Форточка с видом на одиночество (сборник) Барановский Михаил

На прощанье я сообщил ей, что должен на недельку улететь по делам в Венецию. И еще зачем-то сказал:

– Вы меня, Маша, дождитесь, хорошо? И новых романов не заводите.

И она первый раз, наверное, улыбнулась и спрашивает:

– А что со старыми делать?

Интересно, если бы она сейчас была рядом со мной – в постели, смог бы я уснуть без снотворного? А может, лежал бы и напрягался – боялся разочаровать ее своим храпом? Или еще чем-нибудь?

Я думаю, у этой Маши тоже полно противопоказаний, как у моего снотворного. Так что не известно еще, что лучше: с Машей или без Маши. Не зря говорят: одно лечишь – другое калечишь.

Хотя иногда бывает очень приятно обнять перед самым сном какую-нибудь барышню, уткнуться носом ей в плечо. Но если сразу не уснешь, а будешь так лежать какое-то время, то почувствуешь, как теплеет под твоей рукой ее тело, а еще чуть позже становится влажным и даже липким. И тогда передвигаешь руку на какой-нибудь другой, более прохладный участок. Но тут уже ее волосы начинают щекотать тебе нос, и ты понимаешь, что надо бы отодвинуться, перевернуться на другой бок и спокойно заснуть одному.

Я привык спать один. Храпи себе на здоровье – никто тебе слова не скажет. А то спал я недавно с одной девушкой, так она меня раз десять за ночь будила только за тем, чтобы сообщить: «Миша, ты храпишь». Она всю ночь это твердила, как сумасшедшая. Как будто я сам не знаю. Вроде она мне какую-то важную информацию хочет донести. Главное, одну и ту же фразу талдычит и талдычит: «Миша, ты храпишь. Миша, ты храпишь…» Не удосужилась даже слова местами поменять, чтобы не так однообразно звучало.

Утром уехала, даже не позавтракав. Хотя я предлагал. Даже кофе не выпила. Убежала. С тех пор я ее не видел. Да я и сам не искал с ней встречи после всего случившегося.

Все говорят: надо найти свою вторую половинку.

А где ее искать, не говорят.

Моя вторая половинка живет в Руанде.

И поэтому я один.

И хожу в неподшитых штанах.

И нервы мои расшатаны, разношены, как башмаки в прихожей, и чуть что – истошно скрипят.

И в зубе у меня дырка.

Кариес, а может, и пульпит.

И в душе ощущаю какую-то полость.

Ничем не заполненную пустоту.

А все потому, что я здесь, а она – там.

В Руанде.

Она меня не знает.

Не знает, что я тут.

Даже не догадывается.

Я тоже не догадывался.

И вдруг так отчетливо понял.

Прозрел, как будто.

Провел рукой по холодной простыне рядом…

И сразу же понял.

Она там.

В Руанде.

Она бредет по саванне, по острой траве.

В небе над ней – огненный ком солнца.

Она бредет по саванне и плачет, но слезы не успевают скатиться в траву.

Они испаряются на ее смуглых щеках, превращаясь в соль.

Эта соль по мне, такому далекому, такому родному, в неподшитых штанах…

И я, подпирая глазами потолок, лежу, пронзенный этой мыслью.

И потолок выкрашен в стерильный цвет одиночества.

Языком ощупываю дырку в зубе.

Лежу и чувствую себя упавшим на спину жуком с беззащитно оголенным брюшком, тщетно силящимся перевернуться.

Как же это я раньше не догадался, что она там?

В Руанде.

Отчего же так устроена наша жизнь: к нам тянутся одни, а мы – к другим.

И все несчастливы.

Только одни здесь, а другие где-нибудь там…

В Руанде…

Мучительно засыпая без снотворного и Маши, мое затуманенное сознание силилось строить планы на завтрашний день. Оно намеревалось протиснуться к вокзальному окошку с надписью «Касса» и приобрести билет до Руанды. Потом, опомнившись, приняло решение лететь самолетом. Отчаянно сражаясь со сном, оно пыталось соотнести имеющуюся в наличии сумму с гипотетической ценой билета до Руанды. Затем, спотыкаясь и едва волоча ноги вдоль извилистых дорог головного мозга, выясняло невесть у кого: нужна ли виза в Руанду? Есть ли у нас с Руандой дипломатические отношения? В результате обессиленное рухнуло и заснуло где-то в мягких складках серого вещества.

Утром меня разбудил телефон. Я не нашел в себе сил снять трубку. Включился автоответчик. Мой противный голос произнес:

– Здравствуйте, с вами говорит автоответчик. Вам представилась редкая возможность быть услышанным. Сконцентрируйтесь. Отдышитесь. Из всего того, о чем вы хотели бы сообщить, постарайтесь вычленить самое главное. Не надо прыгать с темы на тему. Избегайте деепричастных оборотов. Будьте лаконичны. Начинайте сразу после длинного гудка. После того как выскажетесь, можете принять душ, выпить стакан горячего чаю с вареньем и с чувством исполненного долга лечь в постель. Спасибо. Спокойной ночи.

После непродолжительной паузы раздался уже до боли знакомый густой бас:

– Пошел в жопу.

