Сестра моя – смерть Зорин Николай

Глава 1

Я

Цветы меня не испугали. Да и что в моем возрасте могло бы испугать? Разве что одиночество. Но его-то я как раз не боюсь – принимаю как должное.

Огромные белые гвоздики. Точно такой же букет я купила перед отъездом маме. Шесть штук – четное число, как и полагается дарить мертвым.

Цветов в вазе пять. Но все равно это те самые цветы, мамины цветы – я могу поклясться!

Цветы с кладбища вернулись ко мне в дом, свежие, будто только что купленные, а ведь прошло две недели. Но я не испугалась, я стала подыскивать реальное объяснение: кто-то хочет меня напугать. Розыгрыш, жестокая шутка.

Никто не может меня напугать, никому это не нужно – я одинокая заброшенная старуха, в двадцать лет скоропостижно состарившаяся, ни у кого нет ключа от моей квартиры: мама умерла, отец со мной разошелся, с мужем я разошлась сама, друзья остались далеко в молодости, у меня больше нет с ними общих интересов. Да у меня вообще нет больше никаких интересов! Учиться? В моем старческом возрасте слишком поздно. Работать в фирме мужа? Но я ведь с ним разошлась, и потом – мне давно пора на пенсию.

Старая, старая, даже бояться мне больше нечего. Каждый раз, когда я случайно наталкиваюсь на зеркало, очень удивляюсь, что кожа у меня молодая и упругая и нет старческих мешков под глазами. В зеркале мне все еще двадцать. Обман зрения, не больше. Или зеркало врет. Разве можно в двадцать лет так состариться?

Несоответствие отражения в зеркале и истинного положения вещей скоро пройдет – лет через пятьдесят или того меньше. Я буду лежать в нечистой постели, в нечистом белье (фланелевая рубаха под старческое горло) в нечистой комнате, пропахшей лекарствами, и дожидаться смерти в полном одиночестве – бездетная, безмужняя, бесхозная старуха.

И все же цветы. Как могли они здесь появиться? Белые, пышные гвоздики. Мне, старухе, они не к лицу. Впрочем, старухам любые цветы не к лицу. Разве что мертвым старухам.

Кто мог принести их сюда и поставить в вазу? Хорошо, я допускаю, что цветы не с кладбища, что это другой букет, хотя и в точности такой же, но кто мог это сделать и зачем? И главное, как? Ведь ключей, по причине моего одиночества, ни у кого, кроме меня, нет. Проверить запасную связку? Обязательно, но потом, позже.

Вру я все! Я не совсем одинокая, хоть и старуха. У меня все еще есть муж, я с ним только разошлась, но не развелась, и это дает ему право обо мне заботиться. Валерий почему-то все еще надеется вернуть меня в лоно семьи: регулярно звонит, приезжает два раза в месяц выдать мне деньги на жизнь – слишком много, старухе столько не истратить, нужды старухины невелики, – просит, умоляет, требует обращаться, «если что», за помощью. А две недели назад привез путевку в дом отдыха: Аленушка, тебе необходимо сменить обстановку. Я послушно поехала – не было ни сил, ни желания спорить. Но никакой особой обстановки не оказалось: жилой корпус, столовая, дорожки с проплешинами подтаявшего снега. По этим дорожкам я послушно ходила от корпуса в столовую и обратно почти две недели. А сегодня вдруг взбунтовалась против дорожек, села в автобус и приехала домой. На день раньше срока. Чтобы натолкнуться на кладбищенский букет у себя в квартире.

Букет. Свежие пышные гвоздики, и вода в вазе совсем свежая, даже пузырьки не пропали – воду, значит, налили недавно, может быть, какой-нибудь час назад. Я должна испугаться букета.

Наверное, я бы испугалась, если бы не была столь безнадежно старой. Я старая и мудрая, как черепаха Тортилла. Жизнь прожита, все, что могло со мной случиться, уже случилось. И в конце концов, что такое букет, даже и любой букет, при любых обстоятельствах? Букет – это просто красивая вещь. Не важно, как и зачем он здесь появился. Выбросить из головы и пойти в ванную, я очень замерзла в дороге: откуда-то снизу дуло, а на мне были легкие кроссовки и тонкие носки. Пенная горячая ванна – это как раз то, что мне сейчас надо. Согреться – и как знать, может, букет сам по себе исчезнет или перестанет требовать объяснений. Или объяснения найдутся без моих усилий.

Я прошла в ванную, пустила воду. Открыла шкаф, чтобы достать халат и полотенце, и вдруг поняла, что и старики могут пугаться. Нет, не поняла, просто испугалась. Я прекрасно помню, что перед отъездом и халат и полотенце, которыми до этого пользовалась, бросила в стирку, в шкафу оставались только синее полотенце и желтый махровый халат. Теперь их там не было, они висели на вешалке у ванны. И что самое необъяснимое – полотенце было влажное, словно им вытерлись не больше часа назад.

Одиннадцать часов утра. Кто-то, кто живет в моей квартире, встал в половине десятого, принял душ и ушел по своим делам. Нет, не так: принял душ, вышел купить цветы в переходе (все-таки буду думать, что купил в переходе, а не привез с кладбища) и только затем отправился по своим делам.

Кто живет в моей квартире?

Этим «кто» не может быть никто. Кроме меня. Но я не жила здесь почти две недели – без одного дня.

Я вывалилась из ванной, вода лилась бурным потоком – надо бы закрыть кран. Я закрою, но не сейчас, потом, и связку ключей проверю потом, потом. Все это надо как-то осмыслить.

Вон в прихожей у стенки стоит мой чемодан – я с ним приехала из дома отдыха, где дорожки, корпус и столовая. На кроссовках немного грязи – она еще не просохла.

О, черт, как и полотенце в ванной! Надо бы все-таки воду закрыть.

Значит, в моей квартире живу не я, значит, должно найтись обыкновенное объяснение, может, не очень простое, но вполне обыкновенное. Не страшное объяснение.

Выключить воду, сварить себе кофе, покурить и отыскать это объяснение. А если сама отыскать не смогу, позвоню Валерию, предоставлю ему возможность помочь – он так давно об этом мечтал.

А не он ли все и подстроил, чтобы я, наконец, обратилась к нему?

