышли совершенно нематериальные критерии. Например, предыдущая биография.
Из писем:
«У многих дореволюционных кулаков, имевших по 4–6 лошадей и коров, по 70–100 овец, осталось по 1 лошади и 1 корове, но все же принимать их в число честных тружеников еще рано».
«Не тот кулак, кто честно трудится и улучшает хозяйство для восстановления разрушенной страны… а кулак тот, кто и до настоящего времени не может примириться с рабоче-крестьянским правительством, шипя из-за угла на власть и оплакивая сладкие николаевские булки».
«В своей деревне всякий крестьянин очень хорошо знает, кто как нажил состояние: своим ли трудом или чужим…»
«Не богатство, а его душу называют кулаком, если она у него кулацкая…»
А самый неожиданный ответ, причем практически единодушный, крестьяне дали на вопрос: «Можно ли считать кулаком бедного человека, который на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду?» Вы ведь ответите: «Нет!» Вот и мы тоже. А крестьяне рассудили иначе: практически все откликнувшиеся отнесли его к категории кулаков…
«Всякий бедный, торгующий в деревне человек, не желающий улучшить свое крестьянское хозяйство и жить исключительно этим хозяйством, должен считаться человеком, ищущим легкой наживы, и в нем нужно видеть будущего кулака, а потому должен считаться: когда он бедный, то „маленьким кулачком“, а когда станет богаче — настоящим кулаком»[131].
Это и есть тот самый «вектор развития», который не учитывают ученые-экономисты, но прекрасно видят полуграмотные сельчане, равно как и разницу между зажиточным крестьянином и кулаком. Кулак — не крестьянин в основе своей, даже если выезжает на пашню. Кулаки — это сельская буржуазия, богатеющая за счет эксплуатации односельчан, причем кормовой базой для нее служат в первую очередь бедняки — середняк брать взаймы не пойдет, у него свое есть. И колхоз, кооперируя бедноту, вышибает из-под кулака саму основу его существования. Какое живое существо смирится без сопротивления с потерей кормовой базы?
«Хлебные войны»
Но это все только начало, первая сказка — про двух братьев, бедного и богатого. Или, уж коль скоро быть совсем точными — про десять братьев: семерых бедных, двоих самостоятельных и одного богатого. А вот и другая — про ушлого купца и царя простоватого, но с большой силой.
Естественными врагами как аграрной реформы, так и советского государства (впрочем, как и любого государства, имеющего антимонопольное законодательство) были люди, так или иначе причастные к хлебной торговле. Вот тоже тема, почти не тронутая историками. А ведь в 20-е годы в СССР бушевали настоящие «хлебные войны», в которых насмерть схлестнулись государство и частный торговец-нэпман.
Вспомним еще раз резолюцию XIII съезда ВКП(б) «О кооперации».
«Установлением нэпа был допущен к участию на рынке частный капитал, но, как и можно было предвидеть, частный капитал устремился не на производство… а в торговлю, и, благодаря слабости распространения органов кооперации и госторговли, частному торговцу в значительной мере удалось захватить рынок в свои руки, в особенности в деревне. Таким образом, развитию социалистического хозяйства и непосредственной смычке государственной промышленности с крестьянским хозяйством ставится прямая угроза в виде еще не развитого рынка, но уже в большинстве захваченного частной торговлей».
Нэпманы после войны расплодились как-то сразу, словно грибы: только что не было — и бац! — уже весь лес в мухоморах… Неудивительно, если представить, какие капиталы нажили люди, занимавшиеся спекуляцией продовольствием в многомиллионной стране в условиях голода. Они только и ждали окончания войны и отмены госмонополии на торговлю, чтобы вывести эти средства на поверхность.
У нас почему-то думают, что частник — это владелец лавочки, который нанял лошадь, съездил в деревню, купил там картошки и теперь сидит, торгует. Ничего подобного! Такими они стали после коллективизации — те, что сумели уцелеть. А частник времен нэпа — это коммерсант-оптовик, имеющий агентов, транспорт, мельницы, склады, лавки — все свое. Агенты скупали хлеб в деревнях, отправляли на мельницы, быстро мололи, тут же везли в город на продажу и вырученные деньги вновь пускали в оборот. Одновременно частник работал и на потребительском рынке, скупая товары не только и не столько у кустарей, сколько в тех же государственных и кооперативных магазинах, а то и на фабриках по низкой государственной цене плюс откат директору фабрики или магазина.
