Странный человек Акунин Борис

Нет, не прост!

Когда Зепп вернулся, Странник, свежий и розовый, будто после парилки, сидел у стола и с аппетитом ел.

— Садись, Емеля. Штей покушай. Хороши!

— Что-то не так, — озабоченно сказал Теофельс. — На лестнице и в подворотне точно агенты Охранки. Но на крыше еще какие-то. Двое. Я спрашиваю: ваши? А охранные говорят: нет, это из контрразведки. С утра засели.

— С контрразведки? От Жуковского-енарала? — Странник выронил ложку. — Где?

— А вон. Я их еще раньше из окна углядел.

На крыше соседнего дома, возле трубы, лежали двое в брезентовых плащах с капюшонами.

— Чего это они? — Григорий испуганно почесал бороду. — Что я им, немец что ли? Шпиён? …Ты что?!

Это Зепп схватил его за плечи, оттащил.

— У них там футляр какой-то. Длинный. Вы вот что… К окну больше не подходите, ясно? Тут шагов тридцать, не промахнешься.

— Господи, Твоя воля, — закрестился Странник.

— Боюсь я за вас, отец. Врагов у вас много. Если сам Жуковский решит вас извести, не убережетесь.

Всхлипнул Григорий, пожаловался:

— Как кость я им в горле. Чего терзают, за что ненавидят? Вот я на енарала маме пожалуюся… Мне б только в Царское попасть. И малй хворает… Сердцем чую, плохо ребятенку. А скоро вовсе худо станет.

— Мало пожаловаться. Надо сказать царице, что вы не станете лечить цесаревича, пока не уволят вашего врага Жуковского.

Странник удивился:

— Ты что говоришь-то? Грех какой. Тьфу на тебя.

Но Зепп все так же напористо объявил:

— Вы как хотите, отче, а я от вас теперь ни на шаг не отойду. Тут стану жить, вас оберегать. Мне много не надо, вон на матрасе пристроюсь. Но уж и вы пока сидите дома. Никуда не ходите.

— Как же мне не ходить? Сегодня к Степке-камельгеру зван. Надоть идти. Там много дворцовых будет. Может, кто возьмет записочку маме передать. Или словцо замолвит…

— Тогда и я с вами. Как хотите, но от себя не отпущу!

У «камельгера Степки»

«Камельгер Степка» оказался камергером императорского двора Степаном Карповичем Шток-Шубиным. До 1914 года этот господин звался Стефаном Карловичем фон Штерном, но, с высочайшего соизволения, привел свое имя в соответствие с общим духом патриотизма, присовокупив девичью фамилию супруги. Со Странником камергера связывала давняя дружба. Особенно оценил Григорий то, что «Степка» не отвернулся от него в час опалы. «Вот уж друг так друг, все бы так», — сказал Странник.

Вообще-то особенной доблести в поведении Шток-Шубина не было. Никто из петроградцев, осведомленных о придворных обыкновениях, не сомневался, что рано или поздно тучи, сгустившиеся над головой сибирского пророка, разойдутся, как это уже не раз бывало прежде.

Принимали в палаццо на Крестовском острове. Плешивый, с длинными бакенбардами хозяин троекратно облобызался со Странником, который назвал его «Стяпаном-Божьим-человеком». Зеппа камергеру было велено «любить». Однако Шток-Шубин ограничился неопределенным кивком:

— Рад всякому товарищу нашего дорогого Григория Ефимовича. Милости просим.

«Степкины» гости показались майору еще чопорней, чем круг Лидии Сергеевны. Во всяком случае, консервативней. Преобладали мундиры дворцового ведомства. Журналистов не было вовсе. Из политических деятелей присутствовал один Зайцевич, правее которого, как говорится, была только стена. Он поздоровался с «золотопромышленником», а появление Странника хоть и покривился, но стерпел — просто отошел подальше.

Здесь «странный человек» вел себя совсем иначе, чем у светлейшей княгини. Ваньку не валял, никому не грубил, на пол не плевал.

Зепп уже достаточно разобрался в характере Григория, чтобы понимать: развязностью тот бравировал, когда чувствовал себя не в своей тарелке, либо нарочно хотел эпатировать чересчур манерное общество. Здесь, у камергера Штока, Странник, во-первых, со многими был знаком, а во-вторых, желал достичь некоей цели.

Он говорил мало, сдержанно, веско. С благословением ни к кому не лез. Чинно пригубил вина — отставил. Всякого, кто бывал во дворце, с тревогой спрашивал о здоровье «малго». И беспрестанно повторял: «Дохтура не слечат — у них на то науки нет». Надеялся, стало быть, что передадут кому следует.

В том, как слушали Странника, как с ним разговаривали, чувствовалась некоторая выжидательность, вызванная неопределенностью его нынешнего положения. Гости держались с опальным фаворитом учтиво, но улыбались замороженно.

Всё здесь было Теофельсу интересно. Он смотрел и слушал, готовя данные для отчета о высшем слое придворных, их настроениях, теме бесед. Любые детали тут могли пригодиться. Но главным образом, конечно, ломал голову, как помочь Григорию вернуть утраченное влияние.

Однако Странник и без помощи обходился недурно.

Вскоре он собрал в центре салона целый кружок. Там, кажется, говорили об интересном.

— Ничего того не будет, — раскатисто басил Странник. — Набрехал ихний Папус, для важности. Пущай себе хворает, нам на это тьфу.

— Но позвольте, Григорий Ефимович, — вежливо, хоть и несколько обиженно возражал ему тайный советник с петлицами министерства иностранных дел. — Всем известно, что мсье Папюс — известный провидец. Это признано во всем мире! Как же это «тьфу»? Мы все помним его пророчество!

Вспомнил и Теофельс. Действительно, в свое время много писали о пророчестве знаменитого Французского оккультиста Папюса, который предсказал, что династия Романовых рухнет вскоре после его, Папюса, смерти.

Из дальнейшего разговора, становившегося все более оживленным, стало ясно, что тайный советник по дипломатическим каналам получил известие о тяжелой, чуть ли не смертельной болезни француза. «Странного человека», похоже, задевало, что этому сообщению придается такое значение.

— Папус — пустое! Вот я помру — тогда конечно. Тогда заступаться некому станет, — с убеждением сказал он, не видя, что иные слушатели прячут улыбку.

Но кое-кто внимал ему и всерьез.

— Как это, должно быть, поразительно — проницать взором будущее! — вздохнула дама с бриллиантовым вензелем императрицы на груди. — Я имею в виду не будущее мира или общества — тут предсказателей хватает, а будущее всякого конкретного человека!

— И ничего поразительного. — Странник пожал плечами. — Надоть человеку хорошенько в зрак заглянуть, там в черной дырочке много чего увидать можно. Коли умеешь.

— Ну вы-то, почтеннейший, конечно, умеете? — спросил с невинным видом юный камер-паж, сын хозяина.

Отец укоризненно поднял бровь и послал нахальному отпрыску предостерегающий взгляд.

Однако «странный человек», если и уловил насмешку, виду не подал.

— Что ж, силу в кулак собрать — и я могу. Ежли кто интересуется, спрашивайте…

Смотрел он при этом в пол, брови сдвинул, лицом потемнел.

— Право не стоит, — весело сказала хозяйка. — Что нас ждет такого уж хорошего? Морщины, старческие болячки. Не угодно ли перейти к столу?

— Отчего же, матушка, — сказал камер-паж. — Пускай господин чудотворец — если он, конечно, чудотворец — расскажет про мое будущее. Мне очень интересно. Что со мной, к примеру, через год будет? Или через три?

С молодым человеком всё было понятно: стесняется лебезящих перед «шарлатаном» родителей, плюс воспаленное самомнение, желание выпятиться — классический букет переходного возраста.

— Антиресно тебе? — медленно повторил Странник и внезапно повернул голову к задиристому юнцу — тот слегка отпрянул, обожженный неистовым взглядом. — …Нет, Бог с тобой, — промямлил вдруг Григорий. — Ничего, малый, ступай себе…

— Ага, напридумывали! — торжествующе вскричал Шток-младший. — А сами ничего не видите!

Один из гостей, посмеиваясь, произнес:

— Давайте я напророчествую. Через год у вас, юноша, усы вырастут.

По салону прокатился тихий смешок.

Огляделся вокруг «странный человек», сделавшись похож на окруженного псами волка. И в глазах его тоже блеснуло что-то волчье.

— Усы у тебя не вырастут — не поспеют. Пуля не даст. Будешь в снегу лежать. В яме закопают, без отпевания, — щерясь, очень быстро сказал мальчишке Странник.

— Чья пуля, германская? Я через год на войну пойду! — гордо оглянулся паж на побледневшую мать.

А в Григория будто бес какой вселился.

— Русская. Прямо в лоб тебя стукнет… А тебя у стенки стрелют, — ткнул он пальцем в дипломатического советника.

— Меня? Стрелют? — ужасно удивился тот.

— И его тож, — показал Странник на камергера. — С левольвера. В затыльник.

Хозяин неуверенно засмеялся. А провидцу как шлея под хвост попала, не мог остановиться.

— Ты с голоду помрешь, — было сказано очень полному господину с красной лентой через плечо.

— А тебе штыками исколют, — объявил прорицатель гвардейскому генералу.

— Я в атаку не хожу, — замеялся тот. — Почему штыками?

— По брюху, вот по чему.

Шокированная тишина повисла в воздухе. Происходило что-то в высшей степени неприятное, зловещее — куда хуже скандала, устроенного Григорием у княгини Верейской.

— Что вы слушаете этого юрода? — выкрикнул сзади депутат Зайцевич.

Тоже не утерпел, подошел посмотреть, что здесь такое творится.

— А он и рад! Кто-то ему о пророчествах Казота рассказал — в канун французской революции, помните? Вот он и решил нас попугать, Казот доморощенный!

— Сам ты козел недорощенный! — огрызнулся Странник.

Зепп мысленно ему зааплодировал. Невысокий Зайцевич, с шишковатым лбом и кустистой бороденкой, был очень похож на низкорослого бодливого козлика.

Не на шутку разъяренный Григорий пошел прямо на депутата — гости торопливо расступились.

— Что глазами сверкаешь? — Зайцевич оперся о палку, глядя на оппонента снизу вверх. — Здесь тебя никто не боится.

— Пророчествую, — сказал «странный человек» хриплым от гнева голосом. — Языком своим подавишься. Скоро!

И вдруг опомнился. Обвел взглядом холодные брезгливые лица. Схватился за голову.

— Емеля! Емельян! Уведи меня отсюдова!

Зепп, естественно, тут как тут. Взял пошатывающегося пророка под локоть, повел.

— Бес, бес из меня попер! Всё погубил, лядащий, — убивался Странник. — И ведь не видал я ничего в козле колченогом. По злобе сболтнул. Грех это…

И ответил ему фон Теофельс негромко, но твердо:

— Ваши уста, святый отче, зря ничего не изрекают.

Выражение лица у майора было вдохновенное.

Той же ночью, перед рассветом

Свет в окнах кабинета погас лишь в пятом часу пополуночи, когда Теофельс уже начал беспокоиться — вдруг у чертова невротика тотальная бессонница. Тип желчный, язвенный, у таких вечно проблемы со сном. Но улегся-таки.

— Еще двадцать минут ему на баиньки — и пошли, — показал майор часы старшему диверсионной группы.

Кличка Кот. В прошлом городовой, уволен за связь с ворами. Масса полезных знакомств, отличные оперативные качества. Завербован еще в двенадцатом году, провел несколько удачных акций. Морда круглая, усатая, глаза навыкате — как есть кот.

Агенты диверсионного отдела петроградской резидентуры все последние дни сопровождали Зеппа постоянно: Кот и с ним, посменно, еще кто-нибудь. На крыше зловещих типов из контрразведки тоже изображали они.

Сейчас на дело Кот взял человека, который для такого задания, по его словам, «как есть самый подходящий»: из взломщиков. Привлечен недавно. Кличка почему-то Шур.

— Значит, один он? Прислуги нету? — еще раз уточнил Кот, натягивая черные суконные перчатки.

— Так мне доложили.

Всю информацию предоставил отдел персоналий. Там картотека по всей столичной верхушке, полторы тысячи досье: сановники, промышленники, общественные деятели, депутаты. Кто где живет, с кем знается, какому богу молится. Впечатляющий массив, плод долгой и кропотливой работы. Полсотни информантов который год только этим и занимаются — собирают, уточняют, дополняют.

— Пора, — сказал Кот. Такого подгонять не надо.

Он первым вышел из авто, вразвалочку двинулся к парадной. Шур за ним, и стало понятно, откуда кличка. Вроде идет человек, даже не особенно крадется, а звука никакого — лишь еле слышное шур-шур.

У запертой двери подъезда они задержались всего на четверть минутки. Кот смотрел по сторонам, Шур слегка наклонился.

Вошли.

Фон Теофельс смотрел на циферблат — больше все равно занять себя было нечем.

Питерские дворники зимой начинают скрести тротуары в шесть. Времени оставалось в обрез.

Но агенты управились быстро. Свет в окнах снова загорелся всего шестнадцать минут спустя.

Под ногами у профессионалов путаться было незачем, поэтому майор и остался в машине. Но проверить всё необходимо.

Быстро дошел до подъезда, взбежал по лестнице.

Дверь. Прихожая. Коридор.

Спальню помог определить сочащийся свет.

Исполнители стояли посреди комнаты. Оба без пиджаков, в подтяжках. Смотрели на начальство выжидательно: всё ли ладно.

Зепп походил вокруг, задрав голову. Посмотрел.

Ладно было не всё.

— А язык? — покачал он головой.

Ох, русская расхлябанность! Ничего доверить нельзя.

Зайцевич свисал с бронзовой люстры, похожий в пижаме на марионетку Пьеро. Предсмертная записка (вот и специалист-графолог пригодился) лежала, где положено. Стул, правильно, валялся рядом опрокинутый. Но самую главную деталь агенты упустили.

Пришлось самому.

— Перчатку!

Он влез на стул. Бестрепетной рукой разжал мертвецу челюсти, вытянул распухший язык как можно дальше. Коли тебе напророчили «языком подавишься», изволь соответствовать.

— Вот теперь всё.

Спрыгнул, стул снова перевернул. Склонив голову, полюбовался.

Малоприятное, конечно, дело — копаться в пасти у свежего покойника, но такая уж у разведчика работа, сочетание тонкого и грубого.

Майор был сейчас очень доволен. Даже позволил себе похвастаться, по-немецки:

— Идеальный разведчик — это мясник с умом психолога и душой поэта. Вроде меня.

— Что, извиняюсь?

Агенты иностранных языков не знали, поэтому Зепп перешел на русский:

— Это называется: одним Зайцевичем два выстрела.

Опять не поняли, но им и ни к чему.

А сказано, между прочим, отлично. Жаль, некому оценить.

Ведь действительно: помог опальному чудотворцу укрепить репутацию, а заодно избавился от активнейшего агитатора «войны до победного конца».

Успех, полный успех!

Успех превзошел ожидания.

На следующий день газеты напечатали на первых полосах известие о трагической гибели великого патриота. Так, ничего особенного: за Родину погибают не только на фронте, невыносимая боль за державу, не выдержали больные нервы и все такое прочее. Процитировали предсмертную записку, которая давала полное объяснение случившемуся. Знаменитым чеканным слогом думского златоуста в ней говорилось: «Нет более сил смотреть, как губят матушку Россию продажные либералы, казнокрады и жиды. Пусть гибель моя станет предостережением для Помазанника и всех истинно русских! Простите, друзья! Прости, Христос! Прости, Отчизна!»

Однако уже на второй день поползли слухи. Узнали о пророчестве Странника, возбудились. Каким-то образом, непонятно откуда взявшись, ходил по рукам жуткий снимок: крупно лицо самоубийцы — будто бы подавившегося собственным языком…

Ну а на третий день, утром, в квартиру на Гороховой позвонил «камельгер Степка» и сказал, что нынче же завезет почтеннейшему Григорию Ефимовичу «одно послание». Пока он ехал с Крестовского, протелефонировали еще несколько придворных, и Странник уже знал, что послание от ее величества, собственноручное.

Зепп видел листок английской бумаги с монограммой. Там было только две строчки, обе из Писания:

Вот, яростный вихрь идет от Господа, вихрь грозный; он падет на голову нечестивых.

(Иеремия, 30:23)

Над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою.

(Исайя, 60:2)

И подпись: «А.»

Истолковать это можно было только в одном смысле: пророческая сила Святого Старца наверху оценена и признана. Опале скоро конец. Очевидно, «мама» написала «папе» в Ставку. В положительном результате не сомневается.

После получения записки Странник расцвел. Из дома он теперь никуда не отлучался — и стращать не пришлось. Дело было не только в нехороших людях на крыше, которые то появлялись, то исчезали. Григорий не отдалялся от аппарата, ждал Главного Звонка.

— Теперя позовут, — уверенно говорил он. — Не завтра — послезавтра. Малго лечить надоть…

Верный Емеля был неотлучно при Учителе, а как же.

Чай уже из ушей выливался, но всё доили самовар, толковали о разной всячине. Посетителей в эти дни «странный человек» не принимал.

Теофельса забавляло, что богоносец уже сам прочно уверовал в свое предсказание — запамятовал, как винлся в грехе злоболтания.

Но однажды случилось кое-что, после чего скептик был вынужден призадуматься.

— Заглянул я Зайцу энтому в его зенки — и как наяву узрел: рожу распухшую, язык торчит. Во какая во мне сила, — в десятый раз хвастал Странник.

Слушатель почтительно кивал.

— Еще что узрели, отче?

Тот прищурился.

— Не могу объяснить… Быдто четыре рога у него из башки, бронзовые… И по-над ими аньгел белый, с луком-стрелою… Такое мне было видение, а в каком смысле-разуме, не вмещаю. Ну, роги — понятно. Но кто на себя руки наклал, тому аньгел вроде и не положен?

Здесь-то Зепп и вздрогнул. Вспомнил вдруг, отчетливо: Зайцевич висел на люстре с четырьмя бронзовыми рожками, а на потолке, вокруг люстры, лепнина — амурчик с луком. Узнать про этакие подробности Страннику было абсолютно неоткуда.

Мистика!

И пришел Теофельс в состояние, для него не характерное — в смущение духа.

Налицо был явный, неоспоримый факт, которому уж точно не могло быть никаких рациональных объяснений. Вся логическая натура разведчика протестовала против этого обстоятельства.

Не бывает никаких пророчеств! Нет никаких чудес! Непостижимых явлений тоже! Он всегда на этом стоял, неколебимо.

А что-то такое, оказывается, все-таки существует…

Это требует осмысления и кое-какого изменения жизненных координат, дал себе задачу Теофельс — на потом, поразмышлять на досуге.

И свое отношение к «странному человеку» с сей минуты несколько скорректировал. Стал осторожней. Черт их, провидцев, знает, чего от них ожидать.

Даже мигрень от потрясения началась, мучительная. Это еще и бессонная ночь сказалась.

А Странник возьми и скажи:

— Что морщишься? Башка, чай, болит? Я вижу. Нут-ко, поди, сядь передо мной.

Взял Зеппа одной рукой за лоб, другой за затылок.

— Не надувайся, не противься. Ишь, натужился! Двери-то открой. А то у меня вся сила стратится, в дверь твою тыркаться. Надо чтоб моя душа с твоею соплелась. Как волоса в косицу…

Майор позволил себе немного расслабиться — и вдруг ощутил в теменной области, где гнездилась мигрень, странную прохладу. Странник пошептал что-то, оттолкнул Зеппа от себя.

— Всё. Не болит уже. Я вот тебе свой гребень подарю. Будет башка трещать — почеши, пройдет. Я этак от похмелья поправляюся.

Совсем тут растерялся убежденный рационалист. Подумал: проклятая страна, воздух тут что ли такой — небылицы мерещатся.

От размягчения воли, от растерянности мог сделать какую-нибудь ошибку. Но тут случился инцидент, заставивший Зеппа забыть о мистической блажи.

Та, кого не ждали

Сначала донесся шум со стороны входа. Женские голоса, крики.

Это было удивительно. Хоть в квартире постоянно находилось множество женщин (Зепп так и не мог их сосчитать), здесь никогда не кричали — Странник «бабьего ору» не любил. Плакали часто, шептались и молились беспрестанно, но чтобы звонкий молодой голос вот так, на весь коридор вопил:

— Пустите меня, пустите! Я знаю, он здесь! Добрые люди научили! Тимо-оша! Тимофей Иваныч! Что вы с ним сделали, шептуньи?

Если б голос не звал «Тимошу», Теофельс нипочем не догадался бы, кто кричит. А так — успел вскочить! и ретироваться в темный уголок, за кафельную печь. Горничной Зине видеть здесь «господина Базарова», было совершенно ни к чему.

Шумная девица уже прорвалась и на кухню. В рукава, в подол ей вцепились несколько старушек-чернавок, но Зина волокла их за собой. Кто бы мог подумать, что под кружевным передником бьется столь горячее сердце?

Григорий изумленно глядел на воинственную особу, сумевшую преодолеть все препоны.

— Ты кто?

— Куда ты его дел, злой старик? Он раненый, он не понимает! Что тебе от него надо? — со слезами воскликнула Зина. — Ты его заколдовал!

Пока разбирались, кто она такая и зачем пожаловала, Теофельс, вжав голову, прошмыгнул в каморку, где спал Тимо. Тот всегда спал, когда нечем было себя занять.

— Вставай, разбиватель сердец! — пнул его Зепп.

Помощник сел на топчане, в руке у него словно сам по себе возник револьвер.

— Was? Что слючилос?

— Полюбуйся. Выгляни в щелку.

Тимо выглянул.

С агрессоршей общими усилиями кое-как совладали — вытолкали в коридор. Она упиралась, плакала.

— Тимоша! Я тебя неделю искала! Ты хоть живой?

После того как операция «Ее светлость» перестала быть актуальной, бывать у княгини Теофельс, конечно, перестал. Написал, что срочные дела требуют присутствия на прииске — и адьё. Естественно, и «Тимоше» стало не до амуров с субреткой.

— М-да, — хмуро молвил Зепп. — Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана.

— Она меня искаль. — Тимо вздохнул. — Она саботился. Кароши девушка.