Нет, не он – у него нет ключей, и потом, он не знает, что я приеду сегодня. Об этом вообще никто не знает, я и сама до вчерашнего вечера не думала, что возьму и приеду, не дожив один день до окончания путевки. Получается, цветы и полотенце – не для того, чтобы меня напугать. Для чего же?

Кофе мне варить расхотелось, как только я пришла на кухню – на столе стояла чашка с недопитым чаем. И чайник был еще теплый. А на спинке стула висело мое домашнее платье.

Следы чужого присутствия, вероятно, можно обнаружить по всей квартире. Наверное, и на балконе отыщется что-нибудь эдакое.

Но самое ужасное заключается в том, что это не следы чужого присутствия, это следы моего присутствия.

Мне стало так страшно, что я совершенно забыла: древним одиноким Тортиллам бояться нечего. Меня просто затрясло от страха.

Меня затрясло еще больше, когда я обнаружила, что телефон стоит на тумбочке у кровати – никогда он там не стоял! Или, вернее, стоял – всегда именно на тумбочке у кровати – в моих представлениях о последнем дне жизни одинокой старухи Алены Озерской. О дне, который наступит через пятьдесят лет. Телефон на тумбочке у кровати, а рядом мутный стакан и чайная ложка со следами лекарства, яркое солнце светит в окно, весенние звуки, мокрые, черные верхушки деревьев – смерть придет ранней весной, в начале апреля. А телефон так и не зазвонит ни в этот день, ни на следующий.

Глупая, чего же я так испугалась? Телефон не на месте – не страшнее, чем цветы на столе. Или влажное полотенце в ванной. Просто кто-то почему-то живет в моей квартире. Возможно, этот кто-то воспользовался моим отсутствием, и, если бы я приехала завтра, никаких следов не обнаружила бы.

Позвонить Валерию. Позвонить Валерию. Позвонить Валерию! Он не должен отказать в помощи. Во всяком случае, когда он приедет, мне перестанет быть так страшно.

Я взяла с тумбочки телефон, опустилась на кровать, прямо на покрывало – настоящий китайский шелк, ему лет сто, не меньше, я никогда не сажусь на покрывало, слишком оно тонкое, легко мнется и к тому же ветхое. Любимое покрывало. Но сейчас мне было все равно. Набрала номер Валерия – мобильный, чтобы избавить себя от объяснений с его секретаршей.

Кажется, моему звонку он совсем не обрадовался – я оторвала его от чего-то более интересного и важного, чем мои страхи. Он даже на меня прикрикнул: «Не глупи, возьми себя в руки!», рассердился, что вернулась из дома отдыха, не дожив положенного срока, но приехать пообещал – часа через два, как получится.

Часа через два. Что мне делать эти два часа? Отыскивать новые следы чужого присутствия в своей квартире? Разбирать чемодан, убеждая себя, что я действительно две недели жила в доме отдыха, что следы в доме – чужие, не мои?

Следы в моей квартире – мои. Ни одной чужой вещи я не нашла, даже цветы в вазе – моей вазе! – те самые, которые лично я купила в переходе, чтобы отвезти их маме на кладбище.

Проверить запасные ключи – вот что мне нужно сделать. Если ключи пропали, тогда все просто: нужно звонить в милицию.

Ничего не просто, даже если ключи пропали. Милиция не поможет: цветы, влажное полотенце в ванной, недопитый чай на столе – не преступление с точки зрения органов.

Ключи оказались на месте. Но это тоже ничего не доказывало: возможно, их брали раньше, еще до моего отъезда, и сделали дубликат.

Я не хочу больше быть одинокой старухой! Чемодан разбирать не буду, наоборот – соберу еще один, уложу в него все свои вещи, необходимые для жизни, долгой жизни молодой замужней женщины, и вернусь к Валерию. Надеюсь, он меня примет.

Должен принять, он ведь сам так долго добивался моего возвращения. Никак не мог понять, почему я от него ушла. Сначала принесла себя в жертву ради него, а потом взяла – и ушла.

Я и сама не сразу в этом разобралась. Просто ушла. Состарилась и ушла. Не ушла, умерла. Сгорела на жертвенном алтаре. Обуглившаяся мертвая старуха в одинокой могиле…

Но больше я не хочу быть старухой – оказывается, это слишком страшно. Лучше уж вернуться к Валерию.

Вернуться. А ведь мы, по существу, и не жили никогда вместе, нормальной семьей. Сначала наш брак держался в огромной тайне – кроме нас двоих, об этом никто не знал. Отец ни за что не разрешил бы мне выйти замуж за Валерия, человека, который украл у него дело всей его жизни – фактически разорил его фирму. Мы даже не каждый день могли видеться. А потом, когда погибла мама… Это был просто несчастный случай, теперь-то я точно знаю, но тогда… Почему я сразу решила, что это убийство и что организовал его Валера? Неужели думала, что он на такое способен? Думала. И все-таки продолжала любить. И бросилась его спасать – взяла вину на себя. Безумие, самое настоящее безумие, затмение разума.

А потом я состарилась. И умерла. Да нет, просто впала в спячку.

Пора просыпаться! Пора собирать чемоданы. Пора возвращаться в жизнь. Мой сон стал кошмаром. Пора из него выходить.

Я сняла с антресолей большую сумку. Остановилась в прихожей, соображая, что взять из одежды сразу, а что оставить на потом: попросить Валерия, чтобы заехал как-нибудь. Зимняя одежда в ближайшее время мне не понадобится – на дворе апрель. Летняя пока тоже. Соответственно и с обувью. Значит, кожаный бежевый плащ, туфли и сумочку в тон… Слава богу, я начинаю мыслить не как старуха: сумочка в тон – очевидный прогресс. Вот только где она, моя бежевая сумочка? Я перерыла весь шкаф – безрезультатно. Поискала на антресолях, хотя понимала, что там ее никак не может быть. Заглянула в кладовку…

Сумка отыскалась в комнате – висела на спинке стула возле музыкального центра. Мне снова стало не по себе – не я ее туда повесила, я вообще ею не пользовалась с прошлой весны! Ей место в шкафу, в прихожей, там, где лежат вещи, которые в данный момент не носятся. Как же она могла оказаться?…

Точно так же, как и цветы, и недопитый чай.

С отвращением и страхом, словно это вовсе не моя сумка, я сняла ее со спинки стула. Испытывая стыд и неловкость, открыла ее.

Губная помада, пудреница, носовой платок – обычные вещи, нормальные вещи, нестрашные вещи – мои вещи. Смелее, все хорошо, я просто забыла, что перед отъездом… Я хотела взять ее с собой в дом отдыха, но раздумала… Я просто забыла ее на спинке стула с прошлой весны…

В маленьком отделении, которое застегивается на «молнию», я обнаружила паспорт. Меня затрясло: паспорт этот никак не мог быть моим. Потому что мой… Я ведь ездила в дом отдыха! Я помню, я оформляла путевку! Я помню, я помню! Стойка регистрации, а на ней мой паспорт. И сегодня утром, когда выписывалась… Паспорт мой лежит во внутреннем кармане куртки! Это можно проверить хоть сейчас! Я могу пойти в прихожую, снять с вешалки куртку и проверить! А этот паспорт – не мой, не мой, он не может быть моим!

Я открыла страницу паспорта – руки тряслись.

Это не я! Ну я так и думала! Слава богу – не я! Некрасивая смуглая девушка с черной, жесткой на вид копной неухоженных волос – не я. Кто-то живет в моей квартире – чужой человек, чужая девушка – не я. Кто она и почему здесь живет, можно выяснить, но слава богу, не я.

Да, не я, это главное. А кто она, можно выяснить прямо сейчас – паспорт-то вот он!

Озерская Алена Юлиановна… Нет! Не может этого быть! Но черными, четкими буквами прописано: Озерская.

Эта чужая черноволосая девушка, живущая в моей квартире, – Озерская Алена Юлиановна. Я не скоропостижно состарилась, а скоропостижно сошла с ума.

Место и дата рождения тоже совпали.

Совпала прописка. Совпал… Озерская Алена Юлиановна была зарегистрирована с моим мужем!

Я – Озерская Алена Юлиановна, я, а совсем не она, черноволосая, некрасивая, смуглая. Я – Алена…

С паспортом в руке я пошла в прихожую к зеркалу. Включила свет.

Светлые волосы, прямые и длинные – никакой цыганской копны, и кожа совсем не смуглая. Я – это я, а эта девушка на фотографии в паспорте с моими данными – попросту самозванка. Или зеркало опять врет?

Овал лица совпадает, да и форма носа, по большому счету. Я никогда не видела эту некрасивую девушку, но что-то в ее чертах мне знакомо, словно я знала когда-то другую, похожую на нее, но красивую. Я знала ее, но это не я, не я! Это точно не я!

Та, которую я знала, была старше. Но ведь и я старше, много старше своих двадцати.

Не такие уж и светлые у меня волосы, и глаза не такие уж большие. И кожа… Смуглая или просто загорелая – не очень поймешь, особенно по фотографии в паспорте. И вообще, фотография может быть затемнена. И тогда даже волосы – более темные, более светлые, будут выглядеть одинаково. Но главное – она похожа, на кого-то похожа. Может, и на меня.

Я и она… Или просто я? Только я? И нет никакой другой девушки?

Самой мне не решить, здесь нужен независимый арбитр. Валерий мог бы сказать наверняка. Но Валерий приедет часа через два – ему нет дела до моих страхов.

Я села на пуфик у зеркала, паспорт – чужой? свой? – закрыла и положила на колени. Буду ждать, самой мне этой задачи не решить. Сама я черт знает до чего могу додуматься. До того, например, что ни в какой дом отдыха не ездила, а жила эти две недели дома. Или до того, что никаких двух недель не было: я все еще живу в том дне, который минул две недели назад. Купила маме цветы, чтобы поехать на кладбище, и… Ну да, встала утром в половине десятого, приняла душ, выпила чаю, вышла купить цветы в переходе… Но почему я вернулась домой, почему не купила их по пути на кладбище? Ведь тогда, в тот день, я именно так и сделала? Вышла из дому, купила в переходе цветы и поехала на кладбище. Я ехала на маршрутке, потому что со дня маминой смерти не вожу больше машину. Я прекрасно помню, как ехала, помню, как ставила цветы в пол-литровую банку, воды набрала в колонке. На кладбище еще было полно снега, липкого и мокрого. Это было двадцать третьего марта. А на следующий день я поехала в дом отдыха с дорожками и корпусом… Не выдумала же я эти дорожки?!

И сегодня помню, вышла из автобуса, долго стояла на остановке, ноги замерзли. И чемодан – вот же он, чемодан, стоит неразобранный. Я набрала целую кучу тряпья, а проходила все две недели в одних джинсах и свитере. Утром, когда тащила чемодан по лестнице, все время об этом думала.

И гвоздик в вазе пять! А я покупала шесть.

Довод о гвоздиках мне показался самым убедительным, не знаю почему. Гвоздики меня успокоили совершенно. Я поднялась и пошла на кухню поставить чайник. Но не дошла. Потому что услышала, как открывают дверь: вставили ключ, щелкнул замок. Я подумала: это Валерий, – забыв, что ключа у него нет. И обрадовалась, что не пришлось ждать два часа.

Но это оказался не Валерий, совсем не Валерий. Дверь открылась, и в квартиру вошла девушка, спокойно, уверенно, как входят в собственный дом. Черные волосы неухоженной копной – та самая девушка. В руке у нее была пластиковая прозрачная коробка с тортом. Увидев меня, она вздрогнула и почему-то схватилась за ухо, словно ее ударили, но быстро оправилась.

Я пошла на нее, она пошла мне навстречу, она мне улыбалась, ведьма!

– Кто ты такая?! – Я сжала руку в кулак, я ужасно жалела, что не успела дойти до кухни и взять нож. Впрочем, не знаю, помог ли бы нож. – Что тебе здесь надо, черт возьми?! По какому праву?…

– Я… – Она продолжала улыбаться. – Здравствуй, Алена, – ласково так сказала, что у меня по телу побежали мурашки. И стало еще страшней.

– Кто ты? Кто? Я тебя не знаю и знать не хочу! Откуда ты здесь взялась? – Меня трясло, мне было так жутко: я не очень была уверена, что она, эта девушка, – настоящая, живая.