Торговец в России был наглый, оборзевший еще при царском правительстве, даже не пытавшемся хоть как-то умерить его аппетиты. С введением нэпа торговая мафия решила снова сыграть в азартную игру с государством — чуяла силушку… Свою силушку чуяла, а вот в противнике не разобралась. В этом был ее просчет, неверная оценка ситуации. Просчет понятный — кажущееся «отступление» большевиков породило иллюзию того, что советское правительство можно тоже подмять под себя. Однако новые власти России не намерены были позволять кому бы то ни было себя шантажировать, а тем более переть поперек государственной политики, и в средствах, как выяснилось вскоре (хотя и не сразу), не стеснялись.
Первый удар нэпманы нанесли уже в заготовительном сезоне 1924–1925 гг. Обычно государство закупало у крестьян хлеб по средним рыночным ценам. Но осенью 1924 года, в связи с очередным неурожаем, хлебные цены начали расти. И перед правительством сразу же встал вопрос: до какого предела повышать заготовительные цены?
Вопрос этот очень даже непростой. Это только кажется, что высокие цены стимулируют крестьянство, побуждая везти хлеб на рынок. Когда между крестьянином и рынком стоит слой посредников-оптовиков, он-то и впитывает в себя все «лишние» деньги, а производителю, особенно маломощному, не достается ничего. Власть оказалась перед выбором: либо обогащать нэпманов за счет госбюджета, либо установить лимиты на заготовительные цены, уступив нэпманам столько хлеба, сколько сможет освоить частный рынок. Оно пошло по второму пути — и тут выяснилось, что емкость частного рынка огромна.
Вообще-то в таких случаях существует простой и остроумный механизм. Если государство обладает значительными резервами зерна, оно выбрасывает его на рынок, добивается снижения цен, а потом производит закупки, на чем еще и наживается, продав свои запасы по более высоким ценам и скупив их обратно по более низким. Но государство не имело резервов, поэтому оно все-таки было вынуждено увеличивать лимиты цен, а весной и вовсе их отменить, переложив существенную часть госбюджета в карманы хлеботорговцев.
На следующий год государство решило поиграть на рынке всерьез, соблюдая и свои, и крестьянские интересы. Оно собиралось форсировать заготовки, закупив до 1 января 70 % хлеба по Госплану вместо обычных 60–65 %. Причин было несколько:
— поставить товар на европейские рынки до того, как там появится дешевый американский хлеб и начнется падение цен;
— увеличить осенний спрос, повысив тем самым цены в интересах маломощных хозяйств, продававших зерно осенью для уплаты налогов;
— уменьшить осеннее предложение хлеба, снизив налог и перенеся срок уплаты на зиму, чтобы не допустить сильного падения цен, опять же в интересах маломощных хозяйств;
— уменьшить весенний спрос и, соответственно, цены — снова в интересах маломощных хозяйств и в пику частным торговцам.
Для обеспечения заготовок приготовили товарный фонд. А главное было — приложить все усилия, чтобы удержаться от административных методов. В этом году всем был обещан рынок.
И рынок пришел — но совсем не так, как ожидалось. С самого начала все пошло наперекосяк. Существовало четыре категории заготовителей: государственные плановые, кооперативные, внеплановые (т. е. нецентрализованные государственные и кооперативные организации потребляющих районов) и частники. Играла на рынке первая категория, а последствиями пользовались все — кто скорее ухватит.
Еще летом государство-заготовитель совершило ошибку, чем сразу искорежило весь процесс. Чтобы русское зерно первым успело на европейские рынки, решено было в августе, когда хлеб еще не до конца убран и не обмолочен, повысить закупочные цены. Это сыграло на руку не беднякам, а, наоборот, самым зажиточным крестьянам, имевшим уборочные машины и батраков. Они успели продать свой хлеб дорого, а поскольку уплата налога для них не представляла проблем, заодно подмели и промышленные товары, которые доставили на рынок в количестве, рассчитанном совсем на другого покупателя и на другой объем денег у потребителей. После чего, удовлетворенные, вышли из игры.
