Энергия заблуждения. Книга о сюжете Шкловский Виктор
Он создал великую повесть «Казаки».
Традиционная тройка, женщина и молодые мужчины, здесь – казачка, казак и русский аристократ. Казак и русский по-своему, но очень близко понимают природу.
Они точны и пристальны.
Любовь и восхищение любовью показаны настоящими, как внимательно восхищение Оленина горами, медленно приближающимися в долгом пути.
Все кончается плохо. Женщина остается у себя дома, со своей любовью.
Она даже не взглянула на пыль удаляющейся телеги, может быть, Марьяна не много раз вспоминала о странном посетителе, странном солдате с двумя слугами, с хорошим оружием, с хорошими собаками и малопонятной речью.
Великая повесть «Казаки» писалась и была напечатана с очередным извинением автора, будто она не окончена, и если ее не напечатать, то рукопись пойдет на оклейку шкафов сзади, чтобы не было щелок, в которые забиралась моль.
Дело серьезное; дело идет о понимании литературы, может ли она преодолеть все преграды, и должна ли это она делать, и что такое эти преграды, не сама ли это жизнь; но существование истины несомненно.
В вариантах к «Казакам» умирает казак, умирает офицер, умирают оба.
В одном варианте казак убивает офицера; казака вешают, и он перед смертью спокойно поправляет на шее петлю. Это не случайно.
Молодой Толстой как бы вспоминает о том, как он освобождал от литературы явления в их обыденности.
У Толстого среди великих вещей есть величайшая.
«Хаджи-Мурат».
Писалась эта повесть с 1896 по 1904 годы.
Но Толстой и в смертельной болезни наводил справки к повести.
Заставлял находить книги, проверял по ним подробности.
Скажем еще раз про художественную подробность.
Великий и разнообразный художник Пикассо читал «Войну и мир» уже стариком. Эпопея ему сперва не понравилась, «слишком много подробностей», а потом он понял, что «они все нужны». То есть он понял чужое искусство по законам своего искусства.
Когда художник изображает вещи, то он изображает не только то, что он видит, он включает в рисунок познание. В архитектуре существует не только видение, но и знание, многостороннее знание вещей.
Подробности разрешают воспринимать мир как изменение, не цветным занавесом, и не цветными ставнями, и не разрисованными очками.
Это то, что мы познаем из подробностей, то, что можно нарисовать рядом с фигурой линию линий этих фигур, как бы увиденных из других точек и иначе поэтому понятых.
Искусство многопонятийно, искусство – это возможность получения по возможности полного, хотя и часто противоречивого, представления о мире.
Мы ходим в мире без поводырей, очень редко мы сами оказываемся вожатыми.
В «Хаджи-Мурате» абрек, герой Кавказа, один из первых соратников Шамиля, человек, мать которого не оторвала его от своей груди, когда ей приказали кормить ребенка какого-то вождя, она защищала право материнства, напоила сына молоком храбрости, об этом осталась песня.
Кроме Шамиля в романе существует другой вождь – Николай I. У обоих есть поклонники, есть любовницы.
Шамиль и Хаджи-Мурат не могут жить вместе без борьбы.
Хаджи-Мурат отвоевывает в сердце своем Кавказ от Шамиля.
Между ним и женщиной, которую солдаты любовно зовут «капитанской дочкой», женой капитана той крепости, в которой Хаджи-Мурат заключался в почетном плену, устанавливается согласие. Шамиль взял у Хаджи-Мурата заложником сына, может его убить, ослепить, и между двумя властями колеблется храбрый человек.
В крепости – она бедна – живет женщина, капитанская дочка. Она не изменяет своему мужу, но она ходит при лунном свете с молодым юнкером, и Толстой с точностью физика видит, что свет охватывает идущих как бы кружевами или окладами из серебра.
Свет охватывает людей, и эта женщина очень чисто и понятно нравится Хаджи-Мурату, она жалеет его, жалеет его семью.
Эти линии света, охватывающие живописную фигуру, это те линии, которые потом вырисовывает, удивляя и раздражая зрителей, наш почти современник Пикассо.
Живопись – это познание, и «Хаджи-Мурат» не только развитая тема «Казаков», не только уменьшенная тема, не подчеркнутая разность происхождения, разность культур, но многолетнее путешествие по путям искусства.