Это уже было похоже на диалог. Я пытался снова заснуть, но меня стали тормошить различные предположения относительно этого странного абонента. «Может быть, – думал я, – ему просто не нравится запись на автоответчике? Мне она тоже не понравилась». Я лежал и вспоминал предыдущие. Все они были какими-то хамскими, с претензией на оригинальность.

Например, такое:

«Здравствуйте. Если вы сознательно набрали мой номер, то это означает, что вы на правильном пути. Постарайтесь никуда не сворачивать. Особенно после длинного гудка паровоза. Закройте глаза и прислушайтесь к внутреннему голосу. Повторяйте за ним все – слово в слово, после чего вежливо попрощайтесь с родными и близкими и больше никуда не звоните».

Или вот:

«Здравствуйте. Сейчас с вами никто не может поговорить. Собственно, с вами давно уже никто не может разговаривать. Но не отчаивайтесь, – у вас есть возможность поговорить с автоответчиком. Постарайтесь сделать это корректно, чтобы хоть он выслушал вас до конца».

Помню, было еще такое:

«Здравствуйте. С вами говорит автоответчик. Если у вас уже есть резиновая женщина и безалкогольное пиво, то вас это не должно смущать».

Откуда во мне столько пренебрежения к людям? Странно, что меня не посылали до сих пор. Я вполне этого заслуживаю.

Приступ самоуничижения длился достаточно долго – все время, пока я лежал в постели. Я представлял себя маленьким, злым и одновременно трусливым тойтерьером с выпученными глазками, бросающимся на прохожих из-за угла и тут же скрывающимся за длинным гудком автоответчика. Такие гадкие собачонки обычно заводятся у вредных, жилистых старух. И моя старуха где-то здесь. Взяла свою клюку и потащилась в магазин или аптеку. Скоро она вернется. Скоро я услышу ее шаркающие шаги. Вот на подушке ее седые волосы. У нее лезут волосы. Иногда я достаю из водостока в ванной целые пряди седых волос.

Сорокалетие поджидало меня в Италии. Встретились мы холодно, несмотря на тридцать четыре градуса в тени. Оно приветствовало меня невнятными итогами, сомнительными перспективами и первыми признаками облысения.

В последнее время я стал обращать внимание на лысеющих мужчин, присматриваться к различным фасонам лысин – примерять их на себя. Вариантов множество. Мне не нравится ни один.

Первый раз встречал свой день рождения не в Ростове-на-Дону, а в Венеции. Вообще, это чудо, когда человек из Ростова-на-Дону попадает в Венецию… Да хоть бы и из Москвы. И первое желание, которое тобой овладевает, – порвать на мелкие кусочки и выбросить обратный билет.

Кажется, что сорок лет прожиты не в том ландшафте, не в той окружающей среде, не в тех декорациях. Не так. Понимаешь, ЧЕГО тебе так не хватало все эти годы.

Но когда приносят счет за пару чашек кофе, выпитых на Сан-Марко среди голубей, музыкантов и озирающихся туристов, решаешь все-таки подобрать и тщательно склеить обрывки.

Нет, здесь нельзя жить постоянно. Потому что – куда тогда выезжать? Ведь иногда куда-то надо выезжать. Даже из Венеции.

Город на воде – это сказка. Можно ловить рыбу из окна собственной квартиры. А еще лучше – из офиса, на вечерней зорьке, к концу рабочего дня, когда особенно клюет. Сесть на подоконник, свесив ноги над водой, и смотреть на поплавок, на разукрашенные гондолы, похожие на детские игрушки в ванной, когда купается мой сын. И слушать, как плещется по воде, по каналам, переливаясь на солнце, итальянская речь. «Буона сьера, синьорина. Буона сьера».

Недвижимость на ускользающей воде. Будь я мэром Венеции, непременно бы ввел государственную монополию на борьбу с домовым грибком. Крыши домов и стены покрыты благородной патиной, как фамильное столовое серебро.

Город на воде. Переплюнуть этот замысел можно, только построив город на небесах. Может, и есть такие в раю, и мы отправимся туда когда-нибудь. Вот уж точно – без обратного билета. Надеюсь, кофе там не очень дорог.

Венеция слишком красива для одного. Ее хочется непременно с кем-то разделить. Или хотя бы позвонить какому-нибудь знакомому или знакомой и сказать:

– Я сейчас в Венеции, сижу на Сан-Марко. – И чтобы это не выглядело хвастовством, добавить: – Ты не могла бы положить пятьдесят долларов на мой телефон?

– Почему ты звонишь, только когда тебе что-нибудь надо?

– Не волнуйся, – успокаиваю, – я даже к Богу обращаюсь исключительно в этом случае.

– А голубей кормил? Такое странное чувство, когда они вокруг тебя пасутся, стоишь в них почти по колено, а потом они взмывают разом… Вообще я ненавижу голубей… А заметил: они почему-то не гадят?

Голуби – это вообще явный перебор с точки зрения эстетики. Это уже похоже на фарс. Потому что все так красиво и вот еще – голуби. Чересчур. Можно было бы и без голубей. Конечно, они не какают! Просто по закону жанра не имеют на это права. Возможно, с ними подписан контракт, и они прилетают фотографироваться и украшать Сан-Марко посменно. То есть в то время, когда одни фотографируются, другие какают где-нибудь в укромном месте, вдали от туристических троп. По-моему, это вполне логично.

