Ларец соблазнов Хамиды Шахразада

Свиток двадцать пятый

Глаза Хамиды загорелись, а невидимка вспомнил старую поговорку о том, как «пустили лису в курятник». Соблазн был более чем велик, девушка более чем наивна, а камни более чем прекрасны…

Теперь на раскрытой ладони девушки лежал красный бант. Оправленные в темное золото рубины хвалились своим густым цветом.

– Аллах всесильный! Это настоящее чудо!

«Это не просто чудо – это чудо вдвойне. Но тебе, маленькой глупышке, знать об этом пока не нужно… Для тебя будет вполне достаточно и сказочки…»

– И вновь я соглашусь с тобой, моя восторженная краса. Ибо это воистину чудо. Мастер создал этот бант как украшение для чалмы великого повелителя, мудрого Гарун аль-Рашида. Девять камней посредине – рубины из копей самого царя Соломона, а камешки вокруг – гранаты.

Девушка слушала рассказ невидимки, приоткрыв рот. Ох, если бы там, дома, в теперь выгоревшем замке, ей рассказывали подобные истории! Каким бы счастливым было ее детство. И, быть может, тогда бы она так и осталась заботливой графиней Равенной… Но что толку сейчас думать об этом?

– Рубин, моя сладкая, похож и кое в чем совсем не похож на другие камни, – продолжал призрак. – На санскрите, языке богатой сокровищами страны Хинд, рубин имеет множество названий. Одно это ясно говорит, что жители страны ценят его гораздо выше других драгоценных камней. Например, его называют королем драгоценных камней, а отдельную разновидность рубина, очень яркий камень, даже нарекли красным, как лотос.

– Жители страны Хинд мудры…

– Воистину так. Если долго смотреть на рубин, покажется, что в этом камне горит неугасимое пламя. Этот внутренний огонь нельзя скрыть, поэтому нет смысла заворачивать его в ткань. Утверждают, что если рубин бросить в воду, он передает свое тепло жидкости и может довести ее до кипения. У жителей далекой страны Фузан рубинов не было – они везли их через весь огромный океан, ибо считали, что лишь рубины могут украшать одеяния их царьков, которых они называли кациками. Так вот, эти дикари темные звездчатые рубины считали «мужскими» камнями, а те, что посветлее, – «женскими».

Хамида невольно погладила украшение. Под ее пальцами камни засияли еще ярче.

– В стране Хинд рубины были поделены на четыре касты. Настоящий восходный рубин был назван брамином, желтая шпинель – кшатрием, шпинель – вайшья, и, наконец, прозрачную шпинель почти презрительно называли шудрой. Обладание рубином-брамином обеспечивало своему владельцу полную безопасность. Пока этот драгоценный камень находился при нем, человек мог без страха сражаться с врагами и быть уверенным, что он защищен от превратностей судьбы. Однако надо было заботиться о том, чтобы не допустить соприкосновения рубина высшего класса с низшими кастами, ибо это оказывает пагубное влияние на чудодейственные свойства камня.

Все разновидности сохраняли физическое и душевное здоровье своего владельца, избавляя его от всех дурных мыслей. Они также контролировали любовные желания, рассеивали ядовитые пары и улаживали споры. Считалось также, что счастливый владелец сверкающего рубина будет жить в мире и согласии со всеми людьми, не лишится ни своей земли, ни своего ранга, что опасности обойдут его стороной. Камень мог также охранять его дом, фруктовые деревья и виноградники от повреждений, вызванных грозами. А маги далекой страны Кемет, уже ушедшей в пески времени, были уверены, что свойства камня проявляются наиболее полно, если рубин, вставленный в кольцо, браслет или брошь, носить на левой стороне.

– Как много ты знаешь, мой прекрасный…

– Это лишь капля в океане того, что я готов поведать тебе…

Хамида улыбнулась. Глаза девушки были прикованы к камням. Призрак мог поспорить, что она не услышала даже пятой части всего, что он тут наболтал.

«Хотя почему наболтал? Это же чистая правда… Ибо мир еще тысячи лет назад сошел с ума из-за этих глупых побрякушек… Он даже стал называть их украшениями! Вместо того, чтобы понять, что камни и тряпки украсить не могут никого. И что подлинная красота как раз живет в глазах, подобных глазам этой девчонки… В улыбке, которую мать дарует своему малышу… В объятии, которое дарят друг другу по-настоящему любящие…»

– Должно быть, столь прекрасный бант можно приколоть не только к чалме владыки, но и к шарфу на плечах девы?

– Воистину, ты права – примерь и убедись сама.

Хамида послушно заколола брошью шелковую шаль, которой прикрывала плечи от утреннего холодка. Розово-сиреневый шелк мгновенно окрасился в густой алый цвет, а лицо девушки в отсвете алых красок стало еще нежнее.

И в этот миг призраку стал слышен звон мечей и крики боли, на бесконечно долгий миг наполнившие все вокруг.

«Воистину, брат мой, нет в мире ничего слаще мести!»

Однако у призрака хватило сил признаться самому себе, что он лжет, в этот раз лжет самому себе. Ибо не столько местью, сколько совсем иным желанием он горел сейчас – где-то среди этих побрякушек должна найтись та, на которой его глупый отец написал заклинание. Заклинание, которое вернет ему тело и силу. Которое позволит вновь сразиться с братом и на этот раз победить.

«И тогда я буду жить. Пусть и в мире, наполненном соблазнами и искусами, голодом и болезнями, ложью и предательством, которые эта неумная кукла по одному выпускает сейчас из их темницы…»

Предмет размышлений невидимки меж тем со вздохом сожаления положил брошь к подвеске.

– Увы, мой любимый, и это украшение мне не подходит. Уж слишком оно… воинственное, слишком суровое.

