Пилюли от бабьей дури Веденская Татьяна
– А мы будем аккуратно, – высказалась как-то Ирма, за что была предана осмеянию и публичной казни. Принцип «не ты, так в тебя» не терпел исключений. Но даже тогда, обливаясь п’отом за рулем тренировочного «Хендая», Ирма верила, что с каждым днем приближается к светлому будущему. И вот теперь ее светлое будущее стояло, облепленное жидкой, промасленной дорожной грязью, сдобренной реагентами, и уже сорок минут ждало, когда откроют наконец МКАД.
– Что ж за суки! – кричал кто-то, выйдя из автомобиля на проезжую часть. – Пусть сгорит в аду ваша Рублевка!
– Согласен. Курить есть? – высунулся еще кто-то.
Люди выходили на дорогу, разминали затекшие конечности. Ирма сидела и нервничала, раздумывая над философской проблемой отсутствия на наших дорогах туалетов. Сорок минут – а впереди вечность. И МКАД закрыт, и вечереет.
– Алло, привет, заяц, – пробормотала Ирма, набрав номер сына, чтобы хоть как-то отвлечься.
– Я какал, а щас деда будет делать галяцию. А ты где? – радостно отрапортовал сын.
– Везет! А я стою по делам, – вздохнула Ирма.
– Стоишь по делам? – удивился сын столь странной формулировке. Однако, то, что делалось на дорогах, по-другому и назвать-то было нельзя. Все тут куда-то стояли. Кто на работу, кто домой. Кто по делам. Ирма стояла и по делам, и по дружбе. Она должна была заехать к подруге, отвезти ей документы, полученные в налоговой инспекции. А после, если, конечно, не придет с работы подругин муж, можно будет и поболтать.
– А как твое горло, Пашка? – спросила она, втайне надеясь, что вскоре снова сможет отправить ребенка в сад.
– Хрипю, – гордо поделился он.
Пятилетний сын Ирмы, Паулас, ненавидел садик и боролся с ним собственными методами. Он постоянно болел. Ирма просто ненавидела, когда ей приходилось оставлять Пашку дома, с бабушкой и дедушкой. Особенно ненавидела потому, что ей приходилось это делать чуть ли не постоянно. Дед с бабушкой были слишком старыми, слишком хрупкими и, что уж греха таить, слишком ворчливыми и неуправляемыми, чтобы это позитивно отражалось на воспитании Пауласа. Дед разговаривал с внуком только по-литовски, хотя знал, что бабушка ненавидит, когда он так делает.
– Он – москвич. Сидел бы ты в своей Литве, там бы и говорил.
– Я бы и сидел, если бы не ты, – отмахивался дед. – И вообще, Паулас должен знать свои корни.
– Павел, – тут бабушка делала акцент, подчеркивая русскость имени, – должен знать таблицу умножения. Мы, русские, не так зациклены на…
– Да что ты? И с каких это пор хохлы стали русскими, – смеялся дед.
Когда-то, еще в Советском Союзе, когда была только одна нация – советский человек, дед приехал в Москву из Клайпеды, чтобы поступить в МГУ на мехмат. С тех пор так уж получилось, что дед ни разу не был на исторической родине, хотя частенько вспоминал морской берег, струящийся между пальцами белый песок и шумящие над головой высокие сосны. Однако к старости он стал чересчур сентиментальным и совершенно невыносимым, с бабушкиной точки зрения.
– По-крайней мере, мы – славяне, – обижалась бабуля.
– Да уж, спасибо хоть, что не евреи, – хохотал дедуля. И все эти разговоры, при всей их бессмысленности, постоянно происходили прямо при маленьком Пауласе, который воспринимал их, как нечто само собой разумеющееся. Снег идет, вода льется, дедушка ругается с бабушкой. Все идет своим чередом.
– Паш, давай уже выздоравливай, – вздохнула Ирма, думая о том, как все-таки было бы хорошо жить отдельно. Ее родители – еще один пример, почему НЕ нужно стремиться замуж. Зачем, в самом деле? Чтобы вот так ругаться всю жизнь? Нет, почему ее папа, Юргис Пятрулис, в свое время женился на ее маме, Оксане Горенко, она прекрасно понимала. Папе тогда уже было сильно за сорок лет, он не был ни разу женат, детей не нажил, работал начальником отдела на заводе, где не было возможности ни за какие коврижки раздобыть приличную литовскую девушку. А зачем это было нужно бабушке, Ирма не понимала. Всю жизнь мама только и делала, что жаловалась на отца и кляла свою горькую судьбу.
– Мам, а купи еще пастилы, а? Я тогда сразу выздоровею, – внес предложение Павлик.
– Может, я тебе лучше горчичник куплю? – усмехнулась Ирма. – Или ремня всыплю, за то, что ты лед из холодильника жрал.
– Я только один! – возмутился Пашка. Ирма усмехнулась. Хитрец. Шести лет нет – а хитрит и запутывает следы.
– Ладно, давай иди и лечись. И не нервируй дедушку.
– Да-да, у него подавление, – покорно вздохнул сын.
– Не подавление, а давление, – хихикнула Ирма и повесила трубку.
Да уж, растить сына – не самое простое занятие на свете, но сколько прикольного в этом. Особенно если учесть, что нет никакого дурацкого мужа, который бы портил все удовольствие, нудел, командовал, изменял бы и деньги прятал. То еще развлечение. Ну что, когда уже кто-то хоть куда-то поедет? А то впору выйти, выкинуть к черту эту машину и пойти через весь город домой пешком.
– На московских изогнутых улицах помереть, знать, судил мне Бог, – промурлыкала она себе под нос, как вдруг (о, чудо!) джип впереди нее дернулся и тихо покатился вперед.
