Странный человек Лермонтов Михаил

«Нестезия»

Бежали резво. Прибыли на опушку, когда Нимцу до нее оставалось добрых пять минут хода.

— Что нам делать, Слива? — спросил подпоручик. — Объясните.

— Господину прапорщику ничего. Пусть ляжет вон под кустик, сховается. А ваше благородие я, когда надо, кликну. Начепляй повязку, Кузин. И вы наденьте.

Он достал из кармана нарукавную повязку с надписью «Патруль» — всем сотрудникам группы такие полагались по должности. Патруль мог остановить и задержать кого угодно, имелся у него на то особый мандат.

Кузину унтер что-то прошептал на ухо.

— Айда за мной. И зевай, зевай!

Они лениво вышли из кустов. Кузин старательно зевал и тянулся, будто только что дремал в тихом месте. С повязками, они выглядели обычным патрулем, какие рыщут по всей дислокации дивизии.

Контрабандист заметил их сразу. Замер, но сообразил, что и его увидели.

— Эй, хохол! — гаркнул Слива. — А ну подь!

Поколебавшись и несколько раз оглянувшись, Нимец понял: бежать — только хуже сделаешь.

Приблизился, шагов за двадцать сдернул шапку.

— Эге ж! — якобы только теперь узнал его Слива. — Нимец! Куманек мой любезный! Чего у передовой шастаешь? За старое взялся?

Лицо контрабандиста на миг перекосилось. Видно, тоже узнал. Но сказать ничего не сказал, просто остановился.

— Ваше благородие! — крикнул унтер, оглянувшись на лес. — Дружка старого встретил! Антерес-ный хрукт!

Романов вышел, тоже потягиваясь. У Нимца должно быть ощущение, что он случайно напоролся на отдыхавший в кустах патруль.

— Чем это он интересный?

— А контрабандист. Нимцем звать. Я, куманек, теперя в военной полиции состою. Никуда вашему брату от меня не деться. Документ имеешь?

Крестьянин все так же молча достал тряпицу, из нее — сложенную вчетверо бумажку.

Алексей взял, со скучающим видом прочел: «Иосиф Мстиславов Крупко, житель села Круглое Русиновской волости». Печать, подпись — всё было в порядке.

— Тут написано «Крупко», а ты говоришь «Нимец»?

Ради конспирации обратился к унтеру на «ты», чего себе никогда не позволял, да самолюбивый Слива и не стерпел бы. Однако для обычных отношений между офицером и нижним чином выканье звучало бы подозрительно.

— Пасть разинь, — велел Семен задержанному.

Тот послушно раскрыл рот, высунул обрубок языка.

— Потому и Нiмец, что немой, — объяснил Слива то, что не успел дорассказать возле петренковой хаты. — Он мне разбойничьи схроны выдал, а напарники евоные, братья Стапчуки, его за то поймали, связали и язык оттяпали. У них, контрабандеров, порядок такой — кто страже лишнее наболтал, язык отрезать.

— Пусть закроет, — попросил Алексей, содрогнувшись. — Ишь, бедолага.

Он был растерян. Собирался задать крестьянину кое-какие вопросы, уже и перечень мысленно составил, как его подловить. А спрашивать, выходит, невозможно. То-то Нимец и у Петренко сидел, помалкивал. Идеальное, между прочим, увечье для связного.

Унтер оскалился:

— Вы его, ваше благородие, шибко не жалейте. Нимец у нас волчина зубастый. Братьев-то этих, Стапчуков, после нашли порубленными. Вот таким примерно топориком, что у него на поясе висит. Твоя работа?

Контрабандист замычал, помотал головой.

— Мы шибко-то не дознавались, — хохотнул Слива. — Двумя крысюками меньше — наша работа легшее. Чего у тебя в баклаге, Нимец? Самогонка? За это по нынешнему времени знаешь чего?

Тот снова замычал, стал отцеплять флягу.

— Кузин, глотни-ка. Я брезговаю.

Солдат с сомнением понюхал, немного отпил, сплюнул.

— Тьфу, вода!

— Ла-адно, — протянул Семен, недобро прищуриваясь. Он отлично играл роль скучающего злыдня, который ищет, к чему бы придраться да как покуражиться над безответной жертвой.

— А под одёжей у тебя чего? Скидавай рубаху. И портки. Знаю я ихнюю воровскую породу, ваше благородие. Неспроста он тут шляется.

Романов подыграл:

— Охота тебе возиться в его грязных тряпках? Пускай катится.

— Не-е, ваше благородие. У Сливы на тварей этих нюх. А ну раздягайсь! Ты меня знаешь — харю сворочу!

Он показал здоровенный кулачище.

Нимец издал жалобный, хнычущий звук, но его хищные глаза прищурились, быстро перемещаясь со Сливы на Романова. В этом взгляде читалась такая звериная злоба, что Алексей сразу вспомнил про зарубленных братьев.

— Ты мне еще ломаться будешь?!

Унтер размахнулся и двинул контрабандиста в висок. Нимец рухнул, будто сбитый поездом, даже пикнуть не успел. Раскинул руки, сквозь приоткрытые веки виднелись белки закатившихся глаз.

— Вот и нестезия, — сказал Слива, облизывая костяшки. — Четверть часочка полежит, поскучает. У меня в кулаке хрономер. То есть, хронометр. Чего глазеешь, Кузин? Раздевай его!

Через минуту подозреваемый лежал на траве абсолютно голый. Калинкин вышел из укрытия, помогал ощупывать швы на одежде. Всё, что находилось в карманах, выкладывалось отдельно, в строгом порядке — потом надо было засунуть все точно так же, ничего не перепутать.

— Пустышка, — доложил прапорщик. — Записки нет. Вообще ничего примечательного. Разве вот это. — Он показал колоду карт. — Но я все перебрал, листки чистые, никаких пометок. Обычные игральные карты.

Алексей взял, посмотрел.

— Говоришь, обычные?

— Ну да. Немного странно для крестьянина. Но ведь этот тип из преступной среды…

— А ты на карты получше посмотри.

Романов вернул помощнику колоду. Настроение у подпоручика вдруг стало очень хорошее.

Повертев и так, и этак, Калинкин пробормотал:

— Сбоку на обрезе точечки какие-то. Карандашом. Крапленые что ли?

— Что точки заметил — молодец. — Алексей отобрал карты, начал их перекладывать. — Думай дальше. Слива, одевайте его обратно! И в карманы положите всё, как было.

— Колода совсем новая… Похоже, ей еще ни разу не играли, — ломал голову Вася. — Да что с того? Не знаю. Сдаюсь.

— В только что распечатанной колоде карты лежат в определенном порядке: по мастям, внутри мастей по старшинству. А эта, хоть и не играна, но зачем-то перетасована. Вот я разложил, как положено — черви, бубны, трефы, пики, от тузов к шестеркам.

— Ну?

— Погляди-ка на свои карандашные точечки теперь.

Калинкин взял — ахнул.

На обрезе колоды сложились едва различимые буквы:

OFF ST VERD SCHLFLG ENTG STAF

— Шифр! — вскричал прапорщик. — Что значат эти буквы?

У Романова голова работала так напряженно, что аж в ушах пощелкивало.

— Так-таки шифр… Это тебе не стратегический шпионаж. Обычная армейская разведка пользуется установленными сокращениями. Вот что это значит… — Подпоручик стукнул кулаком по ладони. — «Offensive stark verdchtigt». «Наступление сильно подозревается». А дальше? Сейчас… Очевидно: «Schlufolgerung entgegengesetzte Stafette». «Окончательное заключение обратная эстафета», то есть с обратной связью. Рассчитывает вскоре добыть более полную информацию.

— Здорово! — восхитился Калинкин.

— Ужасно, — угрюмо откликнулся Алексей. — Пронюхал наш Банщик про наступление. Дали мы где-то маху…

— Да брось ты! Мы же его раскололи! Арестуем, предъявим связного — не отопрется. Не получат австрийцы никакой эстафеты!

— Ты думай, что говоришь. После сигнала «экстренное сообщение» вдруг исчезают и внедренный агент, и посланный к нему связной. Да австрийцы бросят сюда десять, двадцать лучших нюхачей. Они и так, поди, ночами не спят, пытаются определить, с какого направления им ждать удара, а тут такая подсказка… Всё дело провалим. Беда, Вася… Надо докладывать подполковнику. Спасать положение…

Прапорщик проникся серьезностью проблемы. Чистый лоб собрался морщинами.

— Что же делать? Он через пять минут очнется.

— Через семь, — поправил Слива. — Я ж говорю: у меня кулак — хронометр.

А Романов уже знал, как действовать.

— Эх, мне бы ластик…

— В смысле резинку? У меня в планшетке есть. — Калинкин с готовностью достал хорошенький ученический пенал, в котором лежали идеально отточенные карандашики, миниатюрный транспортир, циркулек и каучуковый ластик. Сразу было видно неисправимого отличника.

— Здорово!

Подтерев начало надписи, Романов внес в нее поправку:

OFF VERD PROVO MG SCHLFLG STAF

Прапорщик, сопя от умственного напряжения, заглядывал ему через плечо.

— Ну, первые два слова — это я догадался: «Offensive verdchtigt». «Наступление подозревается». Дальше не понимаю.

— «Наступление подозревается». Слово «сильно» убираем. И добавляем: «Provokation mglich» — «Возможна провокация». Про обратную эстафету оставляем. Возможно, у них так заведено — в случаях исключительной важности давать дополнительные сведения незамедлительно.

Он перетасовал колоду, и надпись пропала.

— Одели? Суньте еще и колоду.

За тем, как связной очнется, наблюдали издали, в бинокли.

Нимец зашевелился через шестнадцать минут после удара. Кулак у Сливы действительно был прямо-таки хронометрический.

Контрабандист сел, взялся за голову, помотал ею. Испуганно заозирался. Потом захлопал себя по карманам. Достал карточную колоду, осмотрел. Снова стал оглядываться.

— Не заподозрит? — нервно спросил Калинкин.

— Ништо, — просипел унтер. — Подумает, я на нем душу отвел, да и пошел себе дале. Подстеречь, конечно, может в темном углу. Он мужик памятливый… Если захочет австриякам о встрече с патрулем доложить, это ему затруднительно будет. Языка-то у Нимца нету, а грамоте он не знает.

Связной наконец встал. По-собачьи встряхнулся, подобрал шапку и скрылся в лесу.

— Итак, в Русиновке как минимум два вражеских агента, — озабоченно подвел итог Романов. — Банщик и Учительница. Первый, разумеется, главный. Поэтому я перераспределяю роли. Слива, вы опытнее. Петренку поручаю вам. Глаз с него не спускать! И чтоб ни в коем случае не заметил. Ну, сами знаете. Ты, Вася, сменишь вольноопределяющегося Левкина около дома Учительницы. Мы ведь еще не выяснили, связана она с Банщиком или работает самостоятельно. Я еду на радиостанцию. Свяжусь с Козловским. Нужно срочно принимать меры. Времени у нас — день. Максимум два…

В роли Хлестакова

В полдень на срочное собрание созвали всех расквартированных в Русиновке офицеров: из штаба, из дивизионного резерва, из вспомогательных и тыловых подразделений. В помещение столовой, откуда выслали всю обслугу, пришли человек тридцать-сорок в звании от полковника до прапорщика. Перед тем как войти, каждый должен был расписаться в книге, что извещен об ответственности за разглашение.

Открыл собрание начальник штаба, пожилой, очень нервный генерал с заглазным прозвищем Тик.

Подергивая бородатым лицом, Тик разрешил садиться и представил докладчика — нового начальника контрразведочного отделения Романова. Вид у генерала был встревоженный, будто он что-то не вполне понимал.

— Сведения, которые вам сообщит подпоручик, абсолютно секретны. Вы, впрочем, расписались и знаете. М-да… Прошу.

Он кивнул контрразведчику и сел в угол, как бы демонстрируя, что и сам является всего лишь слушателем.

Вперед выступил молодцеватый офицерик в сверкающей портупее, солидно откашлялся и для начала произнес бодрую речь патриотического содержания о несокрушимости русского оружия и неизбежности скорой победы над палачами Европы — австро-венгерским императором и германским кайзером.

Трескучее словоблудие подпоручика слушающим не понравилось. К сотрудникам контрразведки в армии и так относились с неприязнью, а уж этот фразер, нахально распускающий перья перед людьми, большинство которых старше по возрасту и званию, выглядел просто пародией на тылового шапкозакидателя.

Еще и грозить смел, мальчишка:

— Я уполномочен сообщить вам новость сверхсугубой секретности. Господин генерал недостаточно сказал про ответственность за разглашение. Того, кто нарушит тайну, ждет немедленное ражалование и суд.

В зале недовольно зашуршали, закашляли.

— Нельзя ли ближе к делу, — сказал Тик, задетый упреком в свой адрес. — Хватит преамбул.

Алешу реакция аудитории вполне устраивала. Именно такого впечатления он и добивался. Для пущей павлинистости он прицепил аксельбанты, на которые начальник дивизионной контрразведки не имел никаких прав, и исключительно звонкие шпоры, которые пехотному офицеру тоже ни к чему. Из своих наград надел только «тылового» Владимира без мечей.

— Господа, с сегодняшнего дня ваша дивизия находится на особом положении, — со значительным видом объявил он. — Вступает в действие режим повышенной секретности. Вы наверняка обратили внимание, что в ваше расположение переброшены саперные части, которые ведут активную работу.

— Было объявлено, что это для укрепления обороны, — сказал кто-то.

Подпоручик иронически усмехнулся, оставил реплику без комментария.

— Все отпуска и отлучки отменяются. У вас теперь зона особой секретности. Я назначен штабом фронта обеспечивать меры безопасности. И — учтите — наделен чрезвычайными полномочиями.

Тут он выпятил грудь и сделал торжественную паузу. В столовой перешептывались.

— Наступление, что ли? — густым басом спросил у соседа полковник из первого ряда. — Так бы и объявили.

Кто-то довольно громко заметил:

— А покрупней птицы для такого дела в штабе фронта не нашлось?

Прапорщика Петренко, скромненько пристроившегося у самой двери, Романов из виду не выпускал, но исключительно периферийным зрением. Нарочно не поворачивал головы в ту сторону. Банщик сидел тихонько, мышкой-норушкой.

— Птицу ценят не по размеру, а по полету! — запальчиво ответил Романов на оскорбительную реплику. — Я, может, в небольшом чине, но опыт у меня — слава Богу. У нас в контрразведке людей ценят не по звездочкам, а по заслугам!

Тогда полковник из первого ряда, спросив разрешения у генерала, задал свой вопрос уже напрямую:

— Позволительно ли узнать, чем вызвана подобная активность контрразведки?

Стало тихо. Все ждали ответа.

— Непозволительно, — нахально ответил подпоручик. — Я сообщил всё, на что уполномочен — пока. Призываю всех удвоить бдительность, подтянуть нижних чинов. В случае чего, если заметите что-то подозрительное, немедленно сообщайте мне. Со дня на день ждите известия, которое всё вам разъяснит.

Он еще пораспинался на тему секретности и ответственности, после чего важно сказал начальнику штаба:

— У меня всё, ваше превосходительство.

— Ну всё, так всё. — От неудовольствия у Тика физиономия ходила волнами.

Перед собранием он и начальник дивизии битый час мучили Романова расспросами, но никаких дополнительных сведений не выудили. Они и в штаб армии звонили, но там ответили, что разговор не телефонный и что послезавтра командующий будет иметь с ними беседу.

Все эти тайны, как справедливо рассудил басистый полковник, могли иметь только одно объяснение. Фронт 74-ой дивизии выбран для прорыва австрийской обороны.

Красота — страшная сила

В третьем часу пополудни она заметила условленный сигнал. Над хатой Опанаса вился черноватый дымок. Опанас нарочно поселился, чтобы его дом, стоявший немного на отшибе от остальных, был виден из окна ее горницы. Мавка часто смотрела в ту сторону, иной раз подолгу.

Черный дымок, от сырых буковых сучьев, означал: «Немедленно ко мне».

Сердце у нее так и запрыгало.

Только что сидела смурная, напевала невеселую песню:

И вдруг — срочный вызов!

Пять дней не виделись. Он запретил. Один раз случайно встретила на улице, он шел куда-то с солдатами — отвернулась. Но прошла близко, рукавом задела, будто случайно. Пустяковое касание, а обожгло, как огнем.

Сейчас она его увидит! Не для объятий, конечно — Для Дела. Опанас не станет по личному поводу давать сигнал, не такой это человек. За то, может быть, она его и полюбила, что для него Дело прежде всего.

А все равно стало ей сладко.

Мавка наскоро поглядела на себя в зеркало, поправила косы. Волнение было ей к лицу, и вообще сегодня выглядела она неплохо.

Прежде чем выйти из дома, следовало (Опанас научил) проверить, всё ли чисто.

Она встала за тюлевой занавеской, мысленно поделила заоконное пространство на сектора и тщательно осмотрела каждый из них. К этому занятию Мавка относилась очень добросовестно — ведь так велел Опанас.

Третий сектор — густые кусты слева от калитки — ее насторожил. Кто-то там прятался. Если не приглядываться, не заметишь. Но когда фиксируешь взгляд, как показывал Опанас, зрение обостряется.

Определенно в можжевельнике кто-то прятался. Соседский мальчишка? Четырнадцатилетний оболтус несколько раз пытался подглядывать, как она моется или переодевается.

Мавка поднялась на чердак. Там, среди прочих нужных для Дела вещей, был спрятан хороший бинокль.

Через пыльное стекло крошечного окошка навела резкость. Нахмурилась.

Это был не оболтус. Человек в военной форме. Блеснула офицерская звездочка на погоне. Мавка поймала в кружки лицо соглядатая.

Ах вот это кто…

Губастый юнец-прапорщик сегодня уже попадался ей на глаза. Совсем молоденький, так и пожирал взглядом. Она видела его около школы, потом на площади, потом у керосиновой лавки. Ясно было, что рядом он крутится неспроста. Сначала Мавка забеспокоилась, не слежка ли. Но для контрразведки мальчик был слишком пушистый, несерьезный. Не иначе влюбился. Это ее не удивило, она знала, что имеет власть над мужчинами. Может приворожить любого — кроме одного, который единственный ей только и нужен.

Удивляться, что прапорщик целый день вместо службы таскается за барышней, было нечего. В Русиновке офицеров, дожидающихся оказии до губернского города, хватало. Были и те, кто, наоборот, прибыл из госпиталя или с пополнением, ждал назначения в часть.

В другое время Мавку такой застенчивый, но настырный прилипала только развеселил бы. Но сейчас он был ужасно некстати. Ведь снова увяжется. Не к Опанасу ж его вести? Опять же, вдруг он все-таки приставлен для слежки? У кацапов в контрразведке какой только швали не держат. Достаточно вспомнить дурака Жилина или наглого подпоручика, что хватал за плечо и терся коленом.

Она не на шутку рассердилась. Как-то надо было эту досадную помеху устранить.

Если б ее так остро не подгоняло нетерпение, она, наверное, поступила бы менее авантюрно. А тут долго голову ломать не стала.

Накинув на плечи алый с черным платок, она вышла из дома — и прямиком к околице. Офицерик пригнулся, затаился, но она остановилась перед ним и раздвинула ветки.

— Вы что это тут прячетесь? — со смехом спросила она. — Я думала, кошка.

Он медленно распрямился. Щеки порозовели. Молчит.

— Хорошо ли из кустов за девушкой подглядывать? — Ее глаза смеялись. — А еще офицер. Если вам кто нравится, смелее надо быть. Девушки робких не любят.

Прапорщик моргнул густыми ресницами. С таким телятей рассусоливать было нечего.

— Нравлюсь я вам?

Она дала себе пять, много десять минут, чтоб его сплавить.

— Ужасно нравитесь! — наконец обрел он дар речи. И как-то сразу просветлел.

— То-то, смотрю, хвостом за мной ходите.

— Я как вас увидел, будто магнитом притянуло! — стал вдруг разговорчивым юнец. — Вы ужасно красивая. Вот.

— Красноречивый, — похвалила Мавка. — «Ужасно нравитесь», «ужасно красивая». Но если бы вы умели ухаживать за девушками, то подарили бы цветы. Или конфет.

— Цветы? — Он стал оглядываться. — Могу одуванчиков нарвать. А конфеты… Где ж я возьму?

— В гарнизонной лавке. Там шоколадные есть. Сходите, купите, а я самовар поставлю. Будем чай пить.

Давай-давай, лети за конфетами, мысленно поторопила она мальчика. Исчезни.

Но губошлеп вдруг заупрямился.

— Я от вас никуда! — пылко объявил он. — Где вы, там и я. Потому что, если расстанусь с вами хоть на минуту, у меня разорвется сердце!

Не такой уж он оказался и робкий. Мавка поняла: так просто от него не отвяжешься. И с ходу поменяла тактику. Подхватила ее лихая, озорная волна, понесла. Никогда в жизни не выкидывала она штуки, которую вдруг надумала провернуть.

На осуществление нового, восхитительно дерзкого плана придется потратить минут пятнадцать-двадцать. Зато он был наверняка, без осечки. И будет что Опанасу рассказать. Это соображение подстегнуло ее, заставило жарко улыбнуться. И внутри тоже стало горячо, томно.