– Я… – Улыбка ее сделалась растерянной и жалкой. – Я думала, ты обрадуешься. Почему ты на меня кричишь? – Лицо ее жалобно сморщилось – вот-вот расплачется. – Я тебя представляла другой. Он мне говорил, я не верила.

– Кто он? Что говорил?… Почему тебе обо мне кто-то мог…

– Я думала, праздник. Я думала, мы вместе. Я купила торт. Я ему не поверила. – Девушка всхлипнула и замолчала. Стояла, низко опустив голову, и довольно долго молчала.

– Уходи, – несмело начала я – меня смутили ее слезы, – и никогда здесь больше не появляйся.

– Ты на самом деле плохая. – Она с вызовом посмотрела на меня. – Злая! И некрасивая, некрасивая! Мне казалось, красивая, а ты, оказывается, просто уродина! И никакая не умная. Умная бы поняла. И обрадовалась. Я вот была рада… Это ведь счастье…

– Пошла вон! – Я снова двинулась на нее, сжав кулаки. – Пошла вон! Убирайся!

– Вот что?! Ты меня в самом деле гонишь? Ты не хочешь, чтобы мы были вместе?

– Вместе? Мы вместе? С какой это стати? Господи! Кто ты такая?

Эта дикая ситуация сводила меня с ума, я совершенно не знала, что делать.

– Кто я такая? – Она зло рассмеялась. – Кто я такая?! Я – Алена Озерская. Если хочешь знать, это не ты, а я – Алена Озерская. Ты заняла мое место, ты живешь в моей квартире, носишь мою одежду, тратишь мои деньги. Но я не хотела ничего у тебя отбирать, пусть все так бы и осталось, я только хотела, чтобы вместе. Я целый месяц об этом мечтала, целый месяц мечтала! Я думала…

Что она такое несет?! Бред какой-то. Знать бы еще, чей это бред – ее или мой? Есть она или нет?

– Убирайся!

Я бросилась на нее. Это была жалкая попытка защититься – может быть, защититься от самой себя, от поразившей меня вдруг болезни. Но девушка – к счастью? несчастью? – оказалась реальной, совершенно реальной, и очень сильной. Она легко вывернулась, обхватила меня свободной рукой (в другой был торт), протащила по прихожей и втолкнула в комнату.

– Что ты делаешь, идиотка? – заорала я на нее, мне стало немного легче, когда я поняла, что она живая. – Я вызову милицию!

Говорить про милицию не следовало – надо было просто скорее бежать к телефону и вызывать, не предупреждая, тогда, может, удалось бы спастись. Но я растерялась. Угроза вызвать милицию ее совершенно взбесила. Она швырнула коробку с тортом на стол рядом с цветами, подбежала ко мне, размахнулась изо всей силы и ударила по лицу – я не удержалась на ногах, упала, стукнулась затылком об угол кровати.

– Ты не способна любить! – закричала она. Более нелепой фразы в данной ситуации и придумать было невозможно. Я попыталась подняться, но она снова меня ударила. – Ты жестокая, избалованная жизнью дрянь! Испугалась, что я займу твое место? Он так и говорил, что ты испугаешься, но я не верила, я думала, ты не такая! Но знай, я не собиралась занимать твое место! Хотя на самом деле это мое место, не твое, а мое. Но все равно я не хотела! Я только хотела любить и чтобы ты меня полюбила. Как сестру полюбила. Все осталось бы как есть. Но ты не способна, ты жестокая и глупая. И совсем некрасивая! Некрасивая! Дрянь паршивая, вот ты кто! Все испортила, все изгадила! Я думала – праздник… Я торт… Я цветы… Я думала – ангел, а ты… Но что же мне делать? Как мне теперь жить дальше? И он не отступится, а я не хочу того, что он говорит, мне ничего не надо, ни тряпки твои, ни квартира. Мне ведь другое нужно. Ты испортила! Ты все испортила! Любви не получится.

Я так и лежала на полу, не предпринимая новых попыток встать – боялась, что она снова меня ударит. Надежда была только на то, что Валерий приедет пораньше. О том, чтобы позвать на помощь и уж тем более вызвать милицию, не могло быть и речи. Девушка ходила взад-вперед по комнате, яростно размахивала руками и несла полный бред. Она так кричала! Я совершенно не могла понять, что ей от меня нужно. Потом она вдруг остановилась, замолчала и в упор уставилась на меня. И долго так стояла, невыносимо долго смотрела. Я тоже смотрела на нее, не могла оторваться, словно загипнотизированная.

– Ты меня обидела! – неожиданно жалобным голосом проговорила она и села рядом со мной на пол. – Очень обидела! – Она всхлипнула. – Я знаю, что теперь мне придется сделать. Ты пожалеешь, очень пожалеешь, что так меня обидела. То, что ты сделала со мной, хуже чем измена. Я не хочу и… боюсь, но что же мне делать? Жить, как раньше, больше не смогу, ты мне душу надорвала. А то, чего он хочет… Нет, это не по мне! Я лучше вот так!

Она вдруг вскочила на ноги, стянула с кровати покрывало, ухватилась двумя руками за края и с силой рванула – китайский старинный шелк не выдержал варварского натиска, покрывало разошлось на две половины.

Сумасшедшая! Что она делает? Когда же приедет Валерий? Может, попытаться позвать на помощь? Никто не услышит, разгар дня, все на работе. И… черт! Есть она или нет? Слишком уж все бредово!

Она не остановилась, пока не растерзала покрывало на тонкие полосы. Ну и ладно, ну и пусть, может, гнев ее нашел выход, и она сейчас успокоится?

Не тут-то было – безумная девушка разошлась еще больше.

– Праздника не будет! – завизжала она в исступлении. – Не будет праздника! Не будет! Не будет! Будет ужас! Будет кошмар! Смерть! – Голос сорвался, она закашлялась, прижала ладонь к уху, как будто своим криком оглушила саму себя. – С такой тяжестью на душе жить нельзя, – проговорила она хрипло, с ненавистью глядя на меня. – Ты будешь умолять простить, но я не прощу, так и знай! Я тебя не прощу! – Она снова закашлялась. – Вставай! Разлеглась тут! У, уродина! Вставай! Поднимайся!

Я послушно встала, я боялась ее до ужаса. Я себя боялась до ужаса. Она зачем-то выдвинула на середину комнаты кресло и заставила меня в него сесть. Что у нее на уме? А дверь-то осталась незапертой. Если закричать, если кто-нибудь услышит, меня легко можно спасти.

Жуткий удар обрушился на меня сзади – закричать я не успела.

… Вода привела меня в чувство – вода из вазы с кладбищенскими гвоздиками. Она выплеснула ее мне в лицо – я захлебнулась (не возродившееся до конца сознание ошибочно нарисовало картину: глубокое озеро, вода заполняет легкие, отяжелевшее тело тянет ко дну, но вот оно, раздумав тонуть, собирает все силы и выскакивает на поверхность), я рванулась, открыла глаза. Девушка стояла передо мной с опустевшей вазой в одной руке, в другой она держала букет.

– Ты это должна увидеть, – спокойно проговорила она, истерика ее, кажется, кончилась. Соображала я еще плохо, в сознании возникали какие-то смутные образы (например, мне казалось, что рот у меня плотно забит песком со дна озера, в котором я чуть не утонула), но я все равно сумела обрадоваться перемене ее настроения. А еще я поняла, что допустила ошибку: не нужно было разговаривать с ней в таком наступательном тоне, я ведь сразу начала на нее кричать, даже не разобравшись, кто она и что делает в моей квартире. Но сейчас ошибку можно исправить: поговорить с ней нормально, по-человечески, узнать, что ей нужно.

«Как вас зовут?» – так хотела я начать новый, мирный, разговор, но ничего не вышло: ил из озера мешал пошевелить языком и рот не открывался. Ил… Да какой к черту ил! Рот у меня был набит тряпками! И… черт, черт, черт! – руки и ноги привязаны к креслу! И плечи, и тело были привязаны! Обрывками моего китайского покрывала, скрученными в жгут! Шевелить можно было только головой, только она была свободна. Чтобы биться в отчаянии о спинку кресла дурной своей головой!

Я и забилась. И замычала – не знаю что: проклятия, мольбы, крики о помощи?

Она меня слушать не стала. Чуть-чуть откатила кресло, принесла зачем-то стул, забралась на него и стала делать что-то непонятное с люстрой – хрусталики возмущенно зазвенели.

Что она делает? Что она делает, эта сумасшедшая?

Я изо всех сил пыталась понять, но не понимала. Срывает с потолка люстру? Но зачем, зачем? Вряд ли ей это удастся – люстра повешена на совесть, да и потолок прочный.

Наверное, она это поняла, потому что оставила свои бесплодные попытки и слезла со стула. Скрылась у меня за спиной, ушла в другую, невидимую мне половину комнаты.

Сейчас подкрадется сзади, снова огреет по голове чем-нибудь тяжелым. Чем она меня тогда ударила? У меня в комнате нет никаких тяжелых предметов. Разве что… музыкальный центр, но не им же она меня ударила?

Подкрадываться и бить по голове она меня больше не стала. Она снова зачем-то полезла на стул, в руках у нее была самодельная веревка – все тот же несчастный китайский шелк, скрученный в жгут. Эту веревку девушка стала привязывать к люстре – к самому основанию. Роста ей не хватало, хоть была она совсем не низкая, скорее высокая. Она встала на цыпочки, вытянулась, высоко-высоко задрала голову. Что-то вдруг вылетело у нее из-под волос и с пластмассовым стуком упало на пол. Я присмотрелась, но не смогла понять, что это – какой-то небольшой белый предмет. Девушка схватилась за ухо, тряхнула головой, оглянулась на меня, нагнулась было, чтобы поднять, но раздумала, вернулась к своей трудной работе. Интересно, зачем она привязывает веревку? Что еще пришло ей в голову? И почему молчит? Лучше бы уж кричала, даже ее истерика не была такой жуткой, как то, что происходит сейчас: молчит и делает нечто совершенно непонятное.

Наконец ей удалось привязать веревку. Повернулась ко мне, усмехнулась жутко, а вернее, оскалилась.

– Думаешь, мне не страшно? – спросила и опять оскалилась, голос ее был севшим, хриплым, а в глазах ужас. Или мне только кажется, что ужас? – Страшно. Но еще страшнее будет тебе.

Замолчала. Постояла немного.

– Пора!

Конец веревки, который свободно свисал с люстры, она превратила в петлю, просунула в нее голову.

– Все! Меня зовут Люба. Я тебя никогда не прощу!

Толкнула ногой стул, он с грохотом отлетел в сторону, тело поехало вниз, руки вскинулись, ноги забились в воздухе в страшной пляске.

Я закрыла глаза, я завыла, голова моя забилась о кресло в такт ее пляшущим ногам. Я начала задыхаться, как задыхалась она. Я захрипела, как хрипела она. В голове что-то лопнуло. Все, кажется, смерть. Ее зовут Люба. Кто я?

Страшные звуки стихли, и эхо от них в голове моей стихло – стало легче дышать. Но глаза я открыть боялась. Сидела, дышала, сосредоточилась на вновь появившейся возможности дышать – наслаждалась дыханием, но глаза не открывала. Я выплыла на берег, на сушу, что будет дальше, не знаю. Позже, позже заберусь на дерево и осмотрюсь, обозрю окрестности. Остров, вероятно, необитаем, из всего экипажа в живых, скорее всего, я осталась одна, но пусть я узнаю об этом как можно позже. А пока – дышать, дышать, отдыхать и дышать, копить силы для новых испытаний, для новых открытий – страшных, разумеется.

Я долго так сидела. Так долго, что стало казаться: то, что со мной произошло, произойти не могло, и, значит, не открывать глаза – ошибка. Кошмар существует только у меня в голове. Нужно проснуться, и все закончится. А для того, чтобы проснуться, – нужно открыть глаза. Открыть глаза, откинуть одеяло.

Начать нужно с простого – одеяло.

Пошевелить рукой невозможно – руки привязаны.

Зачем я себя обманываю? Все было на самом деле! Ее зовут Люба. Она повесилась только что на моих глазах. А до этого жила в моей квартире. Пока я бродила по дорожкам в доме отдыха.

Кто она такая? Зачем жила? Зачем умерла?