Оно требует много энергии, оно берет с нас незаменимую валюту, мы платим искусству годами, временем, временем превращения факта жизни, скажу это для простоты, искусством с новым, многократным сознанием. Оно берет энергию не одного человека, а сменяющихся поколений.
У Шамиля две жены, одна старшая, очень уважаемая и, вероятно, не старая, но первая, а другая молодая, совсем молодая. Муж привез подарок не молодой, а старой, потому что он чтит обычай; любит по-своему, это его нравственность.
Молодая женщина обижена, она прячется от своего мужа. Он не может ее найти, а она смеется.
Какая далекая игра; понятная игра.
Это понятные ценности жизни, трудности жизни.
Одиссей знал много женщин, но, придя в дом жены, долго проверял ее хорошо поставленными вопросами, а рабынь, которые не имели тогда никаких прав и бесправно жили с женихами Пенелопы, он, связав шеи веревкой, обратил в гирлянду, про которую Гомер говорит почти ласково: так висят птицы, приклеившиеся к ветке клеем, был такой способ охоты.
Для Хаджи-Мурата нет государства, где бы он мог существовать.
Великий человек был между империей Николая и возникающей деспотией Шамиля.
И он отстреливался от оравы наступающих на том поле, среди которого был небольшой остров с деревьями; затыкал дырки от пуль ватой, потом встал на выстрелы и запел.
Идя.
Раздался залп.
Хаджи-Мурат упал.
Стрельба прекратилась. Стало тихо.
И замолкшие было соловьи снова запели.
Герои гибнут, или герои безумны. Корделия погибает, ее повесила сестра; Офелия безумна.
Снова приведу слова Чехова, что у нас в драме есть только одна развязка – герой или уезжает, или умирает.
Тот, кто придумает новую развязку, тот великий человек.
Но мы плохо догадываемся о чувствах великих людей.
Повесть «Дьявол» рассказывает про соблазн жизни; там Толстой так и не знает, кто виноват, кого кто убивает или, наоборот, нужно себя застрелить. Вот этот текст и был зашит в обивку кресла.
У Толстого была история: когда он влюбился в кухарку, то он сказал другому человеку – хотите вместе со мной, – только чтобы не сделать преступления, преступления насилием.
Быть святым и есть мороженое нельзя.
Толстой остался перед неразрешимым миром и хотел убежать куда-нибудь, взявши с собой Маковицкого.
Все решения произведений были условны.
Они фабульны.
Надо было решать сюжет.
Дело не в том, есть конец или нет конца, а дело в том, что соловьи, которые замолкли во время перестрелки, снова запели, когда стрельба кончилась.
Соловьи снова запели, когда Хаджи-Мурат был убит.
Явление другого реализма.
Этот мир не знает Хаджи-Мурата, он как бы сожительствует с ним.
Вот эта история у Толстого.
Всю жизнь он писал «Хаджи-Мурата», писал его все лучше и лучше. Все поэтичнее.
Он шел к «Хаджи-Мурату», стараясь понять понимание своих недавних крепостных, своих учеников в школе.
Постараемся не забыть уроки искусства, которые дали ему ученики его школы. Я напоминаю вам название статьи: «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят».
«Земная стихийная энергия, которую выдумать нельзя», вела Толстого до старости.
Старость имеет свои законы.
Толстой умер от воспаления легких, исполнив одно из своих энергичных решений.
Лироподобное решение.
Он бросил свой дом, свое имение, маленькую, крохотную баню, которая стояла у старого дома среди огромных деревьев; уехал в нетопленом вагоне четвертого класса.
Он бросил большую славу, незаконченные рукописи, чтобы исполнить мечту о любви, о другой жизни. Когда Толстой кончил «Хаджи-Мурата», то он приподнялся на ручках своего кресла и сказал: так и надо, так и надо.
А там был горец, идущий прямо на выстрелы.
Поющий песню.
Толстой много раз пытался молиться, создав для себя своего улучшенного, не поповского бога.
Истинной молитвой Толстого является рукопись «Хаджи-Мурата».
Ее бесчисленные страницы, бесчисленные поправки – это служба человека идеалу, свободе, сопротивлению.
17. «Вдруг» Достоевского
Они жили в одно время, Толстой и Достоевский.
Жены их познакомились.
Жена Достоевского учила жену Толстого искусству издавать книги. Мужья должны были встретиться, и был случай, когда они находились в одном месте. Но не увидели друг друга. Они не только не разговаривали, но и не написали друг другу ни одного письма.
