Красавец горбун Шахразада

Макама пятая

Долго еще чувствовал Бедр-ад-Дин взгляд Джамили после того, как покинул и родную улицу, и родной город. Вскоре скрылись и минареты. Лишь бесконечная лента дороги среди холмов была теперь перед глазами юноши.

Вновь и вновь он вспоминал события сегодняшнего утра. Вновь вставали перед его мысленным взором полные ненависти глаза первого советника и спокойные, чуть прищуренные – царя Темира. Вновь юноша видел, как царь оттесняет к стене визиря, защищая две жизни. Но внезапно еще одна мысль пришла Бедр-ад-Дину в голову. И такая же безрадостная, как и прежние воспоминания.

«О Аллах, а что же стало с Хасаном? Я потерял его у стен дворца… Аллах милосердный, прошу тебя, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось. Я сейчас не могу ничем ему помочь. Но, быть может, когда я вернусь, я осмелюсь просить прощения у своего лучшего друга за это постыдное бегство…»

Быстроногий конь уносил юношу все дальше, но мыслями Бедр-ад-Дин по-прежнему был там, в родном городе. Душевная боль терзала, не давая успокоиться. Но постепенно бесконечное однообразие дороги взяло верх. И вот дыхание выровнялось, слезы более не подступали к глазам, разум очистился. И только сейчас Бедр-ад-Дин смог задать себе новый вопрос:

«Но куда я еду? О да, от города ведут многие дороги. Но почему я поехал именно по полночной? Почему не избрал дорогу, что идет вдоль моря? И что я везу с собой?»

Бедр-ад-Дин пустил коня шагом и, путаясь в шелковых шнурах, наконец раскрыл узкий кожаный мешок, который передал ему посыльный. Два свитка, один заметно крупнее другого, тонкая черная палочка с синими и золотыми полосками, увенчанная петлей, по виду деревянная, но удивительно тяжелая для любого дерева, лоскут черного шелка с вышитым знаком…

– О Аллах, что же это все такое? – удивился Бедр-ад-Дин. – Похоже, это был поддельный посыльный… Но байза-то настоящая… Что же это все значит?

Наконец юноша обратил внимание, что один из свитков – тот, что был тоньше, – надписан так: «Бедр-ад-Дину, сыну визиря Рашида».

– О Аллах, наконец я получу ответы на свои вопросы… – пробормотал сын визиря, торопливо разворачивая свиток.

«Да хранит тебя Аллах великий и милосердный! – так начиналось письмо мудреца Валида. – Надеюсь, ты развернул это письмо уже после того, как скрылись за спиной городские стены. Если это так, то я могу быть спокоен и за тебя, и за дело, которое поручаю тебе. Если же нет, то, боюсь, нешуточная опасность, грозящая нам, стала еще больше. Но выбора у меня нет. Счастье, что тебе удалось ускользнуть из лап первого советника.

Увы, мой юный друг, этот негодяй уже давно готовил заговор. И до меня доходили слухи, и, думаю, до моего брата, нашего мудрого царя Темира тоже. Но мы оба не придали значения слухам, более надеясь на разум подданных и царедворцев. И потому я виню в случившемся и себя. Но тебе, мужественный юноша, я поручаю дело необыкновенной важности. Ты должен отвезти второй свиток, который найдешь в мешке, наместнику самого халифа, правителю самого северного города в черной земле Кемет. Город этот называют Александрией, он стоит на берегу Серединного моря. И лишь после того, как ты передашь свитки в собственные руки наместника по имени Исмаил-бей, твое поручение будет выполнено. Но не жди, что Исмаил-бей сразу поверит тебе. Этот человек недоверчив и осторожен, ни серебряная байза, ни твои самые горячие слова его не убедят. Черный жезл, который ты, думаю, уже нашел в мешке, принадлежал некогда властителям земли Кемет, фараонам. Его однажды сам Исмаил-бей вручил нашему царю, Темиру. Этот жезл и послужит тебе лучшей верительной грамотой. Если же Исмаил-бей не властвует над городом Искандера Двурогого, то сожги свитки, не читая их. А после этого постарайся укрыться там, где тебя никто не стал бы искать. И помни, мужественный юноша, что ты сделал и для царя и для визиря неизмеримо много. Но, если твое путешествие увенчается успехом и ты сможешь отдать грамоты Исмаил-бею, твое поручение будет нашей победой.

Не тревожься за отца, не тревожься за мать – они будут под защитой сил, неподвластных первому советнику. Я надеюсь на тебя, юноша!»

Словно не веря собственным глазам, Бедр-ад-Дин еще раз перечитал письмо мудреца. Потом еще раз. Потом в третий. Лишь теперь смысл слов начал доходить до его разума.

– Александрия… – пробормотал Бедр-ад-Дин. – Город Искандера Двурогого… Да будет с тобой Аллах, мудрец Валид. Сдержи слово, защити моих родителей. А я сдержу слово, данное тебе, и доставлю послание Исмаил-бею, наместнику самого халифа…

Легконогий конь отмерял фарсах за фарсахом, но юноша не видел ничего перед собой, не видел он и дороги. В раздумьях о том, что осталось в родном городе, прошли часы. Не помышлял и о ночлеге Бедр-ад-Дин, потому сумерки застали его вдали от любого жилья. Но отдых нужен был и юноше, и его коню. И потому, увидев в стороне от дороги несколько пальм, склонившихся над источником, всадник поспешил туда. Да, это был не надежный кров над головой, а лишь слабое подобие убежища. Но сейчас и оно показалось усталому путнику лучше самой нежной постели из сотни шелковых ковров.

Вскоре у корней пальм замерцал огонек. Разжечь костер оказалось куда проще, чем думал Бедр-ад Дин, удивляясь собственным умениям. Некогда отец учил его всему, что может понадобиться одинокому путнику. Тогда эти уроки казались мальчику невероятно тяжелыми, а слова Рашида-визиря – непонятными. Но сейчас, вспоминая о тех ночевках в пустыне, Бедр-ад-Дин не только смог развести костер, но и понял, что мать успела уложить в прочные кожаные мешки множество полезных мелочей, которые заметно облегчают любое странствие. Когда же нашел юноша и мешочек золотого урюка, любимого своего лакомства, слезы навернулись ему на глаза.

– Да будет с тобой Аллах милосердный, добрая моя матушка!

Наконец ужин был съеден, чай остывал рядом с мерцающими углями костерка. Сон смежил веки усталого путника. Но юноша уснул лишь на несколько мгновений, ибо его обострившийся слух уловил шелест чьих-то шагов.

Кто-то легкий, словно бестелесный, прошел между пальмами, тронул сбрую коня и присел у костра. Шорох ткани окончательно разбудил Бедр-ад-Дина.

Перед костром сидела женщина, которой неоткуда было взяться в этих пустынных местах. Но то была не просто женщина. Необыкновенной красоты лицо, огромные, казалось, светящиеся глаза, нежная улыбка, легкие, полупрозрачные одежды…

– О красавица из красавиц, – пробормотал юноша, не в силах поверить в то, что видят его глаза. – Кто ты и как оказалась здесь?

Красавица молчала, разглядывая лицо Бедр-ад-Дина.

– Почему ты молчишь, прекраснейшая?

Девушка улыбнулась и чуть пожала плечами.

– Быть может, ты не понимаешь моего языка?

Девушка молчала.

– Не бойся меня, я всего лишь путник. Цель моего странствия так далека, а силы столь ничтожны…

Но девушка по-прежнему лишь молча улыбалась. Бедр-ад-Дин смешался. Да, у него не было богатого опыта общения с незнакомыми девушками, но все же он надеялся на какой-то ответ.

«О Аллах, неужели я так далеко от родных мест? Неужели здесь совсем никто не понимает моих слов?»

Бедр-ад-Дин улыбнулся таинственной красавице и начал задавать вопросы на разных языках. А знал он их немало – и языки сопредельных народов, и наречия разных частей прекрасной страны Ал-Лат. Увы, красавица все так же молчала. Лишь все ярче блестели в ночной тьме ее погибельно-прекрасные глаза.

Наконец Бедр-ад-Дин рассердился.

– Глупая женщина! Я сегодня пережил утомительный день. И завтра меня ждет точно такой же. Хочешь молчать – молчи! А я буду спать!

И юноша, укутавшись в кошму, повернулся к красавице спиной. Ни звука не услышал он в ответ. Но из упрямства пролежал несколько бесконечно долгих минут спиной к той, что сидела у гаснущего огня.

Когда же его терпению пришел конец, Бедр-ад-Дин обернулся. И замер от ужаса. Рядом с костром никого не было.

– О Аллах милосердный, не привиделось ли мне все это? Клянусь, она только что была здесь! Глаза же не могут меня обмануть! Но что это было?

И вновь лишь тишина была ответом на недоуменные вопросы Бедр-ад-Дина. Появлялась ли в самом деле эта красавица? Или только привиделась ему?

В сотый раз задавал себе эти вопросы юноша, но ответов на них не знал. Так не придумав ничего и ничего не поняв, он и уснул.

Первые солнечные лучи, пробившиеся через листву пальм, разбудили Бедр-ад-Дина. Вместе с юношей проснулись и его недоуменные вопросы. Да, теперь он знал, куда и зачем едет. Но не ведал, что же такое пригрезилось ему вчера в сумерках. Была ли то живая женщина? Или, быть может, усталый разум сыграл с ним злую шутку?

Шумное фырканье жеребца отвлекло юношу от размышлений. О да, пора было торопиться. А задавать себе вопросы можно и верхом.

Бедр-ад-Дин подтянул ослабленную на ночь подпругу, повесил седельные сумки и обернулся, чтобы проверить, не забыл ли он у ручейка чего-то важного. И в этот миг снова увидел ее. Ту самую вчерашнюю красавицу.

О нет, теперь она была куда более живой. Солнце освещало ее прекрасное лицо и осторожно гладило черные как смоль волосы под прозрачным покрывалом, серебряные браслеты пели какую-то странную, но чарующе-прекрасную песнь.

– О Аллах, – проговорил Бедр-ад-Дин, – это снова ты… Кто же ты, молчаливая красавица? И почему ты снова молчишь? Быть может, ты просто грезишься мне?

– О нет, достойный юноша. Сейчас я тебе не грежусь.

Даже голос у этой красавицы не очень походил на человеческий, женский голос. Грудной, бархатный, он обволакивал и очаровывал.