Нет и не может быть никакой Любы! Сейчас я открою глаза и увижу, что ее нет.

Повела головой из стороны в сторону для проверки – ворсистая ткань! – по звуку ворсистая ткань – обивка кресла. Приоткрыла глаза – ноги в джинсах: я сижу, значит… Да я уже вижу! Хоть упорно стараюсь не смотреть туда, но вижу, вижу! Верхним зрением вижу. Это длинное, темное – ее зовут Люба. На полу маленький белый предмет – это выпало откуда-то из-под ее волос, из головы ее выпало. Ноги в туфлях, узкие, необыкновенно узкие щиколотки – запястья ног, край юбки, темно-зеленый край…

Хватит! Закрыть глаза и дождаться прихода Валерия.

Узкие бедра. Тонкая талия. Темно-зеленое кончилось. Выше нельзя! Не надо!

Кожаный черный пояс – граница между юбкой и блузкой, мне нельзя за границу. А лучше вообще закрыть глаза.

Промахнула блузку на спринтерской скорости, задержалась на секунду – на вздох – у края пропасти – и прыжком упала в безумие.

Я не смогу оторваться от ее лица. Я буду смотреть и смотреть. Пока меня кто-нибудь не спасет. Или не падет на меня слепота, как ночь.

Она, наверное, ослепла, прежде чем умереть. Ослепла, оглохла. Я умирала вместе с ней, но все еще вижу. И слышу: стучат часы. Да, на стене стучат часы, в той половине комнаты, сзади меня. Четко, размеренно стучат. У меня отличное зрение. Я вижу во всех подробностях, даже капельки слюны видны на воротнике ее кремовой блузки, они не успели высохнуть. Я вижу… Хоть бы легкая близорукость! Отвести взгляд невозможно.

Черные волосы неухоженной копной… Голова склонилась к левому плечу. И этот ужасный язык. Я не могу оторваться! Глаза… А если веревка не выдержит тяжести? Ветхое покрывало.

Если веревка не выдержит тяжести, возможно, меня спасут раньше. Будет страшный грохот, у соседей внизу закачается люстра, они захотят узнать, в чем дело, придут и спасут.

Хорошо бы, если бы не выдержала веревка – пока меня еще можно спасти.

Нельзя жить в одиночестве, опасно и страшно, и крайне нездорово: от этого можно сойти с ума. А Валерий сегодня, наверное, уже не придет. Все, на что я могу надеяться… Надеяться мне не на что!

Зачем она повесилась? Зачем жила в моей квартире, а потом взяла и повесилась? Купила цветы, а потом взяла и повесилась. Торт купила, а потом повесилась.

Если бы я могла заслониться от кошмара! Закрыть лицо руками и не видеть, не видеть. Но руки намертво привязаны к креслу. Зажмуриться! Ничего не выходит – глаза намертво привязаны к мертвому телу. Ее зовут Люба. Она мне сказала перед тем, как повеситься: «Меня зовут Люба». А до этого утверждала, что она – Алена Озерская. Она, а не я. И паспорт, найденный в бежевой сумке, подтверждал, что она – Алена Озерская. Кто тогда я?

Глазам больно. Как если бы я все это время смотрела на огонь. Моргаю, но легче не становится. Закрыть глаза, дать им покой. Не могу закрыть. Страшный синий язык и слюна на воротнике.

Алена она или Люба?

Отвести взгляд. Только отвести, раз не получается совсем не смотреть. Например, уставить его в пол, где лежит странный белый предмет и гвоздики разбросаны. Почему она купила именно эти цветы? Белые гвоздики с искусственным мертвым запахом? Они не предназначены живым, они предназначены мертвым – эти цветы для мертвых. Уж не себе ли она их купила, зная, что повесится? Зачем она повесилась? Может быть, определила свой срок сегодняшним днем? Вернее, не определила, а узнала, что срок ее кончается сегодня? Как в пьесе у Канетти?

Нет, умирать она не собиралась, она собиралась устроить праздник. И торт купила. В честь чего она собиралась устроить праздник? И почему в моей квартире?

О чем она еще говорила? О том, что я заняла ее место. Что за ерунда? Если кто и пытался занять чье-то место, так это она мое. «Я – Алена Озерская». Нет уж, Алена – я.

Темно-зеленая юбка, кремовая блузка, черные волосы, язык… Ее зовут Люба!

Тело мое затекло, в носу что-то распухло, трудно дышать, стук часов набегает волнами: то ударяет молотом, то отходит далеко – почти не слышно. Я помню, как билась в судорогах, я помню, как задыхалась, я помню, как умерла – в голове что-то лопнуло. Кто же тогда из нас Люба?

Звонок. Звонок в дверь. Наконец-то! Валера, милый, он пришел, он меня спасет!

Снова звонок – и тишина. Неужели ушел? Неужели не догадался толкнуть дверь – она не закрыта? Или догадался, вошел, сейчас будет в комнате?

Я напрягла слух до предела – ничего, тишина. Нет, вроде что-то… Шорох какой-то. Или мне только кажется? Мешают расслышать часы. Вскрик? Да, я явственно слышала вскрик. И кажется, половица скрипнула. Но где же он? Почему не торопится меня освободить?

Хлопнула дверь. Неужели ушел? Нет, этого просто не может быть! Или это не он, кто-нибудь из соседей? Не захотели связываться… Что же мне теперь делать?

Что мне делать, если это Валерий ушел? Если это Валерий не захотел связываться? Если решил, что в его обязанности, обязанности брошенного мужа, не входит спасать попавшую в беду жену?

Я-то его тогда тут же бросилась спасать. И он это знает, он об этом помнит.

Я бросилась, а он и тогда ничего не сделал, чтобы спасти меня. Принял как должное. Потом, конечно, благодарил, всячески восхвалял мою самоотверженность. Но по-моему, он больше гордился собой, чем мной: вот он какой бесценный субъект, ради него бросаются на амбразуру, ради него готовы на все. Потому я от него и ушла. А вовсе не из-за старости.

Тишина. Что же мне делать? Кромешная тишина, только часы стучат. Даже с улицы ни звука – в прошлом году мне поставили стеклопакеты на окна.

Это Валерий приходил, теперь я не сомневаюсь. Зашел, осторожно заглянул в комнату (на звонок его я не открыла, а дверь не заперта, значит, мало ли что?), увидел меня, увидел… Любу и поспешил уйти.

Но может, еще вернется?

Зеленая юбка, ужасное лицо, язык. Мы один на один проведем, вероятно, не один день. Если раньше я не задохнусь – нос дышит плохо, что-то там не в порядке, или я простудилась, бродя по дорожкам?

А если не задохнусь, сойду с ума. А если не сойду с ума (что маловероятно), останусь калекой – руки и ноги придется ампутировать. Очень хочется пить.

Неужели меня никто не спасет?

Мне вот что в голову пришло: эта девушка, Люба, – любовница Валерия. Наверное, она хотела выйти за него замуж, а он ей сказал, что мы не разведены и потому это невозможно. Может быть, она думала со мной договориться, а я стала на нее кричать. Вероятно, она его очень любила. Я ее понимаю – когда-то я и сама его очень любила. Несмотря ни на что.

Если она его любовница, это многое объясняет. Я в свое время на ее месте, возможно, тоже повесилась бы. Валерий – абсолютный эгоист, но во всем остальном он такой… Таких больше нет! Таких умных, таких интересных, таких талантливых людей, как он, больше нет на свете! Наши факультетские интеллектуалы по сравнению с ним просто недоумки. И так они гордятся своими мизерными знаниями, своими микроскопическими достижениями – смотреть противно. А Валерий… Он и во французской литературе разбирается лучше любого с нашего французского отделения. И нисколько этим не гордится, хотя он даже и не гуманитарий. И французский язык знает не хуже, а кроме того, у него еще в запасе английский и шведский. Да что там языки или литература, он во всем такой. К тому же фигура и внешность. А тут такая некрасивая, непрезентабельная Люба. Наверное, он ее совсем не любит. Мне, например, она ужасно не понравилась. Да и кому такая может понравиться? Эта ее зеленая юбка, дурацкая блузка, неухоженные цыганские волосы. Она совершенно за собой не следит. Ну может ли такая понравиться Валерию? Ну может ли он на такой жениться? Да она его будет позорить одним своим видом. К тому же истеричка и полная дура. Тут даже не будь меня, он все равно бы не женился. Зря надеялась. Никаких шансов у нее не было.

Никаких шансов. Но она зачем-то поселилась в моей квартире. И паспорт, как объяснить паспорт?

Паспорт никак объяснить невозможно.

Никакая она не любовница Валерия, тут что-то другое. Что?

Как же у меня болит все тело! Зачем она так сильно стянула веревки? Может быть, рассчитывала, что и я умру? Долго, мучительно буду умирать от ужаса, жажды и недостатка кислорода в крови. Кисти рук моих уже посинели, почти как ее лицо. Во рту пересохло. Я собиралась выпить кофе перед тем, как… но так и не выпила. Без воды и еды человек может продержаться довольно долго. Если, конечно, он не связанный человек. Если, конечно, перед глазами его не болтается труп.

Впрочем, к трупу я понемногу начала привыкать. Я закрываю глаза – теперь я могу их закрыть – и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю всю свою жизнь. Может быть, сама моя жизнь содержит ответ: что же такое со мной сегодня произошло? Мне становится совершенно ясно: произошло со мной, а не с этой странной девушкой Любой, кем бы она ни была.

Я вспоминаю… Детство – раннее, позднее. Зеленый двор, летний лагерь, слякотные тротуары, кусты у школы, занесенные снегом, ролики, санки, подружка Сима. В детстве моем никакого греха – обычное детство. Если бы это детство было не моим, я бы сказала: неинтересное, заурядное детство, даже нечего вспомнить. Разве что… Разве что пожар в школе. И чувство вины, которое до сих пор меня не оставляет. Пострадал пожарный, его увезли в больницу с тяжелыми ожогами. Я всегда считала, что произошло это из-за меня. Глупо было так считать, ужасно глупо. Школу я не поджигала. Я просто боялась опоздать. До звонка оставалось две минуты, а нужно было бежать еще целый квартал – успеть было невозможно. А первым уроком английский – опоздать нельзя, опоздание карается изгнанием из класса: длинные пустые коридоры, как катакомбы – школа большая и старая, построенная два века назад, – допрос уборщицы – вот сейчас доскользит ее тряпка, уткнется в мои ноги и начнется: опоздала? – и холодно от сквозняка, и некуда себя деть. Изгнание из класса как изгнание из племени, изгнание из рая. Я бежала и панически боялась опоздать, и понимала, что уже опоздала. И молила все силы, которые только существуют на свете, чтобы они вмешались, не допустили катастрофы, а я больше никогда, никогда… я буду вставать на полчаса раньше, я все, что угодно! А когда вбежала в школьный двор, увидела толпу – силы вмешались. Рассказывали, что произошло короткое замыкание в кабинете физики. Короткое замыкание – вот что они устроили, мои добрые силы. Мне стало так хорошо, так легко, так весело! А потом я узнала про пожарного.

Совесть опять заворочалась, заныла. Я открыла глаза, чтобы вырваться из воспоминаний, – и уткнулась в зеленую юбку. Боже мой, из-за чего я мучаюсь? Надуманная вина – вот теперь-то я действительно виновата.

Да в чем, в чем виновата? Я не знаю, кто эта девушка, нет моей вины в том, что она…

«Я хотела любить и думала, что ты меня тоже полюбишь. Как сестру» – так она говорила. А я на нее напустилась. Но почему, почему я должна была полюбить как сестру совершенно незнакомую мне девушку, незвано-непрошено поселившуюся в моей квартире?

Полюбить как сестру. А я не полюбила…

Вины моей здесь не больше, чем в школьном пожаре. В том, что произошло со мной сегодня, вины моей тоже нет. Ведь не из-за того же она повесилась, что поняла: я не смогу, никогда не смогу полюбить ее как сестру. Глупость какая-то! А тут преступление. Преступление, которое кто-то совершил. Если, конечно, эта Люба не сумасшедшая.

Кто у нас там спец по части преступлений? Над ответом долго голову ломать не придется – мой муж, бывший муж, брошенный муж, с которым я, однако, официально не разведена. Прошлое его преступление носило чисто экономический характер: путем мошеннических действий он разорял моего отца, теперь почти единовластно владеет фирмой. Но может, и в этом преступлении экономическая подоплека? Может, он хочет заполучить оставшиеся акции?

Да, но при чем здесь эта девушка? Как ее самоубийство могло повлиять?… Может, он хочет меня шантажировать?

Может, и хочет, только невозможно заставить человека кончить жизнь самоубийством – ни подкупить, ни вынудить пожертвовать собой до такой степени.

Пожертвовать собой до любой степени можно, это я по себе знаю. Тут уж смотря что поставлено на кон.

Что это? Снова хлопнула дверь? Или мне показалось? Не показалось! Я слышу: кто-то в квартире. Валерий вернулся, все-таки вернулся? Вскрикнул кто-то. По-моему, это не он. Но все равно! Помощь пришла, господи, как же, оказывается, я измучилась, как испугалась. Сейчас, когда помощь, наконец, пришла, я это поняла. Страшно кружится голова, тело совершенно ослабело. Если бы я не была привязана к креслу, если бы могла встать, я, наверное, не удержалась бы на ногах. Но сейчас кошмар кончится.

Странные звуки… Спасать меня не торопятся. Но что это за звуки? Это не в комнате, это в прихожей. Рыдает кто-то. Но почему?… Надо меня спасать, а не рыдать. Рыдать – это потом, рыдать – это после.

Этот кошмар никогда не кончится – в квартире я снова одна.

Сумерки. Я больше не вижу, что юбка ее темно-зеленого цвета, и лицо ее не так отчетливо видно. Скоро совсем стемнеет и вообще ничего будет невозможно различить. Но наступления темноты теперь я боюсь больше всего. Я не переживу этой ночи, ночи наедине с мертвой девушкой. В чем бы ни состояла моя вина, как бы она ни была велика, я не заслужила такого наказания.

Темнеет стремительно. Ужас нарастает еще стремительнее. Я борюсь, изо всех сил борюсь с подступающим безумием. Сосредоточиваю взгляд на ее туфлях и пытаюсь определить расстояние между ними и полом – есть полметра или нет? И понимаю, что безумие уже подступило. Но бороться не прекращаю, придумываю новое занятие, новый способ сохранить свой ум в здравии: представляю, как выглядела бы эта девушка в сорок лет.

Безумие не подступило, безумие меня поглотило! В сорок лет умерла моя мать. Почему я представила именно этот возраст? Я сошла с ума, уже сошла, окончательно сошла: я ясно увидела, что сорокалетняя Люба похожа на нее.

Меня охватывает такой ужас, что я уже ничего не соображаю, только бьюсь, бьюсь, бьюсь головой о спинку кресла. Если меня не спасут в ближайшие полчаса, я забью себя до смерти.

Истерика кончилась. Легче не стало, но, по крайней мере, я уже не бьюсь головой о кресло – принимаю ночь наедине с повесившейся как неизбежное зло. Никто не придет, меня не спасут, с этим нужно смириться.

Контуры ее тела уже почти не видны, скоро совсем растворятся во тьме. Можно представить, что нет там никакой Любы, что ночь – просто ночь, а тело мое затекло оттого, что сплю в неудобной позе, – такое бывает, когда едешь в экскурсионном автобусе долго и далеко, например, совершаешь тур по Европе. Представить можно, но не представляется, воображение в этом мирном направлении отказывается работать, мой запуганный мозг способен порождать только ужасы, еще ужаснее реальных.

Ночь наступила. Я пытаюсь себя убедить, что, значит, наступит и утро. Все, с кем я еще связана, знают, что я приеду завтра – может, кто-нибудь придет меня навестить. Нужно продержаться, всего несколько часов продержаться.

Я держусь. Закрываю глаза и держусь. Спокойной ночи, Люба, давай дождемся утра.

Это не сон! Я уже проснулась. Бессмысленно уговаривать себя, что это только страшный сон. Не сон, не сон. Пусть так не бывает, но это не сон. Труп взбесился, труп рвется с веревки – это действительно происходит. Где та грань ужаса, за которой наступает отторжение разума? Веревка непрочная, веревка не выдержит. Что будет, когда не выдержит веревка?

Она дожидалась ночи. Она не человек, я так и думала! Этим все объясняется. Все, все, абсолютно все! Кромешная темнота…

Рвется, рвется. Тяжело дышит и рвется – нелегкая работа. Но веревка не выдержит, точно не выдержит.

Не выдержала, оборвалась. Мертвая спрыгнула на пол. Я не вижу ее, я ее не вижу! Видит ли она меня? Дышит тяжело, со всхлипами. Что она будет делать? Бросится на меня? Почему она меня не убила, тогда не убила, днем? Дышит и дышит, дыхание ее похоже на рыдание. Или она действительно плачет? Оплакивает свою рано прервавшуюся жизнь? Она отомстит, но я не виновата. Я не виновата, но как ей это объяснить? Я ее даже не вижу и рот забит тряпками – китайское покрывало.

Где она? Сидит на полу, отдыхает после трудной работы перед еще более трудной – убийством? Я и сама умру – задохнусь ужасом, я и сама умру. О чем она плачет?

Любить как сестру, убить как сестру. Какая темная ночь! Встала, пошла, тяжело ступает, с огромным усилием – трудно ходить на мертвых ногах, мертвое тело – неподъемная ноша. Ужас сейчас обрушится – смерть. Остановилась. У меня есть минута – еще минута жизни, передышка перед смертью. А может, и нет минуты, может, уже вот сейчас…

Пошла, понесла свою тяжкую ношу, мертвое тело. Все. Зажмуриться. Не надо бояться…

Мимо прошла. Хочет напасть сзади, как днем? Почему она молчит, почему ничего не говорит? Идет и идет на непослушных ногах. Упала. И опять зарыдала. Ей жалко меня убивать? Скорей бы все кончилось!

Поползла, волоком перетаскивая свое тело. Нагнетает кошмар или в самом деле идти ногами ей трудно? Ползет и ползет, уползает все дальше – от меня дальше. Вот уже выползла в прихожую. Я не могу ее понять, я совсем не могу ее понять!

Дверь – входная дверь – хлопнула. Неужели ушла? Не может быть!

Ушла. Тишина, больше ни звука.

Да, ушла. Милосердная Люба.