Кстати, фотографироваться здесь можно на каждом углу, не заботясь о композиции. Этот город создан для объективов кино– и фотокамер. Для палитр, кистей и холстов. Для медового месяца или встречи со своим сорокалетием, наконец. И я в очередной раз обращаюсь к Богу, когда мне что-то от него нужно. И я говорю ему: «Господи, раз уж ты решил оставить меня без волос, сделай так, чтобы мою лысину еще не раз грело солнце Венеции».

Согнав себя с постели, я обнаружил, вернее, совсем не обнаружил сигарет. Настроение, и так с утра обычно не самое лучшее, испортилось окончательно.

В это время суток только кофе и сигареты могут как-то стабилизировать мое сознание, адаптировать его к внешней среде.

Я оделся и вышел на улицу.

Всю жизнь я куда-то иду. Заученными с детского сада движениями завязываю шнурки на ботинках и иду. От одной нелюбви – к другой. С работы – на работу. От проблемы – к проблеме. Но в общем-то ничего путного так и не выходил за все свои сорок лет. Господи, как суетно, походя, мимоходом, по дороге откуда-то и куда-то проживаю я свою жизнь! В это трудно поверить! Но когда я выношу мусор, я проживаю свою жизнь! Когда бесцельно шляюсь по улицам, я проживаю свою жизнь. Когда выскакиваю в ларек за сигаретами, я проживаю свою жизнь! А ведь я так и не написал свой роман! Мое любимое занятие сидеть на одном месте. Проживать жизнь лучше сидя. А еще лучше – лежа. Но каждый день находится какой-то повод. Иногда ну совсем незначительный, ерундовый повод для того, чтобы встать, одеться и выйти.

А когда ты куда-то идешь, то все вокруг приходит в движение. Но стоит только остановиться, чтобы, например, прикурить, как тут же окружающая тебя действительность если не замирает, то притормаживает. Хотя и машины едут, и люди идут, и птицы летят, и облака плывут… Но уже как-то не так. Без тебя – не так. И вот ты прикурил, пыхнул сигаретой, от нее отлетел клубок дыма, не удержавшись за тонкую ниточку, и закатился за угол дома. И ты пошел по улице, разгоняя ее своими шагами, своими подошвами ходового сорок первого размера. Приводя в движение дома вдоль дороги, улицу с двусторонним движением, инспектора ГАИ с полосатым жезлом, город, страну, планету, скользящих по небу пернатых, облака… Вот что занятно. Об этом обязательно надо написать в романе.

Надо побороть лень. «Ни дня без строчки». «Выжимать из себя по капле раба». Да, я раб собственной лени. Иногда я лежу и не могу заставить себя встать. Я не могу заставить себя сделать какие-то очень простые вещи. Например, помыть посуду, вынести мусор, пропылесосить, засунуть одеяло в пододеяльник… Меня так и тянет слиться с недвижимостью в одном монументальном порыве к ничегонеделанию. Короткие перебежки от дивана к холодильнику и унитазу не в счет. А тут – буква за буквой, слово за словом, предложение за предложением – сто пятьдесят или даже двести страниц! Я думал: вот напишу я пятнадцать листов, и это будет только одна десятая романа, а ведь я еще и страницы не написал! И меня охватывал ужас. Очень трудно сочинять роман. Нужно иметь очень большое терпение, чтобы довести эту титаническую работу до конца.

Я зашел в кафе и попросил официантку эспрессо. И пока она там ходила, я сидел за столиком, достав из кармана пачку сигарет, зажигалку – ждал свой кофе и думал о том, что где-то очень далеко, например, в Руанде или в Коста-Рике, под жарким субэкваториальным солнцем созрел очередной урожай кофе. И какие-то смуглые кофейные женщины – метиски, мулатки, негритянки – собирали его с деревьев и обжаривали. А потом упаковывали в большие холщовые мешки, взвешивая их на ржавых напольных весах. А старые грузовые машины с дрожащими деревянными бортами отвозили их в порт. А там темнокожие кофейные грузчики – метисы, мулаты, негры – втаскивали мешки по шаткому трапу на судно. Время от времени они садились на эти мешки, чтобы отдохнуть и перекурить под шум тихоокеанского прибоя. И возможно, кто-то из них – метисов, мулатов, негров – в этот момент подумал обо мне, как я о них, в ожидании кофе. Возможно, кто-то подумал про всех этих бледнолицых из далекой холодной страны, которые будут пить выращенный и погруженный ими на корабль кофе.

И вот принесли эспрессо. Горячий, с взбитой кремовой пенкой. В маленькой белой чашечке. И он пах терпко, обволакивающе Руандой или Коста-Рикой. Я пил его мелкими, редкими глотками и курил. И вот так сидел в кафе у дороги. Сидел пил кофе и курил. И захотелось отправиться куда-нибудь далеко-далеко: в Руанду или Коста-Рику. Пить там кофе, курить и писать роман. Всю оставшуюся жизнь.

За столиком напротив сидела девушка. Она тоже пила кофе и смотрела в окно.