Так мы переходим в книге, в которой рассказывается так много о Толстом, к Достоевскому, – переходим «вдруг».
Но прежде всего сообразим, что значит, что это такое – «вдруг».
«Вдруг» – это включение новой силы, включение новых качеств, новых заданий.
«Вдруг» – это открытие.
И, конечно, «вдруг» слово важное в искусстве.
На входе в храм искусства должно было быть слово «вдруг» – в опровержение надписи, придуманной или найденной Данте, над Адом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Человеческая мысль, придумавшая вечные терзания, придумала потом и разрушенный ад – придумала искупление.
Достоевский самый ожиданный для нашего времени писатель.
Как будто он родился настолько раньше нас, только настолько, что вы бы не сказали о собственной жизни: «Этого не бывает никогда».
Достоевский человек с разными решениями.
Концы его романов условны.
Успокоения героев написаны не верящей надписи рукой.
Я не думаю, что я вдруг напишу большую книгу о Достоевском, что я его вдруг пойму.
Уважаю Бахтина, который сказал, что этот великий писатель с многими голосами, которые как будто оспаривают друг друга, по-своему понимают свое.
Но спор героев друг с другом, взаимное непонимание героев – это простейшее и древнейшее свойство искусства.
За тысячу лет до Библии, тогда, когда даже боги еще не умели обжигать горшки, жил герой Гильгамеш.
Он создал отряды, подчинил себе людей, рубил леса; по тексту судя, он первый начал обжигать зубцы стен там, где переваливает через стену враг. Там он должен встретить металл или стекло.
У Гильгамеша был второй человек, другой человек, он был друг; он ходил со зверями, он ими командовал.
Этот герой совершил много подвигов, и вот он пришел к людям, увидел блудницу.
Упал на нее, и прошло несколько суток, покамест они расстались.
Когда он очнулся, оказалось, стада животных, которые шли за ним, разошлись.
Это было совершенное «вдруг».
Это был найденный, выделенный герой из разговора о женщине.
И она сказала ему, разорвав свое платье, вероятно не очень большое, надвое.
Сказала – возьми.
– Так принято у людей. Мы одеваемся. Живи среди людей, ешь хлеб, это пища людей, пей сикеру.
Сикера – это водка того времени.
Так делают люди.
И человек этот стал другом Гильгамеша и совершал подвиги.
И он пытался вернуться, он плыл по Океану, еще не было весел, он срубил целые высокие деревья и сделал шесты и ими отталкивался от дна Океана.
Это было начало сознания.
Достоевский любил слово «вдруг». В беседе со следователем Митя Карамазов несколько десятков раз произносит это слово. Слово о разорванности жизни. О ее неровных ступеньках.
И эти ступени не может предугадать никакая нога. Слово «вдруг» обозначает неожиданность; но ведь есть «другой» стоящий рядом, скажем, друг, самый близкий. «Другой» – это и значит внезапно оказавшийся рядом. Вдруг – и от неожиданности изменение чего-то большого, заметного.
Была морская команда: «поворот всем вдруг» – и корабли, преодолевая сопротивление наполненных ветром парусов, поворачиваются, преодолевая инерцию, бросая прежний струистый ход.
Вдруг – это изменение не только внезапное, но и широкое или кажущееся широким.
Толстой и Достоевский ни разу не поздоровались. Но жили два человека каждый в другом мире. Есть мир, но должен быть другой мир: великое «вдруг» с новым бегом общего движения. Толстой и Достоевский хозяева еще не завоеванного, но реального другого мира.
Знал ли Толстой для себя слово «вдруг»? Когда он писал романы, то этот величайший человек, человек необыкновенно емкого опыта, вдруг изменял ход романа.
Он остановил печатание романа «Война и мир». Это было трудно. Это было дорого. Надо было спорить, оплачивать, но это было необходимо.
Он понял, что в другую войну, после Шенграбенского боя, меняется отношение к героям, понимание войны. Войну должен был понимать Андрей Болконский, умнейший аристократ с фамилией, похожей на фамилию родственников автора. Тот обыкновенный человек, про которого говорили, что он ведет себя как «владетельный принц», вдруг отодвинулся.
В планах Толстого Андрей Болконский преклоняется перед Наполеоном. Он хотел быть таким, как Наполеон. В плане Толстого в основном герои охарактеризованы тем, как они относятся к великому полководцу.
Потом вдруг Толстой захотел, чтобы Наполеона вообще не было.
Не было мысли о мире, им управляемом. Этот мир заменяется миром, имеющим свои внутренние законы. Надо не мешать осуществлению этих законов. Опасность перебега через улицу во время движения транспорта, по мысли Толстого, давние мысли.
Самая большая опасность мира в том, что он изменяется – вдруг.
Он уходит с пашни в город. Он переселяет людей в город, а лошадям, по мысли Толстого, лошадям нечего делать в городе, люди должны ходить ногами.
Сам Толстой имел экипаж, но он ходил из Москвы в Ясную Поляну.
У мира должны быть мысли, простые, как мысли ребенка.
Нравственные законы просты, но не патриархальны. Эти законы созданы временем молодости Толстого и исправлены им для себя.
Толстой останавливает печатание «Анны Карениной»; женщина нарушила законы нравственности.
Сам Толстой во время написания романа, я об этом говорил, как бы влюбляется в Анну – сильную, умную, крупную.
Он узнает глазами Левина, что после Анны Кити мелка. Но Кити – это его любовь. Это его любовь зрелого мужчины, человека, уже создавшего «Войну и мир».
Правда, старая правда умерла для Толстого. Он хочет воскресить ее своими законами. Может быть, законами Черткова. И вдруг оказывается, что Катюша Маслова, соблазненная молодым дворянином, московская магдалина, десятирублевая проститутка – воскресает.
Герой – Нехлюдов – должен ждать, когда Лев Толстой напишет второй том и, может быть, в нем Нехлюдов тоже воскреснет.
Он не воскресает, второй том не написан. Не воскресает и Раскольников, хотя его воскресение обещано в новой книжке. Этой книги не будет. Будет другое «вдруг». Поворот всех кораблей.
Противоречивость творчества, противоречивость книг, противоречивость любви к своим героям. Вот тема книги, которую вы читаете.
У Достоевского в «Дневнике писателя» сказано, что Петербург как бы город туманов; он может возникать и исчезать.
Раскольников сказал – быть Петербургу пусту.
На вопрос Достоевскому, любит ли он город, он ответил: нет – камни, дворцы и монументы.
Город, который, может быть, не будет достроен.
Он вдруг достроен.
Он «вдругой» город.
Герои Толстого; многие из них живут в Петербурге.
Но он для них историческая давность, которая может измениться, но не исчезнет.
Это колонны, которые ничто не поддерживают.
Они сделаны из меди и подкрашены под мрамор. Но показаны под куполом храма.
Колонны пририсованы Николаем, и они сделали здание неумелым – дилетантски темным.
Тот свод, который мы видим в Исаакиевском соборе, нарисован.
Исаакиевский собор, здание, которое все-таки принято городом.
Но оно любопытный факт театральной архитектуры.
На фронтоне изображены сцены, показывающие различных героев церковных книг, одноименных с именами людей царской фамилии.
Сам же фронтон не мраморный, он металлический.
Он является одним из первых в мире созданий при помощи гальванопластики.
Это вечность.
Это новое изобретение.
Но оно существует как бы мнимо.
В православной церкви, в противоположность католической, не применяется скульптура.
Но в Исаакиевском соборе у алтаря есть скульптурные головы, у которых лицо срезано и в пустую плоскость врисовано лицо.
Это бюст с нарисованным лицом.
Этот мелкий храм, храм мнимый, в то же время он технологически храм передовой.
Его массивные, громадные, монолитные колонны привезены целыми, и их перевозили с барж на постройку по деревянным желобам, в которых внутри катились ядра.
Нужно сказать, что это в то же время первое появление шарикоподшипника.
Причем это, так же как и статуи Эрмитажа, сделано подрядчиком, который был дедом Станиславского.
Адмиралтейство построено великим архитектором Захаровым, он до этого был специалистом по плывунам, т. е. почвам, где песок находится во взвешенном состоянии.
Захаров умел останавливать плывуны.
Огромные, представляющие материки статуи, сидящие перед входами в Адмиралтейство, сделаны из алебастра; но так как это очень выдержанный материал, то они стоят под дождем и снегом не изменяясь. А огромная гранитная статуя Александра имеет трещины сверху донизу.
Средняя часть здания сделана по типу надвратной церкви.
Она увенчана знаменитым шпилем, а на шпиле бронзовый корабль, который плывет.
Внутри его документы о постройке здания.
Помню Адмиралтейство так хорошо, потому что здесь жила Лариса Рейснер, комиссар Балтийского флота.
А я брал Адмиралтейство, когда там засели царские войска во главе с Хохловым; кажется, его звали Хохлов, генерал.
Он дал телеграмму государю: «Окружен броневиками Шкловского тчк ухожу».
Ему надо было кому-нибудь сдаться, и он тихо, на цыпочках, ушел.
А стены Адмиралтейства были такой толщины, что вот этот камин, вот вы его разверните в ширину, такой толщины там стены. Не то что броневики, «Аврора» не сразу сломила бы эти стены.
Если говорить о Петербурге, то он утверждается только сейчас; после наводнений стали насыпать песок, почву; теперь строят дамбу.
Зимний дворец подрезан снизу подземными водами.
Заседания проходили в здании, раньше это был дворец Меньшикова, так там находится целый этаж с громадными залами и архитектурными подробностями и росписями.
Это сейчас откапывается. Откопали.
Вот в этом здании проходило первое заседание рабочих и солдатских депутатов.
Толстой в Петербурге жил на Морской улице в небольшой гостинице. В этой же гостинице жило несколько петрашевцев.
Разговаривали они друг с другом или не разговаривали, неизвестно, но Б. М. Эйхенбауму принадлежит мысль, и ее надо проверить, что, может быть, Оленин, уезжающий на Кавказ, знался или знается с петрашевцами.
Но в Москве, рядом с тем телеграфом, что на улице Горького, в переулке, что ближе к Манежу, была гостиница; здесь жили студенты, арестованные и отпущенные.
Потом они стали студентами или, хотите, преподавателями школы в Ясной Поляне.
Если вы подойдете к зданию, то увидите, что окна расположены так низко, что изнутри видны ноги по колено.
Один из учеников говорил, что Толстой приходил к ним через окно.
Но мы остаемся в скромном мнении: он хотел к ним пройти, минуя портье.
Толстой очень хорошо знал мнимость и Петербурга, и Москвы.
Достоевский хотел верить в старую Россию, но не верил. Я думаю, даже каторжники не верили. Все было как надо, и была коронация, и Красную площадь покрыли ковром, а говорят, что ковер украли, а куда спрятали, неизвестно, хотя он был большой.
Вера и разочарование сплелись в России рядом, – не так, как сейчас кладут электрические линии, но соединить их, дав им работу, мог только разряд, катастрофа.
Жизнь Достоевского и Толстого – это жизнь в стране не надолго отложенной революции.
Так, значит, слово «вдруг» обозначает нечто сосуществующее и поэтому неожиданное, но неожиданность может быть стройной, как команда кораблям: «Поворот всем вдруг».
Разочарование. Достоевский был близок со всеми проклятым и не снявшим с себя проклятий Победоносцевым.
Имя Победоносцева живет еще не зажившей раной, не зажившим упреком.
Достоевский на каторге жил рядом с солдатами, которые хотели выразить свое негодование немедленно и даже убивали начальство.
Он писал сперва даже очень смирно, он хотел поверить в старую Россию.
Лев Толстой тоже хотел не только поверить, но и сохранить усадьбу, которая бы не ссорилась с окружающим миром, и все же брал с крестьян плату за неизвестно когда отобранную землю с покосами.
Достоевский в великой речи хотел примирить всех.
Он был революционер, он писал романы, в которых иногда упрекал революционеров, считал бесами, но у него было две России, которая должна быть и которая есть, но не поняла себя.
Он издавал журналы, его ругали со всех сторон. Вот у него был такой мир, который будто бы существует. Надо уничтожить его. Может быть, для этого и надо проверить себя.
Человек, долго носивший кандалы на каторге, долго мечтавший, хотел примириться на общей почве, на вере мужика Марея, доброго мужика, который утешал испуганного ребенка, но отец Достоевского был убит крестьянами, жестоко убит.
Убийство было, конечно, открыто, наказать людей было трудно, потому что они принадлежали убитому, и если их посадить в тюрьму, то исчезнет наследство убитого.
Отец Достоевского, говорят, хороший человек, может быть отдаленный потомок декабристов, человек, относящийся к полиции как к легальным и дурно пахнущим бесам. Он был убит людьми, которые были выучены с ним охотиться, они были как товарищи близки ему, как дворовые собаки.
Читать бесплатно другие книги:
