Подозреваемый Кунц Дин

Глава 47

Начал Митч с чердака. Нашел крышку люка в гардеробной, примыкающей к спальне Энсона. К крышке крепилась складная лестница.

Две лампочки плохо освещали просторный чердак, но увидел он там только паутину, растянутую между стропилами и крышей.

А ветер продолжал реветь, визжать и шипеть, словно был разъяренным, голодным котом, а чердак – клеткой с канарейкой.

Санта-Аны испугались даже пауки, которые в тревоге бегали по паутине, вместо того чтобы застыть, поджидая добычу.

На чердаке ничего не хранилось. Митч уже собрался спуститься, но что-то его удержало. Подозрительность, может, интуиция.

Пол на чердаке выстелили фанерой. Энсон, вероятно, не стал бы хранить деньги под листом фанеры, прибитым шестнадцатью гвоздями. В случае крайней необходимости он бы не смог быстро добраться до этих денег.

Тем не менее, нагибая голову, чтобы не удариться о стропила, Митч продолжал ходить взад-вперед, прислушиваясь к звуку шагов. Его не покидало ощущение, что он на пороге открытия.

Наконец его внимание привлек гвоздь. Все остальные гвозди были вбиты в пол, а у этого шляпка торчала на четверть дюйма.

Митч опустился рядом с гвоздем на колени, оглядел его. Шляпка широкая и плоская. Судя по ее размерам и толщине стержня, длиной гвоздь был как минимум в три дюйма.

Ухватившись за гвоздь большим и указательным пальцем, Митч попытался его пошатать, но убедился, что сидит гвоздь крепко.

Сверхъестественное чувство охватило его, совсем как в тот момент, когда он увидел поле, заросшее ситанионом, которое ветер и лунный свет превратили в ртутное озеро.

Внезапно ему показалось, что Холли совсем рядом, он даже оглянулся и не удивился бы, если б увидел ее. И чувство это не пропало, а продолжало нарастать, по спине побежал холодок.

Митч спустился на кухню. В ящике, где он нашел ключи, лежали и наиболее часто используемые инструменты. Он взял отвертку и молоток-гвоздодер.

– Что ты там делаешь?! – крикнул из прачечной Энсон.

Митч не ответил.

Вернувшись на чердак, легко вытащил гвоздь. Потом, используя отвертку как рычаг, вогнав острие под шляпку следующего гвоздя и постукивая по другому концу молотком, вытащил гвоздь из фанеры на четверть дюйма, после чего воспользовался гвоздодером.

Возбужденные пауки метались по натянутым паутинам, ветер ревел и завывал.

С каждым новым выдернутым гвоздем росло ощущение, что цель все ближе. Наконец Митч выдернул последний и перевернул лист фанеры.

Нашел только балки. Да фибергласовую изоляцию между ними. Убрал фиберглас. Никакого сейфа, никаких запаянных в пластик пачек стодолларовых банкнот.

Ощущение, что он на пороге открытия, прошло, как и чувство, что Холли совсем рядом. Митч посидел, не понимая, что на него нашло.

«Что это, черт побери, было?»

Оглядывая чердак, он не испытывал ни малейшего желания отрывать от балок другие листы фанеры.

Его первоначальное предположение подтвердилось. На случай пожара или по какой другой причине Энсон не стал бы прятать деньги там, где не смог бы до них быстро добраться.

Митч оставил пауков в темноте, в компании с завывающим ветром.

После того как поднял крышку люка с лестницей, продолжил поиски в гардеробной. Заглянул за одежду. Проверил все ящики на предмет второго дна или ложной задней стенки, заглянул под каждую полку, простукал пол и стены.

В спальне приподнял все картины в надежде найти стенной сейф, хотя сомневался, что Энсон будет прятать его в столь очевидном месте, сдвинул кровать, но не нашел отдельного квадрата ковра, под которым мог скрываться вделанный в пол сейф.

Обыскал Митч и две ванные, чулан в коридоре, две необставленные спальни. Ничего не нашел.

Внизу начал с отделанного панелями красного дерева, уставленного стеллажами с книгами кабинета-библиотеки. Вот уж где было множество мест для тайника. Митч обследовал максимум половину, когда посмотрел на часы и увидел, что уже 11.33, то есть до звонка похитителей оставалось двадцать семь минут.

На кухне он взял со столика пистолет и направился в комнату-прачечную. Когда открыл дверь, в нос ударил запах мочи.

Он включил свет и нашел Энсона в самом жалком виде.

Большая часть потопа впиталась в брюки, носки, залилась в туфли, но желтая лужица образовалась и на плитках пола, у ножек стула.

Если к другим социопаты испытывают ярость и ненависть, то себя любят и жалеют, и на иные любовь и жалость они просто не способны. В этой любви к себе немалую часть составляет гордость. Энсон понятия не имел, что такое стыд, но его гордости Митч нанес жестокий удар, ввергнув Энсона в пучину жалости к себе.

Загорелая кожа на лице посерела. Да и само лицо стало одутловатым. А уж глаза превратились в озера муки.

– Посмотри, что ты со мной сделал! – взвизгнул Энсон.

– Ты все сделал сам.

Если жалость к себе и оставила в разуме Энсона место для злости, то последнюю он очень хорошо скрывал.

– Ты поступил нехорошо.

– Есть такое, – не стал спорить Митч.

– Должно быть, смеешься от души.

– Нет. Не вижу здесь ничего забавного.

– Смеешься внутри.

– Я это ненавижу.

– Если ненавидишь, то где теперь твой стыд?

Митч промолчал.

– Где твое покрасневшее лицо? Где мой вечно краснеющий брат?

– Время нас поджимает, Энсон. Они скоро позвонят. Мне нужны наличные.

– А я? Что получу за это я? Почему я должен только отдавать и отдавать?

Вытянув руку, встав в ту же позу, что и Кэмпбелл в библиотеке, когда целился в него, Митч нацелил пистолет на лицо брата.

– Ты дашь мне деньги, а я сохраню тебе жизнь.

– Что это будет за жизнь?

– Тебе останется все, что у тебя есть. Я заплачу выкуп, сделаю так, чтобы полиция не узнала о похищении, поэтому никто не будет задавать тебе никаких вопросов.

Несомненно, Энсон думал о Дэниэле и Кэти.

– Будешь жить, как и прежде, – лгал Митч, – делать все, что тебе заблагорассудится.

Энсон без труда повесил бы убийство их родителей на Митча, если бы того убили и похоронили в пустыне. Теперь с этим возникали проблемы.

– Я дам тебе деньги, а ты меня освободишь, – сказал он.

– Хорошо.

– Как? – В голосе Энсона слышалось сомнение.

– Прежде чем я уеду, чтобы обменять деньги на Холли, я обездвижу тебя тазером, а потом сниму наручники. Оставлю тебя дергающимся на полу.

Энсон задумался.

– Давай, пират. Расставайся с сокровищем. Если ты не скажешь мне, где деньги, до того, как зазвонит телефон, предложение снимается.

Энсон встретился с ним взглядом.

Митч глаз не отвел.

– Я тебя освобожу.

– Ты такой же, как я. – Энсон все еще сомневался.

– Если хочешь, можешь так думать.

Энсон так пристально вглядывался в Митча, словно хотел прочесть его мысли.

Он сидел, прикованный к стулу, руки и плечи болели, он надул в штаны, и на него смотрело дуло пистолета.

И, однако, Энсон хладнокровно рассчитывал варианты, взвешивал свои шансы на спасение, на то, что Митч сдержит слово.

– Сейф в полу на кухне, – наконец сказал он.

Глава 48

В столике, который стоял слева от мойки, были две полки, заставленные кастрюлями и сковородами.

Митч сначала разгрузил полки, потом вытащил их, менее чем за минуту открыв участок пола под шкафчиком.

В четырех углах увидел четыре деревянных клина, которые удерживали на месте деревянную крышку. Вытащил клинья, потом деревянный прямоугольник, открыв лицевую панель вделанного в бетон фундамента сейфа.

Комбинация, которую дал ему Энсон, не подвела. Тяжелая лицевая панель откинулась. Глубина сейфа составляла порядка фута, длина – два фута, ширина – восемнадцать дюймов. В сейфе лежали завернутые в пластик пачки стодолларовых банкнот и конверт из плотной коричневой бумаги. По словам Энсона, в конверте были облигации на предъ-явителя, выпущенные одним швейцарским банком. Такие же ликвидные, как и стодолларовые банкноты, но более компактные и удобные при перевозке, скажем, через границу.

Содержимое сейфа Митч выложил на кухонный стол и заглянул в конверт. Там лежали шесть облигаций на сто тысяч долларов каждая. Деньги выплачивались предъявителю ценной бумаги, независимо от того, кто был ее покупателем.

Как и днем раньше, Митч не ожидал, что в его руках окажется такая огромная сумма, и сомневался, что ему выпадет второй такой случай. Однако все это богатство не вызывало у него никакой радости.

Это был выкуп за Холли, и он расстался бы с ним без малейшего сожаления. Опять же, это были те самые деньги, из-за которых Холли и похитили, поэтому они не вызывали у него ничего, кроме антипатии. Не хотелось даже прикасаться к ним.

Часы на кухне показывали 11.54.

Шесть минут до звонка.

Митч вернулся в комнату-прачечную, дверь в которую оставлял открытой. Не гасил и свет.

Погруженный в свои мысли, Энсон сидел на мокром стуле в мокрых штанах. На вопрос Митча ответил не сразу.

– Шестьсот тысяч долларов в облигациях. Сколько наличными?

– Остальное.

– Остальное от двух миллионов? Миллион четыреста тысяч долларов сотенными банкнотами?

– Именно это я и сказал. Или я сказал что-то другое?

– Я собираюсь их пересчитать.

– Попутного ветра.

– Если там будет другая сумма, сделка отменяется. Я не освобожу тебя, когда буду уходить.

В раздражении Энсон дернулся, наручники звякнули, ударившись о стул.

– А что ты собираешься со мной сделать?

– Я тебе все объяснил. Если ты хочешь, чтобы я прошел свою часть пути, ты должен пройти свою. Я начинаю считать.

Митч отвернулся, чтобы вернуться к кухонному столу, но голос Энсона остановил его:

– Наличными там восемьсот тысяч.

– Не миллион четыреста?

– Вся сумма, облигации плюс наличные, миллион четыреста. Я перепутал.

– Да. Перепутал. Мне нужны еще шестьсот тысяч.

– Это все. Больше у меня ничего нет.

– Ты говорил, что у тебя нет и этого.

– Я не всегда лгу, – ответил Энсон.

– Пираты никогда не зарывают все, что у них есть, в одном месте.

– Почему бы тебе не забыть о пиратах?

Часы показывали 11.55.

И тут Митча осенило.

– Действительно, о пиратах стоит забыть и лучше подумать о яхте. Ты купил себе парусную яхту. Сколько денег лежит на борту?

– Ничего. На яхте ничего нет. Я не успел поставить там сейф.

– Если они убьют Холли, я покопаюсь в твоих бумагах, – предупредил Митч. – Найду и название яхты, и место, где она пришвартована, а потом поеду туда с топором и дрелью.

– Делай что хочешь.

– Изрублю внутри все, от носа до кормы, а когда найду деньги и узнаю, что ты мне солгал, вернусь сюда и заклею тебе рот, чтобы больше ты этого никогда не сделал.

– Я говорю правду.

– Я закрою тебя здесь, в темноте, без пищи и воды, и оставлю умирать от голода и жажды, задыхающегося в собственных испражнениях. Буду сидеть на кухне, есть твою еду и слушать, как ты подыхаешь в темноте.

Митч не верил, что он мог так жестоко кого-либо убить, но для его уха голос звучал более чем убедительно.

И потом, если бы он потерял Холли, все было бы возможно. Только с ней он обрел полноценную жизнь. Без нее часть его умерла бы, и он, возможно, стал бы совсем другим человеком.

Энсон, похоже, пришел к тому же выводу, потому что сказал:

– Хорошо. Четыреста тысяч долларов.

– Где?

– На яхте. Я скажу тебе, как их найти.

– Нам все еще не хватает двухсот тысяч.

– Больше нет. Наличными. Мне нужно продать кое-какие акции.

Митч посмотрел на часы. 11.56.

– Остается четыре минуты. На ложь времени нет, Энсон.

– Можешь ты мне хоть раз поверить? Хоть раз? Наличных больше нет.

– Мне и так придется менять условия сделки. Никаких переводов на банковские счета. Теперь я должен еще и торговаться, уменьшать общую сумму на двести тысяч.

– Они согласятся, – заверил его Энсон. – Знаю я этих подонков. Чтобы они отказались от миллиона восьмисот тысяч? Да никогда. Эти не откажутся.

– Надеюсь, все будет, как ты говоришь.

– Послушай, мы поладили, не так ли? Мы же поладили? Поэтому не оставляй меня в темноте.

Митч уже отвернулся от него. Свет в комнате-прачечной выключать не стал, не закрыл и дверь.

Подойдя к столу, посмотрел на облигации на предъявителя и деньги. Взял ручку и блокнот и пошел к телефонному аппарату.

Заставить себя смотреть на телефон не смог. В последнее время телефоны не приносили ему хороших новостей.

Закрыл глаза.

Тремя годами раньше, когда они поженились, на церемонии никто из родственников не присутствовал. Дороти, бабушка, которая воспитала Холли, скоропостижно умерла пятью месяцами раньше. Со стороны отца у нее была тетя и две кузины. Она их не знала. Да и они не интересовались ее судьбой.

Митч не мог пригласить брата и сестер, не пригласив родителей. А видеть на своей свадьбе Дэниэля и Кэти ему не хотелось.

Руководствовался он не обидой. Не приглашал не потому, что злился на них или хотел наказать. Просто боялся их присутствия.

Эта свадьба была его вторым шансом попасть в лоно семьи, и, если бы и эта попытка закончилась неудачей, на третью он бы просто не решился. И Дэниэль и Кэти обладали редким даром уничтожать семьи, поэтому он не мог допустить, чтобы они присутствовали при создании его новой семьи.