– Пусть будет так, как ты хочешь, моя греза…

Следующим из бездонных глубин ларца Хамида извлекла роскошное тяжелое ожерелье из светло-сиреневых камней в богатой золотой отделке.

– Смотри, мой хороший, смотри! Камни-то собраны в настоящую виноградную гроздь… А листики из золота… Как красиво! Но какое оно тяжелое!

– Это потому, что ты держишь его в слабых ручках! Попробуй, каким легким оно станет после того, как ты украсишь им шею!

Хамида вновь взяла в руки зеркало. Да, это было ее украшение, ее камни. Глаза стали казаться ярче, кожа посветлела, как алебастр, брови изогнулись узкими темными дугами.

– О да! Я чувствую… Нет, я ничего не чувствую! Это изумительное колье стало частью меня самой!

«Ну еще бы ему не стать – такие камни могут околдовать даже куда более трезвомыслящих людей…»

– А как эти чудесные самоцветы называются?

– Это аметисты, моя любовь. Я расскажу тебе историю появления на свет этого камня. Историю, которую сложили болтливые эллины в те дни, когда народ сей был молод и интересовался лишь страстью и негой, вином и медом.

Хамида кивнула. Вновь призраку показалось, что она пытается в глубине его глаз рассмотреть нечто важное.

«Ну что за глупость! Она же меня не видит!»

– Слушай же. Давным-давно, когда еще бродили по земле боги, жила в Древней Греции прекрасная нимфа Аметис – вечно юное божество природы. И так красива, так изящна была она, что ее горячо полюбил легкомысленный бог веселья и виноделия Дионис. Однако Аметис отвергала его ухаживания – ей был милее простой молодой пастушок. В гневе Дионис долго гнался за несчастной по долам и лесам, желая силой принудить ее разделить его чувства, и нимфа позвала на помощь богиню охоты Артемиду. Та превратила девушку в статую из белого камня, и Дионис, догнав наконец беглянку, обнаружил лишь мертвый камень. В отчаянии он попытался оживить любимую, облив ее вином и виноградным соком – и в тот же миг статуя стала из белой густо-фиолетового цвета, засверкала на солнце лиловым блеском… Вот так, если верить старинной легенде, родился на свет один из прекраснейших камней на земле, который, как утверждают знатоки до сих пор, стал охранять влюбленных и защищать людей от пагубного воздействия вина…

– Как это прекрасно…

– Этот камень действительно вот уже многие столетия, как и говорит легенда, считается лучшим амулетом против губительных для организма привычек. Те же болтливые эллины надевали аметистовые перстни перед застольем, чтобы сохранить разум ясным и незамутненным. Однако камень сей, считалось, был властен не только над коварством винной лозы, но и над любым посторонним влиянием. Например, русы далекой холодной полуночи писали, что этот самоцвет «мысли лихие удаляет, не допускает в памяти отходити». Великий лекарь Аль-Бируни заметил, что аметист, брошенный в чашу с водой, врачует многие болезни и даже спасает от отравления.

– Так вы настоящие защитники, мои прекрасные, – Хамида прикрыла камни ладонью, словно погладив их.

– Да, моя малышка, настоящие защитники и лекари. В старину несколько камней клали на ночь в сосуд с водой, а после поили получившимся настоем страдающих от лихорадки, простуды, жара. Амулеты из аметиста носили, чтобы защититься от эпидемий заразных заболеваний. Девушки и женщины франкских земель считают по сю пору его средством от морщин и веснушек – для избавления от этих недостатков надо просто каждый день по семь раз гладить «больные места» аметистовым кристаллом, выдержанным ночь в молоке.

«Чем больше я ей рассказываю, тем больше поражаюсь тому, сколь глупы люди. Сколь много бед причиняют они сами себе, сообразуясь с суевериями и ложными знаниями, упрямым нежеланием увидеть мир таким, каким он создан, и куда более упрямым желанием переиначить его на собственный лад…»

– Маги уверяют, что аметист незаменим для обретения равновесия и внутренней гармонии с самим собой. Это прекрасное «лекарство» от душевной боли, страхов, несчастной любви, неуверенности в себе – чтобы избавиться от этих недугов, его надо носить между ключиц в кулоне или подвеске. Верят, что если подарить этот самоцвет любимому человеку, то камень вызовет в нем ответное чувство. Верят, что в семейных отношениях аметист обеспечивает мир, согласие и верность. Аметист считается еще и камнем познания мира, дающим мудрость, обостряющим интуицию и развивающим ум. Купцам этот самоцвет помогает обрести покровительство в высших сферах. Часто его называют камнем, привлекающим милость царей. Подойдет он и воинам, ибо сделает их отважными и непобедимыми в бою, не даст совершить необдуманный поступок. А юным девам – тут Хамида ощутила теплое прикосновение к шее рядом с ожерельем – следует помнить, что этот камень любит тепло жизни, что украшения с аметистами не надо прятать в шкатулку: они защитят от призраков. Особенно тех, чьи помыслы далеки от благородных.

С мягкой улыбкой Хамида сняла изумительное ожерелье.

– Ты будешь первым из моих верных друзей, теплый аметист.

А невидимка с подлинным удовольствием услышал шум обширного застолья, пьяный смех женщин, невнятные выкрики мужчин, звон бьющихся сосудов, плеск наливаемого вина.

«Грехи… Соблазны… Искусы… Но где же тот самый камень? Где?»

Свиток двадцать шестой

Над горами встало солнце, осветив острые вершины королевским пурпуром. Муэдзин поднялся на минарет, и над просыпающимся городом зазвучали восхваления Аллаху. Чистый, звонкий голос раздавался в утренней тишине, парил над крышами спящего города, сквозь оконные и дверные щели проникая в дома бедных и богатых.

Руас стоял у окна своей опочивальни, вслушиваясь в звуки утра. Он вспомнил рассказ Салима и улыбался.

Когда слуга был еще маленьким мальчиком, голос муэдзина представлялся ему самостоятельным существом – джинном или демоном, летящим по воздуху и проникающим в дома через замочные скважины и щели в стенах. Страшась этого, однажды вечером он даже заткнул пропитанными воском тряпками все отверстия в стенах своей комнаты, чтобы воспрепятствовать появлению этого призрака. Но назавтра, конечно же, опять был разбужен пением муэдзина. И весь остаток дня оттирал следы воска с двери, окна и стен.

Руас рассмеялся. Да, малышом он тоже верил в привидения – мир джиннов и демонов был для него живым, настоящим. И хотя это время давно прошло, голос муэдзина ни для Салима, ни для него не лишился своего волшебства. Песнь звучала магически, особенно в ранние утренние часы. Как только смолк заключительный звук, Руас отвернулся от окна и спрятал записи в тяжелый футляр. Всегда, когда раздумья не давали ему спать, он погружался в волны мирового эфира и размышлял о том, что теперь доступно было лишь ему одному, – размышлял с тоской, чувствуя, что лишен какой-то необходимой, весьма важной части самого себя. Конечно, так оно и было до того самого мига, как султан в своей милости одарил его супругой. Супругой капризной и способной на все…

Весь двор, да и сам Руас прекрасно понял, что именно хотел сказать Тивиад Второй своим даром. Однако властитель, похоже, просчитался – и вместо бессрочной пытки он, звездочет и маг, получил бессрочное наслаждение.

Руас уже не пытался скрывать от самого себя, что полюбил Хамиду. Не так, как некогда любил ее подобие, Хафизу, коварную и расчетливую. Ту, что, пусть невольно и того не ведая, изменила всю его длинную жизнь. Хамида же оказалась прямодушной и честной – она открыто ненавидела, открыто любила и, не скрываясь, принимала любовь.

«Быть может, когда-нибудь у меня хватит духу рассказать ей о том, кто я таков на самом деле. Поведать историю своей подлинной жизни и поделиться болью от разлуки с братом. Разлуки, куда более тяжкой, ибо он здесь, рядом со мной, но недостижим ни для моей мести, ни для моей братской любви…»

Однако отчего он вдруг стал думать обо всем этом сейчас? На рассвете следовало вспоминать вещи приятные, ибо тогда и день сложится хорошо, спокойно, не принеся ударов и бед. А мысли тяжкие следовало спрятать до заката и вместе с уходящим солнцем отпустить их в свободное странствие.

«Еще лучше, глупец, вообще не думать о дурном. Запереть горькие воспоминания вместе с побрякушками, что собирал ты по всему миру… Запереть и забыть о них навсегда. Пусть застывшая кровь вулкана хранит их так же, как хранит она сейчас грехи и соблазны мира…»

Руас бросил последний взгляд на тихие еще луга, по которым скользили первые солнечные лучи. Новый день только просыпался. Первые торговцы еще только погружали на телеги свой товар, чтобы ехать на рыночную площадь. Женщины еще только наливали воду из тяжких глиняных кувшинов в узкогорлые джезвы…

Нечто подобное происходило сейчас и в стенах поместья. Руас слышал голоса и смех – слуги обменивались свежими сплетнями из жизни соседей. Потом раздались быстрые, тяжелые мужские шаги. Похоже, прибыл паланкин, который эмир высылал за ним каждое утро вот уже…

Тут придворный звездочет и колдун признался себе, что не хочет вспоминать, сколько лет он служит толстяку Тивиаду. Сколько лет прикован к этим стенам и скалам – более из чувства долга, чем из боязни за самого себя.

Снизу донеслись голоса. Похоже, Салим впустил посыльного. Руас услышал шаркающие шаги слуги, с трудом преодолевающего ступеньки лестницы, чтобы уведомить своего господина о прибытии паланкина.

Руас даже не обернулся, когда открылась дверь в его опочивальню.

– Простите, мой господин, вы…

– Я с ночи уже одет!

Салим молча поклонился и отошел в сторону. В глазах его читалось осуждение. Да, старик был с ним все эти годы. Он преотлично знал, кому служит. Как знал и то, кто такой он сам. Однако предпочитал играть роль обычного слуги, приверженца Аллаха всесильного и всемилостивого, чтящего все положенные заповеди и свято верящего, что под покровом ночи могут твориться лишь черные деяния.

Руас затянул шнурок футляра и накинул плащ звездочета. Два движения гребнем по волосам, так и не привыкшим к чалме (это тоже всегда вызывало осуждающие взгляды Салима: гладко выбритое лицо и непокорные волосы).

– Ну вот, теперь я готов.

Руас неторопливо спустился по лестнице в зал, где его уже дожидался посыльный султана. Слуга Тивиада Второго, хорошо одетый молодой человек, приветствовал Руаса низким поклоном.

– Мой господин, благородный и мудрый Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, да хранит его Аллах и дарует долгую жизнь, прислал меня за вами, повелев сопроводить вас во дворец, где мой повелитель, благородный и мудрый Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, да хранит его Аллах и приветствует…

Руас закатил глаза. Все это он уже слышал, слышал не одну сотню раз.

– …ожидает вас. Не изволите ли последовать за мной, господин? Паланкин уже подан.

Руас направился за молодым человеком. Паланкин, сооружение величиной с небольшую жилую комнату, уложенный большими подушками, с набивкой из мягкой шерсти поверх яркого ковра, с тяжелыми шелковыми занавесками, криком кричал о роскоши двора, что было настоящей ложью. «Перестань думать о дурном, глупец, очисти свои мысли для светлого!» Стоял даже поднос со свежими финиками и орехами. Руас почувствовал, как паланкин подняли и понесли.