– Открыли, что ли? Козлы! Все рыла рублевские проехали? – прорычал мужик из старенькой «Волги», заводя движок. Ирма выдохнула, закрыла окошко машины, завела движок и включила первую передачу. Да уж, если когда-нибудь Россию ждет новая революция, она начнется в пробке на МКАД, в районе Крылатского. Впрочем, Ирма революцией не интересовалась, у нее было свое, особое мнение на этот счет. Она хотела жить по-своему.
Ирме было двадцать два года, когда родился Паулас. Его появление стало для всех настоящим сюрпризом. Возможно, что это стало сюрпризом даже для самой Ирмы. Никто и никогда не слышал об отце Пауласа, а когда кто-то из более-менее близких друзей и подруг Ирмы осмеливался поинтересоваться этой незначительной деталью ее биографии, она смеялась и говорила, что это было непорочное зачатие. А что – один раз было, второй раз не может?
– Ирма, как ты можешь? Это же богохульство! – возмущались некоторые.
– А вы в Бога верите? Ну, а я – нет, – поясняла она. – А не хотите слушать ересь, не задавайте глупых вопросов. Или вы думаете, что, если бы я хотела вам рассказать все грязные подробности, я бы не сделала это по личной инициативе?
– Ну, Ирма! – восклицали все. Включая ее стареньких родителей. Для них проблемы начались сразу после рождения Ирмы, и их поток не иссякал с течением лет.
Ее ждали, ее хотели, она родилась, как героиня русской сказки, на закате жизни обоих родителей. Юргису было уже за пятьдесят, а матери около сорока, когда им на руки положили кричащую и негодующую грудную Ирму. В отличие от сказочной Машеньки, Ирма покорно сидеть на печи не хотела и утехой родителей на старости лет становиться не спешила. Еще не научившись ходить, Ирма уже имела свое мнение по любому вопросу. И мнение это порой просто поражало своей нестандартностью. К примеру, ее отец, как уже было сказано, имел прекрасное образование. Окончил МГУ с отличными результатами, а школу в Клайпеде в свое время вообще с золотой медалью. Мать тоже – инженер, с высшим образованием, уважаемый человек, со стажем и персональной пенсией. И что? Заставить Ирму учиться было просто невозможно, хотя, как говорили учителя, у нее нет и не было никаких проблем с мозгами.
– Она просто не хочет. Не желает, понимаете! – из года в год возмущалась ее учительница. – Она считает, что это все – пустое!
– Пустое? – негодовал Юргис. – Пустое?
– А что, нет? – спокойно отвечала Ирма. – Сколько сил и нервов, а что на выходе? А чем, собственно, плохи тройки и четверки? Ты хоть знаешь, папа, что для того, чтобы быть отличницей, надо быть подлизой? Нет уж, мне и так хорошо.
– Тебе хорошо? А я тебя телевизора лишу, в комнате посажу – будет тебе хорошо, – злилась мать. В годы Ирминого детства они с мужем были поразительно едины во всем, кроме разве что вопроса, в кого это Ирма пошла такая упертая. Откуда у нее это свое мнение, черт бы его побрал.
Потом, уже в юности, когда Россия вдруг в одночасье стала православной страной, и даже мама Ирмы покрестилась и надела на шею маленький серебряный крест на цепочке, Ирма вдруг вздумала быть атеисткой.
– Пока что я не решила этот вопрос. Спешить не буду, – сказала она, как отрезала. И категорически запретила матери брызгать комнату святой водой и крестить Пауласа.
– И правильно, дочь, – одобрил ее старый коммунист Юргис, который крах коммунистического учения воспринял весьма болезненно.
– Я, может, вообще, в католики пойду. Или в буддисты. Я должна решить сама, если сочту нужным, – ответила она, заодно огорчив и отца. Ирма выросла совсем уж самостоятельной и непослушной. Иногда ее просто было сложно понять. Она выполнила основной категорический наказ отца и матери: поступила все-таки в институт, хотя и в этом сделала все по-своему, не пошла туда, куда ей говорили, – на экономиста или врача, а по собственной доброй воле выбрала агрономический факультет Тимирязевской академии.
– Почему ты хочешь быть агрономом, дочь? – бесновался отец.
– Буду растить хлеб. Разве плохо? Может, меня литовские предки зовут, фермеры, – смеялась Ирма.
– Но у нас сельское хозяйство практически умерло, – разводила руками мать.
– Будем реанимировать, – заверила их Ирма и действительно отучилась до самого конца, к вящей радости родителей.
Они прослезились на вручении диплома и почувствовали, что выполнили свой долг уже почти полностью, за одной малостью, которая сильно беспокоила их обоих. Для полного счастья оставалось только выдать Ирму замуж. Вот уж после этого они смогли бы, как говорится, с чистой совестью и… нет, не умереть. Умирать они оба даже и не собирались. Наоборот, после того, как Ирма вышла бы замуж, жизнь для старичков Пятрулисов только бы началась. Они бы смогли развестись.
– Я так устала стирать твои рубашки!
– Я больше не могу слушать твою болтовню.
– А мне надоели твои вечные песни про Литву. Вот бы ты туда уехал.
– Без тебя – хоть в Сибирь!
Да, совместная жизнь родителей Ирмы зашла в тупик. Они явно не были одной из тех пар, которые, отмечая годовщину свадьбы, садятся вместе обнявшись и умиляются, вспоминая, как встретились в первый раз. Юргис и Оксана устали друг от друга, однако выдать Ирму замуж было совсем не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Во-первых, они все-таки жили в России, где мужчины женятся совсем не так охотно, как, скажем, в Таджикистане. Да и капризов у русских мужчин много. Это если не брать в расчет то, что отец Ирмы мечтал выдать ее замуж за литовца, которого вообще было непонятно где брать. Во-вторых, Ирма с ее характером представляла собой отдельную проблему. Она вообще не хотела замуж. И не хотела тихого семейного счастья, которым ее так соблазняли родители.
– То-то я на вас гляжу с вашим счастьем. Знаете, дорогие родители, все это больше похоже на каторгу. Семейные узы, знаете ли, те же цепи, – смеялась она, отказываясь знакомиться с сыном Марины Федоровны из третьего подъезда.
– Но что тебе стоит просто посмотреть! – возмущалась мать.
– А чего я там не видела? Очередного придурка?
– Ну почему придурка?
– Потому что все они – придурки. Мне и одной хорошо, – говорила Ирма.
За все годы ее студенческой юности ее можно было только пару раз заподозрить в проявлении романтических чувств, но и те закончились ничем. Потому что, в-третьих, и в-главнейших, Ирма была некрасива. Не то чтобы она была уродлива, нет. Она могла бы быть даже мила, если бы прилагала к этому какие-то усилия, однако, как вы понимаете, она этого не делала. Большинству девушек этого и не требуется, потому что юность красит лучше любого визажиста, однако смешение столь чуждых друг другу кровей дало свои результаты. Ирма унаследовала от отца светлые тонкие волосы, ломкие и такие непослушные. Скандинавские голубые глаза, будь они чуть дальше друг от друга, а лучше, чего уж там, вообще размещены на другом лице, могли бы стать безусловным достоинством, но с русским носом-картошкой, тяжелыми, какими-то даже татарскими (откуда что берется) скулами и низкой линией бровей даже сияющие голубые глаза не могли изменить положения. Лицо было грубоватым, как будто его вылепили не из глины, а из цемента, да работал к тому же подмастерье. Лицо вышло круглым, чересчур румяным, а подбородок был слишком массивным для женщины. Короче, несмотря на белизну волос и голубизну глаз, Ирма никогда не привлекала к себе взглядов противоположного пола. Разве что по пьяни, но этого она терпеть не могла, получив вместе с генами отца его же гордость и уважение к себе. Она вполне могла бы занять место той самой некрасивой подружки, которую вечно таскают с собой, но предпочитала оставаться в одиночестве.
Все это, вместе с не слишком высоким ростом и тяжелой костью, понижало ее шансы на победу в конкурсе на лучшую подпись в книге регистрации браков. И она, по-видимому, решила не участвовать в нем вовсе.
– Что я, сама не справлюсь? – пожала плечами она и в один прекрасный день сообщила родителям, что они вскоре, вместо того, чтобы развестись и наконец поплыть на постаревшем паруснике в бесконечно одинокую даль, станут бабушкой и дедушкой.
– Что? Как! – вытаращились они, силясь понять, каким это ветром, понимаешь, надуло проблему.
– А почему бы вам не обрадоваться. Будет внук. Или внучка.
– Опять? Еще чего не хватало, только внук! – возмутился старик Юргис, в очередной раз не заметив, как загорелось застарелой обидой лицо его жены.
– Спасибо на добром слове, отец, – хмыкнула Ирма.
Через некоторое время она действительно родила внука, причем тоже отчебучила (куда уж без этого) – заявила, что не желает рожать, как все нормальные люди, в роддоме, а планирует этот делать самостоятельно, в компании какой-то сомнительной народной акушерки, в воду.
– Только не в моем доме! – категорически уперся отец, однако чтобы справиться с Ирмой, которая что-то твердо решила, – столько у него не было ни сил, ни здоровья. Так и появился на свет внучок, как-то незаметно и тихо, в эмалированной ванне их раздельного санузла двухкомнатной квартиры в Чертанове, похоронив, таким образом, стариковские мечты о скором разводе. И снова инстинкт продолжения рода слепил этих столь разных и по форме, и по содержанию людей в одно целое. Снова из этих кирпичей была возведена стенка в ячейке общества.
Семейство Пятрулис продолжило ругаться, ворчать, обвиняя друг друга в погубленной жизни, в бессмысленно растраченных годах, в мозолях на руках и прочих проблемах со здоровьем. То, что годы прошли бы в любом случае, все как-то случайно забыли. Короче, они просто снова стали жить вместе, удобно полагая, что этим самым приносят себя в жертву. Но если бы им случилось быть объективными, то обнаружилось бы, что вот уже много лет и даже десятилетий они являются и смыслом, и содержанием жизни друг друга. И что бы они делали, куда бы дели собственную не растраченную еще до конца жизнь без сумасбродной дочери и особенно без непонятно откуда взявшегося внука, Пауласа, Павлушки, или как кому будет угодно его называть, в котором, хоть никто и не признавался в этом, души не чаяли все.
Когда маленькая салатовая, похожая на букашку машинка выезжала с МКАД, Ирма скрестила на всякий случай пальцы – сотрудник ГИБДД все еще стоял около узкого выезда и в любую минуту мог снова властной рукой взять да и перекрыть дорогу, разрушив хрупкое автомобильное счастье. Чтобы неповадно было.
– Ух, ну наконец-то, – выдохнула она, проехав наконец опасный участок. Она подняла с соседнего сиденья телефон и набрала телефон подруги.
– Ну что, я, кажется, сдвинулась с места. Но мне еще ехать и ехать. Ты как, свободна?
– Слушай, а давай в кафе посидим, а? – попросила ее подруга. В ее голосе Ирма услышала знакомые нотки беспокойства.
– Что-то опять случилось? Рассказывай.
– Да ничего особенного, – вздохнула подруга.
– Ты что, плакала? – предположила Ирма. – У тебя такой голос странный.
– Да мы тут… с мужем…
– А, ну все понятно. Господи, ну почему ты заставляешь женщин так мучиться! Это все из-за яблока, да? Ты жадный, Господи, да? – придуривалась Ирма, но знала, что муж ее подруги – совсем даже не самый плохой вариант. Просто нудный, как и все мужчины. Семья – тяжкий крест.
– Просто мы вчера на день рождения ходили к Беньке, ну, ты помнишь, к Лериному сыну… – всхлипнула подруга.
– Да, я помню. И что? Костик нажрался? Плюнул в нового Орловича? – хмыкнула Ирма, но тут же заткнулась. – Светк, ну что ты?