– Сейчас я здесь, рядом с тобой. Присядь, посмотри мне в глаза, раскрой свое сердце…

Голова у Бедр-ад-Дина начала кружиться. Ему все время хотелось смотреть на это коралловые губы, произносящие такие колдовские слова. Глаза, словно два убийственных омута, притягивали. Юноша поймал себя на том, что ему хочется только одного – коснуться этой необыкновенной девушки. Погладить лилейно-белую руку, скользнуть губами вдоль лебединой шеи, запутаться пальцами в черной гриве волос. Эти желания становились все настойчивее, заставляя забыть о долге и о поручении, которое гнало его прочь от родного дома.

– Не сдерживай себя, юноша, не мечтай о том, что сегодня для тебя стало настоящим… – меж тем продолжала околдовывать девушка.

Бедр-ад-Дин не заметил, как гостья сняла головную накидку, не успел удивиться тому, откуда в тени у ручейка появилась мягчайшая кошма. Не понял он, что же его заставило вновь ослабить подпругу, сложить у ног жеребца седельные сумки, распустить кушак и сбросить чалму.

– Иди сюда, милый мальчик… Забудь обо всем, отдайся мигу… Пусть жизнь одарит тебя бесконечной, медлительной страстью…

Голова у юного Бедр-ад-Дина закружилась окончательно. Он уже не помнил где он, что с ним, торопится он куда-то или устал после долгой погони… Разум уснул, убаюканный смертельно-колдовским шепотом девушки. Лишь одно почувствовал юноша, прежде чем отдался водовороту безумной страсти – нежность и желание этой необыкновенной гостьи…

Макама шестая

– Омой усталые члены, прекрасный юноша, – прошептал все тот же колдовской голос.

Невозможно было воспротивиться этому повелению, как невозможно было удивиться, откуда здесь внезапно появился прудик с теплой, прогретой солнцем водой.

Бедр-ад-Дин с блаженной улыбкой погрузился в нежную воду, успев удивиться лишь тому, куда столь стремительно исчезла вся его одежда. Солнечные лучи играли в крошечных волночках, поднятых юношей. Чаровница уселась на кошму и с удовольствием следила за Бедр-ад-Дином.

Золотистая дымка придавала волшебную красоту гладким бронзовым плечам купающегося обнаженного мужчины. С удовольствием наблюдала незнакомка, как он медленно выходит из воды; у нее перехватило дыхание при виде великолепно сложенного тела, поблескивающего в лучах солнца.

Он был прекрасен, как, впрочем, и этот живописный уголок, куда джинния (а чаровницей была джинния Зинат, мятежная дочь ифрита) приходила помечтать. Силы джиннии хватало, чтобы превратить ключ, что бил у подножия пальм, в горный ручеек, который питали тающие снега. Человеку не дано было видеть крошечный пруд, и лишь те, кого джинния хотела облагодетельствовать, с удивлением замечали и небольшую плотину, и дикие цветы, что наполняли чистый воздух опьяняющим, кружащим голову, ароматом.

Зинат резко вдохнула этот сладкий воздух, когда юноша, наконец, выбрался на берег и застыл, нагой и озаренный ярким светом. Струйки воды стекали по его блестящему смуглому телу, оставляя искрящиеся капли в темно-золотистых волосах, которыми были покрыты его грудь и живот.

После омовения Бедр-ад-Дин чуть пришел в себя и с удивлением посмотрел на девушку.

– Кто ты, колдунья? Что ты тут делаешь?

– О юноша, я джинния Зинат. И я жду того мига, когда смогу насладиться соединением с тобой, столь же красивым, сколь и сильным.

– Но почему ты так уверена в том, что я тоже хочу этого?

– Потому что ты мне нравишься. И потому, что ты действительно, поверь духу огня, хочешь этого.

Да, он ей и в самом деле нравился. Ее пленила красота его тела, бронзовые мускулистые очертания которого были так не похожи на ее собственные плавные изгибы. Бедр-ад-Дин был рослым, гибким, узкобедрым, но широкоплечим. Все его тело дышало силой и выносливостью.

Бедр-ад-Дин же с удивлением понял, что он не просто желает этой неизвестной женщины, он сгорает от желания. И голову ему кружит одна лишь мысль о том, что он может коснуться ее, погладить покатые плечи, насладиться запахом кожи…

Зинат с удовольствием скользила взглядом вниз по влажному торсу Бедр-ад-Дина. О да, юноша желает ее и желает немедленно и страстно. Пусть этого еще не сознает его разум, но уже прекрасно знает тело. И сейчас джиннии было уже безразлично, что само желание юноши – лишь плод ее магии. Ее тело отозвалось на зримые признаки его страсти томительной болью внизу живота и тянущей жаждой лона.

Должно быть, не отдавая себе отчета в том, что делает, джинния избавилась и от вычурного шелкового кафтана и от муслиновых шаровар. Вид нагого тела красавицы зажег дьявольский огонь в глазах зачарованного юноши. О, сейчас он был самим собой, мужчиной, и магия Зинат более уже была не нужна.

Она с наслаждением следила, как Бедр-ад-Дин приближается к ней. С победной решимостью в глазах он остановился над ней, позволяя видеть, каким твердым, огромным и возбужденным он стал. Внезапно, к смущению Зинат, ничуть не ожидавшей такого, юноша склонился над ней и потряс длинными непокорными волосами, осыпая ее разгоряченное тело градом искристых капель. От такого дождя джинния едва не задохнулась.