Темнокожие рабы обладали отменной выучкой; их быстрые шаги были равномерны, и они так крепко держали ручки паланкина, что Руасу казалось, будто он парит в воздухе. С наслаждением откинувшись на мягкие подушки, он вытянул ноги, взял несколько фиников и задремал. И сквозь дрему успел подумать, что совсем иначе представлял себе семейную жизнь…

Сколь бы коротким ни был сон, однако в покои толстяка Тивиада Руас вошел вполне свежим и готовым к любым чудесам. Говоря по чести, со службой почтенному звездочету удивительно повезло, ибо страну не сотрясали войны, в коих следовало бы предрекать победу, поля были тучны, а урожаи обильны – и потому можно было не вызывать дождь, подобно шаману умирающего племени. Единственной по-настоящему трудной задачей было «правильное» прочтение письмен, начертанных в синих небесах: властитель должен был знать, какую из обитательниц гарема призвать на ложе. А подсказать ему могли это лишь звезды, вещающие тихим голосом Руаса.

Вот и сегодня единственной задачей, стоящей перед колдуном и знатоком звездных символов, было верное прочтение имени очередной одалиски. Увы, повелитель не становился моложе – а потому каждая его встреча с прекрасной ханым становилась серьезной и, что греха таить, зачастую уже неразрешимой проблемой. Но тут уж он, Руас-звездочет, был не властен. Ибо в свое время честно предсказал Тивиаду, что феерические подвиги на ложе – удел молодых принцев, а не престарелых султанов. И что ему, почтенному Тивиаду, не следует искать совета, как бороться со старостью. Ибо не на небесах записан ответ, а, отчасти, в наставлениях для султанских поваров. Но куда больше – в толстых лекарских книгах.

Да, теперь-то спрос был с лекарей. Которых султан с детства боялся, как огня. И потому пользовали его самые грязные шарлатаны со всего мира, коих находил и доставлял ко двору неугомонный визирь Ахмад ад-Дин. Скольких чудодеев уже повидал здесь Руас, сказать он не мог, знал лишь, что счет перевалил на вторую сотню.

Вот и сейчас, входя в Малый парадный зал, Руас повстречал вылетающего (иначе не скажешь) знахаря, бледного, как самые белые белила, и мечтающего лишь унести ноги, напрочь забыв об обещанной более чем щедрой награде в случае, если ему удастся восстановить мужскую силу повелителя.

– А-а-а, усердный болтун, вот и ты!

– Да прострит над тобой, о владыка, Аллах великий свою длань на сотню раз по сотне лет!

– И да хранит он тебя, – уже куда тише ответил Тивиад. – Будет ли хорош сегодняшний день?

Руас задумался. Вопрос этот, звучавший ежедневно, все же требовал ответа честного. А потому следовало вспомнить сотню примет и признаков, которые он успел заметить в мировом эфире.

– День… День, о мой правитель, плохим не будет. Однако он будет непростым, ибо тонкие перистые облака указывали на полуночь, чего не бывает в дни хорошие. День будет не солнечным, но и не дождливым. Должно быть, прохладным…

– Непростым, говоришь… И что, здоровье тоже будет шалить?

Руас прислушался. Дышал повелитель спокойно, руки не тряслись, глаза были ясными. А в воздухе витал лишь привычный приторный аромат жасмина – и никакого намека на очередное заморское зелье.

– Думаю, здоровье тебя сегодня не побеспокоит, мой властелин…

– Ну что ж, пусть хотя бы так, – пробурчал Тивиад.

Хотя ему куда больше хотелось услышать, что уже сегодня вечером к нему вернутся юношеские силы, коими он сможет поразить двух, а лучше трех наложниц. Что с самого утра ему будет сопутствовать удача, а к вечеру она превратится в победу, хотя сейчас пока непонятно, над чем именно.

Руас захотел было закончить чем-то обнадеживающим, но не смог. Сердце глухо стукнуло и словно замерло, а мир вокруг наполнился невнятным шумом. Таким может быть гул далекого прибоя. Или слившиеся воедино голоса многолюдного собрания…

«Аллах всесильный, что это? – Руас уже так давно жил здесь, что даже думать стал на языке страны, которая дала ему кров и спокойствие. – Неведомо сколько лет я не чувствовал ничего подобного… С того самого дня, как заклятие сковало моего брата…»

– Ты вздрогнул, мудрый звездочет? – Тивиад суетливо и несколько опасливо заглянул в лицо Руаса. – Что-то случилось?

– О да, – с поклоном ответил колдун. – Что-то случится, уже очень скоро. Мир удивительным образом изменится. И перемена эта будет тем более необыкновенна, что ее никто не ожидал.

– Перемена, уважаемый? К добру, я надеюсь?

– Я тоже, мой государь, – вновь поклонился Руас. Он отделался обычной вежливой фразой, но на сердце было очень неспокойно.

«Не просто неспокойно! Клянусь, ничего подобного я не испытывал уже долгие-предолгие годы. И сейчас мне чудится, что вот-вот из дальней двери покажется мой громогласный батюшка, привычно сжимая в руке ониксовые четки с двумя черными алмазными бусинами…»

Руасу даже стоило определенных усилий оставаться на месте – столь сильным было ощущение приближающихся неприятностей и столь яркими – воспоминания. «Должно быть, это оттого, что уже многие годы меня не посещало подлинное прозрение. Что я довольствовался лишь бледной тенью откровения, какую могли мне даровать только мои собственные силы. Обычно же хватало пристального наблюдения за миром, чтобы сделать выводы – выводы простые и верные. Однако сейчас, в тиши утра, в покачивании паланкина, в привычной недовольной гримасе правителя я не увидел ровным счетом ничего, что могло бы столь сильно напугать меня…»

Неприятный гул в ушах постепенно стихал. Но мир не восстанавливал своего привычного спокойного лика: напротив, листва в высоких окнах становилась ядовито-зеленой, звуки в гулком зале оглушали, краски резали глаз, а ароматы притираний не витали легкими облачками, а окутывали удушающей пеленой.