Иногда, в метро или на поверхности Земли, где-нибудь в кафе мне встречается какая-нибудь такая девушка. И вот я начинаю фантазировать, что это моя жена или просто женщина, с которой я давно живу. И тогда я представляю себе, как она ест на моей кухне, или как чистит зубы в моей ванной комнате, или как мы занимаемся любовью в моей постели… Как идем откуда-то и куда-то по улице и смотрим на витрины, смеемся и движемся дальше, такие счастливые, такие родные… А утром она не уходит. Она остается. Или уходит, но только для того, чтобы скоро снова вернуться. Нет, уж лучше пусть она остается, чтобы проводить меня на работу. Чтобы поцеловать меня уже в дверях на прощанье и сказать что-нибудь вроде: «Не задерживайся, пожалуйста, милый. Ты же помнишь, мы сегодня идем к Шнейерзонам».

Потому что мы не просто встречаемся, а живем вместе. Вместе с этой девушкой, что сидит напротив меня и про которую я ровным счетом ничего не знаю. Абсолютно. Не знаю даже, как ее зовут. Маша или Даша? И время от времени ее от меня загораживают пассажиры метро или посетители кафе, которых я совсем не хочу представлять у себя в ванной комнате чистящими зубы или завтракающими на моей кухне, и уж тем более нечего им делать в моей постели. И они меня раздражают одним своим видом, потому что они стоят между нами и мешают мне представлять, как она, эта Даша или Маша, могла бы быть моей женой.

Да. Практически в каждом вагоне метро может ехать девушка, которая теоретически могла бы быть моей женой. И на улицах города, и в кафе, и в кинотеатрах, и в консерваториях… в очень многих местах можно встретить такую женщину. Ее можно отыскать не только в этом городе, но и в других городах нашей необъятной страны и даже в других странах мира. Как-то у меня был роман с одной болгаркой. Я познакомился с ней на семинаре профессора Сереброва. Ее звали Майя. А фамилия у нее была Кржижалийска. Я до сих пор помню несколько болгарских слов и выражений. Например: има ли няма ли? Что означает – есть или нет?

И вот, несмотря на это, я уже давно живу один. А все эти Даши и Маши только мелькают и исчезают на разных остановках. А если кто из них ненадолго и задержится в моей ванной комнате, на кухне и, особенно, в постели, то вовсе не для того, чтобы проводить меня на работу и преданно ждать, когда я вернусь. И уж тем более не для того, чтобы вечером вместе нам пойти к Шнейерзонам.

Запасшись сигаретами и кофе, я снова засел за роман.

Его стоит написать уже ради того, чтобы дарить друзьям, девушкам и знакомым. Я буду придумывать разные дарственные надписи на титульных листах и ставить автографы. Обо мне станут говорить как о писателе. Собственно, недавно обо мне уже говорили как о писателе.

Один мой знакомый пригласил двух проституток. Юные создания – лет по двадцать каждой. Выяснилось: учатся в университете на факультете психологии.

И он зачем-то представил меня им как писателя, причем состоявшегося.

– У меня, – говорит, – над письменным столом – полка, а на ней: Достоевский, Чехов, Толстой, Конфеткин, ну, и там Вольтер…

И тогда одна из проституток, совершенно искренне, без какой-нибудь там скрытой иронии, спрашивает, обращаясь ко мне:

– Ваша фамилия – Вольтер?

Я говорю:

– Ага, собственной персоной.

Вот будет теперь, наверное, рассказывать, что трахалась с Вольтером.

Я все время отвлекался. Мысли скакали в разные стороны. Никак не мог собраться. На столе со вчерашнего вечера лежал пустой лист бумаги, как бельмо на глазу. Я скомкал его и выбросил в мусорное ведро. Под ним оказался точно такой же, но он почему-то понравился мне больше.

Я взял ручку и стал сосредоточенно грызть колпачок, глядя на белый лист. Я просидел так довольно долго, прежде чем мне показалось, что сейчас, именно сейчас, это должно случиться – я начну писать. Начну творить.

Какие-то смутные, едва различимые образы заколыхались в моем сознании. Как будто кто-то прятался за портьерой. Как будто мы играли в прятки с моим шестилетним сыном. И я ходил по квартире, видел его застывший за тканью силуэт и рассуждал вслух: «Куда же он запрятался? И под столом его нет. И под диваном нет. А! Наверное, он залез в тумбочку! Странно, и в тумбочке нет. Не знаю даже, где его искать? Просто не представляю!»

И вот сейчас я подойду к портьере, резко одерну ее и найду то, что искал.

Вот только с кем я играл в прятки? Кто там прятался? Этого я не знал. Но мне казалось, что вот сейчас… Сейчас…

И тут все поплыло перед глазами. Я даже не понял сразу, что произошло, пока не ощутил слезы на щеках. Пока не понял, что за этой портьерой прятался я сам. Я сразу узнал себя по фотографиям из детского альбома. Я сидел в тазу. Меня купала бабушка. Я заливался смехом, потому что мне было щекотно, когда она намыливала мне подмышки. И бабушка тоже смеялась, потому что я хохотал очень заразительно. Бабушка совсем недавно стала бабушкой и только так называлась, и была совсем не похожа на бабушку.

А потом я оказался у папы на спине, а вокруг нас плескалось Черное море. И папа был молодым, очень красивым. И загорелым. Он широко улыбался.

Я обхватил его за шею и радостно визжал, потому что вода была прохладная, и меня облизывали волны. И еще я немного боялся свалиться с папиной спины. А мама была на берегу. И папа улыбался ей через объектив фотоаппарата «ФЭД». И солнце светило очень ярко…

– Расскажи мне что-нибудь перед сном.

– Что, например?

– Не знаю. Расскажи про то, как ты был маленьким.

– Ладно… Во времена моего детства на небе работала специальная машина по производству снега. Если она была хорошо отлажена, получались аккуратные маленькие снежинки в виде многоугольников, с вырезанными симметричными дырочками. А если что-то ломалось, выходили бесформенные, растопыренные хлопья. Это был явный брак в работе снегоделательной техники. И тогда на небо летели космонавты и починяли эту машину. Потом они совершали мягкую посадку на Земле, и еще долго машина работала исправно.

В парке, в маленьком домике жил огромный паук. Он прял сахарную вату, которая называлась «снежок». На самом деле этот «снежок» был огромным коконом, сотканным из сладкой паутины. Я никогда не доедал его до конца и поэтому не знаю, что там сидело внутри.

В темных подвалах домов обитали кошки, гномы и сантехники. Чаще всего на свет выбирались кошки, реже сантехники, ну а гномы пропадали там безвылазно. Лишь однажды я видел одного: красномордого, с толстым, мясистым носом. Он только и успел, что высунуть его из-за двери, но, увидев меня, испугался и моментально скрылся и больше уже не появлялся никогда.

Продукты в магазины развозили тогда на лошадях. Это были особые лошади. Они питались исключительно булочками с изюмом или, в крайнем случае, с марципаном, которыми их угощали дети, возвращавшиеся из школы. Если такую лошадь долго не кормить булочками, она могла сильно заболеть, лишиться сил и уже никогда не возить тележку с продуктами.

Милиционеры следили за тем, чтобы маленькие дети не баловались и слушались родителей. Если милиционер «сидел на больничном», его замещала какая-нибудь старая, горбатая, шепелявая, отвратительная бабка с большим носом в форме акульего плавника. Она патрулировала улицы и могла забрать непослушного ребенка к себе домой на исправительно-трудовые работы.

Улицы тогда не были ровными, а все время петляли и упирались в густой и темный лес, чтобы маленькие и глупые дети имели возможность как следует заблудиться и никогда больше не встретиться со своими любимыми родителями, бабушками и дедушками. В лесу жили серые волки. Они питались нежными малолетними созданиями, но не брезговали и сухими, жилистыми старухами.

Когда я был маленьким, я очень хотел стать большим. Я потратил на это много лет. Это было не легко. Но если ты чего-то очень-очень хочешь, то обязательно добьешься своего.

Я плакал, и сквозь слезы мир выглядел акварельным. Я вытирал их рукой, но они все равно текли, как в детстве. Я понял, что этого мальчика с золотистыми кудрями, которого все так любили, больше нет. И его родителей, таких, какими они были тогда – тоже давно нет. Я уж не говорю о бабушках и дедушках, которых нет уже никаких. И никто никогда не будет любить меня так, как любили его. Папа целовал его в попу. Ну, кто сейчас, скажите, станет целовать меня в попу? Да и сам я этого не хочу. Впрочем, я до конца не уверен: хочу ли я, чтобы сейчас меня кто-нибудь целовал в попу? Скорее нет. Но никто и не выходил с таким предложением.

Понемногу я успокоился.

Вот о чем я еще ни разу не подумал: секс! Если в романе предполагается какая-то любовь, то непременно должно быть несколько сексуальных или хотя бы эротических сцен. Их надо написать так, чтобы они не выглядели пошло или банально.

Что говорит мне об этом мой сексуальный опыт?

Я знаком с одним очень богатым человеком. До такой степени богатым, что деньги его уже не интересуют. Потому что у него уже все есть. Все самое лучшее. Из того, что можно на эти деньги купить. Дом, яхта, самолет, женщины… Даже зубочистки у него из красного дерева. А женщины – из журнала «Playboy». Он занимается с ними любовью на борту этого самолета, на высоте десятка тысяч километров над землей, над облаками, над Единой Европой…

И вот что я вспомнил. Когда мне было лет девятнадцать, я забрался посреди зимы в телефонную будку с девушкой несколько старше меня и целовался там полночи. Тесная телефонная кабинка звенела от холода. У барышни были ледяные щеки и мочки ушей. Глаза ее блестели в свете тусклой лампочки. Я пробирался сквозь заслоны из зимних одежд и ворсинки от шарфа попадали мне на язык. С грохотом ударялась о стенку будки тяжелая трубка, соскочив с аппарата. Снег налипал на хрустальные стекла. И еле слышные протяжные гудки неслись откуда-то снизу. Из-под облаков.

Мой первый сексуальный опыт случился летом в одном ростовском скверике, в темное время суток. Девушка, звали ее, как не трудно догадаться, Маша, была много опытнее меня. А мне казалось странным, что для ЭТОГО надо принимать какие-то специальные позы. Мне пришлось сесть на скамеечку, а Маша села мне на колени. И в самый ответственный момент откуда-то из темноты вышел человек, приблизился к нам и поинтересовался:

– Который час?

Я посмотрел на часы и ответил:

– Полдвенадцатого.

Да, именно в это время, в одиннадцать тридцать по Москве я стал мужчиной.

Поздно ночью уставший, но счастливый я возвращался домой, а навстречу мне шли два мужика. Один из них сказал другому: «Саня, если я стану импотентом, я повешусь, Саня». Я хорошо запомнил, как он это сказал. С каким чувством.

Так в один день я стал мужчиной и навсегда приобрел страх – перестать быть мужчиной.

Вообще, если б можно было хранить страхи в гардеробе, развешивать их там на «плечиках», примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

Я настаиваю свой страх на валерьяне и пустырнике.

Но сейчас больше всего я боюсь, что не смогу написать роман.

Я тут подумал и пришел к выводу, что все романы в мировой литературе в общем-то об одном и том же. Просто единицам удалось это сделать лучше, сотням – хуже, а у тысяч – вообще ничего толком не получилось… Но все – об одном и том же. О любви, об одиночестве, о разных страхах, о неизбежных болезнях и смерти. Все романы. Горы литературы, миллионы исписанных страниц, бессонных ночей, литры выпитого кофе, мешки выкуренного табака… Стоит ли писать еще один? Может, лучше научиться играть на саксофоне? Или уехать, например, в Руанду, вырезать из дерева фигурки языческих богов с большими писюнами и торговать ими на каком-нибудь местном блошином рынке или экспортировать в Европу? Можно отправиться в Индию и сидеть там в позе «лотоса», отражаясь в священной реке Ганг, и не нажираться на ночь, как я обычно это делаю. В общем, что-то можно придумать и вместо романа. Как-то занять себя. Потому что все эти страдания и рефлексии, они ведь только от безделья. В сущности, только от этого.

Я давно завидую людям, которые могут на чем-нибудь играть. Когда-то, когда я был еще совсем маленьким, родители спросили меня: хочу ли я научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?

Я ответил категорическим отказом. До сих пор не могу простить им этих демократических проявлений. Помню, точно так же они интересовались: не хочу ли я братика или сестричку?

Я, исключительно из вредности, ответил, что конечно же никого не хочу. Ни братика, ни сестричку. Вот еще, чего не хватало! И они, кажется, глубоко и с облегчением вздохнув, принялись за обычные дела.

Так я лишился и сестры, и брата, и шанса стать знаменитым джазовым музыкантом.

Недавно за обедом я все это им припомнил. Сам не знаю, что на меня нашло. Получилось, как будто я специально, затаившись лет на тридцать пять, выжидал удобного случая, чтобы высказать все свои претензии. Договорился до того, что теперь я чувствую себя самым несчастным человеком, что жизнь моя не сложилась исключительно из-за того, что в свое время меня не отдали в музыкальную школу и не родили мне брата или, на худой конец, сестру. Чем это интересно они были так заняты, что не могли позволить себе еще одного ребенка? Я забрасывал их упреками и обвинениями. Я делал это совершенно бессовестно, грубо и безапелляционно. Мне уже тогда было стыдно, но я не мог остановиться. Как будто мне накрутили какую-то внутреннюю пружину. И я еще долго продолжал в том же духе, пока не иссяк завод. Мама смотрела на меня недоуменно и растерянно. А отец поначалу посмеивался, полагая, что это какая-то моя очередная шутка, а потом стал мрачнее тучи. Они перестали есть и сидели за столом пристыженные и какие-то такие несчастные, что мне тут же захотелось извиниться и забрать все свои слова обратно. Но слова разлетелись по ветру, как перья из подушки. И вскоре я тоже замолчал, и мы продолжали еще какое-то время так сидеть за столом молча. И в этой тишине было слышно, как бьется мое сердце. Оно так сильно билось, что даже пришел сосед и поинтересовался, что это у нас так сильно стучит? – и хоть как-то разрядил обстановку.

Конечно, иногда я бываю просто невыносим. Так считали и мои родители до того, как познакомились с моей бывшей женой. Кстати, ее звали Маша. До знакомства с ней они так же искренне полагали, что я единственный человек на свете, который может создать вокруг себя такой беспорядок, такой вселенский хаос, такой бардак.

Ну, конечно, все познается в сравнении.

Теперь они хотят, чтобы я снова женился. А я говорю:

– Покажите, на ком! Я готов развеять очередные ваши иллюзии. Вселенная бесконечна!

– Кажется, она уже начала сужаться, – многозначительно произнес отец.

Я не представляю, как бесконечность может сужаться. Как она вообще что-то может делать.

Папа – человек очень активный. Он все время в делах. Даже когда у него их нет. То есть он – полная мне противоположность. Я ничего не делаю, даже когда у меня скопилась куча неотложных мероприятий.

Там, в Германии, врач спросил у него:

– А скажите, бывает у вас такая, знаете, заторможенность, когда, например, вы стоите на светофоре, и уже загорелся зеленый свет, и все пошли, а вы еще стоите?

– Нет, – моментально ответил мой папа. – Наоборот.

А я вот буду стоять на светофоре до тех пор, пока меня не переведет за руку какой-нибудь пионер.