– Знаешь, Лерка подарила Беньке машину, а Костик пилит меня. А вот ты скажи – я-то тут при чем? Я-то никому машин не дарила. И мне, заметь, тоже никто ничего такого не дарил. А он все утро мне мозг рушит! – захлюпала в трубку Светка Дружинина, хорошая-прехорошая Ирмина подруга. А на заднем плане, как из трубы или из железной бочки, раздался голос Константина. Тот возмущенно ворчал, что, мол, давай, Светлана, позорь меня перед чужими людьми. Мало я позора вчера от собственного сына накушался, так теперь еще пусть все люди знают.
– Давай в кафе! – быстро согласилась Ирма и повесила трубку. Посмотрела в зеркало заднего вида, подумала – как же все, в сущности, сложно и трудно в семейной жизни. Улыбнулась самой себе и тихонько порулила в Чертаново.
Глава IV
Константин громко кричал, требуя одновременно и немедленного ответа на свой вопрос, и оставить его в покое, потому что он, видите ли, больше не желает об этом говорить. Вставить хоть одно слово в этот бурный поток было просто невозможно. Половодье сносило все плотины, оставалось только обхватить себя двумя руками вокруг плеч, закрыть глаза и надеяться, что стихия пройдет рядом и, чудом не задев, оставит сидеть на берегу.
– Она что, с ума сошла?! – бушевал он. – Ты знала? Ты знала?
– Я…
– Я так и думал, что не стоило туда ходить. Она просто ненормальная, помешанная на собственной крутизне идиотка. Ты должна была меня предупредить. Я вообще всегда знал, что ваша дружба до добра не доведет. Как можно дарить парню машину? Да еще вот так, при всех!
– Но…
– Она не понимает, что она его этим портит? Не понимает? Нет, ты скажи?
– Кось…
– Я не хочу больше ничего слышать. Как я, по-твоему, должен это объяснять нашему сыну? Вот сама теперь и разбирайся. Я вообще слова не скажу.
– Ты почему на меня кричишь? – вдруг смогла выдавить из себя Светлана, поймав маленькую, случайно образовавшуюся паузу.
– Я не кричу на тебя, – как ни в чем не бывало отрекся Константин.
В этом была великая мудрость, его отточенная до мелочей тактика. Отрицай все, чего бы ни случилось. Отрицай крики, отрицай обвинения, отрицай каждое сказанное тобой слово так, словно бы ты его и не говорил. Что скажешь на это? Нечего? То-то же! Света сидела на краешке двуспальной кровати в своей квартире и чувствовала полное бессилие и даже какое-то извращенное равнодушие к происходящему. Какие тут могут быть разум-ные доводы? Ее подруга подарила сыну машину. Казалось бы – ну и что? Да, конечно, надо признать, не самый обычный подарок. С другой стороны, у Лерки сын один, отношения у них сложные, денег полно, а чувства вины – еще больше. Вот и старается мамаша, компенсирует. Ее же дело, и деньги ее. А если не ее, то ее мужа, нового Орловича. При чем тут Светлана?
– Ты кричишь. И не даешь мне слова сказать.
– А тебе просто нечего сказать! – фыркнул Константин.
– Нет. Я могла бы…
– Не стоит. Не тревожься. Я не хочу слушать всякие глупости, – бросил он быстро и еще быстрее оставил комнату.
Глупости, которые он так не хотел слушать, заключались в их пятилетнем «Форде», припаркованном на привычном месте во дворе дома, под фонарем. «Фордик» устарел, в нем не было климат-контроля, АБС, каких-то еще мелочей, типа датчика дождя.
Константин давно уже хотел машину поменять, для чего в последние полгода регулярно покупал разные автомобильные журналы, которые зачитывал до дыр, как домохозяйки зачитывают «Лизу». Выяснял соотношение цены и качества между «Рено» и «Опелем». Или «Мицубиси» и «Тойотой», хотя их брать он не собирался в принципе. Дорого. Сейчас этот процесс шел к своему логическому завершению, и в настоящий момент Константин уже полностью остановился на «Опеле», выбрал модель, нашел самое дешевое место, где можно было бы не только купить машину в кредит, но и получить в подарок комплект зимней резины. В общем, дело было на мази, Константин потирал ручки, мечтая о круиз-контроле, хорошей CD-магнитоле и прочих благах цивилизации, а их сын Кирюшка вовсю раскатал губу на папин «Форд». В этом-то, собственно, и была проблема. Старый «Форд» папа собирался продать и таким образом погасить первый взнос за «Опель». Намерений осчастливить сына пятилетней иномаркой в отличном состоянии у Константина не было. В этой связи у них дома часто возникали разные мелкие и средние очаги возгорания.
– Ты мог бы и обо мне подумать! – возмущался Кирюшка. – Другие-то думают о своих детях! Заботятся.
– Плевать мне на других, – пожимал плечами Константин. – Другие могут хоть Луну детям с неба достать, а мой сын на свою первую машину должен заработать сам. И это будет какой-нибудь «жигуль», как у всех нормальных людей.
– Я ненавижу «Жигули».
– Тоже мне, цаца, – хмыкал папаша. – Какая разница, все равно ведь покорежишь. Первая машина должна быть попроще, чтобы не жалко было бить. И вообще, с чего бы тебе сразу иномарку? А впрочем – заработай и покупай что хочешь!
– А я и заработаю. Вот увидишь. Обойдусь без тебя!
– Ага, посмотрим, – глубокомысленно заявлял Константин.