– О коварный! – вскрикнула она.

Он рассмеялся, ложась рядом.

– А теперь мне придется слизать капли с твоего изумительного тела, о прекраснейшая.

Он нацелился на левую грудь Зинат и обвел языком набухший сосок. Пронзительное наслаждение заставило джиннию так круто выгнуть спину, что Бедр-ад-Дину пришлось прижать ее к земле, чтобы удержать на месте. Прикосновение его прохладного торса и рук потрясло джиннию.

– О юноша, ты совсем замерз!

– Я чувствую это. Согрей меня, красавица, – произнес он внезапно охрипшим голосом. Нежность смягчила резкие черты его лица. Не давая Зинат опомниться, он лег между ее бедер, позволяя ей ощутить, сколь сильно он желает ее. Их пальцы переплелись, Бедр-ад-Дин поднял руки джиннии за голову и приник к ее губам в медленном, жгучем поцелуе.

Когда она ответила ему – с удивившей ее саму пылкостью, – юноша высвободил пальцы и начал ласкать ее тело. Зинат понравилось прикосновение его ладоней и нежных губ.

О да, она знала, какими сильными могут быть чувства, желание, жажда. Но прикосновения этого юноши были откровением даже для искушенной красавицы, дочери магического племени. Собственное тело уже не принадлежало ей: этот мальчик отнял его и теперь ласкал не торопясь.

Он оторвался от ее губ, спустившись вниз, по согретой солнцем коже шеи к обнаженной трепещущей груди. Зинат задохнулась и невольно подалась навстречу, когда его язык обвел розовый бутон соска. Она чувствовала, как он болезненно набух, выдавая ее желание. Дрожа и изнывая, Зинат прижалась грудью к горячему рту Бедр-ад-Дина.

– О да, красавица, – одобрительно бормотал он, касаясь губами ее кожи. – А теперь я познаю твое тело.

Продолжая наслаждаться тугим бутоном, он скользнул ладонью ниже и погрузил пальцы в завитки черных волос, венчающих слияние ее бедер.

Сладостные прикосновения Бедр-ад-Дина исторгли из губ Зинат протяжный стон. Казалось, этот юный красавец знал все, что только можно знать о женском теле, умел доставить невыразимое наслаждение, отыскивая самую чувствительную впадинку и изгиб, зная, как свести ее с ума. Сердце Зинат лихорадочно билось, она сжала его обнаженные влажные плечи, невольно вонзив ногти в бугры мышц, пока его губы повторяли замедленный, возбуждающий ритм ладоней.

– Вот так… узнай меня, Зинат…

Ее кровь воспламенилась, она прижалась к Бедр-ад-Дину, стремясь обрести освобождение от восхитительной пытки, выплеснуть жар, сгустившийся меж бедер.

– Бедр-ад-Дин… – Его имя сорвалось с ее губ как мольба.

Когда он наконец накрыл ее своим телом, она едва слышно вскрикнула – с благодарностью и разочарованием одновременно. Она ощущала прикосновение его губ к разгоряченному лицу, чувствовала, как пальцы отводят иссиня-черные пряди волос со лба. Но сейчас она не хотела такой нежности, не хотела сдержанности.

Едва он прижался к входу в ее лоно, она торопливо выгнулась навстречу, побуждая его двигаться вперед, пока он не проник в нее, заполнив собой ее нежную шелковистую плоть.

Зинат испустила удовлетворенный вздох блаженства, чувствуя тяжесть его тела, принимая его в себя. Она слышала, как начинает пульсировать ее лоно, наслаждаясь каждым мигом столь желанного соединения.

– Обними меня крепче, Зинат…

Услышав его хриплый приказ, она обвила ногами его узкие бедра, восхищаясь упругостью его мускулов, прислушиваясь к медленному, изощренному ритму его движений.

Пламя мгновенно взметнулось в ней, и она еще сильнее прижалась к Бедр-ад-Дину, стремясь ускорить наступление бесподобного и невыносимого блаженства, возносящего ее к звездам.

– Тише, тише… – услышала она хриплый шепот Бедр-ад-Дина, уткнувшегося в ее влажную шею, однако сам он тяжело дышал, невыразимо возбужденный ее движениями. Зинат изгибалась и подрагивала под ним, издавая тихие стоны. Внезапно она содрогнулась, приподнявшись в экстазе, и, взорванная пламенем изнутри, выкрикнула имя Бедр-ад-Дина, бессознательно впившись ногтями в его спину и ловя каждое мгновение пульсирующих сладких волн огненной страсти.

Бедр-ад-Дин тоже был близок к пику восторга. Сквозь дымку страсти она слышала его дикие стоны, хриплое, торопливое бормотание: «О волшебница…» Чувствовала, как его тело сжимается в ее объятиях, содрогается рядом с ней и в ней. Она упивалась неистовством его взрыва, внимая каждому толчку, с неукротимой силой выплескивающему в глубины ее лона благодатное семя.

Прижавшись губами к влажному шелку его груди, Зинат слабо улыбнулась, радуясь, что она сумела вызвать такой прилив страсти у этого удивительного незнакомца, который сейчас рухнул на нее, уткнувшись лицом в разгоряченную кожу ее шеи.