Есть люди, про которых говорят, что они «легки на подъем». Я не из их числа. Скорее, я принадлежу к их отчаянным антиподам, к тем, кто «легок на отбой».

Я не совершаю лишних движений и как будто берегу силы для какого-то одного, но титанического, главного усилия моей жизни. Возможно, оно окажется решающим в борьбе добра со злом или еще для чего-нибудь не менее великого. Для написания гениального романа, может быть. Может быть.

На книжной полке, за стеклом, воткнута фотография: я на фоне египетских пирамид. Довольно самонадеянный кадр. Впрочем, пирамиды на моем фоне – еще большая нескромность. Да и композиционно это вряд ли возможно.

К этим пирамидам, в Гизу, меня вытащили друзья, с которыми я отдыхал тогда в Хургаде. Сам бы я туда ни за что не поехал. Зачем мне пирамиды?

Я не испытал ни малейшего пиетета по отношению к этому геометрическому нагромождению камней. Я не испытал ничего, кроме желания побыстрее уехать оттуда.

Гораздо большее впечатление произвел на меня египетский оборванец, снабженный принадлежностями для чистки обуви. Хотя выглядел он так, будто им самим достаточно продолжительное время драили башмаки.

Он преследовал меня не меньше двух часов. Мальчик был похож на беспризорника из черно-белого отечественного фильма про Феликса Дзержинского. Этот юный арабский люмпен хотел почистить мои черные ботинки коричневым кремом.

Ничто не помогало: ни отпугивающие жесты, ни мольбы, ни проклятия, которые я сопровождал доступным ему сурдопереводом.

Мне приходилось уворачиваться и подпрыгивать, когда он кидался мне под ноги с ощетинившейся щеткой в руке, как занесший жало над жертвой скорпион.

А пирамиды остались на фотографии: желтые, обветренные, побитые песком и Наполеоном. Я и без них знаю, что человеческая жизнь песчинка в пустыне времени, и мне не нужно дополнительных подтверждений. Тем более так далеко от дома. Мне достаточно зеркала в гостиничном номере.

Как говорит одна моя знакомая в годах: «Я уже в том возрасте, когда мое тело привлекает только комаров».

Я понял, что проголодался. Заглянул в холодильник. Его внутренности обожгли глаз сверкающей белизной. Взгляду не за что зацепиться – не то, что желудку. Одинокая бутылочка кетчупа была преисполнена нелепым достоинством. Говорят, художник и должен быть голодным, но только мне это не помогает. Я люблю поесть. Больше всего я люблю рыбу. Видимо, сказывается ростовское происхождение. Сколько мной было съедено рыбы и выпито пива в этом городе!

В Ростове любят пиво с рыбой: с воблой, лещом, но лучше, конечно, с рыбцом. А еще лучше с раками. Мало кто станет пить пиво с орешками, с сухариками и даже с чипсами, как это делают, например, москвичи.

Вяленый рыбец (или, как ласково называют его ростовчане, – «рыбчик») с толстой янтарной на просвет спинкой хорош на праздничном столе в окружении самых изысканных гастрономических творений. Хорош он и за воскресным семейным завтраком с вареной разваристой картошкой в сливочном масле с укропом и мелко порезанным чесночком. Хорош рыбец даже на газетке у пивного ларька. Первую кружку обычно выпивают залпом, чтобы утолить жажду, а потом уже не пьют, а запивают пивом соленую рыбу.

Союз рыбы и пива, как показало время, оказался крепче Союза Советских Социалистических Республик. В те времена пиво в Ростове пили даже дети и закусывали вяленой рыбой.

Мы любили выдрать из нее воздушный пузырь, поджарить его на огне, придерживая двумя спичками, как пинцетом, чтобы не обжечься. Запашек стоял еще тот. Зато получалась такая рыбная долгоиграющая жевательная резинка.

Учился я тогда в девятом классе средней школы № 80 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Пушкинской. Первый урок мы обычно игнорировали, а вместо него шли в пивной бар «Театральный». Такое высоко эстетичное название этот огромный гадюшник имел только благодаря своему тесному соседству с Ростовским академическим драмтеатром имени Горького – зданием, построенным в форме трактора, в духе конструктивизма тридцатых годов.

Пивной бар располагался у трактора в хвосте.

К девяти часам утра в «Театральном» было уже не пропихнуться. Пиво здесь пили стоя. Во-первых, чтобы не занимать лишнего пространства, во-вторых, чтобы увеличить объем мочевого пузыря. Где, а главное, когда работали все эти люди, до сих пор совершенно не понятно.

Вонь в баре была чудовищная. Из туалетов несло хлоркой и экскрементами. Многие посетители и сами пахли так же, только без дезинфицирующей составляющей. Плотный перегар заглушал запах вареных креветок, скумбрии холодного копчения, соленых зеленых помидоров и кислого пива. Дым отечественных сигарет и папирос заменял собой воздух. Отборнейший мат заглушал нормативную лексику. Шум стоял невообразимый.

Сюда меня первый раз привел десятиклассник Юра Краюшкин. Юра был огромного роста, толстый, с пухлыми губами. Он мог выпить двенадцать кружек пива подряд. А бутылка портвейна вливалась в Юру с той же скоростью, с какой бы она выливалась не в Юрино горло, а, например, в унитаз. Он каким-то непостижимым образом мог пить, не глотая, а просто пропуская жидкость в желудок. Я очень гордился своей дружбой с этим человеком.

Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.

Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.

В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.

Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла, продолжая немо таращиться то на меня, то на нож. Я успел стругануть ее один раз против шерсти, прежде чем она снова загромыхала по мойке своим неприспособленным к борьбе с человеком торсом. Я отложил нож в сторону и снова ухватился за молоток. Аккуратно взял судака за склизкие бока и перевернул перпендикулярно мойке. Придерживая рыбу таким образом, нанес ей сокрушительный прицельный удар между глаз. Кажется, она только этого и ждала. На этот раз вместе с водой мне в лицо полетела липкая чешуя. Залитые кровью глаза продолжали неотрывно за мной наблюдать.

Я решил отрезать ей голову и покончить с этим раз и навсегда. Как только я вонзил ей в холку нож, раба начала исполнять пляски святого Витта и индийский танец живота одновременно.

Уже когда этот судак был обезглавлен и очищен от чешуи, я разрезал его на части и чувствовал, как содрогается его тело и дергается хвост. Кажется, даже шкварча в масле на сковородке, ломтики рыбы продолжали отчаянно сражаться за жизнь.

Мне думается, вегетарианцы, отказавшиеся от употребления мяса, но оставившие за собой право на поедание, а стало быть, убийство рыбы – сильно лукавят. По крайней мере, мне не понятно, почему убийство курицы – это плохо, а убийство рыбы – вроде как не очень. Хотя попадаются и принципиальные.

Как-то в Москве, на Кузнецком мосту, у входа в вегетарианский ресторан спрашиваю у официантки:

– У вас даже рыбы нет?

Она злобно отвечает:

– Нет.

– А спиртное? – интересуюсь я.

– И спиртного нет. Только безалкогольное вино.

– Ну, извините, – говорю. – Всего доброго, – поворачиваюсь и ухожу. Слышу, сзади контрольным выстрелом раздается:

– У нас и курить нельзя.

Добила, чтоб не мучился.

Самое поразительное, что в таком рыбном городе, как Ростов, нет ни одного рыбного ресторана.

Когда Вадик Соломонов вырос и стал врачом-гастроэнтерологом, он работал в поликлинике и регулярно брал взятки рыбой. Вадик рассказывал, как однажды делал колоноскопию какой-то старушке. И в самый ответственный момент изучения ее прямой кишки бедная женщина, на минуту перестав выть от боли, повернулась к нему и сказала: «Доктор, посмотрите хорошо. Я вам вкусной рыбки принесу».

Однажды я ел рыбу и подавился костью. Я кашлял, заедал хлебом, запивал, но кость оставалась на месте. Жена сказала, что надо ехать в больницу. «Иначе, – сказала она, – у тебя начнется асфиксия». Я мнительный и всегда охотно полагаюсь на пессимистичные прогнозы, потому что знаю: если что-то может случиться плохое, то оно непременно случится. Мы поехали в больницу. Там молодая и приятная врач посадила меня под яркую лампу, села напротив, плотно сжав мои колени своими. Это было очень эротично. Я и не заметил, как она извлекла пинцетом злополучную кость.

Буквально через пару недель я заехал на обед к родителям. Мама приготовила вкуснейших жареных толстолобиков, и история с костью повторилась. Но я уже не волновался и никуда не спешил. Я спокойно доел и привычно отправился в больницу. Об асфиксии я не думал, а думал о том, как снова встречусь с сексуальной докторшей. К тому же на этот раз я прибыл в больницу один, без жены. Но вместо нее я обнаружил в кабинете толстого мужика. Он долго и болезненно ковырялся в моем горле, потом, чертыхаясь, достал-таки кость и устало сообщил:

– Вы сегодня уже пятый с костью в горле.

Рыба вяленая и живая продается в Ростове на базарах, в гастрономах, ею торгуют на улицах старушки, ее привозят во дворы многоэтажных домов специальные машины с цистернами, на которых написано: «Живая рыба», и выуживают ее оттуда сачками на длинных шестах. Я сам слышал в подъезде, как одна соседка-пенсионерка говорила другой:

– Лида, во двор рыбу привезли.

– Свежую?

– Темпераментную, как я.

«Ничто не радует, – сказал мне как-то один знакомый. – Еда мне не вкусная». Не только еда – жизнь с годами теряет вкус. Что тут поделать? Повторяющийся опыт нивелирует остроту ощущений.

Как легко было в детстве посреди лета забежать со двора к соседям на первый этаж и попросить стакан воды из-под крана. Взмыленные, с грязными руками и свезенными коленками, запыхавшиеся, мы жадно глотали самую вкусную на свете воду. До самого донышка, до последней капельки. И просили еще.

А теперь еда нам не вкусная.

Мы не верим в чудеса только потому, что наш жизненный опыт их не подтверждает. То есть перестал подтверждать. Может быть, с того момента, когда под маской Деда Мороза вдруг проступили знакомые черты. Может быть, с того дня, когда мы поняли, что жизнь не вечна, что все мы смертны.