– Зачем вообще было нужно рожать детей, если ничего для них делать не хочешь? – в бессилии и обиде бросал Кирюшка, а дальше либо он хлопал дверью и уходил, либо отец. Либо приходила бабушка, принималась жалеть внука и подливать масла в огонь. Но такого громкого и огнедышащего скандала, как вчера ночью, после знаменательной вечеринки у Леры и ее прекрасного сына Бени, Светлана и припомнить не могла. Всю дорогу домой, сидя в «Форде», Кирюшка молчал, насупившись, и смотрел в окно, думая о чем-то своем. Светлана могла бы поклясться теперь, что ее сын всю дорогу домой думал и анализировал, какие ужасные родители ему достались. На свет божий были извлечены и очищены от пыли и невыносимые уроки музыки, и отказ водить его на плавание из-за удаленности бассейна. И порка ремнем за двойку по математике в четверти (восьмой класс). И все некупленные джинсы и игровые приставки.
– Я бы хотел родиться у кого-то другого, – сказал Кирюшка, когда безмолвный «Форд» почти доехал до дома. И дальше началось. Не стоит передавать все сказанные друг другу слова, чтобы понять смысл. Кирюша хотел всего лишь «Форд», такую малость. Он не просил о чем-то большем, таком, как «Лексус» у Бени. Он не просил отдать его в МГУ на платное отделение. Он даже не жаловался на плохие гены, которые гарантируют ему раннее ожирение и пристрастие к алкоголю. Он только надеялся, что он, единственный сын (дочь не в счет), тоже имеет право рассчитывать на что-то стоящее в день своего восемнадцатилетия.
– Ах ты засранец! Да после таких слов ты получишь у меня в подарок сапоги кирзовые и лопату. В армию тебя надо, мерзавца, – немедленно отреагировал отец.
Переходный возраст, гормоны, подростковый максимализм – все это для Константина было не больше чем пустые слова. Он воспринимал все, что происходит, за чистую монету. Так же, как и Кирилл. Ядерный взрыв не заставил себя ждать. Кирилл с криками «Я не хочу тебя больше знать» заперся в комнате, отказавшись пускать туда даже сестру, которая вообще-то жила в ней на равных с братом правах, и весь вечер (вернее, получается, ночь) грохотал какой-то стремной музыкой, периодически проходил по коридору до кухни или туалета с каменным лицом, делая вид, что никого и ничего нет вокруг. А Константин демонстративно лег спать и даже действительно уснул – с ним это вообще происходило достаточно легко. Наутро, проснувшись со свежей головой (утро вечера, как известно, мудренее), отец выдал ответ на все вопросы. Придумал во сне, прямо как Менделеев свою таблицу. Константин проснулся, открыл глаза, повернулся к любимой жене и сказал вместо доброго утра:
– Это все твое воспитание!
– Что? – с трудом продрала глаза Светлана.
И понеслось. Светлана оказалась виновата во всем. И в том, что сын Кирилл вырос эгоистом, и в том, что подруги у Светы плохие, и что из-за нее теперь Костя должен чувствовать себя совершенно ужасно. И что делать – не отдавать же действительно мальчишке «Форд» только потому, что богатые тоже плачут и сходят с ума. А если завтра Лерке этой дурацкой в голову придет подарить своему оболтусу загородный дом? А если она купит ему собственный бизнес? Или бриллиантов кучи? И что это за глупости вообще – такое воспитание. Мужчину нужно испытывать трудностями…
И дальше по списку, пока все не вымотались, не устали, не успокоились. Если состояние, в котором они все оказались, можно назвать спокойствием. День пошел наперекосяк. Никто не разговаривал ни с кем, все старались передвигаться по квартире тихо, незаметно, не сталкиваясь друг с другом. Все замерли, не зная, как жить дальше после ядерного взрыва и удастся ли пережить ядерную зиму.
Светлана сидела на краешке кровати и не могла пошевелиться. Ощущение было такое, словно она и есть те самые лебедь, рак и щука, все в одном флаконе, и ее тянет в разные стороны одновременно. Хочется встать и уйти, хотя идти определенно некуда. Тут созданный ею дом, тут ее мир.
Ей хотелось сказать, что Константин несправедлив к ней. Что он слишком резок, слишком груб. Хотелось, чтобы он, как когда-то, прижал ее к себе, обнял, заглянул в глаза. Чтобы они потом сидели на кухне, в пижамах и халатах, смеялись, лопали печенье посреди ночи, занялись бы потом любовью…
Однако от всего этого ее накрепко удерживало странное, безнадежное понимание того, что он все равно ее не услышит. Все равно не поймет. О чем с ним говорить? Они, кажется, уже утратили способность говорить, разучились слушать друг друга, утратили интерес к мыслям и чувствам друг друга. Поэтому и кричали – от страха и безысходности. Можно было часами кричать, но не найти ни единого ответа. Потому что ответ был вообще странный и пугающий. Три слова: «мы – чужие люди». Кошмар.
Светлана сидела на краешке и с ужасом закрывала лицо ладонями, потому что вдруг очень ясно осознала, что, кажется, они с Константином на самом деле больше не вместе. Что в какой-то непонятный момент они разорвали эту связь, делавшую их одним целым, и теперь, что ни говори, все попусту. Они не вместе. Они не слышат друг друга. Не любят. А ведь когда-то любили. Очень любили. Так, что и поверить было нельзя, что может быть по-другому.
Сидя с Ирмой в кафе, Светлана понемногу оттаяла и почувствовала, что снова может шевелиться и дышать. Что оцепенение, охватившее ее там, дома, понемногу проходит, и этот бесконечно длинный день, проведенный, как на автопилоте, заканчивается. За окном темнело. Впрочем, большой разницы не было, потому что дни были серыми, черно-белыми, с легкими вкраплениями цветных пятен грязных машин. Грязно-красный, грязно-синий, грязно-зеленый. Кому придет в голову мыть машину, когда на дороге традиционная московская жидкая грязь?
– Значит, бесится? – засмеялась Ирма, откусив большой кусок сливочного пирожного. – Ничего, ему полезно. А что, может, действительно отдать машину Кирюшке, и все?
– Не в этом дело, – с досадой помотала головой Светлана. – Константин изменился. Я изменилась. Мы не можем договориться, каждый из нас – как глухая стена.
