Брат Томас Кунц Дин

Глава 10

К тому времени, когда я натянул термокальсоны, джинсы и толстый свитер под горло, надел лыжные ботинки, схватил теплую куртку, сбежал по лестнице, пересек гостиную и открыл тяжелую дубовую дверь, ведущую во внутренний дворик гостевого крыла, занялась заря.

Тусклый свет окрасил в серое колонны из известняка, которые окружали двор. Под крышей галереи темнота еще держалась, словно ночь не заметила прихода утра и не собиралась отступать.

Во дворе святой Варфоломей, без лыжных ботинок, присыпанный свежим снежком, по-прежнему держал тыкву на вытянутой руке.

В восточной части внутреннего дворика, напротив дубовой двери, из которой я выскочил, находился вход для гостей в церковь аббатства. Голоса, поющие молитву, и удары колокола долетали ко мне не из церкви, а из двух галерей, одна из которых находилась передо мной, а вторая уходила вправо.

Каменный коридор вел к главному внутреннему дворику, в четыре раза превосходящему гостевой. И окружала его более внушительная колоннада.

Сорок шесть братьев и пятеро послушников стояли под открытым небом, лицом к аббату Бернару, который находился на колокольном возвышении и одной рукой ритмично дергал за веревку колокола.

Matins закончились, и перед окончанием Lauds они все вышли из церкви для завершающей молитвы и обращения аббата.

Молитва называлась Angelus и на латыни звучала прекрасно, возносимая многими голосами.

Когда я вошел во внутренний двор, братья пели: «Fiat mini secundum verbum tuum». А потом аббат и все остальные добавили: «Ave Maria».

Два помощника шерифа стояли под колоннами, ожидая, пока монахи закончат молебен. Мужчины крупные и более суровые, чем монахи.

Они повернулись ко мне. По виду я не был ни копом, ни монахом, и неопределенность моего статуса вызывала интерес.

Смотрели они так пристально, что я бы не удивился, если бы в холодном воздухе от их глаз пошел бы такой же парок, какой слетал с губ при каждом выдохе.

Имея большой опыт общения с полицией, я знал, что нет смысла подходить к ним и советовать прежде всего обратить свое внимание на мрачного русского, каким бы чистым и пушистым ни выглядел он в этот момент. Если бы я так поступил, их интерес к моей особе возрос бы десятикратно.

Хотя мне не терпелось узнать, по какой причине вызвали шерифа, я подавил желание задать им соответствующий вопрос. Они бы решили, что ответ мне уже известен, я только имитирую незнание, и отнеслись бы ко мне с большей подозрительностью.

Как только ты заинтересовал копа, если речь идет о совершении преступления, тебе уже ни при каких обстоятельствах не удастся покинуть список потенциальных подозреваемых. Очистить твою репутацию по силам только событиям, контролировать которые ты не можешь. К примеру, если тебя зарежет, застрелит или задушит настоящий преступник.

— Ut digni efficiamur promissionibus Christi, — пропели братья, на что аббат ответил:

— Oremus, — что означало: «Помолимся».

А еще через полминуты пение Angelus завершилось.

Обычно после Angelus аббат обращается к братьям с отрывком из какого-нибудь святого текста и объясняет его приложение к монастырской жизни. Затем, пританцовывая, поет «Чай вдвоем».

Ладно, пританцовывание и пение «Чая вдвоем» я выдумал. Аббат Бернар очень уж напоминает Фреда Астера,[9] вот почему в этот момент перед моим мысленным взором и возникает этот знаменитый танцовщик и актер.

На этот раз вместо обращения аббат отпустил с утренней мессы всех тех, кто мог подсобить помощникам шерифа в тщательном обыске всех помещений и территории аббатства.

Часы показывали 6. 28. Месса начиналась в семь утра.

Тем, кто собирался присутствовать на мессе, предлагалось ответить на вопросы властей после службы, а также оказать людям шерифа всемерное содействие.

Месса обычно заканчивалась в 7. 50. Завтрак, проходит он в молчании, всегда начинается ровно в восемь.

Аббат также позволил всем тем, кто будет помогать полиции, не посещать Тегсе, третью из семи ежедневных молитв. Она начинается в 8. 40 и длится примерно пятнадцать минут. Четвертая молитва — Sext — в половине двенадцатого, перед ленчем.

Когда миряне узнают, что монашеская жизнь строго регламентирована и один и тот же распорядок повторяется изо дня в день, они морщатся. Думают, что такая жизнь скучна, даже занудна.