Тивиад, которому надоело всматриваться в каменное лицо своего прорицателя, с усилием поднялся по двум ступеням и уселся в высокое кресло с резной спинкой. Откинулся и с удовольствием вытер мокрое от пота лицо огромным шелковым платком. Посторонний, чудом попавший в Малый зал, мог подумать, что правитель только что обежал по границе все свое немалое княжество.

– Ну что ж, раз ничего плохого в мире еще не произошло, приступим к привычным делам.

Он трижды хлопнул в пухлые ладоши. В зал, низко кланяясь, вошли советники дивана – не менее тучные, чем их повелитель, но чуть более подвижные.

«Суетливые крысы…» – с непонятной для себя злобой вдруг подумал Руас.

Хотя отчего было так гневаться? Этих господ он наблюдал годами. И годами же поражался их непроходимой тупости вкупе с непомерными желаниями. «Ухватить кусок побольше… И утащить в нору, чтобы там с чавканьем сожрать…»

– Ну, что молчите, олухи? Я жду решений дивана!

Советники стали переглядываться. Какие решения желал услышать султан, было неясно – ибо он не задал еще ни одного вопроса.

– Решений, повелитель? По какому из насущных вопросов? – наконец решился подать голос первый советник дивана. Этому уже можно было быть достаточно смелым, ибо все девять десятков лет без ошибок читались на его морщинистом лбу и обширном чреве!

– По всем! По всем, унылые бездельники! Ну, что уставились?! Кто работать будет? Я один за вас за всех?

Изумленное молчание было ответом на крики султана. Изумленное и несколько ошарашенное – ибо султан, конечно, нисколько не заботился о процветании страны и диван традиционно собирал по утрам для ленивого восклицания пустых славословий и тягучих разговоров ни о чем.

Однако Тивиаду, похоже, было мало. Огромным своим животом он развернулся к Ахмад ад-Дину, почтительному визирю, и заорал уже ему:

– А ты что застыл, пустой тюрбан? Что морщишься? Сказать нечего? Бездельник – никакой помощи от тебя. Ни здесь, в стенах дворца, ни даже у себя дома… Да и кому ты можешь дома помочь, никчемный пустой халат? Даже жены не завел… Аллах всесильный и всевидящий! И кого я приблизил к своему трону?! Бездельников и лжецов, наушников и карьеристов…

О, это была чистая правда. Но отчего вдруг сейчас султан решил вывести всех на чистую воду?

Руас взглянул в лицо визиря – оно постепенно наливалось чернотой. Ахмад ад-Дин, каким бы сдержанным за годы службы ни стал, сейчас почувствовал, как его накрывает волна ненависти. Тивиад опять разбередил старую рану, которую собственноручно нанес визирю, забрав в гарем его единственную возлюбленную. Прошло уже почти двадцать лет, но рана болела так же, как и тогда.

Ахмад молчал, стараясь сдержать крик. Он должен молчать, не по чину ему перебивать султана даже тогда, когда тот орет, как ошпаренный ишак. Визирь, чуть склонившись в поклоне и стараясь загнать обиду в самый дальний уголок души, почтительно произнес:

– Простите, мой господин, что возражаю вам. Но мы просто не смели начать… ибо всегда первое слово в диване принадлежит повелителю… Столетиями сей закон был непреложным для каждого из нас. Вот потому и немы твои почтительные слуги…

– Ты будешь мне перечить, ничтожный? Может быть, мне спросить совета вот у него, – тут Тивиад ткнул толстым пальцем в безмолвного Руаса. – Или вон у него? – Теперь султан указывал на стража в дальнем конце зала. – Или вообще у дворцового лекаря?

Руаса охватывал страх. Он уже начал понимать, что происходит. И страшился этого своего понимания – ибо тот мир, который еще так недавно казался ему простым и понятным, в единый миг переменился. Более того, колдун чувствовал, что внезапно ушла из его души вся радость, радость, которую он обрел лишь недавно и которую столь тщательно лелеял.

Ахмад хотел, о нет, мечтал выслушать слова Тивиада так же, как Руас-звездочет, – не моргнув глазом. Но ему это не удалось. Не удалось сегодня, ибо внезапно все унижения и оскорбления, которые он терпел от султана, вся брань властелина и вся его лень всплыли в памяти обычно сдержанного визиря.

– Да потому, плешивый ты баран, что ты ни слова не сказал! Слышишь ты, пустое брюхо?! Если не слышишь, могу повторить!

Теперь в изумлении застыл Тивиад. Перечить ему? И кто? Никчемный сморчок, у которого не хватило даже смелости удержать свою любимую подле себя! Человек, который два десятка лет терпел обиды, вдруг заговорил…

– Ступай, ишак, – отдуваясь, чуть слышно проговорил Тивиад. – С тобой я разберусь позже. А вы что застыли, тупицы?! Пошли все вон! Во-он!

Ахмад, прикусив губу, поклонился и даже сделал шаг прочь. Но только один шаг. А потом развернулся на каблуках, легко преодолел ступени помоста и с размаха отвесил султану звонкую пощечину.

Вот теперь окаменели все – и советники дивана, и без того ошарашенные всем происходящим, и Руас-звездочет, и даже сам несчастный султан, которого последний раз били младшие сестры долгих пять десятков лет назад.

Визирь, похоже, столько сил вложил в свой удар, что на пухлой щеке султана отпечаталась не менее пухлая ладонь его слуги. Тивиад открыл рот, чтобы закричать, но всего через мгновение благоразумно закрыл, опасаясь новых, не менее оскорбительных побоев. Тем более оскорбительных, что нос, разбитый наглой девчонкой, все еще давал о себе знать.

Визирь вновь развернулся. И, не говоря ни слова, вышел. Звездочету отчетливо было видно выражение его лица: боль и ярость боролись в глазах всегда почтительного Ахмада. И это открыло Руасу истину, которой он боялся взглянуть в глаза. Глупая девчонка добралась до скалы. Более того, она нашла и заповедную дверь, и даже не менее заповедный ларец…

«Или кто-то из негодяев слуг подсунул ей нужный ключик…» – Волна ярости накрыла и мага.

Руас готов был уже броситься прочь, но голос Тивиада остановил его.

– Ну, что застыли, глупцы?! Не видели, как дают по морде повелителю и властелину?! Что замерли! А ну, хватайте шпаги и сабли… И что там еще есть у стражи… Да все ловите презренного, который поднял руку на наше царственное величество! Да живее, твари!..

Звон десятка сабель был ему ответом – стража действительно пустилась в погоню за визирем. Сколь она будет успешна, Руас не знал. Да и не хотел знать. Ибо сейчас его беспокоило совсем иное: в мир вернулась пустая воинственность. Злобная и бессмысленная, упивающаяся победой ради самой победы и не считающая жертв.

«Ничтожная! И я еще думал, что ты мне дарована самой судьбой! Я считал тебя лучшей из женщин! А ты просто презренная потаскуха…»

Колдуну стоило немалых сил сдержаться. Ибо не холодный его разум, а клокочущие чувства сейчас одержали верх. Но чувства чуждые, пришлые, выпущенные на волю глупостью молоденькой любопытной девочки и чьим-то злым намерением.

Внезапно Тивиад расхохотался. Да так, что затряслись все семь его подбородков. Даже тучное чрево заколыхалось.

– Что, лентяи, не поймали? Ускользнула добыча-то? Да и Аллах с ним, с этим дурачком! Давайте-ка лучше выпьем, несчастные мои братья, унылые мои слуги… Эй, вина сюда!

Торопливые слуги уже вносили в зал столы и чаши. Вносили и при этом странно поглядывали на обычно надменного властелина, который сейчас готов был брататься со всем миром.

«Должно быть, ленивый разум, чистый от посторонних мыслей, лучше ощущает появление новых бед…» – В Руасе заговорил исследователь. Тот, каким он был давным-давно, в те бесконечно далекие годы, когда вместе с братом лишь постигал весь огромный мир и хитросплетение токов энергии в нем. Тогда отец частенько повторял, что предсказание последствий любого события следует читать в том, кто и как на него отвечает.

«Отец… Брат… О нет, только не это!..»

Потрясенный догадкой, Руас бросился вон из церемониального зала, который теперь более походил на зал пиршественный. Уже шумели пьяные споры, уже Тивиад называл советников братьями, уже старейший из советников осведомлялся у самого младшего, уважает ли тот его… Одним словом, исчезновения молчаливого звездочета никто не заметил.

Путь до дома был неблизким. Конечно, в обычные дни Руас-звездочет преодолевал его в полудреме или размышлениях, а потому вовсе не замечал. Но и сегодня, подобрав длинные полы привычного плаща, маг отмерил добрых два фарсаха чуть ли не за минуту. Во всяком случае, так ему показалось.

Однако времени, как выяснилось, прошло более чем много – ибо заходящее солнце окрасило кровавыми отблесками кипарисы вдоль дороги. Вот уже ворота поместья, вот калитка в сад. Вот дом, приветливо встречающий хозяина. И вот они, двери на женскую половину, тоже безмятежно раскрытые навстречу негодующему хозяину.

Свиток двадцать седьмой

Время текло незаметно. Настал и прошел полдень, неугомонное солнце начало клониться к закату, но Хамида все не могла расстаться с удивительным ларцом. Невидимка же с наслаждением наблюдал за тем, как воплощаются в реальность те желания, о которых еще не так давно он и мечтать не мог.

– Ой, что это?

И призраку волей-неволей пришлось отвлечься от сладких мечтаний. Ему достаточно было всего раз взглянуть на ладонь Хамиды, чтобы понять, насколько близок миг его торжества. Ибо на руке девушки переливались в закатных лучах семь изумительных драгоценных камней в семи неповторимо прекрасных кольцах.

«Вот они… Семь смертных грехов человечества…»

– Это, моя сладкая греза, семь чудес света… Семь камней, каждый из которых знаменует собою одно из неповторимых сооружений, коими столь богат сей подлунный мир…

– Семь чудес?

– Да, моя девочка, семь чудес…

«И вновь, вот что удивительно, я нисколько не соврал. Ибо и леность, и гордыня, и зависть по-своему чудесны. Вот только чудеса эти из рода тех, о которых не хочется лишний раз вспоминать…»

– Так, быть может, ты расскажешь мне о них, о самый мудрый из мужчин мира?

– Если ты этого пожелаешь.

Хамида захлопала в ладоши.

– Конечно, захочу. А давай так: я буду надевать на палец кольцо, а ты будешь рассказывать мне о камне и о чуде света, которое сей камень изображает!

– Да будет так!

Призрак кивнул, уже не заботясь о том, видит его девушка или нет. Миг его торжества настал, вскоре семь грехов вновь покорят мир. А все остальное было уже менее важно.

Предвкушая интересный рассказ, Хамида надела на средний палец первое кольцо. Кроваво-красный алмаз сжимали тонкие женские руки, изваянные из золота. Браслетами для каждой из рук служили мелкие камни с красными прожилками, которые вились по серебристо-стальной поверхности.

«Гнев… Гнев алмаза и злость кровавика… Беспричинный гнев…»

– Ты надела на палец первое из колец. Его венчает красный алмаз. Это есть символ далекого и близкого, символ приближающейся цели. Вокруг ты заметишь мелкие осколки гематита – камня магической защиты. Прочитав символ кольца, мы поймем, что речь идет о маяке, свет которого манит к желанному берегу. Вот берег этот все ближе и ближе. Вот он защищает нас от гнева стихий и хмурого взора богов. Таким был Александрийский маяк, выстроенный на островке Фарос.

Призрак на миг вернулся мысленно в дни расцвета этого удивительного города, увидел перед собой стены Мусейона, услышал крик чаек в гавани, разглядел колышущийся химаион главного смотрителя Библиотеки. Теперь он был готов к рассказу.

– Гавань Александрии, моя греза, была, пожалуй, самой оживленной и в то же время самой неудобной. Нил, мать всей земли Кемет, несет чрезвычайно много ила, на мелководье среди камней и мелей требуются умелые лоцманы. Чтобы обезопасить мореплавание, решено было построить маяк на острове Фарос, на подходе к Александрии. Сначала для удобства остров соединили с материком дамбой, и архитектор Сострат Книдский приступил к работам. Строительство заняло всего пять лет: Александрия была чрезвычайно богата и столь же умела, к тому же к услугам строителей были громадный флот, каменоломни и достижения мусейонских академиков. Маяк выстроили в виде трехэтажной башни высотой почти в четыреста локтей. На третьем этаже, в круглой, обнесенной колоннами башне, вечно горел громадный костер, отражавшийся сложной системой зеркал из полированного серебра. Дрова для костра доставлялись наверх по спиральной лестнице, такой пологой и широкой, что по ней на невероятную высоту легко въезжали повозки, запряженные ослами.

Маяк был и крепостью – форпостом Александрии и наблюдательным постом: с его вершины можно было разглядеть вражеский флот задолго до того, как тот приближался к городу.

Сооружение было столь величественно, что Сострат Книдский, страшась забвения, пошел на нарушение царского указа. В основании маяка он высек надпись: «Сострат, сын Декстифона из Книда, посвятил богам-спасителям ради мореплавателей». Надпись он прикрыл слоем штукатурки, на которой было вырезано имя Птолемея Сотера, тогдашнего властителя Верхнего и Нижнего царств. Сострат не надеялся дожить до тех дней, когда осыплется штукатурка, да к тому же он опасался гнева своего правителя.

Призрак умолк. Хамида любовалась игрой света на гранях алмаза. Хотя правильнее будет сказать, что ее внимание стало полностью поглощено созерцанием воистину необыкновенного, с ноготь большого пальца, камня.

Невидимка же услышал гневные голоса, что изрыгали грязную брань. Голоса эти удалялись, растворяясь в тишине заката.

– Прекрасный камень… Прекрасный перстень… Я буду его надевать, пусть и нечасто. Ибо кольцо для меня тяжеловато. Ты согласен, любимый?

– Конечно, малышка.

Хамида некоторое время перебирала шнурки, продетые сквозь кольца. Наконец она приняла решение. Девушка развязала черный кожаный шнурок и надела на палец второй перстень. Этот был увенчан огромным изумрудом, который покоился в лапах серебряного грифона, щедро осыпанного изумрудной же пылью. В теплом свете солнца камень играл сотнями оттенков: от весенней травы до яри-медянки. Глаза грифона горели завистливым блеском.

«Зависть… Черная зависть, виновница смертей… Вот какое прибежище для тебя избрал могучий Варди ар-Ракс…»

– А теперь, о мудрая дева, ты надела на палец перстень с изумрудом. Камень сей подданные Аллаха всесильного называли камнем райского сада. Жители древней страны Кемет верили, что зеленый цвет его символизирует вечную молодость и бесконечную жизнь, а прекрасная царица Клеопатра инкрустировала изумрудами мебель и даже двери, унизывала пальцы изумрудными перстнями, один из которых, цвета виноградного листа, почитала своим любовным талисманом. Даже воры в старину обходили изумруд стороной – считалось, что укравший этот камень, символ душевной чистоты, горько раскается. Вот поэтому камень сей символизирует второе из чудес света – висячие сады Вавилона, дивный дар царя своей любимой жене.

Хамида вся превратилась в слух – еще бы, речь-то шла о великой любви. Душа ее, обретшая любовь, была раскрыта навстречу этой колдовской истории. Невидимка в первый раз пожалел, что лжет этой славной простушке.

– Удивись же, милая моя, тому, что это бывает у властителей так же, как и у обычных людей. Царь Навуходоносор любил свою молодую жену – индийскую принцессу, тосковавшую в пыльном и лишенном зелени Вавилоне по свежему воздуху и шелесту деревьев. Царь вавилонский не мог перенести столицу к зеленым холмам Мидии, ибо это без кровавых войн было вовсе невозможно. Однако он сумел сделать то, что недоступно прочим смертным. Он перенес сюда, в центр жаркой долины, иллюзию тех холмов.

На строительство садов, приюта для царицы, были направлены все силы древнего царства, весь опыт его ваятелей и математиков. Вавилон доказал всему свету, что может создать первый в мире монумент в честь любви. И имя царицы сказочным образом смешалось в памяти потомков с именем иной, ассирийской правительницы. Их стали называть садами Семирамиды – быть может, такова ревность человеческой памяти, для которой великое деяние должно быть связано с великим именем.

Сады, созданные строителями Вавилона, были четырехъярусными. Своды ярусов опирались на колонны высотой семьдесят пять локтей. Платформы ярусов, сложенные из плоских каменных плит, были устланы слоем камыша, залитого асфальтом и покрытого листами свинца, чтобы вода не просочилась в нижний ярус. Поверх этого был насыпан слой земли, достаточный для того, чтобы здесь могли расти большие деревья. Ярусы, поднимаясь уступами, соединялись широкими пологими лестницами, выложенными цветной плиткой.

Еще шло строительство, еще дымили кирпичные заводы, где обжигались широкие плоские кирпичи, еще брели с низовьев Евфрата бесконечные караваны повозок с плодородным речным илом, а с полудня уже доставили семена редких трав и кустов, саженцы деревьев. Зимой, когда стало прохладнее, на тяжелых повозках, запряженных быками, начали прибывать в город большие деревья, тщательно завернутые во влажную рогожу.

Навуходоносор доказал свою любовь. Над стометровыми стенами Вавилона, настолько широкими, что на них могли разъехаться две колесницы, поднималась зеленая шапка деревьев сада. С верхнего яруса, нежась в тенистой прохладе, слушая журчание водяных струй – рабы без устали качали воду из Евфрата, – на многие стадии кругом видела царица лишь скучную, плоскую землю своей державы. Была ли она счастлива в этих садах?

– Она наверняка была счастлива! Я уверена в этом. Ибо ничто так не согревает душу женщины, как подвиг, совершенный любимым в ее честь.

– Ты права, моя милая…

Злые зеленые отблески на гранях огромного камня меж тем рассказывали совсем иную сказку. И призрак слышал, как в завистливой тоске воет богач, которому для счастья недостает всего одного золотого, как от зависти рыдает толстуха, которой хочется надеть платье, сшитое ее стройной соседкой. И эти звуки, сладостные для невидимки, растаяли в тиши заката.

Меж тем на пальце Хамиды уже красовался новый перстень. Червонное золото обрамляло семь золотистых цирконов. «Богатство! – казалось, кричали камни. – Я богат!»

«О да… Вот алчность во всем ее блеске! Вот источник войн и кровопролитий, вот прародительница убийства…»

– Какой чудесный перстень, любимый…

– Да, Хамида, он прекрасен. Ибо создан из золота – металла, знаменующего собой вечность. А камни, что так чудесно играют в солнечном свете, – это цирконы, младшие братья алмазов. Камень сей любим был всегда. Целители страны Хинд утверждали, что он дарит бодрость духа, отгоняет дурные сны, поддерживает в трудную минуту. А потому сам этот перстень олицетворяет еще один памятник вечной любви – Галикарнасский мавзолей.

Радостная улыбка озарила лицо Хамиды – да, о великой любви она могла слушать часами. О каждой великой любви, сколько их ни есть под этим небом.

– Мавзолей соорудила любимая жена царя Мавсола, преданная Артемисия. Неведомо, был ли счастлив этот брак. Но когда, процарствовав двадцать четыре года, Мавсол умер, Артемисия была убита горем.

Придворный летописец оставил нам лишь сухую запись об этом. А вот ромейский книжник был куда разговорчивее. Он писал: «Говорят, что царица питала к своему супругу необыкновенную любовь, любовь, не поддающуюся описанию, любовь беспримерную в летописях мира… Когда он умер, Артемисия, обнимая труп и проливая над ним слезы, приказала перенести его с невероятной торжественностью в гробницу, где он и был сожжен. В порыве величайшей горести она приказала затем смешать пепел с благовониями и истолочь в порошок, порошок этот высыпала в чашу с водой и выпила. Не считаясь ни с какими издержками, она воздвигла в память своего покойного супруга замечательную гробницу, которая была причислена к семи чудесам света».

Архитекторы построили усыпальницу галикарнасскому тирану в виде почти квадратного здания, первый этаж которого и был усыпальницей Мавсола и Артемисии. Снаружи эта громада была обложена плитами белого мрамора, отесанными и отполированными. По верху первого этажа шел фриз – битва эллинов с амазонками работы великого Скопаса. Во втором этаже, окруженном колоннадой, хранились жертвоприношения, крышей же мавзолея служила пирамида, увенчанная мраморной квадригой: в колеснице, запряженной четверкой коней, стояли статуи Мавсола и Артемисии. Вокруг гробницы располагались статуи львов и скачущих всадников.

Призрак неожиданно замолчал. Он был готов рассказывать дальше, но увидел, что Хамида вытирает слезы.

– Что случилось, девочка моя?

– Это так печально… Они должны были жить долго и счастливо. И умереть в объятиях друг друга! Иначе все бессмысленно…

И Хамида, уже не сдерживаясь, разрыдалась. За ее плачем невидимка едва мог расслышать, как растекается по миру коварный звон золотых монет, будоража души и заставляя чаще биться сердца слабых людишек.

– Не плачь, милая. Утри слезы… Посмотри, какой чудесный камень! Он играет всеми цветами радуги…

Хамида послушно взяла в руки еще одно кольцо. Огромный турмалин, и в самом деле переливаясь от красного к фиолетовому через желтый и зеленый, покоился на веере из павлиньих перьев. Мастерство ювелира было столь велико, что он смог из тонких золотых проволочек создать две дюжины перьев, украсив их перламутром и осколками пестрых самоцветов. Перстень словно выбирал палец, который достоин подобного совершенства.

«Гордыня… – в благоговейном ужасе подумал невидимка. – Гордыня самозванцев, надменность низших, коварная и не разбирающая пути…»

– Какое чудо… Посмотри, милый! Он словно павлин – красуется во всем блеске… Так, будто гордится собой. И видит лишь себя…

От такой проницательности «глупышки» Хамиды призрак вздрогнул.

«Должно быть, не следует ее недооценивать. Она еще не раз сможет пригодиться потом, когда ее предназначение будет исчерпано. Она еще не заслужила кары».

– Да, любимая, – призрак не хотел так называть девушку. Однако понял, что вырвавшееся слово отвечает чаяниям его души, пусть самым черным и потаенным. – И точно так же гордилась собой величественная статуя бога Гелиоса, которую возвели на Родосе искусные эллины в знак избавления города от врагов. Жители Родоса верили, что остров поднят со дна моря по просьбе этого бога.