Прошло немало безмятежных, чудесных минут, прежде чем он отстранился от ее расслабленного тела и перекатился на спину с удовлетворенным вздохом.

Зинат в истоме пробормотала что-то и лениво придвинулась к нему. Это были минуты невыразимого блаженства: солнце согревало ее нагое тело, ветерок ласкал кожу, она утопала в запахе Бедр-ад-Дина, а душу переполняли ошеломляющая нежность и наслаждение близостью. Если бы только они могли не расставаться!

– О Аллах, как прекрасна человеческая любовь! – Наконец у Бедр-ад-Дина появились силы произнести хоть слово.

– О нет, мой нежный юноша. Не человеческая… Я джинния. И не могу то великое и прекрасное волшебство, что мы только что сотворили вместе, назвать простым глупым человеческим словом. Ведь со мной ты испытал нечто, чего не испытывал ни с одной женщиной своего народа.

– О да, прекрасная Зинат, это так. Ни одна женщина еще не дарила мне такого блаженства.

– Тогда осмелюсь я, о пылкий Бедр-ад-Дин, задать тебе один вопрос. Ты позволишь?

Почему-то великолепная джинния вдруг оробела.

– О да, прекраснейшая. Я весь превратился в слух.

– Но, быть может, о Бедр-ад-Дин, тогда ты согласишься избрать меня спутницей своей жизни? Ни одна женщина не в силах дать тебе то, чего ты жаждешь и чем сумеешь обладать. Только джинния, прекрасный дух огня, великая и бессмертная, способна одарить тебя настоящей страстью и настоящей любовью, бесконечно долгими и бесконечно разными, какой бывает лишь сама вечность.

«О Аллах милосердный и всемилостивый… Что она говорит? Джиннию? Избрать спутницей жизни?»

И другой голос, другая часть сути Бедр-ад-Дина, ответил:

«Ну, что же тебя смущает, мальчик? Самая изумительная страсть станет отрадой твоего тела, а самая пылкая возлюбленная – радостью твоей души. Что худого в том, что она джинния? Ведь такой любви, в которую ты окунулся сейчас, тебе не подарит ни одна земная женщина!»

«О глупый мой разум, – отвечал Бедр-ад-Дин, – это все так. Но обычная женщина, пусть она и не дарит мне таких жарких объятий, разделит со мной всю мою жизнь. Она родит мне детей, воспитает внуков, станет моей отрадой не только в юности, но и в зрелости. Мы будем стариться одновременно. И оба познаем не только радость долгой совместной жизни, но и отраду того мига, когда придет к нам Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний!»

«Глупец! Она хочет тебе дать вечную жизнь и вечную любовь!»

«Но мне нужна не вечная, а счастливая любовь! Не вечная жизнь, а жизнь, полная радостей человеческих…»

– Увы, моя прекрасная Зинат. Как бы ни согрела мне душу твоя забота обо мне, как бы ни радостна была наша страсть, но я откажусь…

– О Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, почему?! Неужели тебе было плохо со мной? Неужели ты не хочешь продолжения?

– Мне с тобой очень хорошо, добрая джинния. Но я всего лишь человек, ты же – бессмертная, дух огня, чудо, которое не дано укротить никому из смертных. Мне не по силам такая подруга! Я найду себе обычную женщину. Буду ее любить, растить с ней детей, а потом и внуков. Радоваться мелким человеческим радостям, печалиться от обычных человеческих бед. Я всего лишь человек, и не мечтаю о бессмертии!

– Глупец! Сопляк! Ничтожный червяк!

О Аллах, как страшны бывают в гневе женщины! Но разъяренная джинния во сто тысяч раз страшнее! Ее голос более не был нежным и страстным, не был он ни ласковым, ни теплым. Громоподобный крик, от которого пальмы начали терять листву, потряс все вокруг.

– Осел! Сын ничтожного человеческого рода! Баран, презревший мою любовь! Так знай же, никогда ни одна женщина не бросит на тебя влюбленного взгляда. Ибо от сего мига они будут видеть лишь старого сгорбленного урода, который не достоин того, чтобы уважаемый человек подал ему медный фельс[1], даже просто посмотрел в его сторону!

Бедр-ад-Дин с ужасом слушал эту женщину. В гневе она была просто угрожающе уродливой. И у юноши невольно мелькнула мысль: «О Аллах, как хорошо, что я не назвал ее спутницей жизни… Превратиться в ящерицу только потому, что у жены плохое настроение!..»

– Глупец! Слизняк! Я даю тебе последнюю возможность раскаяться и признать меня своей спутницей! Не зли дочь огня!

– О нет, страшная Зинат. Теперь я точно не откажусь от своего слова. Пусть за это я расстанусь с жизнью, но ни за что, слышишь, глупая джинния, ни за что не назову тебя своей любимой.

– Как бывают пустоголовы и неблагодарны эти смертные! Так знай же, что ты вскоре будешь мечтать о смерти, звать ее, но она не услышит твоего зова. Ибо моя магия навсегда превратит тебя в изгоя.

– Я не боюсь тебя, уродливый дух!