За месяцы, проведенные среди монахов, я понял, что молитвы и медитации, наоборот, придают им энергии. В часы отдыха, между обедом и Compline, вечерней молитвой, они радуются жизни, веселые, остроумные.

Ну, во всяком случае большинство, потому что есть среди них и тихони. И пара-тройка таких, кто слишком уж доволен тем, что посвятил свою жизнь Богу, отчего возникают сомнения в бескорыстии этого поступка.

Один из них, брат Мариас, обладает столь энциклопедическими знаниями по творчеству Гилберта и Салливана[10] (и таким желанием поделиться этими знаниями), что вы просто не будете знать, куда от него деться.

Люди не становятся святыми только потому, что стали монахами. Все человеческое им совершенно не чуждо.

После завершающих слов аббата многие из братьев поспешили к помощникам шерифа, стоявшим под колоннами, стремясь оказать им посильную помощь.

Я заметил одного послушника, который продолжал бродить под падающим снегом. Хотя лицо закрывал капюшон, я видел, что он смотрит на меня.

Это был брат Леопольд, который только в октябре окончил курс подготовки к вступлению в орден и лишь два месяца носил рясу. Как и у многих уроженцев Среднего Запада, у него было веснушчатое лицо и обаятельная улыбка.

Из пятерых послушников я не доверял только ему. По какой причине, сказать не мог. Нутром чувствовал, ничего больше.

Брат Костяшки подошел ко мне, остановился, отряхнулся, сбрасывая с рясы снег. Откидывая капюшон, шепнул: «Нет брата Тимоти».

Брат Тимоти, ведающий техническими системами аббатства и школы, не относился к тем, кто мог опоздать к Matins или сбежать из аббатства, нарушая данные им обеты. Слабину он давал только в отношении «Кит-Кэт».

— Должно быть, именно об него я чуть не споткнулся прошлой ночью на углу библиотеки. Мне нужно поговорить с полицией.

— Еще нет. Пройдись со мной, — предложил брат Костяшки. — Нам понадобится место, где нас не будет подслушивать сотня ушей.

Я посмотрел на внутренний двор. Брат Леопольд исчез.

С его открытым лицом и прямотой, свойственной уроженцам Среднего Запада, Леопольд никак не мог считаться расчетливым, хитрым, скрытным и лживым.

Однако умел появляться и исчезать с внезапностью, которая иногда напоминала мне материализующегося и дематериализующегося призрака. Вот он здесь, а теперь его уже нет. Вот его нет, а теперь он уже здесь.

Вместе с братом Костяшки я прошел каменным коридором во внутренний дворик крыла для гостей, а оттуда, открыв дубовую дверь, — в гостиную на первом этаже этого крыла.

Мы направились к камину в северном конце комнаты и, пусть огонь и не горел, сели в кресла, лицом друг к другу.

— После того как мы поговорили прошлой ночью, я обошел все кельи, — сообщил мне брат Костяшки. — Не имел на это права. Чувствовал себя соглядатаем. Но, похоже, поступил правильно.

— Вы приняли ответственное решение.

— Именно. Даже в прошлом, когда я работал на Мартинелли и не слышал голоса Бога, я иногда принимал такие решения. Скажем, если босс посылал меня к какому-то парню, чтобы я переломал ему ноги, а парень внимал голосу здравого смысла после того, как я ломал одну, вторую я оставлял целехонькой. Такие вот дела.

— Сэр, из чистого любопытства… Когда вы начали подготовку к тому, чтобы стать монахом аббатства Святого Варфоломея, сколько длилась ваша первая исповедь?

— Отец Рейнхарт говорит, два часа и десять минут, но мне показалось — полтора месяца.

— Готов спорить, что показалось.

— Так или иначе, некоторые братья оставляют двери приоткрытыми, другие нет, но ни одна не запирается. Ручным фонариком я от двери освещал каждую кровать. Пустой не нашел.

— Кто-нибудь проснулся?

— Брат Джеремия страдает бессонницей. Брата Джона Энтони мучила изжога после вчерашнего обеда.

— Не следовало ему так налегать на соус «чили».

— Я сказал им, что унюхал запах дыма, вот и решил проверить, не горит ли чего.

— Вы солгали, сэр, — в шутку поддел я его.

— Не ложь усадит меня в один котел с Аль Капоне, а один шаг по скользкому склону, где я находился раньше.

И он истово перекрестился рукой, от одного вида которой по спине бежал холодок.

Братья вставали в пять утра, умывались, одевались и в 5. 40 выстраивались в главном внутреннем дворе, чтобы вместе войти в церковь на Matins и Lauds. To есть в два часа ночи все они спали, а не читали и не играли в «Гейм бой».

— Вы заходили к послушникам, проверяли их?

— Нет. Ты сказал, что брат, который лежал лицом вниз, был в черном, ты чуть не споткнулся об него.

В некоторых других монашеских орденах послушники носят такие же рясы (или очень похожие), как и монахи, но в аббатстве Святого Варфоломея рясы у послушников были серые — не черные.

— Я решил, что парень, который лежал во дворе без сознания, пришел в себя, поднялся и вернулся в кровать… или это был аббат.

— Вы проверили и аббата?

— Сынок, я не мог заглянуть в его личные апартаменты, чтобы узнать, не горит ли там чего. Он в три раза умнее меня. А кроме того, ты сказал, что парень во дворе был тяжелый, так? Ты сказал, тяжелый. А аббата Бернара нужно привязывать даже при легком ветерке.

— Фред Астер.

Брат Костяшки поморщился. Почесал перебитый нос.

— Лучше бы ты не говорил мне насчет «Чая вдвоем». Теперь, когда утром аббат обращается к нам, я только и жду, что он вот-вот начнет приплясывать.

— Когда они узнали, что брата Тимоти нет?

— Я не увидел его во дворе перед Matins. К Lauds он все еще не показался. Вот я и выскользнул из церкви, чтобы проверить его комнату. Под одеялом лежали подушки.

— Подушки?

— Прошлой ночью, в луче карманного фонарика, подушки вполне сошли за брата Тимоти.

— Зачем он это сделал? Отбоя у нас нет. Проверки, все ли на местах, тоже.

— Может, Тим этого и не делал. Кто-то другой положил подушки под одеяло, чтобы выиграть время, не дать нам понять, что Тима нет.

— Время для чего?

— Не знаю. Но если бы прошлой ночью я увидел, что его нет, то понял, что именно его ты нашел во дворе, и разбудил бы аббата.

— Он был тяжелый, все так.

— «Кит-кэтовский» живот. Если бы об исчезновении брата стало известно во время моей ночной проверки, копы приехали бы сюда гораздо раньше, до того, как навалило столько снега.

— Теперь найти его сложнее, — кивнул я. — Он… мертв, не так ли?

Брат Костяшки уставился в камин, где не горел огонь.

— По моему профессиональному мнению, да.

Я слишком часто видел смерть. Убежал от нее в этот монастырь, но, разумеется, убегая от нее, прибежал в ее объятья.

От жизни уйти можно, от смерти — никогда.

Глава 11

Барашек зари превратился в утреннего льва, когда внезапный порыв ветра тряхнул окна гостиной, щедро бросив в них снегом. Снегопад превратился в буран.

— Мне нравился брат Тимоти, — вздохнул я.

— Милый был парень, — согласился Костяшки. — Так очаровательно краснел.

Тут меня осенило.

— Кто-то положил подушки под одеяло на кровати брата Тимоти не только для того, чтобы его не начали искать ночью, пока землю не завалило снегом. Убийца выигрывал время и для того, чтобы завершить приготовления к тому, ради чего он сюда и пришел.

— Кто он? — спросил Костяшки.

— Я говорил вам, сэр, я — не ясновидящий.

— Я не про ясновидение. Подумал, что у тебя есть какие-то зацепки.

— Я и не Шерлок Холмс. Лучше мне поговорить с полицией.

— Может, тебе стоит подумать, а правильное ли это решение.

— Но я должен рассказать им, что случилось.

— Ты собираешься рассказать им о бодэчах?

В Пико-Мундо Уайатт Портер, начальник полиции, относился ко мне как отец. Он узнал о моем даре, когда мне исполнилось пятнадцать.

Не вдохновляла меня эта идея, сидеть перед шерифом округа и рассказывать ему, что я вижу мертвых, а также демонов, похожих на волков и постоянно видоизменяющихся.

— Чиф Портер может позвонить местному шерифу и поручиться за меня.

На лице брата Костяшки читалось сомнение.

— И сколько на это потребуется времени?

— Не так уж и много, если я быстро свяжусь с Уайаттом.

— Я не про то время, которое потребуется чифу Портеру, чтобы сказать местным копам, что ты — не мошенник. Меня интересует, как скоро местные копы в это поверят.