– Это, мать, кризис среднего возраста, – успокоила ее Ирма. – Если не разведетесь – пройдет. До ста лет проживете.
– Да? – вздохнула Светлана. – Думаешь, кризис?
– У мужиков вечно какой-то кризис. Младшего возраста, среднего, старшего. Седина в бороду, бес в ребро. Как только с ними живут – не понимаю.
– Я прожила семнадцать лет, а тоже уже ничего не понимаю, – вздохнула Светлана. Сидя в теплом, тускло подсвеченном кафе, она почувствовала легкое, из ничего взявшееся блаженство. Хотелось, как кошке, свернуться в кресле калачиком и замурлыкать. Принесли блинчики с шоколадом, отчего жизнь стала еще лучше.
– Ты можешь, конечно, накупить всякой литературы, продумать план борьбы, симптомы выписать. Знаю я таких, которые с кризисами борются во всеоружии, но меня гложет один вопрос – а почему это мы должны бороться с их кризисами?!
– Да, Ирма, с твоим феминизмом ты замуж никогда не выйдешь, – рассмеялась Светлана, размазывая шоколад по блинчику.
Ирма фыркнула и откусила еще пирожного.
– Я понимаю, когда замуж выходят зачем-то. Как твоя Лерка, из-за денег. Одного мужа на квартиру обула, второго – вообще на целое состояние. Или вот на даче, там муж – штука весьма полезная. Мне вот надо на даче прокопать траншею для осушения. Тут бы муж не помешал.
– Только имей в виду, когда муж на даче что-то делает, потом будет столько вони – месяц придется отбиваться. За каждый забитый гвоздь.
– Вот-вот. Я и говорю, не понимаю я вас. Ну, любовь. Ну, допустим. А что дальше?
– А ты сама-то любила? – спросила ее Светлана, но Ирма промолчала. Как всегда. Что произошло с Ирмой, почему она так счастливо одинока, каким был ее внутренний мир – всего этого Светлана не знала. Они с Ирмой были не настолько давно и близко знакомы, чтобы она могла знать такие вот подробности. Они познакомились с Ирмой года четыре назад, по работе. Ирма работала кем-то вроде курьера, развозила документы по официальным инстанциям, что-то регистрировала, что-то, наоборот, снимала с регистрации. Подавала отчеты, собирала справки. Ирма была умна, интересна и уверена в себе, но при этом довольствовалась этой весьма скромной и малооплачиваемой работой. Моталась по городу с бумагами, получая сдельно, и не соглашалась даже думать о постоянном месте.
– Но у тебя же сын? – удивлялась Света. – Хочешь, я тебя пристрою на одну фирму немецкую, я у них бухгалтерией занимаюсь на полставки.
– Нет уж. Чтоб я на работу к восьми ходила? Я люблю поспать, иногда даже днем, – отмахивалась Ирма, хотя представить ее спящей было сложно, настолько живой и подвижной она была. Кажется, никогда не шла и даже не бежала – летела. Всегда смеялась, и всегда отмачивала всякие шуточки, колкие замечания. Смешные. Общаться с ней было приятно и интересно, рядом с ней казалось, что воздуха больше и дышать легче.
– Ты просто не хочешь иметь обязательств, – делала вывод Светлана, а Ирма только загадочно молчала. Она не любила совсем уж открываться кому-либо, не любила рассказывать ни о себе, ни о своих обязательствах. К примеру, Светлана понятия не имела, как и при каких обстоятельствах у Ирмы появился сын Павлик. Любила ли она тогда? Возможно ли это в принципе? Зная Ирму, можно было бы легко поверить, что она вообще сделала себе искусственное оплодотворение как последний, самый сильный акт ненависти к мужскому полу.
– Я не хочу иметь проблем. Видишь вот, сколько у тебя проблем. А ведь у тебя и муж, и работа.
– Да. У меня муж, – вздохнула Светлана.
Время катастрофически быстро исчезало, как и шоколад на блинчиках. Пора было домой. Телефон она отключила, чтобы хоть на пару часов отвлечься, и теперь с неохотой думала о том, что его придется включать. И придется снова идти туда, домой, сидеть, слушать ругань. Разве в этом счастье? Разве об этом она мечтала, когда мечтала о любви?
И ведь вроде все было сделано правильно и не хуже, чем у других. Была большая любовь, она могла еще, если постараться, вспомнить, как ждала свиданий и звонков. Как боялась, что он не придет, что не решится на серьезные отношения. Что не станет связываться с девчонкой из общаги.
Когда они познакомились, она училась на лечебном факультете второго МОЛГМИ на «Юго-Западной», в новеньком, но уже почему-то обшарпанном здании. Она краснела при словосочетании «мочеполовая система», боялась отчисления и ждала на вокзале маминых банок с вареньем, которые та передавала с проводниками. Константин стал для нее принцем, ее мечтой, ее надеждой на светлое будущее. Он был серьезным, взрослым и красивым, и он любил ее. А когда на втором курсе она залетела (а чего еще можно было ожидать от девушки, краснеющей при словосочетании «мочеполовая система), он не бросил ее, не заставил сделать аборт, не потребовал оставить его в покое. А ведь мог! Сколько было таких случаев, особенно с ними, с теми, кто оказался в Москве на птичьих правах.