Джинния зашипела от ярости, что переполняла ее черное сердце. Увы, пусть она сознавалась в этом лишь себе, но ее слова были всего лишь угрозой. Ибо навсегда превратить Бедр-ад-Дина во что бы то ни было ее власти недоставало. Она могла наложить заклятие, отвращающее взгляд, могла сделать так, чтобы все вокруг видели не стройного привлекательного юношу, а старого урода, калеку. Но ее магия действовала лишь при свете дня. Как только на небо начнет всходить красавица Луна, покровительница ночи, то все вокруг увидят юношу Бедр-ад-Дина таким, каким сотворила его мать-природа.

«Ну что ж, пусть! Пусть лишь при свете дня действует заклятие половины! Но он будет уродливым калекой! И тогда он еще вспомнит обо мне! О, как я буду смеяться над его бессильными слезами! Как я буду хохотать над его мольбами о смерти!»

Быть может, джинния успокаивала сама себя. Быть может, наоборот, уговаривала, чтобы быть злее. Или, а это более всего походило на истину, она вела себя точно так же, как любая обычная женщина, как ни презирала сама Зинат «ничтожный человеческий род». Ибо многим женщинам свойственно устроить скандал или даже уйти, демонстративно хлопнув дверью, а потом представлять, как сильно страдает тот, кто за этой дверью остался.

Гнев терзал душу Зинат, и она готова была не в урода, а в безжизненный камень превратить несчастного Бедр-ад-Дина, осмелившегося противоречить ей. Но увы, одного желания было мало. И тогда джинния решила, что раз она не сможет превратить юношу в камень, то уж свою угрозу превратить его в уродца она исполнит непременно.

Бедр-ад-Дина же терзал стыд. Ему было стыдно даже вспомнить, что он посмел пренебречь долгом ради какой-то склочной женщины. Теперь Зинат не казалась ему ни молодой, ни красивой, ни желанной. «О Аллах, как же мог я так низко пасть! Как мог забыть о поручении мудреца Валида, о судьбе отца, о надеждах матери! Нет мне за это прощения! И пусть эта змея превратит меня в урода, пусть. Ибо большего я не заслуживаю!»

Укоры совести, словно тысяча смертоносных клинков, терзали душу юноши. И эта боль была так сильна, что от нее темнело в глазах. Быть может, потому и не видел он, как джинния завертелась туманным столбом, как столб этот охватил все вокруг и завертелся, превращаясь в тайфун. Мириады песчинок встали серой стеной до самого неба, заслоняя горизонт. И там, внутри этого столба, засверкали молнии, словно джинния хотела не наказать, а сжечь своего строптивого возлюбленного.

В чудовищном грохоте были почти не слышны слова древнего заклинания, за пыльной пеленой расплывались магические знаки. Страх объял душу Бедр-ад-Дина. И сил его в этой темноте и грохоте хватило лишь, чтобы еще раз возблагодарить Аллаха милосердного за то, что не дал ему сил согласиться на коварное предложение джиннии.

Наконец все стихло. Пальмы вновь невозмутимо шевелили своими огромными листьями. По-прежнему тек ручеек у корней, безучастно и бесшумно. У ног коня по-прежнему лежали седельные сумки, даже кожаный мешок со свитками мудреца Валида по-прежнему выглядывал из одной из них.

Все было точно так, как в тот миг, когда Бедр-ад-Дин повернулся и увидел ее, маняще-прекрасную в любви и мстительно-страшную в гневе джиннию Зинат.

С трудом приходил в себя Бедр-ад-Дин. Дорого бы он дал, чтобы никогда не видеть ее, никогда не поворачиваться, чтобы проверить, все ли собрано… Но увы, время назад не повернуть, и с новыми знаниями в прошедшее не окунуться.

– О Аллах, надо омыть лицо, – проговорил юноша. – Я весь в пыли, словно искупался в огромном бархане…

Бедр-ад-Дин тяжело встал и, словно старик, потащился к ручейку.

– О Аллах, похоже, я искупался не в бархане, а попал под лавину из камней.

Наконец юноше удалось склониться над водой. Несколько пригоршней воды вернули ему здравый разум. Бедр-ад-Дин наклонился, чтобы зачерпнуть еще воды и замер от охватившего его ужаса.

Ибо из зеркальной поверхности на него смотрел глубокий старик. Морщины пролегли грубыми складками, волосы истончились и побелели, пожелтели усы, жалким клочком пакли повисла бороденка.

Юноша закричал. И беззвучным криком ему из-под воды ответило отражение. Но самое ужасное было то, что когда Бедр-ад-Дин опустил взгляд на свои руки – он увидел сильные руки молодого мужчины. Когда же юноша поднес пальцы к лицу, они скользнули по гладкой коже щек. По коже юноши, не старца.

Итак, свершилось. Теперь у ног коня сидел молодой и сильный Бедр-ад-Дин, который для любого постороннего выглядел собственным дедом. А быть может, даже прадедом.

Но юноше хватило мудрости, чтобы и в этом незавидном положении найти преимущество.

– Да пребудет с тобой Аллах, жестокосердная джинния, – проговорил он. – Ты, сама того не подозревая, вместо наказания дала мне награду! Ибо теперь меня в этом дряхлом теле не узнают мои враги, и я смогу беспрепятственно достичь цели своего путешествия!

Не знал, и не мог знать Бедр-ад-Дин, что за ним уже снаряжена погоня. Не знал, и не мог он знать, сколько еще препятствий у него на пути. Но сейчас, найдя в себе силы пережить ужас, он стал еще сильнее.

И готов был сражаться хоть с сотнями врагов, дабы выполнить, наконец, поручение, которое дал ему мудрец Валид, брат царя Темира, да хранит его Аллах милосердный на долгие годы!

Макама седьмая

К счастью, мужественному юноше помощь Аллаха в этом путешествии не понадобилась. Джинния, сама того не желая, действительно очень помогла Бедр-ад-Дину. О да, немощный горбун на горячем жеребце выглядел странно. Но никто и представить не мог, что этот уродец и есть гонец от мудреца Валида, что в его седельных сумках немалые ценности, да и золота тоже достаточно. И потому разбойники не обращали на необычного путешественника никакого внимания.

Быстроногий жеребец, словно почувствовав стремление Бедр-ад-Дина, оставлял позади фарсах за фарсахом. И тот путь, который караван преодолел бы за долгих семь, а быть может, и десять дней, смелый всадник преодолел за два. И даже после этой гонки Аллах оставался на стороне Бедр-ад-Дина. Ибо юноше удалось сесть на корабль купцов, что направлялись в город Искандера Двурогого.

Но, при ближайшем рассмотрении, в спутниках юноши оказались не купцы. Или не только купцы. Ибо лица странников были суровы, а их слуги мало похожи на посыльных в лавке. Да и цель путешествия, должно быть, вовсе не была обычной целью купцов, ибо не было при них корзин и сундуков, мешков и бурдюков. Зато были копья и щиты охраны, диковинные приборы, которыми эти странные купцы мерили море, и книги… бесчисленное количество книг, в которых эти необыкновенные путники искали ответы на свои вопросы.

Старшего спутники уважительно звали Синдбадом-Мореходом. И Бедр-ад-Дин, понаблюдав за «купцами», решил, что именно ему ведома цель странствия. Но расспрашивать не решился. Ибо дневной лик юноши предполагал годы страданий, странствий, лишений, – того, что дает человеку мудрость, а его ночной лик яснее ясного говорил о том, сколь мало видел Бедр-ад-Дин на белом свете и сколь мало знает.

Вот потому недолгое путешествие к городу Искандера Двурогого лишь на мгновение соединило двух великих странников. Миг же, когда корабль причалил к берегу, навсегда развел их, так и не дав изысканного наслаждения высоким общением. Видно, такова была воля Аллаха всемилостивого и милосердного.

И вновь юноше помогло заклятие джиннии, ибо с почтением обращались к Бедр-ад-Дину стражники и охрана дворца наместника. Ибо горбатый уродливый старец не может быть врагом, не может быть наемным убийцей, не может быть и предателем. Значит, его слова правдивы, и можно доложить о прибытии вестника из далекой страны Ал-Лат. Черный же жезл фараона, переданный с поклоном в руки самого наместника, положил конец недоверию, которое могло народиться в душе властителя города Искандера.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха великого, о мудрый Исмаил-бей, наместник халифа, повелителя правоверных! – с поклоном проговорил Бедр-ад-Дин.

Солнце лишь всходило к зениту, и потому наместник с ужасом смотрел, как кланяется ему горбатый старец.

– Благодарю тебя, о мудрый посланец. Какие вести ты принес нам?

И Бедр-ад-Дин начал свой рассказ. И чем дольше говорил он, тем ярче огонь недоверия горел в глазах Исмаил-бея. Слова же о появлении в зале первого советника в сопровождении дворцовой стражи просто поразили наместника.

– Прости мне мою дерзость, о мудрый посланец, но я не могу поверить, что достойный советник Сейфул, да смилуется над ним Аллах великий, оказался способен на такое!..

– Увы, почтенный Исмаил-бей, это так. Я сам… – Тут Бедр-ад-Дин понял, что нельзя говорить о том, что он сам все это видел. Ибо свидетелем и, в какой-то мере, участником событий был юный сын визиря, а не сморщенный горбатый старец. – ….Сам слышал, как обо всем этом рассказал мудрецу Валиду мальчишка Бедр-ад-Дин, который не просто видел все своими глазами, но, думаю, и в какой-то мере, пусть и невольно, вынес этот заговор из глубин…

– О Аллах, о чем ты?

– Быть может, я выразился неточно. Но если бы неразумные дети, Хасан с Бедр-ад-Дином, не прибежали во дворец и не подняли панику… Мудрец Валид считает, что тогда гибель царя и верных ему людей была бы неминуемой…

– И он прав, ибо заговор, должно быть, зрел давно, а появление мальчишек лишь ускорило события. И, думаю, сорвало планы заговорщиков.

– О Аллах милосердный… Так ты, о мудрейший, думаешь, что эти чада помогли царю?

– Конечно. Хотя и не смогли предупредить его задолго.

– Да воссияет небосвод вечной молодости над твоей головой, о наместник…

– Но почему ты так печешься об этих юношах?

– Хасан, друг быстроногого Бедр-ад-Дина, приходится мне внучатым племянником. И если мальчик оказал честь трону, то вся наша семья сможет им гордиться… Хотя он и сорванец…

– Думаю, почтеннейший, что семья сможет им гордиться. Ибо это поступок смелого мужа, а не проказливого мальчишки.