Я понимал, о чем он. Даже Уайатта Портера, интеллигентного человека, умницу, который знал мою бабушку так же хорошо, как и меня, пришлось убеждать, когда я пришел к нему с информацией, позволившей успешно завершить зашедшее в тупик расследование убийства.

— Сынок, никто, кроме тебя, бодэчей не видит. Если детей или нас всех кто-то или что-то может убить, только у тебя есть шанс определить, что, где и когда должно случиться, только ты можешь это предотвратить.

На паркетном полу лежал псевдоперсидский ковер. У меня под ногами расположился вытканный дракон.

— Не нужна мне такая ответственность. Не могу брать ее на себя.

— Бог, похоже, думает, что можешь.

— Девятнадцать трупов, — напомнил я ему.

— А могло быть больше двухсот. Послушай, сынок, не думай, что все копы такие же, как Уайатт Портер.

— Я знаю, что не все.

— В эти дни копы думают, что законы — это все. Копы не помнят, что однажды люди получили законы с небес и тогда эти законы не состояли только из «нет» и «нельзя», но являлись образом жизни и причиной, по которой следовало жить так, а не иначе. Копы теперь думают, что только политики создают и переделывают законы, поэтому и не следует удивляться тому, что некоторым людям на законы наплевать. Далеко не все слуги закона не понимают истинную причину, по которой законы нужны. И если ты выложишь свою историю не тому копу, он никогда не поймет, что ты на его стороне. Никогда не поверит, что у тебя особый дар. Такой коп подумает, что ты не в своем уме, что такие, как ты, мешают нормальной жизни мира. Он не поверит тебе. Не сможет поверить. Что будет, если он упечет тебя в тюремную камеру или в психушку? Что мы тогда будем делать?

Мне не нравилась наглая морда дракона, не нравились яркие нити, от которых его глаза наливались жаждой насилия. Я сместил левую ногу, поставил на драконью морду.

— Сэр, может, я не буду упоминать ни про мой дар, ни про бодэчей. Только скажу, что нашел монаха на земле, а потом кто-то ударил меня дубинкой.

— И что ты делал во дворе в такой час? Куда ты шел, откуда, что затевал? Почему у тебя такое необычное имя? Уж не ты ли тот самый парень, который позапрошлым летом отличился в торговом центре «Зеленая луна»? Беды преследуют тебя или ты сам — беда?

Он выступал в роли адвоката дьявола.

И я наполовину поверил, будто почувствовал, как дракон дернулся под моей ногой.

— Если уж на то пошло, я не смогу сказать им ничего полезного, — смирился я. — Полагаю, мы можем подождать, пока они найдут тело.

— Они его не найдут, — уверенно заявил брат Костяшки. — Они не ищут брата Тима, которого убили, а тело спрятали. Кого они ищут, так это брата Тима, который где-то перерезал себе вены или повесился.

Я вытаращился на него, до конца не понимая, о чем он толкует.

— После самоубийства брата Константина прошло только два года, — напомнил он.

Константин — тот самый монах, душа которого задержалась в этом мире и иногда дает о себе знать энергетическим полтергейстом в самых неожиданных местах.

По причинам, которые до сих пор никто не понимает, как-то ночью, когда все братья спали, он поднялся на колокольню аббатства, привязал один конец веревки к поворотной балке, на которой висели три колокола, второй конец затянул на шее и прыгнул с парапета, перебудив колокольным звоном весь монастырь.

Среди верующих самоубийство едва ли не самая страшная смерть. Поступок Константина поверг братьев в глубочайший ужас. И время тут лекарем не стало.

— Шериф думает, что мы не от мира сего и доверять нам нельзя. Он из тех, кто верит, что под монастырем есть секретные катакомбы, в которых живут монахи-убийцы. Они выходят оттуда по ночам, чтобы творить свое черное дело. Эти байки рассказывали про католиков куклуксклановцы, только шериф, возможно, и не знает, откуда ноги растут. Забавно, когда люди, которые ни во что не верят, с ходу готовы поверить в любую чушь, рассказанную о нас.

— Так они думают, что брат Тимоти покончил с собой?

— Шериф, вероятно, думает, что мы все покончим с собой, как те несчастные, которые выпили отравленный «кулэйд» Джима Джонса.

Мне на ум пришли Бинг Кросби и Барри Фицд-жеральд.

— Видел недавно старый фильм «Идти своим путем».[11]

— Тогда было не просто другое время, сынок. Другая планета.

Открылась наружная дверь гостиной. Вошли помощник шерифа и четыре монаха. Они прибыли, чтобы обыскать гостевое крыло, хотя едва ли нацелившийся на самоубийство брат выбрал бы эту часть монастыря для того, чтобы выпить бутылку «Клорокса».[12]

Брат Костяшки продекламировал последние строки молитвы, перекрестился, и я последовал его примеру, словно мы удалились сюда, чтобы вместе помолиться за скорейшее возвращение живого и невредимого брата Тимоти.

Не знаю, можно ли квалифицировать этот обман как полшага по скользкому склону. Я не почувствовал, что куда-то соскальзываю. Но, разумеется, мы не замечаем спуска, пока не набираем скорость ракеты.

Костяшки убедил меня, что я не найду друзей в Управлении шерифа, что я не должен связывать себя никакими обязательствами, если хочу открыть, какой готовящийся акт насилия привлек в монастырь бодэчей. Вот почему я решил избегать контактов с копами, пусть и не делая вид, что скрываюсь от них.

Брат Флетчер, кантор и дирижер монастырского хора, один из четырех монахов, пришедших с помощником шерифа, попросил разрешения обыскать мои апартаменты и незамедлительно его получил.

В угоду помощнику шерифа, чьи глаза под грузом подозрений превратились в щелочки, Костяшки предложил мне помочь ему в осмотре кладовых, которые были его вотчиной, поскольку он отвечал за продукты и напитки.

Когда мы вышли из гостиной во внутренний дворик гостевого крыла, где между колоннами завывал ветер, я увидел поджидающего меня Элвиса.

В предыдущих двух рукописях я рассказывал о своих отношениях с душой Элвиса Пресли, которая не покинула наш мир, а пребывала в Пико-Мундо. Когда я ушел из городка в пустыне в расположенный в горах монастырь, Элвис двинулся следом.

Вместо того чтобы обитать в подходящем для него месте, скажем, в «Грейсленд», он предпочитает мою компанию. Думает, что с моей помощью рано или поздно решится покинуть этот мир и отбыть в следующий.

Наверное, мне бы радоваться тому, что это призрак Элвиса Пресли, а не какого-нибудь панка вроде Сида Кошмарика. У Короля тонкое чувство юмора, и он тревожится обо мне, пусть иногда безутешно плачет и никак не может остановиться. Молчаливо, разумеется, но слез проливает море.

Мертвые не говорят и не пользуются устройствами, воспроизводящими текст, поэтому мне потребовалось много времени, чтобы понять, почему Элвис задержался в нашем беспокойном мире. Поначалу я думал, что мир этот отнесся к нему очень даже хорошо, вот он и не хочет уходить куда-то еще.

На самом деле ему очень хочется увидеть свою мать, Глейдис, в следующем мире, но он не может заставить себя перейти границу между мирами, потому что грядущее воссоединение наполняет его тревогой.

Редкие мужчины любили мать больше, чем Элвис любил Глейдис. Она умерла молодой, и он скорбел о ней до самой смерти.

Его страхи, однако, связаны с тем, что он упал в ее глазах, и падение это вызвано употреблением наркотиков и неудачами в личной жизни, случившимися после ее ухода. Он стесняется и своей недостойной смерти (передозировка прописанных лекарств, лицо в блевотине), хотя для рок-н-ролльных знаменитостей такая смерть скорее правило, чем исключение.

Я частенько уверял его, что там, где ждет Глейдис, нет ни стыда, ни злости, ни разочарования, только любовь и понимание. Я говорю ему, что на Той стороне она с радостью обнимет его.

Пока что мои уверения его не убедили. Разумеется, никаких оснований для того, чтобы он принимал их за истину, и нет. Помните, в шестой главе я признал, что ничего не знаю.

Когда мы вошли в коридор, соединяющий гостевой и главный внутренние дворики, я сказал брату Костяшки: «Здесь Элвис».

— Да? И из какого фильма?

То есть Костяшки хотел знать, в каком наряде Король.

Другие призраки носят только ту одежду, в которой они умерли. У Донни Москита, бывшего мэра Пико-Мундо, случился обширный инфаркт, когда он «кувыркался» с молодой женщиной. Сексом он занимался, надев туфли на высоких каблуках и женское белье. Его это возбуждало. И теперь призрак мэра Москита выглядит не очень (волосатое мужское тело в кружевных трусиках и лифчике), бродя по улицам городка, где при жизни в его честь назвали парк, но потом переименовали, отдав предпочтение ведущему популярной телевикторины.

Но Элвис и после смерти просто супер. Надевает по своему выбору те самые костюмы, в которых выступал на сцене и снимался в кино. В то утро он прибыл в черных туфлях, обтягивающих черных фрачных брюках, красном кушаке, белой рубашке с жабо, элегантном шейном платке.

— Это наряд танцора фламенко из «Забав в Акапулько», — ответил я брату Костяшки.

— В Сьерре-то зима.

— Холода он не чувствует.

— Не слишком подходящий наряд для монастыря.

— Он не снимался в монашеских фильмах.

Шагая рядом со мной, в самом конце коридора Элвис обнял меня за плечи, словно пытался поддержать. По ощущениям казалось, что это рука живого человека.

Я не знаю, почему призраки обретают плоть, прикасаясь ко мне, почему они теплые, а не холодные, однако они проходят сквозь стены и дематериализуются, едва у них возникает такое желание. Это загадка, на которую я, скорее всего, ответа так и не найду. Столь же непонятными для меня останутся популярность баллончиков с аэрозольным сыром и удачная певческая карьера мистера Уильяма Шэтнера[13] после показа «Стар трек».

В главном внутреннем дворе ветер бился о высокие стены, швырялся снегом, который падал с неба, поднимал с пола выпавший ранее, забрасывал в галереи через зазоры между колоннами. Мы же спешили к двери кухни в южном крыле.

Небо низко-низко нависло над аббатством Святого Варфоломея, напоминая потолок, с которого сыплется белая штукатурка-снег.

Глава 12

Брат Костяшки и я действительно обыскали все кладовые, но, само собой, не нашли никаких следов брата Тимоти.

Элвиса привлекла полка с банками арахисового масла. Возможно, он вспомнил, что при жизни основу его диеты составляли сэндвичи с сушеными бананами и этим самым маслом.

Какое-то время помощники шерифа и монахи обследовали коридоры, трапезную, кухню, прилегающие помещения. Потом все успокоилось, только ветер шуршал снегом по оконным стеклам, а поиски брата Тимоти переместились в другие части аббатства.

После того как закончился обыск библиотеки, я ушел туда, чтобы тревожиться и отсиживаться до отъезда копов.

Элвис пошел со мной, а Костяшки остался в кладовой, проверить, что нужно докупить, а потом пойти к мессе. Исчезновение брата Тимоти нас всех опечалило, но жизнь-то продолжалась.

По твердому убеждению братьев, когда придет День и время истечет, уйти, занимаясь честной работой, так же хорошо, как уйти во время молитвы.

В библиотеке Элвис бродил между стеллажами, иногда останавливался, всматривался в фамилии авторов и названия на корешках.

Периодически он читал книги. Когда только обрел славу, заказывал по двадцать книг в книжном магазине Мемфиса.

В библиотеке аббатства шестьдесят тысяч томов. Монахи, особенно бенедектинцы, всегда стремились сохранять знание.

Многие монастыри Старого Света строились, как крепости, на вершинах высоких холмов, с одним-единственным подходом, который легко блокировался. Знания двух тысячелетий, в том числе великие работы древних греков и римлян, сохранились усилиями монахов, когда набеги варваров (готов, гуннов, вандалов) раз за разом уничтожали западную цивилизацию, и дважды, когда исламские армии едва не захватили Европу.

Цивилизация (говорит мой друг Оззи Бун) существует только потому, что в мире все-таки есть два вида людей: первые могут строить с мастерком в одной руке и мечом в другой, а вторые знают, что в начале было Слово, и готовы рискнуть жизнью, чтобы сохранить все книги ради истин, которые могут в них содержаться.

Думаю, он бы мог отметить и поваров. Чтобы строить, сражаться, рисковать жизнью ради хорошей идеи, нужно быть сильным духом. И ничто так не поддерживает дух, как отменно приготовленная яичница с ветчиной.

Я тоже нервно кружил по проходам между стеллажами, пока, обогнув очередной угол, не столкнулся лицом к лицу с Родионом Романовичем, русским, которого недавно видел во сне.

Я никогда не утверждал, что мне свойственна выдержка Джеймса Бонда, вот мне и не стыдно признать, что я отпрянул и воскликнул: «Сукин сын!»

Бородатый, хмурый донельзя, с бровями, сошедшимися у переносицы, русский спросил с легким акцентом: «Что с вами?»