Светлана хорошо помнила, как целую ночь не спала, боясь, что эта задержка не просто так. Тест на беременность ей помогла достать Лера, у нее была знакомая с третьего курса, у которой был тест. Тогда с тестами в аптеках было очень плохо, купить их просто так, за деньги, было почти невозможно. А если учесть, что денег у Светланы было разве что на пачку лапши быстрого приготовления…
Лериной знакомой с третьего курса, по ее же собственным словам, этот тест уже ничем не мог помочь. Лежал в ящике комода, а рядом уже стояла колыбелька. А у Светы еще был вопрос. Еще могла случиться одна полоска. Она думала, что же это будет, если она увидит эти самые две полоски, как станет тяжело дышать, а жизнь моментально усложнится во сто крат. Ей только восемнадцать лет, второй курс, общага. Что скажет мама? Как признаться Косте? Неужели рожать? Вдруг Костик ее пошлет подальше, как послали многих других? Если так, она родит сама. Вырастит сама, как в «Москва слезам не верит». Уже и так живет в общаге…
Полосок оказалось две, сбылся самый страшный кошмар. Кого-то же ведь проносило, но не ее. Как много было в общаге девчонок бесстрашных, смешливых и видавших всякое, сменивших множество «друзей», имевших дорогие украшения, носивших шубы. Их проносило, они знали все о контрацепции, и не из медицинского курса, а из практики. А вот Светлану не пронесло. Надо же, не пронесло. Один-единственный мужчина за всю ее молодую жизнь, и все, на тебе. Если ты беременна, это очень временно. Пришлось идти и, обливаясь холодным потом, признаваться. Светлана чувствовала себя маленькой и глупой, чувствовала себя полной дурой, а он, Костик, только вздохнул, ласково провел по ее волосам и тихо прошептал:
– Эх ты, моя кулема. Угораздило нас, да?
– Да уж, – тихо кивнула она, и тогда все стало на свои места. Они будут вместе, будут жить долго и счастливо. Очень счастливо, да? И всегда вместе… М-да, как же это все давно было. Сколько воды утекло. А сколько слез? Сейчас слез вообще не осталось, а когда-то Светлана плакала много и по любому поводу. Даже если просто Кирюшка плохо кушает кашу или Олеська в садике разбила коленку.
– Слушай, ты не переживай так. Они того не стоят, – сказала вдруг Ирма.
Светлана вздрогнула и вернулась в реальность, в кафе, к остаткам блинчика и шоколаду.
– Я сама не знаю, что происходит. Просто иногда хочется убежать на край света и остаться там навсегда, а иногда хочется разбить что-нибудь вдребезги.
– То ли выпить, то ли зарезать кого-то, – ухмыльнулась Ирма. – У меня такое тоже бывает.
– Правда? Я думала, ты всегда в порядке.
– Кушай блинчик, – пожала плечами Ирма. – Хорошо все время не бывает. Это тогда уже диагноз.
– Так все-таки что делать-то? Ведь Костик в ярости. Я завтра хочу к Лерке поехать, мы с ней давно договаривались. Она меня в баню звала. А если Костик узнает, он меня в порошок сотрет.
– Может, не ходить? – предложила Ирма. Она с Лерой знакома не была, знала только понаслышке, или от Костика, или от самой Светланы, но все равно почему-то не любила. Леру вообще никто не любил, кроме мужчин, которые готовы были идти за ней в огонь и в воду. Все остальные (особенно женщины, что вполне объяснимо) либо Леру ненавидели, либо терпеть не могли. Она удивительно умела настраивать людей против себя. Что ж, это не повод отказаться от старой дружбы. Связи юности – как узы крови, их не так-то легко разорвать, и уж точно не из-за того, что у кого-то плохой характер.
– Пойду домой. Спасибо, что завезла бумаги.
– Не за что. Любой каприз за ваши деньги, – хмыкнула Ирма. – Кстати, ты помнишь, что у вас в бухгалтерии через две субботы будет корпоративчик? Даже меня пригласили. А ты пойдешь?
– Что-то мне неохота. Опять сидеть и делать лицо.
– Ничего, лицо не отвалится. Если хочешь, я тебя подхвачу, вместе поедем. А то я там вообще никого не знаю, мне без тебя будет совсем тоска.
– Заезжай, – обреченно кивнула Света, отметив про себя, что когда-то, причем не так уж давно, она любила вечеринки и корпоративчики. Что с ней такое? Если бы она осмелилась честно признаться, то сказала бы, что хочет только одного – проспать полгода подряд, не просыпаясь. И очнуться только летом. Или вообще… А ладно, чего уж там.
Они оплатили счет, а пока ждали сдачу, поболтали о детях, о воспитании, о капризах. Ирмин сын, хоть и был еще маленький, а тоже считал, что «другие родители» лучше любят своих сыночков. И дарят им радиоуправляемые машины.
– Наверное, это просто что-то такое типа заразной болезни. Вирус эгоизма, мутировавший штамм.
– Надо найти этих «других» и дать им в морду. Чтобы нам детей не путали, – предложила Света.
– Тогда можешь начать прямо со своей Леры.
– Слушай, а может, тебя выдать замуж? – почему-то вдруг предложила Светлана, чтобы перевести тему.
– Зачем? – удивилась она. – Чтобы тебе одной страдать не так обидно было? И потом, за кого? Ко мне тут на улице гастарбайтер пристал, предлагал большой и не очень чистой любви на стройплощадке. Нет, знаешь, не хочу замуж. Потому что те, за кого я бы пошла, на меня почему-то не клюют. Или, может, их вообще не существует, и они – плод моей больной фантазии. А те, кто может на меня запасть, даже в страшном сне не могут мне понравиться.
– Ладно, все. Глупость сморозила, прости дуру. Просто, знаешь, как-то не верится, что ты всерьез и никогда не хочешь любви. Это так для меня странно. И непонятно.
– Сейчас пойдешь домой, поругаешься с Костиком, и все станет понятнее, – ухмыльнулась Ирма.
В чем в чем, а в этом она оказалась права. Придя домой, Светлана тихонько разделась, стараясь просочиться в квартиру никем не замеченной. Из-под трех межкомнатных дверей пробивались свет и звуки. Из детской – музыка, из спальни – приглушенные обрывки футбола, из комнаты бабушки – тоже телевизор, но что-то публицистическое, кажется, чья-то биография.