Бедр-ад-Дин поклонился, лелея надежду, что слова о смелом юноше вполне можно отнести и к нему. Душу вновь пронзила тревога за Хасана. Увы, вовсе не внучатого племянника страшного горбуна, а близкого друга юного сына визиря.

– Почтеннейший посланник, мудрец Валид, да продлит Аллах его жизнь на тысячи лет, просит удержать тебя здесь, в гостеприимной Александрии до тех пор, пока за тобой не пришлют посольство. Похоже, у себя на родине, в далекой стране Ал-Лат, ты человек уважаемый, важный…

Бедр-ад-Дин нашел в себе силы молча кивнуть, удивляясь заботливым словам мудреца Валида. О да, этот человек даже в час беды думает сначала о других, а потом уже и о себе.

Но наместник, по-своему расценив молчание Бедр-ад-Дина, продолжил:

– …и потому я буду рад оказать достойное тебя, о почтеннейший, гостеприимство. Ибо нет для меня радости большей, чем делить кров с земляком и другом самого мудреца Валида.

Бедр-ад-Дин еще раз поклонился. И ответил, приложив ладонь к сердцу:

– Благодарю тебя за гостеприимство, добрый Исмаил-бей, благодарю за заботу. Поверь, твои слова пролили бальзам радости на мою душу. Но в городе Искандера Двурогого живут мои родственники. Я поищу их. Быть может, кто-то вспомнит меня…

Исмаил-бей поклонился в ответ.

– Да будут удачны твои поиски, о достойнейший. Но помни, что возвращаться на родину тебе сейчас небезопасно. Оставайся здесь, на щедрой земле Кемет, что всегда давала защиту незаслуженно обиженным и гонимым. И конечно, двери моего дома всегда открыты для тебя.

– Да защитит тебя Аллах, о хранитель покоя и справедливости!

– Да пребудет с тобой удача, достойный посланник!

И Бедр-ад-Дин воспринял эти слова как позволение удалиться и попятился к двери, поминутно усердно кланяясь. Это зрелище, похоже, было для неподготовленного зрителя весьма тяжелым, ибо наместник, вскочив, поднял Бедр-ад-Дина после очередного поклона.

– Я провожу тебя, достойный посланник!

И, придерживая Бедр-ад-Дина под локоток, проводил его до распахнутых в этот час дверей в дворцовый сад. Должно быть, стража не была приучена к подобному зрелищу и потому стояла, выпучив от удивления глаза. Начальник же стражи, наблюдая за этим неслыханным событием из окна, решил, что за этим уродцем надо установить слежку хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать покушению на его жизнь. Ведь если сам наместник халифа, да хранит его Аллах своей мудростью на долгие годы, провожает гостя, бережно поддерживая под локоть, то гость – человек необыкновенный, дорогой сердцу почтенного Исмаил-бея, а потому заслуживающий всяческой опеки.

Наконец в саду Бедр-ад-Дину удалось избавиться от навязчивой помощи наместника. Он с удовольствием оглянулся, чувствуя, что груз заботы на сердце постепенно тает. И тут его взгляд упал на мальчика лет тринадцати, который что-то с увлечением писал на длинном пергаментном свитке.

На свою беду Бедр-ад-Дин наклонился к юноше и спросил:

– Это поэма о любви?

И почти сразу пожалел об этом. Ибо увидел горящие лихорадочным огнем глаза.

– О да, мудрый путник. Это поэма… Поэма о любви к самой прекрасной девушке под этим небом. Она так красива, так умна, так несказанно добра, что сердце влюбленного замирает от одного ее имени. Она так щедра, так внимательна, что ни один поступок влюбленного не останется незамеченным….

– Это, наверное, необыкновенная девушка? Ты о такой мечтаешь?

– Это самая прекрасная и самая желанная в мире девушка… это счастье и боль моих грез, мечта моей жизни. Она была рядом со мной все эти годы… И я мечтаю ее увидеть в прекрасном наряде невесты. Моей невесты. Отец говорит, что это она недостойна меня, что она много старше и необыкновенно привередлива. И ни один жених не может ей угодить. Но я точно знаю: это потому, что она ждет меня…

Юноша остановился, чтобы набрать в грудь воздуха. Бедр-ад-Дин понял, что мальчик не просто влюблен, что он бредит своей любовью, бредит возлюбленной. Теперь надо было уже опасаться того мига, когда юный поэт начнет читать свое произведение.

«О Аллах милосердный, – подумал Бедр-ад-Дин, – сделай так, чтобы он не начал читать стихи мне…»

Ибо, а быть может, к стыду своему, а быть может, и к гордости, стихов Бедр-ад-Дин не любил. «Мед поэзии» всегда был для него ядом. Он предпочитал прозу, пусть даже и витиеватую. О да, при необходимости Бедр-ад-Дин мог сочинить и восхваление и язвительно-насмешливые строки, но он не любил этого и не понимал, что находят в поэтических строках другие.

Быть может, Аллах милосердный услышал его безмолвную молитву, ибо мальчик не стал читать свое творение. Более того, он вдруг пристально посмотрел на Бедр-ад-Дина и спросил:

– А почему ты, удивительный двойной человек, расспрашиваешь меня?

– Как ты меня назвал, юный поэт?