Небогатые же крестьяне, получившие отсрочку по налогам, не торопились везти хлеб, поскольку традиционно полагали осенние цены низкими, спешить им было некуда, промышленных товаров в продаже не наблюдалось, а дел в хозяйстве в сентябре хватает. В результате подвоз резко упал, а цены, соответственно, взлетели намного выше задуманного. Экспортная программа срывалась, предложение хлеба на мировом рынке увеличивалось, высокие заготовительные цены грозили сделать экспорт и вовсе нерентабельным, и правительство, не выдержав, снова занялось механическим регулированием, чем радостно воспользовались внеплановые заготовители, не имевшее таких ограничений. В некоторых губерниях им доставалось более 40 % хлеба.
Однако административный ресурс еще далеко не иссяк. В ноябре в ряде хлебопроизводящих районов началась «транспортная война» с внеплановыми заготовителями — велено было отправлять их грузы по железной дороге в последнюю очередь. А поскольку вагонов традиционно не хватало, то очередь отодвигалась на конец заготовительной кампании. Кое-где получилось: заготовители из отдаленных губерний прекратили работу, но те, кому добираться было недалеко, стали вывозить зерно гужевым транспортом — пока власти не перекрыли и этот канал. Поскольку плановые заготовители все еще обслуживали в основном экспорт, то в стране, при вполне нормальном урожае, стало не хватать хлеба. Кончилось все тем, что в январе были установлены единые закупочные цены для плановых и внеплановых заготовителей, а кое-где их распространили и на частников.
Результаты рыночного опыта оказались поистине сокрушительными. Если план первого квартала заготовок (июль-сентябрь) был практически выполнен, то во втором квартале вместо 376 млн пудов удалось заготовить только 176 млн, а экспортного зерна было доставлено в порты едва ли четверть от потребного количества. Годовой план пришлось снизить с 780 до 600 млн пудов, а хлебный экспорт — с 350 до 143 млн пудов. По причине проваленной экспортной программы уменьшилось количество импортных товаров. Все это вызвало очередной скачок цен на промтовары и увеличение «ножниц» цен, что ударило в первую очередь по маломощным хозяйствам.
Еще одним итогом провала стала «антирыночная» статья 107 УК: «Злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок — лишение свободы на срок до одного года с конфискацией всего или части имущества или без таковой. Те же действия при установлении наличия сговора торговцев — лишение свободы на срок до трех лет с конфискацией всего имущества».
Как сейчас считают, правительство приняло 107-ю статью, чтобы подготовить грядущую расправу с частными торговцами — т. е. относят причины ее принятия в будущее, в уже спланированные преобразования. Хотя в реальности, как видим, это самое банальное регулирование рынка во имя национальной безопасности применительно к данной конкретной обстановке. А именно: при слабости государственного и кооперативного сектора торговли и отсутствии резервов зерна игра на повышение цен может обернуться голодом в стране.
Следующая заготовительная кампания прошла спокойно — в деревне осталось много хлеба от прошлого урожая, а год баловал отсутствием видимых потрясений, так что условий для азартной игры на рынке не было. А потом наступила «военная тревога» 1927 года, когда советское правительство во всеуслышание заявило о планах империалистов начать войну против СССР. А как реагирует население на угрозу войны? Именно так оно и прореагировало. Из магазинов и лавок вымели все товары раньше, чем государственные органы успели хоть что-то предпринять. А что еще хуже — резко снизились хлебозаготовки.
Маломощные хозяйства вывезли хлеб, как обычно, в августе-сентябре, чтобы заплатить налоги, а зажиточные крестьяне, поставлявшие большую часть товарного хлеба, зерно на ссыпные пункты не везли — либо придерживали его, либо продавали частнику по более высоким ценам. С конца октября до начала декабря удалось закупить всего 2,4 мнл т (150 млн пудов) — почти вдвое меньше, чем за тот же период прошлого года.