Светлана прошла в кухню, налила себе чаю, разложила на столе бумаги, которые ей привезла Ирма. Села на диван, принялась вчитываться в документы, хотя, положа руку на сердце, эти бумаги могли бы подождать. Даже пару недель могли бы подождать, это было вообще не к спеху. Но Светлана вооружилась ими, как поводом. Она встала и прикрыла за собой коричневую кухонную дверь с тонкой изогнутой вставкой из мутного стекла. Стало лучше. Появилось ощущение покоя и гармонии с самой собой. А когда она включила маленький кухонный телевизор на каком-то предположительно многосерийном фильме, которого не знала, не смотрела и не собиралась смотреть в будущем, стало совсем хорошо. Четыре телевизора, четыре совершенно изолированные комнаты и совершенно изолированные люди, сидящие в них. Семья Дружининых в полном составе, прошу любить и жаловать.
А Светлана впервые в жизни воспользовалась бумажным поводом, закопалась в цифрах и отчетах, да так и осталась спать на кухонном диване. Нет, не потому, что она не хотела идти к мужу в спальню или боялась очередного скандала. И не от обиды или желания отомстить и сделать больно. Она просто случайно уснула, от усталости, или, может быть, просто погода такая была, сонная, зимняя, черно-белая. А только Светлана замоталась поуютнее в большой лоскутный плед из «ИКЕА» и сладко уснула под бурчание телеканала. На правильно подобранном кухонном диване, представляющем собой дополнительное спальное место для их семьи. И наутро Светлана вдуг почувствовала, что впервые за долгое время она прекрасно выспалась.
Глава V
Неделями двумя позже Лера ходила из конца в конец своей просторной гостиной и читала лекцию Светлане. Так уж у них было заведено с незапамятных времен (тех самых, когда в пионеры шли с неохотой), что Лера в их паре всегда лучше Светланы знала, как устроен этот мир и что, собственно, нужно делать. Конечно, и на солнце бывают пятна, и однажды именно Света решила за Леру, что той делать. Однако это было очень давно и неправда. Или, скорее, это было недоразумением. Случайной погрешностью на десятом знаке после запятой. И посему это можно в расчет не брать. В остальных же случаях было понятно, на чьей стороне опыт и здравый смысл.
– Деточка моя, я знаю о кризисе среднего возраста все, – сказала Лера, махнув в воздухе наполовину пустым бокалом. – Мужчины могут становиться совершенно невыносимыми в этот момент, так что тут надо сразу составить план и четко следовать ему, иначе можно реально доиграться. Поверь мне, даже если он потом десять раз пожалеет, в момент, когда перед ним засверкает во всей своей красе молоденькая секретарша, он не остановится ни на секунду.
– Так что же, закрыть на все глаза?
– Если ты не готова с ним разводиться – да, – кивнула Лера, подливая в их бокалы дорогого красного вина.
– Но… подожди, я вообще не уверена, что он мне изменяет. Он просто грубит, стал каким-то другим. И потом, все не совсем так, как…
– Вот именно. Все совсем не так. Это – начало конца.
– Да? – Светлана удивилась и пожала плечами. Лера же уверенно кивнула.
– Слушай, ты же знаешь, я тебе желаю только добра. Поверь мне, это у него пройдет. И довольно быстро. А потом он будет испытывать болезненное чувство вины, бегать вокруг тебя, виляя хвостом, и дарить подарки. Давно тебе муж дарил подарки?
– На Восьмое марта, – растерянно припомнила Света.
– Поскольку сейчас февраль, получается, что практически год назад, да? А что же с Новым годом-то случилось?
– Так как-то руки не дошли. Я сама все подарки покупаю. Слушай, Лер, вино-то какое вкусное! – аккуратно перевела тему Светлана. – А помнишь, какую мы бурду в общаге пили?
– Подожди-подожди. – Лера подняла вверх указательный палец и улыбнулась. – Арбатское полусладкое?
– Жуть! – поморщилась Светлана. – А это прямо какое-то такое мягкое, терпкое. Вкус этот… богатый.
– Это мне Герка из Франции привез.
– Все-таки он у тебя молодец. Хороший мужик.
– Знаешь, сколько я этого хорошего мужика подсекала? Жена его, дай бог ей здоровья, ушла от него подумать к маме, только благодаря этому… – засмеялась Лера. От резких движений французское вино пролилось на пол.
– Он был женат? – удивилась Света. Она этого не знала.
– А… – махнула рукой Лера. – Надо было думать раньше.
– А дети есть?
– Дети есть, – Лера кивнула и погрустнела. Она, кажется, уже немного перебрала, хотя они вроде только по бокалу-то и выпили. Возможно, что она начала еще до прихода Светланы. Или так упало на голодный желудок. Лера практически никогда ничего не ела, только курила и пила. Кофе – чашек по шесть в день, сигарет – дорогих, тонких, привезенных специально для нее откуда-то чуть ли не из Китая, – по пачке. А есть она не любила и боялась. Так что конфеты из швейцарского шоколада и настоящий хамон – все эти чудеса высокой кулинарии достались Светке.
– Слушай, а это из чего? – заинтересовалась она, откусив кусочек невероятно упругого мяса со своеобразным вкусом.
– О, это из особых испанских свиней, которые питаются исключительно желудями пробкового дуба.
– А сколько же это стоит? – не удержалась Лера.
– Пять с половиной тысяч за кило, – с готовностью поделилась Лера.
Хоть она и выросла в приличной семье (папа – известный на всю Тверь хирург, мама, соответственно, его жена), а как-то по ходу жизни утратила частично свое прекрасное воспитание. Она была как раз из тех, кто с удовольствием оставит ценник на подарке, чтобы все знали, как и на чем она не экономит. И на любые такие вопросы была готова ответить в любой момент.
– Пять тысяч? – ахнула Света.
– Пять с половиной, – уточнила Лера, довольно улыбаясь.
– Даже я не стою пять с половиной штук за кило! – вымолвила Света и посмотрела на хамон другими, если можно так выразиться, глазами. С уважением, что ли. – Все, теперь я не смогу съесть больше ни кусочка.
Читать бесплатно другие книги:
