Энергия заблуждения. Книга о сюжете Шкловский Виктор

6. Различие новеллы и очерка. «Севастопольские рассказы» Толстого

Писатель пишет, преодолевая свое прошлое и исходя из своего прошлого.

Лев Николаевич прошел через высоты физиологического очерка, даем название очерку времен Тургенева.

Но и «Путешествие в Арзрум» очерк, но очерк с включением характеров; показывается, что человек, который рассказывает о большой битве, сам не военный, он даже не знает военной терминологии.

Удивительны пушкинские описания «Путешествия в Арзрум».

В самых простых местах и описаниях даются великие образцы.

Тучи не проходят над Кавказом, а переваливают.

Очерки кончаются – как бы включением во всю литературу – встречей с телом убитого Грибоедова.

Перечислю кавказские очерки Толстого.

«Поездка в Мамакай-Юрт».

«Набег».

«Рубка леса».

Очерки Толстого дают точные указания, что описывать через существенное на самом деле.

Некоторые из них напоминают географические описания.

Некоторая очерковость есть в «Детстве».

Но это не может быть точно названо.

Толстой не любил «Детство». И когда его спрашивали, в каком периоде детства можно давать эту книгу, он отвечал: «Ни в каком».

Он был недоволен, что во все еще любимой книге точная жизнь перемешана если не с вымыслом, то с включением кусков из других биографий. История о том, что дети не закрепляют это обстоятельство, объясняется и отношением к бабушкам, и отношением к отцам и матерям, и вместе с тем отношением отцов к прислуге, которая все время расходы переносит на имя барыни.

Включая этот реальный и этот условный материал, выбирая, он освещает свою жизнь жизнью своего современника Исленьева, который потом долго был человеком очень близким, очень одаренным, интересным, но утомляющим.

Но не закрепленный Исленьев был литературно традиционнее, чем Лев Николаевич Толстой, имя которого было вписано в церковную книгу вместе с именами его старших братьев и сестры.

«Севастопольские рассказы» превосходят то, что называется очерком того времени, тем, что они прямо критичны. А между тем обыкновенный, традиционный очерк как бы безразличен. Охотник, герой «Записок охотника» Тургенева, он как бы безучастен, он как бы невидим, не отражен в действительной жизни героев.

С. М. Эйзенштейн собирался снять «Записки охотника», все время не показывая, где стоит аппарат, то есть не показывая, кто описывает видимое[3].

Но прежде, чем двигаться дальше, перед этим мне надо дать различие между новеллой и очерком.

Новелла обыкновенно заключает в себе как бы вопрос, который требует ответа. Украдено золото. Нужно узнать: кто украл?

Мудрец собирает людей и рассказывает случай, как несколько братьев сотворили женщину. Один вырезал фигуру ее из дерева. Другой одел и украсил ее золотом. Третий оживил ее. Теперь вопрос. Кто получает женщину в жены?

Один из слушателей говорит: человек, что подарил ей золото.

Ведущий рассказа говорит: значит, ты украл золото. Оно для тебя главное.

Эти новеллы чрезвычайно часты и разнообразны. В Евангелии есть такой рассказ.

Христа спрашивают о случае, когда женщина была женой одного человека, он умер, потом умерло несколько братьев.

По закону, если умерший человек не оставил потомства, то вдова его должна стать женой второго брата заместителя, чтобы не пресеклась линия потомства. Этот обычай называли левиратом.

Но тут смертей несколько.

В одной индусской новелле вопрос задается так: у двух людей отрубили головы, но потом приставили к телам с ошибкой.

Теперь волшебник воскресил людей.

Среди убитых был муж.

Чья женщина? Она принадлежит тому, кто имеет голову, связанную с ней, или тело, связанное с ней?

Евангельский ответ такой: На том свете нет ни брака, ни вожделения. Вопрос снимается.

Истинная глубина вопроса в том, что Библия не знает «воскресения из мертвых».

Эпоха Иисуса знает.

Затруднительное положение женщины должно было показать нелепость идеи воскрешения.

Очерк не заключает в себе вопроса.

Он часто похож на набросок карандашом, иногда дающий только одну часть предмета.

Новелла обычно ставит вопрос. Скрытый вопрос.

Кто прав, кто виноват?

За кем идет читатель.

Толстовские очерки кавказского периода «Рубка леса», «Набег» и другие не содержат вопроса.

Как будто не содержит вопроса и очерк «Разжалованный».

Разжалованный – опустившийся человек, он до того, как его отдали в солдаты, был опытным спорщиком, по-своему вел за собой людей.

Здесь человек дан смешным, как солдат, боящийся войны, а в изображении солдатских рассказов он как бы не человек.

«Записки охотника» для Толстого – лучшее из того, что сделал Тургенев.

Очерк «Рубка леса» был посвящен Тургеневу.

Приведем слова Некрасова, сказанные по этому поводу.

Они нужны нам для того, чтобы показать, что уже наиболее проницательные современники Тургенева и Толстого видели преемственность; а также для того, чтобы посмотреть, как они эту преемственность понимали.

Некрасов писал Тургеневу: «В IX № «Современника» печатается посвященный тебе рассказ юнкера «Рубка леса». Знаешь ли, что это такое? Это очерки разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь доныне небывалая в русской литературе. И как хорошо! Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие «Записки охотника», а один офицер так просто Гамлет Щигровского уезда в армейском мундире. Но все это далеко от подражания, схватывающего одну внешность».

Самому Толстому Некрасов писал: «Рубка леса» прошла порядочно, хотя и из нее вылетело несколько драгоценных черт. Мое мнение об этой вещи такое: формою она точно напоминает Тургенева, но этим и оканчивается сходство; все остальное принадлежит Вам, и никем, кроме Вас, не могло бы быть написано».

«Рубка леса» появилась в IX книге «Современника» за 1855 год под таким слегка измененным заглавием: «Рубка леса. Рассказ юнкера (посвящается И. С. Тургеневу)».

Впоследствии Толстой говорил, что он не понимает, что такое «посвящение». Но высказывание это – обычный вопрос, ответа не должно быть.

В «Записках охотника» охотник идет на охоту с собакой и с дворовым человеком другого хозяина, собака и человек равно гонят.

Они видят многое и разнообразное. Но ответа как бы не получается.

Это было связано в том числе с цензурными условиями.

Первый очерк был напечатан в «Смеси».

Там шел разговор о двух мужиках, один хозяйственный, другой не бездельник, мечтатель и поэт.

Они лучшие друзья.

Этот рассказ открывал серию.

В «Записках охотника» впрямую нет вопросов.

Они подчеркнуто объективны.

Они сделаны как будто ребенком или человеком, который стоит вне всяких политических и социальных вопросов.

Очерк ничего не утверждает: я так видел.

Дело это было для меня постороннее – сами разбирайтесь.

На самом деле «Записки охотника» в целом содержат тайну.

Без всякого нажима, как будто с невниманием пешехода, человек рассказывает о случаях, происходящих из-за уже привычного крепостного права.

Это вопрос, которого в серии кавказских очерков не существует.

Воюют люди, и лучшие из них боятся только того, чего надо бояться.

Солдаты воюют не боясь.

Сам Толстой был человеком очень ранимым в вопросах своей знатности.

Он долго не получал офицерского звания. Потому что у него на руках не было документов о его происхождении, не было родословной; дело находилось в геральдии или сгорело.

Толстой испытывает неудобства.

Он не получил ни креста, ни общества.

Он все время был младшим.

Он был как бы разжалованным.

Дело разрешилось, я уже говорил, тем, что командующий фронтом Горчаков был довольно близким родственником бабушки Толстого по женской линии. Она по количеству ступеней рождений была старше генерала, – старше командующего фронтом.

Он с легкостью подписал бумаги с упоминанием о графстве Толстого.

А как было и было ли все выяснено в геральдии, мы не знаем. Во всяком случае, братья Толстого подписывались титулом.

Многие линии из Толстых не подписывались графством.

Знаменитый президент Академии художеств Толстой подписывался просто, именем и фамилией, без титула.

…Я несколько уклонился от темы.

Но дело тут важное.

И я повторю.

Повторю историю с поросенком.

Кажется, это называется лейтмотив.

Толстой, когда он хотел собрать гостей, офицеров (мог быть командующий фронтом), пригласил всех, даже полкового доктора; был приготовлен поросенок.

Никто не пришел.

Толстой оказался в положении Чарли Чаплина, который приготовил вечер, позвал женщин.

Никто не пришел.

Ел он мало, а танцевать ему пришлось, изображая себя и женщину при помощи двух булочек и двух вилочек.

Булочки, насаженные на вилочки, танцевали.

Чарли Чаплин как будто не ощущает своей нищеты, своей деклассированности. Он ощущает себя человеком.

За это его любят люди, посещающие самые дешевые кинотеатры.

Человек не на своем месте может быть правым, если место не стоит человечности, противоречит человечности.

Искания Толстого – это не искание в литературе, он ненавидел это слово, это искание человечности – во всем.

Он уничтожал всю – всю и всякую – ложь.

И был недоволен собой, находя ошибки; ошибочность была вызвана неутомимым исканием искренности, правдивости.

Толстой исследовал своего современника, человека своего ранга, как человека лживого и несчастливого, и в то же время, если хотите, не виноватого.

Он поместил гроб Ивана Ильича как бы в собственной, толстовской квартире, точно описывая портьеры, которые сам вешал.

Шекспир, Пушкин и Толстой как бы превосходят свое время.

Они уже в будущем, но не отрываются от реальности.

Смена литературных форм похожа на смену неточно сформулированного объяснения действительности, самого мира, как бы самого факта его существования.

Так вот, дело, для нас важное, в том, что у Толстого есть связующее звено картин Севастополя.

Герои осады живут, как слепые, малыми интересами.

Интенданты воруют.

Офицеры пьют и тоже состоят в какой-то доле воровства.

Например, артиллеристы могут взять долю стоимости не стащанного батареями сена.

Лошади жаловаться не будут.

Толстой говорил, что какими бы ни были первоначальные мысли автора, если он действительно талант, то он дойдет до истины.

Он знает, где его дорога.

Он знает, где правда.

В «Севастопольских рассказах» война несправедлива.

Это понимает мальчик-офицерик, который только что приехал из училища к брату и будет убит через день или два.

Брат этого не понимает, может быть, и не думает об этом.

Матросы и солдаты Севастополя, очень плохо жившие в армии, выстояли перед англичанами.

В «Севастопольских рассказах» ясно ощущается общая мысль, общая тема, общая связь эпизодов.

Нужно сказать о «Детстве» Толстого. Это ребенок видит правду и неправду.

Но он видит, как когда-то отмечал Эйхенбаум, несколько по-взрослому.

Так что это детство было подрезано.

Там несчастливая нянька, которой не дали выйти за любимого.

Там перед отъездом по обычаю садиться, посидеть, люди, разные по положению, садятся на один стул.

Это видит мальчик.

Это неловко.

Таких вещей у Толстого столько, сколько надо.

В «Анне Карениной» дело не в том, что жена изменила мужу, и не в том, что ее брат прожил состояние своей жены и служит, получая хорошее жалованье и всеми уважаем, систематически продолжая изменять жене.

Главное в истине.

Что мы находимся все время в необходимости оценивать положение людей: мы как бы приглашены на суд.

И от нас зависит приговор.

Так что очерк можно сравнить со свидетелем на суде.

Новелла, как и роман, это сами судебные дела, часто с неожиданным приговором.

Андрей Болконский выше очерка, но только постольку, поскольку через него включается истинное изображение событий.

Этот великий замысел не был осуществлен. Андрей Болконский трагически умер. Его заданность была смягчена тем, что он Толстым введен в любовную историю, введен тем, как он видит пейзаж, как он видит войну; но и второстепенные герои военного очерка, герои военных повестей, отражение которых мы можем видеть у Дениса Давыдова, сняты тем, что, ставшие военными, ощущения сражающихся освещаются описанием охоты, чувством охотника, когда надо спустить собак на волка, и оно переносится на охоту Николая Ростова, охотничьим ощущением которого надо начать описание военной стычки.

Но в конце романа главный герой растворен новым реализмом Толстого.

Его заменил сперва Платон Каратаев, потом огромный и теоретически подготовленный и тоже портретный образ Кутузова. Но военный Кутузов, в отличие от старого военного, в сражении все видит, но не изменяет видимых эпизодов, зависящих от его воли.

Переключение разных восприятий у Толстого далеко уводит его роман даже от лучших романов, даже от описания убитого в Ватерлоо у Стендаля.

Идут русские солдаты по австрийской земле. Они приодеты, они одеты во все нарядное, так как рядом командующий. Он хотел сравнением показать, в каком виде союзные войска.

Они должны выглядеть укоризненно.

У них нет обуви, они плохо снабжены, и в это время песенник пехотинец в тяжелом обмундировании поет, выбивая такт ложками:

Эта песня ложится на разговор разжалованного Долохова с бывшим его товарищем. Кутузов только смотрит на Долохова и сказал несколько слов. Но Долохов теперь другой; он забыл быть офицером. И весь диалог, очень сложный, идет в темпе лихой песни, как бы под стук деревянных солдатских ложек.

Этот хор снят талантливым Бондарчуком. Но сцена эта в картине «Война и мир» снята раздельно. Два мира не обостряют восприятие с перенесением одной жизни на другую жизнь.

Песня есть.

Но разговора в такт песни нет.

Огонь разведен, но в котелок, который висит над огнем, не положено то, что положено туда класть.

То же произошло в сцене охоты, в которой принимают участие и Ростовы, и соседи их, богатые помещики, и бедный дядюшка, у которого только одна собака.

Это описание охоты не только описание охоты, но и описание разнослойного дворянства. И в романе они разноописаны.

А между тем невежливый прием невесты Андрея Болконского его отцом, то, что князь принимает будущую невестку в халате, это в какой-то мере объясняет попытку бегства Наташи с Анатолем Курагиным.

«Война и мир» разнослойна.

Построение романа сцепляется, каждое сцепление имеет свою оценку, разную логику поведения героев.

«Анна Каренина» встала на то место в жизни писателя, на которое, как предполагалось, должен встать по крайней мере Петр I, то есть должна изменяться сама история.

Петр I не выдержал ответов анализа Толстого, и этот герой должен был показать, вероятно, образ преступного и мнимо-руководителя.

Толстой поправлял историю Павла; но трудная история Павла не подошла, она не решала судьбы большой страны.

Вот так история «Анны Карениной» вступила на поля, перепаханные очерком исторического романа, точных описаний; это и была подготовка глубокой пахоты.

Повторяю еще раз.

Прошлое, прожитый опыт остается в почерке писателя.

И поэмы Пушкина, и его описания, их опыт входит в «Анну Каренину»; но история «Анны Карениной» как-то ближе к прозе журнальной, она даже газетное; мы можем решить и даже должны решить высказать свое мнение о поступках героя, вспомнив по дням или хотя бы неделям течение его жизни. Газетная жизнь первая реальность этих моментов.

Тут и история Бородинского сражения, и военные игры. Италия, уважаемая издалека, все еще почтительно. И военная жизнь аристократического полка нарушает жизнь какого-то мелкого чиновника, который как бы защищен законом и все-таки не защищен.

Моды не костюм, а модель костюма; что едят герои, меню их, молодая железная дорога, спиритизм с вращающимися столами, соблазн поменяться желаниями чудного на маленькое – все это четкие, определенные, подневные события «Анны Карениной».

Имена и фамилии показывают, откуда, с какой точки зрения, сделаны обозрения жизни и съемки жизни. В романе все перевернулось и никак не может уложиться.

7. «Капитанская дочка» Пушкина

Литературный поиск – поиск нового смысла жизни; отодвигается древнее толкование и создается новое, как бы вечное.

Первичная необходимость, недовольство предпониманием – это основное в ходе искусства, это столкновение разных необходимостей, это как бы конспект иначе не познаваемой истории и ее разрешение.

То, что переживал Пушкин, то, что переживал Толстой, это как бы предчувствие землетрясения, обреченности, существующего.

Так звери, которым не дано сознание, не дана необходимость формулировать, мучаются перед катастрофой.

Герцен писал о природе: «Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошеная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски и несется с нами…

…Она любит себя бесчисленными сердцами и бесчисленными очами глядит на себя. Она расчленилась для того, чтобы наслаждаться собою.

Ненасытимо стремясь передаться, осуществиться, производит она все новые и новые существа…»

Это то, что иногда проходит через заблуждения, но не знает загнивания уже не нужного, прежде прекрасного, непривычного, но необходимого.

Александр Блок в речи в годовщину смерти Пушкина там, на краю города, с четкой печалью говорил о смерти Пушкина, настаивая, что имя Пушкина веселое имя.

Он жил в долгах; любимый друзьями, понимаемый читателями, если их брать целиком, всем тиражом; вероятно, полупонимаемый женой; кто-то украл в Румянцевской библиотеке в годы революции письма Натали Пушкину. Письма поэта к жене написаны и посланы к умному человеку. Поэт как бы шутя добивается равенства. Понимание равенства, вероятно, было трудным.

Но не будем пытаться переделать жизнь великих людей; они имеют право на свое счастье и свое несчастье, и эту корректуру мы не должны брать на себя.

Мы получаем прибыль – вещи, романы, стихи.

Толстой упрекал Ренана, что тот писал слишком реально. Толстой говорил – золото находят в песке, но не нужно думать, что в песке главное; писатель промывает песок; не надо возвращать внимание искусства только к истокам и к преждебытию – к песку.

Мучения писателя, смена вариантов, как будто похожих друг на друга, позволяют иногда увидеть за писателя, не прошлое, а будущее.

Увидеть его без страха перед будущим.

Пушкин писал при многих трудностях, при подозрении цензуры и при приблизительном понимании немногих.

Он писал поэту Денису Давыдову, военному и поэту, заслуживающему уважения, что он направляет к нему «Историю Пугачевского бунта», и характеризует самого Пугачева известными строками:

Он сопоставляет Пугачева, участника войн, с большими событиями.

Но как написать?

Цензура не пропустила название.

Название Пушкина «История Пугачева» заменено: «История Пугачевского бунта».

Он не мог написать о Пугачеве внятно. Мог только привести воспоминания о старой женщине, которая попросила называть Емельяна Пугачева Петром Федоровичем, императором, а не самозванцем.

Пушкин видел места, выжженные для того, чтобы победить Пугачева, видел изуродованных людей, видел виселицы.

Но как написать?

Как разгадать правду природы бунта?

Пушкин говорил о поэтичности пугачевских прокламаций.

Приступая к работе над Пугачевым, Пушкин имел сперва несколько планов.

Гринев, невольный свидетель бунта, сын того дворянина, который сам держит в своей усадьбе воровской притон, но это здесь мелко, это чем-то напоминает предысторию Дубровского, это не сближает Пугачева с крупными фактами истории.

В планы повести Пушкин заносит как будто эпиграфы к отдельным главам.

Это странный случай: эпиграф являет парадное платье прозы; здесь они предшествуют рождению прозы.

Вернемся к повести «Капитанская дочка».