Ситуация становилась угрожающей — ведь страна по-прежнему не имела резервов. Уже в конце октября начались перебои с хлебом в городах. Цены на рынке резко пошли вверх, начался ажиотажный спрос на продовольствие.
ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.
«Во второй половине ноября по ряду промышленных районов положение со снабжением хлебом заметно ухудшилось. Значительное обострение создалось в Туле, Казани, Вотской обл., на Урале, в Киеве, Луганске, Севастополе, Тифлисе (очереди устанавливаются с 2 часов ночи), Армении… Перебои также в ряде непромышленных городов — Почеп, Стародуб, Карачев Брянской губ., Чернигов, Владикавказ (очереди по 300 человек), Керчь, Симферополь, Темрюк, Гори (Закавказье). В начале декабря резкое ухудшение со снабжением хлебом в Баку (очереди по 400–500 человек), Харькове и в середине декабря по Москве (очереди за хлебом от 200 до 600 человек)… Недовольство обостряется благодаря росту цен на продукты питания на частном рынке. В Нижнем Новгороде за последние месяцы молоко с 12 коп. возросло в цене до 35 коп. за литр, животное масло с 80 коп. до 1 руб. 50 коп. за фунт, яйца с 30 коп. до 70 коп. за десяток и т. д. Подсолнечного масла в кооперации нет, частники продают по 1 руб. 60 коп. за фунт. Цена на муку полукрупку на рынке доходит до 20 руб. за пуд. В Иваново-Вознесенске картофель на рынке продается по 1 руб. 80 коп. за меру, в кооперации — 96 коп. (в кооперативах картофеля часто не бывает). В Луганске пшеничная мука 80 % размола на базаре продается по 6 руб. за пуд. На почве перебоев в снабжении среди рабочих наблюдаются разговоры о необходимости введения карточной системы для урегулирования вопроса с продовольствием…»[132]
Вместе с ажиотажем росло и недовольство. Поползли слухи о том, что коммунисты не то прячут хлеб перед войной, не то откупаются им от Англии, что все зерно идет за границу в счет долгов, о скором голоде и перевороте — это в местах, более близких к источникам информации, а в отдаленных нередко были уверены, что война уже идет. В деревнях начали голодать бедняки и пострадавшие от локальных неурожаев, которые снабжались хлебом из государственных фондов.
ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.
«…B пограничных районах Псковского округа не имеют своего хлеба 33 % хозяйств… Завоз хлеба в неурожайные и льноводческие[133] районы (Новгородский, Великолукский, Боровичский и Псковский) недостаточен… За первую половину ноября в Боровичский округ поступило 16 % намеченного к завозу по плану, в Псковской — 22 %. В Лужском округе подавляющая масса крестьянства доедает последние запасы хлеба…
…В Псковском округе в особо тяжелом положении находятся маломощные середняки и беднота Опочецкого, Новоржевского, Новоселковского, Красногородского и Пушкинского районов, где установленный паек в размере 13,4 фунта на хозяйство в месяц выдается не всей бедноте, а только части, признанной наиболее нуждающейся…
…В пищу употребляются суррогаты, на почве чего начались заболевания. В Красногородском, Палкинском, Опочецком районах Псковского округа зарегистрировано несколько случаев опухания людей от голода. Продажа скота из-за недостатка хлеба и отсутствия корма принимает массовый характер. Цены на скот сильно пали. Корова продается за 3–4 пуда хлеба…
…В Иваново-Вознесенской губ. хлеб большинством населения выпекается с примесью овсянки, жмыхов и т. п. Выдача хлеба ЕПО[134] не превышает 8 кг на пай в месяц, а в некоторых ЕПО не более 4 кг. Значительно усилилось мешочничество и спекуляция хлебом. Наблюдаются массовые случаи выезда за хлебом в Нижне-Волжский край. Аналогичное положение наблюдается в Смоленской губ…
…Снабжение Калужской губ. хлебопродуктами резко ухудшилось. Сельскому населению хлеб отпускается только в исключительных случаях по особому постановлению УИКа[135] согласно спискам, составляемым сельсоветами. Во многих районах в пищу употребляются суррогаты хлеба, вызывающие желудочные заболевания… Цены на хлебопродукты значительно возросли (16 кг ржаной муки на рынке стоят 6–8 руб., пшеничной — 10–12 руб.)…
…В с. Суворовке Тегуло-Березанского района Одесского округа, в связи с отказом в выдаче продовольственных пайков крестьянам, имеющим лошадей, отмечается массовая распродажа лошадей. В селе осталось 40 % прошлогоднего количества лошадей…
…В Черноморском округе в Крымском районе постановлением РИКа с 1 ноября введена карточная система. Введена карточная система также в Ставропольском округе…»
Поскольку разница цен в торговле и на рынке увеличивалась, продукты из государственных и кооперативных магазинов выметали с паникой, давкой и мордобоем, и чем больше становился ажиотаж, тем выше поднимались цены. Как обычно бывает в случае «ножниц», товары перекачивались из магазинов на рынок, минуя прилавок, чем еще больше раздувался ажиотаж. Резко активизировались и мешочники — хотя на самом деле трудно различить, когда мешочник везет хлеб для себя, когда для перепродажи более крупному оптовику, а когда работает по найму у агента этого самого оптовика, за небольшое вознаграждение переправляя груз, — поскольку самым узким местом в частной хлеботорговле была перевозка.
ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.
«Мелкий частник-спекулянт, появляясь на хлебном рынке главным образом под видом мешочника, нуждающегося городского жителя или крестьянина, продолжает снимать с хлебного рынка значительное количество хлеба, способствуя поднятию цен на хлебопродукты. В Алчее (Пугачевский округ НВкрая[136]) хлебный рынок в руках частников, прибывающих из Казахстана и срывающих плановые заготовки. 6 ноября на рынок было вывезено до 8000 пуд. хлеба, который весь был закуплен частником. В НВкрае в целях вывоза неограниченного количества хлеба частники и мешочники прибегают к различным обманным способам: закупают по несколько десятков пассажирских билетов и багажом (по 6–10 пуд.) на билет направляют вверх по Волге, посылают подкупленных лиц на мельницы для перемола закупленного зерна на муку, подкупают бедняков, имеющих справки о нуждаемости в хлебе, от имени которых сдают хлеб багажом и т. п. В Тамбовском, Елецком, Козловском и других округах ЦЧО наблюдается прогрессивно усиливающийся наплыв мешочников, приезжающих, главным образом, из Калужской, Брянской и Рязанской губерний. В Борисоглебском округе (с. Щучьи) мешочники приезжают на лошадях обозами по 10–15 подвод, в среднем по 100 подвод ежедневно и снимают весь хлеб, благодаря чему поступление хлеба на ссыппункты почти прекратилось. В Хвалынске (Вольский округ НВК) частные торговцы, скупающие хлеб большими партиями у крестьян, перемалывают его на муку и вывозят в другие города. За последний месяц беспатентные торговцы перемололи на мельнице в Хвалынске свыше 2000 пуд. хлеба и вывезли в другие районы…»
Постепенно становилось ясно, что, использовав «военную тревогу», частный торговец намерен вызвать искусственный голод в стране, чтобы взвинтить цены. Из опыта предыдущих лет власти уже знали, что повышение заготовительных цен делу не поможет, а обернется лишь перекачкой государственных средств в карман хлеботорговца. Поэтому на данную меру был сразу наложен жесткий запрет. Однако и расписываться в своем поражении, объявив хлебную монополию, тоже не хотелось. Оставалась 107-я статья.
Уже в октябре ОГПУ обратилось в Совнарком с предложением начать репрессии против частника и получило «добро», несмотря на то, что удар по частному сектору неизбежно должен был нанести тяжелую рану потребительскому рынку. Государственная и кооперативная торговля еще не были готовы принять на себя всю тяжесть снабжения населения. Однако и терпеть необъявленную войну, которую спекулянты вели против государства, больше не было возможности.
На подготовку операции ушло два месяца, и в конце декабря началась массовая кампания сразу на четырех рынках страны: хлебном, мясном, кожевенном и мануфактурном. За четыре месяца было арестовано 4930 человек, скупавших хлеб, и 2964 человека на кожевенном рынке.
Первые результаты появились почти сразу же.
Из сводки № 1 ЭКУ ОГПУ о ходе и результатах репрессий против спекулятивных элементов на хлебном, сырьевом и мануфактурном рынках СССР. 13 января 1928 г.
«Украинская ССР. При арестах частников в Черкассах, Мариуполе, Первомайске, Харькове и в других районах Украины выявлен целый ряд тайных складов хлебопродуктов, припрятанных в спекулятивных целях. В Черкассах, например, было обнаружено припрятанными 20 650 пуд. ячменя, в Мариуполе — 10 000 пуд. подсолнуха, Первомайске — 10 700 пуд. пшеницы и 3000 пуд. подсолнуха, Харькове — 1500 пуд. пшеницы, в Прилуках — 3500 пуд. и в Одессе — 1500 пуд. пшеничной муки…
…Подвоз хлеба крестьянством оживился, однако сдатчики хлеба дезорганизуются агитацией… против сдачи хлеба на ссыпные пункты плановых заготовителей. На этой почве были замечены случаи обратного увоза крестьянами хлеба с базаров. При этом некоторые спекулятивные лица, в надежде на ослабление репрессий и в ближайшем будущем, ссужают крестьян деньгами, отбирая от селян обязательства о сдаче хлеба по первому требованию.
Самарская губ. Всего по губернии арестовано 44 частных хлебозаготовителя… Репрессии немедленно оказали самое благотворное влияние на губернский хлебный рынок… Особо значительное снижение цен на пшеницу имеет место на рынке г. Самары: здесь цена с 2 руб. 10 коп. упала до 1 руб. 50 коп…
…Уральская область. В связи с крайне развившейся спекуляцией по мануфактурным товарам по Уральской области было арестовано до 70 частных мануфактуристов. У некоторых из них обнаружили припрятанные запасы мануфактуры до 8000 метров, а готового платья — до 1000 изделий… Борьба с дезорганизаторами дала самые лучшие результаты: очереди за мануфактурой у государственных и кооперативных магазинов прекратились, и торговля мануфактурой вошла в нормальную колею».
Из спецсообщения № 764 Тамбовского губотдела ОГПУ в ЭКУ ОГПУ. 17 января 1928 г.
«Всего арестовано частных хлебозаготовителей по губернии — 33 чел., спекулянтов хлебозерном — 15 чел… Приблизительный размер оборота в текущую кампанию арестованных хлебозаготовителей нами определяется до 15 000 000 руб.».
Если принять среднюю цену за пуд хлеба 1 руб. 50 коп., то мы получаем объемы торговли — 10 млн пудов зерна. И это только выявленные спекулянты, только в одной губернии!
После операции ОГПУ уцелевшие частники начали сворачивать торговлю. К лету 1928 года объем патентованной, т. е. легальной частной торговли сократился на треть, причем ушли с рынка, своей и не своей волей, самые крупные дельцы. В некоторых областях, например, в мясной торговле наблюдался полный разгром. Насколько уход с рынка был связан с невозможностью продолжать торговлю, а насколько являлся сознательным бойкотом, неизвестно. Многие торговцы просто меняли сектор рынка — перемещались в тень, в нелегальную торговлю, или, наоборот, создавали фиктивные кооперативы.
Голод в стране удалось предотвратить, но легальный потребительский рынок фактически развалился. Государственная и кооперативная торговля не справлялись с новыми задачами, да не везде они и существовали. А поскольку самые жестокие удары пришлись на хлебный рынок, то во многих местах образовались зияющие пустоты в сельской хлебной торговле, объемы которой были больше объема хлебозаготовок — не менее половины бедных хозяйств вынуждены были покупать хлеб. Те крестьяне, которые не могли прожить своим зерном до нового урожая, не находя хлеба в деревне, потянулись за ним в город. Ответом городских властей стало введение карточной системы.
Появление карточек принято связывать с коллективизацией. Но, как видим, колхозы тут совершенно ни при чем. Развал рынка — следствие необъявленной войны, которую частные торговцы вели с государством во время «военной тревоги» 1927 года. Вторым следствием стало резкое повышение цен и голод в деревнях — при том, что хлеб на селе был. Он, собственно, никуда оттуда и не девался…
В поисках хлеба
Частный торговец сам хлеб не растил и даже батраков для полевых работ не нанимал. Откуда же он брал зерно? Ясно, откуда: покупал в деревне. Но в каких объемах и у кого? Нет, конечно, какие-то агенты дежурили на подъездах к рыночным площадям и ссыпным пунктам, перехватывая мужиков с телегами, — но 10 миллионов пудов в одной губернии так не нахватаешь. Это все мелочь, подчистка концов, а по-настоящему крупные партии товара не ловили на дорогах, а покупали в деревнях у серьезных поставщиков, по предварительной договоренности, как и надлежит приличным купцам делать.
А у кого в деревне сотни и тысячи пудов лишнего хлеба? По расчетам зам. наркома финансов Фрумкина, в 1927/28 г. 12 % зажиточных хозяйств поставляли половину всего товарного хлеба. Из него на кулаков, которых было, по разным подсчетам, от 3 до 5 %, приходилось 20 % хлебных излишков. Но беда была в том, что на кулаков в торговых делах равнялись и зажиточные крестьяне, и даже сильные середняки. Так что если Тит Титыч придерживал хлеб в амбаре, то и сосед Иван, глядя на него, делал то же самое: Тит Титыч знает, как соблюдать свою выгоду, а рядом, глядишь, и нам перепадет…
ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.
«Злостная задержка кулаками хлебных излишков в ряде районов (СКК[137], Украина, НВкрай, Сибирь) принимает широкие размеры. В НВкрае кулаки и зажиточные, имея в запасе до 1500–2000 и свыше пудов хлеба, сдают госзаготовителям только незначительное количество, главным образом в целях получения мануфактуры. В Сибири кулацко-зажиточные слои деревни от сдачи государству хлеба воздерживаются, открыто заявляя о нежелании сдавать хлеб за бесценок[138] и необходимости создания страховых запасов и т. п…
…В с. Воробьево Колыванского района (Новосибирского округа) кулаки, имея в запасе по 1500 и более пудов хлеба, ни одного пуда госзаготовителям не сдали. В том же округе в Бирковском районе 31 кулацкое хозяйство, имеющее от 500 до 800 пуд. товарного хлеба, не сдали ни одного пуда госзаготовителям. В Индерском районе имеется 51 кулацкое хозяйство, имеющие от 650 до 2220 пуд. хлеба. Ни одно хозяйство не вывезло до сих пор ни одного пуда. Аналогичное наблюдается по ряду сел Омского и других районов.
…На Украине и Северном Кавказе кулаки и зажиточные, отказываясь от вывоза хлеба государству („хлеб дадим только тогда, когда силой возьмут“), призывают население к организованному отказу от вывоза хлеба, предлагая „гнать в шею и бить тех, кто приходит за хлебом“.
В СВО[139] и НВкрае кулаки ведут среди остального крестьянства агитацию за „хлебную забастовку“ и реализацию хлебных излишков на частном рынке. Кулак с. Ново-Покровское Балашовского района и округа (НВК), имеющий до 2000 пуд. хлеба (сдал на ссыппункт только 50 пуд.) и спекулирующий хлебом, агитирует среди остального крестьянства: „Только дураки сдают свой хлеб государству задаром, а вот вы, мужички, побольше свой хлебец мелите на муку и продавайте на рынке, так-то лучше будет“. Одновременно кулаками и зажиточными распространяются провокационные слухи о применении чрезвычайных мер, о неизбежном голоде, войне и т. п. с призывом прятать хлеб».
И снова мы выходим все на того же кулака — но теперь уже в новом качестве, как крупного поставщика хлеба и естественного партнера нэпмана в рыночных играх с государством. С тем государством, которое подобных фокусов категорически не любило, ставя жизнь и здоровье своих граждан неизмеримо выше, чем право на свободную торговлю. И ведь что интересно — большинство граждан с ним в этом было солидарно. А еще говорят, что у большевиков не было демократии…
…В январе 1928 года, в самый разгар «хлебной войны», члены Политбюро разъехались по стране, руководить хлебозаготовками.
15 января Сталин отправился в Сибирь.
Из обобщенной записи выступлений Сталина в Сибири.
Читать бесплатно другие книги:
