Кабы я была царица… Колочкова Вера

– Господи, Сонюшка… Я ж потеряла тебя! – кинулась к ней со всех ног Тамара. – Соседка говорит, ты к Вике уехала… А зачем, Сонюшка? Зачем ты к ней ездила-то? В такую даль…

– Томка… Томка! Томка пришла! – кинулась ей с визгом на шею выскочившая на лестничную площадку Вика. – Томка, господи, как же я соскучилась!

Попав в объятия младших сестер, Тамара тут же разрыдалась, припав лбом к Викиному плечу. Слезы обильно и горячо текли по щекам, смывая с лица серое и непонятное вещество. Пудра не пудра, пыль не пыль…

– Ой, Томка… – ахнула, отстранившись от нее, Вика. – У тебя и впрямь фингал… А какой здоровый-то, господи… Кто это тебя так?

– Кто, кто… И сама не знаю, как его назвать, девки! В общем, попала я в переплет. Даже в квартиру свою войти не могу-у-у… – снова на одной ноте завыла Томочка. – Приехала вчера вечером сюда, нашла какую-то старую пудру в ящиках у Анны Илларионовны…

– Томочка, а… ты уверена, что это пудра? У тебя от нее лицо такое… серо-зеленое совсем.

– Не знаю. Там, на коробочке, было написано, что пудра. И год выпуска – тысяча девятьсот пятидесятый. Представляете? А что было делать? Не выходить же с таким безобразием на улицу! Ой, да бог с ней, с пудрой этой… Переживу. Как мне теперь ирода этого из своей квартиры выгнать? Он же дерется. Он же и убить меня может, девки. Останетесь одни на всем свете, сироты вы мои неприкаянные…

Она снова всхлипнула и зарыдала еще горше, по очереди припадая к каждой из «сирот». Вика, поверх ее головы растерянно глядя на Соню, дернула подбородком снизу вверх – что, мол, делать-то?

– Ой, так надо же Ивану срочно звонить! – звонко вдруг вскрикнула Соня. Так звонко, что стоящая в дверях и наблюдающая трогательную встречу сестер Вера Константиновна вздрогнула, посмотрела на Соню удивленно. Сроду она не слышала, чтоб эта тихая и ужасно робкая девочка так звонко вскрикивала…

Оторвавшись от Томочки, Соня мигом оказалась в прихожей у телефона, схватила трубку. Номер она помнила наизусть. Палец уверенно попал во все дырочки старого пластмассового диска, и в ухо ей полились длинные гудки. Сейчас… Сейчас ей Иван ответит. А она ему скажет – помоги! Ты же сам сказал – звони, если у тебя что случится! Вот оно и случилось! Ну, не у нее самой, так у ее сестры… Какая разница-то…

– Эй… Что у вас здесь происходит?

Странно, но голос Ивана прозвучал отчего-то не в трубке. Как будто извне прозвучал. Или ей так показалось от волнения?

Повернув голову вместе с прижатой к уху трубкой, она удивленно уставилась в открытую на лестничную площадку дверь, за которой Томочка продолжала рыдать у Вики на плече. А рядом – Иван. Настоящий. Живьем. С цветами. Но этого же не могло быть, чтоб сам, чтоб живьем и с цветами…

– А… а я тебе как раз звоню… А ты… – пролепетала она с неловким придыханием, пытаясь положить трубку на пластмассовый рычаг. Удалось ей это только с третьего раза – трубка все норовила проехать мимо, соскальзывала куда-то в сторону.

– А я сам пришел, как видишь, – перекинул он с руки на руку свой нелепый букетик. Он, наверное, очень даже красивым был, этот букетик, состоящий из нескольких плотных розовых бутончиков, но в его квадратных, как лопаты, короткопалых ладонях был совершенно некстати, будто сунули его туда по ошибке.

Шагнув через порог к Соне, он быстро, будто сильно стесняясь, сунул ей букетик в руки, потом переспросил озабоченно:

– В самом деле, чего случилось-то? Почему такие слезы? Кто эта женщина?

– Это моя сестра, Томочка. Ее домой не пускают.

– Что, тоже жулики квартиру оккупировали? Везет же вам…

– Нет. Не жулики. Я и сама, если честно, еще не поняла, кто ее так сильно обидел…

– А ты сама где пропадала? Я приходил вчера, никто не открыл…

– Да за сестрой ездила. Вон, сюда привезла. Ее Викой зовут.

– А что, ее тоже из квартиры выгнали?

– Нет. Там все еще хуже… Понимаешь, она оттуда сбежала. У нее муж грозится ребенка отобрать и увезти его за границу. Вот она и сбежала. Так ты поможешь сейчас Томочке?

Соня взглянула ему в лицо и тут же поняла – поможет. И даже с большим удовольствием поможет. Хотя на каменном лице его вообще никаких эмоций не наблюдалось. В отличие от нее самой. Она вдруг почувствовала, как отчаянно дрожат у нее уголки губ, несмотря на трагическую Томочкину ситуацию. Будто ей изо всех сил приспичило, ну просто очень приспичило взять и расхохотаться! Даже неловко стало перед Иваном. Сестра урыдалась вся, а она тут улыбается. Хорошо, что Иван от нее в этот момент уже отвернулся. Подойдя к Томочке, произнес решительно:

– Поедемте, Тамара. Я на машине. По дороге расскажете, что там у вас произошло…

– … Вот так я худо-бедно и попыталась личную жизнь устроить… – закончила свой грустный рассказ Тамара, искоса глянув на невесть откуда взявшегося защитника. Показалось ей, что он будто ее и не слушал. Не посмотрел даже в ее сторону. Странный какой-то парень. Хоть бы слово сочувственное из себя выдавил иль улыбнулся маленько. Интересно, откуда он вообще взялся? Сосед, что ли, с верхнего этажа? Так он вроде с цветами шел… А цветы… О господи, так он же их Сонюшке отдал! Кавалер, что ли? Но опять же – откуда у Сонюшки кавалер мог взяться? У нее и подруг-то толком никогда не водилось…

– А ты это, Иван… Ты откуда вообще появился-то? – тут же озвучила она свои душевные сомнения. – Что-то я тебя раньше в том доме не видела…

– Нет, я в том доме не живу. Я к вашей сестре шел, – сосредоточенно глядя на дорогу, спокойно ответил Иван.

– К Сонюшке? – на всякий случай уточнила Тамара.

– Да. К Соне. А что?

– Да ничего… Просто странно мне все это. У Сонюшки – и вдруг кавалер завелся…

– Я не завелся. Я до звания кавалера пока не дотягиваю. Наверное, я просто ее… знакомый.

– Что ж, ладно. Знакомый так знакомый. А мои знакомцы видишь, что со мной творят? Один отравил да обокрал, другой буйным алкоголиком оказался. Не надо было мне, конечно, события торопить да в дом их пускать, я понимаю… Да только хотелось побыстрее счастья семейного похлебать, сроду я им не питалась, этим счастьем-то! Не знаю даже, каково оно на вкус. Вот и нахлебалась досыта. Ты, поди, осуждаешь меня, да?

– Нет. Не осуждаю.

– Ну, так посмеиваешься изнутри, наверное… Вы молодые, вам все кругом смешным кажется.

– Нет. И не посмеиваюсь. С чего вы взяли?

– Так ты помалкиваешь, не говоришь ничего. Я тебе все как есть рассказала, а ты молчишь, как партизан. Вот я и подумала…

– Да я как-то… не умею много разговаривать, – будто извиняясь, пожал Иван могучими плечами. – Да и внешность моя не особо к разговорам располагает. Не умею эмоций выдавать, которые задушевной беседе соответствуют. Разучился. Лицевые мышцы были парализованы после ранения, так что у меня теперь со всем этим хозяйством, с общением то есть, большая напряженка. Вот и помалкиваю чаще, чтоб людей не смущать…

– Так ты воевал, значит?

– Да, было дело.

– Надо же. А такой вроде молодой… Слушай, а когда ты с Сонюшкой-то успел познакомиться?

Вроде и времени совсем ничего прошло, как она от меня съехала…

– Я думаю, она вам эту историю сама расскажет. У нее это лучше получится.

– Хорошо. Я потом у нее спрошу… Нет, это ж надо, как она без меня тут шустро все провернула! И кавалера себе нашла, и за Викой в такую даль сгоняла… Вот тебе и нелюдимка! На пользу ей, значит, пошла самостоятельная жизнь. Кто бы мог подумать. Даже в голове не укладывается. У Сонюшки – и вдруг кавалер… Она, бывало, и за день ни с кем живого слова не скажет, все дичится. Придет с работы, книжку в руки возьмет и шасть к себе за шкаф! С детства нелюдимая растет, прямо беда с ней. А иногда бывает, так в себе замкнется, что вроде как на дурочку похожа становится. Тряхнешь ее хорошенько, потом в глаза глянешь, а они будто пустые совсем…

– Куда дальше ехать? – вклинился нетерпеливо в Тамарин монолог Иван. Показалось ей даже, немного сердито вклинился.

– Ой, да мы почти уже приехали! – глянула она в окно. – Теперь вот сюда, прямо, а потом во двор, там арка есть… А потом сразу налево завернешь…

– Хм… Странно… – выруливая под темную арку, тихо проговорил Иван. – У меня такое чувство, будто я здесь уже был когда-то… И через арку эту проходил…

– А что, может, и был, – равнодушно отмахнулась Тамара. – Может, когда подвозил кого?

– Нет. Никого я не подвозил.

– Значит, показалось. Вон туда выруливай, к крайнему подъезду. Видишь, где беседка стоит?

Припарковав машину около старого ясеня, раскинувшего ветви над такой же старой, почерневшей от времени круглой развалюхой беседкой, Иван вышел, огляделся, снова пожал плечами, пробурчал себе под нос растерянно:

– Нет, точно я здесь был… Только когда? Не помню…

– Слушай, он того… психованный совсем, Коля-то. Ты с ним там поосторожнее будь! – испуганно предупредила Тамара, открывая дверь подъезда. – А то шарахнет в тебя с ходу чем-нибудь острым, потом меня еще и засудят…

– Ладно, разберемся. На каком этаже вы живете?

– На третьем… Да вот, уже и пришли. Я здесь постою, ладно? – остановилась Тамара на площадке между вторым и третьим этажом. – Чего-то боязно мне… Вон моя дверь, черным дерматином обшитая, видишь? Только ты это… шуму не наводи, ладно? А то соседи услышат. Неудобно мне перед соседями-то… Они посплетничать любят, и без того разговоров не оберешься. Сами живут по-всякому, а уж как у других что случается…

Иван в историю соседской жизни вникать уже не стал. Поднявшись на лестничную площадку, решительно упер палец в кнопку звонка, наклонившись к двери, прислушался, потом позвонил еще раз. Через какое-то время черная дерматиновая дверь приоткрылась, Колина лохматая голова высунулась на секунду и тут же попыталась исчезнуть. Но не успела, видимо. Рванув на себя дверь, Иван мощным толчком грудной клетки вернул Колю вместе с головой обратно в квартиру, потом аккуратно прикрыл ее за собой. Тамара охнула, услышав сухой щелчок замка, замерла в нервном чутком ожидании. Потом, осмелившись, тихо поднялась по ступенькам, прислушалась…

За дверью было тихо. То есть абсолютно тихо. Несколько минут всего. Потом она снова открылась, явив ей бледно-одутловатое и будто даже протрезвевшее Колино лицо. Выпученные глаза в коротких рыжих ресничках пялились мутновато в пространство, моргали часто и так испуганно, будто за порогом квартиры была не обыкновенная лестничная площадка, покрытая истертою метлахской плиткой, а глубокая черная пропасть с каменным холодным дном. Потом глаза его остановились на Тамаре, мелькнуло в них на миг осмысленное выражение, похожее на радостную спасительную надежду, и тут же исчезло. Стоящий за спиной Коли Иван подтолкнул его легонько и нежно, проговорил тихо:

– Ну, чего ты застрял? Тебе еще раз повторить, что нужно делать?

Коля мелко затряс головой, давая таким образом понять, что нет, мол, повторять мне ничего не нужно, вышагнул неуверенно за порог, пытаясь держать зыбкое равновесие. Однако не удержал, и тут же повело его в сторону – прямо на Тамару. Она шарахнулась испуганно, но завалиться на нее Коля не успел. Иван вовремя подхватил его за шиворот, приподнял, встряхнул немного, пытаясь придать ему прежнее вертикальное положение, потом проговорил с досадой:

– Ну, что же ты… Надо прямо идти. Мы ж договорились. Видишь, вон там лестница? Иди туда, Коля. И не падай.

– Ага, ага… – мелко затряс головой в его руках Коля, пытаясь достать ногами до земли.

Иван отпустил его, еще раз встряхнул за плечи, подтолкнул к лестнице. Сделав несколько неуверенных, но вполне уже самостоятельных шагов в заданном направлении, Коля снова развернулся к Тамаре, развел руки в стороны и, смешно вытянув губы трубочкой, промычал что-то совсем уж грустное, будто пожаловался ей так. Потом икнул и, нащупав ногой первую ступеньку, начал слепо шарить дрожащей рукой по перилам, ища опоры.

– Осторожно, Коля, – почти заботливо проговорил ему в спину Иван. – Не упади тут. Соседи будут недовольны. Ты меня хорошо понял, да? Ни этого дома, ни этой женщины в твоей жизни никогда не было. Правильно?

– Не… не было… женщины… – икнув и оглянувшись на Ивана испуганно, вполне осмысленно проговорил Коля. – Никогда…

– Ой, пиджак! Он же в пиджаке был! – словно опомнившись от грустного зрелища, метнулась в квартиру Тамара. Пиджак сразу бросился ей в глаза – висел торжественно на плечиках в прихожей. Сама она туда его и повесила три дня назад.

Вернувшись на площадку, она сунула пиджак в руки Ивану, и тот, догнав Колю, старательно пристроил его ему на плечи. Последнее, что увидела Тамара, – яркий след от утюга на спине своего незадавшегося кавалера. Вскоре всхлипнула, с трудом открываясь под Колиными слабыми похмельными руками, входная железная дверь.

– Ну, вот и все. Путь к жилищу свободен, хозяюшка. Заходите, не бойтесь. Неприятности ваши на этом закончились, – весело обратился к Тамаре Иван.

Правда, веселым у него был лишь голос, лицо оставалось по-прежнему непроницаемым. Жестким и твердым, как суровая кирпичная стена. «Такого увидишь поздно вечером на улице, и впрямь шарахнешься от него испуганно, – тут же подумалось ей. – От такого лица любой пьяница вмиг протрезвеет и куда угодно дорогу забудет. Вон Коля сразу каким смирным стал, будто только на свет народился…»

– Ой, божечки ты мои-и-и… – тихо, на одной ноте, завыла Тамара, войдя в квартиру и оглядевшись. – Что он натворил-то здесь, посмотрите, люди добрые…

Иван, как единственный представитель всех «добрых людей», встал у нее за спиной, покачал головой сочувственно. Потом наклонился, поднял с пола отвалившуюся от шкафа дверцу, повертелся, отыскивая место, куда бы ее прислонить. Под ногами у него что-то отчаянно хрустнуло, потом полоснуло лучом по глазам, отразившись в свете загоревшейся под потолком голой лампочки.

– Зеркало разбил… – посмотрев под ноги, грустно прокомментировала Тамара. Потом подняла грустный взор к потолку, сощурилась на лампочку, произнесла на той же ноте: – И люстру мою новую куда-то дел, сволочь… Пропил, наверное… Я эту люстру пять лет берегла, только-только повесила. И шкафы вон все разворотил. Деньги искал, что ли?

– Тамара, я еще чем-нибудь могу вам помочь? – хмуро поинтересовался Иван, пристроив, наконец, дверь в промежуток между шкафом и диваном.

– Да чем тут поможешь теперь, Иван… Теперь уборки одной на два дня хватит… Тут уж я сама…

– Тогда я пойду?

– Постой… Как это – пойдешь? – испуганно повернулась она к нему. – Нет, погоди… А вдруг он вернется?

– Он не вернется, Тамара. Даю вам стопроцентную гарантию, что он никогда сюда больше не вернется. Не бойтесь.

– Ну и все равно – погоди… Погоди хоть немного, не оставляй меня среди всего этого… одну! Давай мы с тобой чаю попьем, а? Ну, пожалуйста…

– Хорошо. Давайте попьем чаю, – смирился со своей судьбой Иван. – Вы там пока разберитесь на кухне… с чаем, а я попытаюсь дверь к шкафу приладить, как смогу. Хотя я в этих делах небольшой специалист, но попробую.

– Ага! Давай, попробуй! – метнулась Тамара на кухню, и вскоре оттуда послышалось ее прежнее жалобное поскуливание: – Ой, божечки ты мои-и-и…

Впрочем, с кухонной проблемой она управилась довольно быстро – видимо, Коля в проявлениях своего пьяного буйства кухню не очень жаловал. Стол, конечно, был завален грязной посудой, и раковина тоже, и пришлось все это хозяйство срочно перетаскать в ванную да замочить там в горячей воде. А пару чашек да чайник и промыть можно, и протереть насухо полотенцем. Даже и чай хороший в дальнем углу шкафчика нашелся. Хорошо, что Коля до него не добрался. Хотя, скорее всего, ему не до чаю было.

– Иван! – вскоре позвала она своего спасителя на кухню. – Иди сюда, будем чай пить! Правда, я сахару не нашла, но зато чай у меня хороший, крупнолистовой! А еще я банку варенья в шкафу нашла, этот ирод не успел до нее добраться!

Иван пришел, сел осторожно на хлипкую кухонную скамеечку, поглядел вокруг себя, пожал плечами:

– Нет, я все-таки не могу отделаться от чувства, что я здесь был когда-то… Точно, был!

– Да что ты заладил, ей-богу – был да был! Если кажется, креститься надо! Или у тебя это… как его? Сонюшка мне однажды рассказывала, что так бывает с людьми… Будто бы все время кажется, что с ними это уже раньше происходило. Я забыла, как это по-умному называется!

– Дежавю? – тихо подсказал ей Иван.

– О! Точно! Так и называется! Ишь ты, тоже знаешь… Тоже шибко грамотный, значит. Сам-то один живешь или с родителями?

– Один. Меня год назад комиссовали по ранению, теперь один живу.

– А работаешь где?

– Охранником в банке.

– Что ж, не густо у тебя с работой…

– Да. Не густо. Я согласен. А куда было еще идти? Я ж образования не успел получить. После школы сразу в армию ушел, потом на контракт подписался… А когда комиссовали, не нужен стал никому. Нет, я не жалуюсь, не один такой. Я сам справлюсь. Вот, в институт поступил, сейчас учусь заочно.

– Трудно, поди?

– Очень трудно. Бывает, целыми ночами за книжками сижу. Но ничего, я упорный, в отца.

– А не женишься почему? – страшно довольная тем, что вывела его на откровенность, осторожно поинтересовалась Тамара.

– Так не встретил еще свою, ту самую… В этом деле я тоже весь в отца пошел. Он у меня всю жизнь одну только женщину любил… Он ее любил, а она его бросила. Потом он на матери моей женился… Ну, чтоб просто одному не быть. Они плохо жили, скандалили все время. Я так думаю, она ревновала его. Он рано умер, иссох весь от тоски… А мать сразу за другого замуж вышла, еще двоих детей родила.

– Поэтому ты и решил из армии домой не приходить, да? – вздохнула сочувственно Тамара. – Потому и на контракт подписался? Я понимаю – чего ж хорошего-то, когда дома тебя не шибко ждут…

– Ну да. Наверное. Я теперь живу один, у матери своя семья. Нет, я ей не чужой, конечно, но… Просто она сейчас счастлива, а я ей слишком уж отца напоминаю… Не любил он ее. Он ту жен щину всю жизнь любил, которая его бросила. Однолюбом был. И я, наверное, в него пошел. Тоже однолюб, наверное.

– Однолюб, говоришь? Это хорошо, что ты однолюб… – тихо проговорила Тамара, будто примериваясь со всех концов к этому его свойству. – Это очень даже хорошо…

Она уж совсем было приготовилась и продумала, как бы половчее ввернуть в разговор свою сестру Соню, чтобы пристроить ее поудачнее к этому «хорошему однолюбству», как вдруг Иван произнес неуверенно:

– Не знаю я, хорошо это или нет. Может, и не очень. Отцу, например, это качество одно только горе принесло. Он, знаете ли, особенную женщину любил…

– Так наша Сонечка тоже особенная! Уж такая особенная, что больше и придумать нельзя! – радостно перебила его Тамара. – Только я тебе голову на отсечение даю, что Сонечка уж точно горя никому не принесет! Она тихая, спокойная, умненькая…

– Да. Я понял уже. Спасибо, – отчего-то очень смутился Иван. – А отец, он поэтессу одну любил…

– Кого? – вздрогнула Тамара, как от дурного предчувствия. – Кого? Поэтессу? Какую такую поэтессу?

– Ну, она неизвестная совсем была… То есть не печаталась нигде. Просто стихи писала, и все. Вы ее не знаете, точно не знаете.

– А… Как ее фамилия? – задержав дыхание, осторожно спросила Тамара.

– Тараканова. Амалия Тараканова. Она после развода отцовскую фамилию себе оставила. Почему вы на меня так смотрите, Тамара? Что с вами? Я что-нибудь не то сказал? – удивленно уставился он на нее.

Тамара ничего ему не ответила. Не смогла. Схватилась пухлой рукой за горло, пытаясь остановить засевший там спазм. Только разве его остановишь? Вот он уже и в глаза перекатился, и залил их горячей влагой, и заставил губами дрожать, и непонятно, в какую сторону теперь их душа вывернет – то ли в плач, то ли в улыбку радостную.

– Господи, так ты, выходит, Ванечка… Тот самый… Это же ты, Ванечка… – потянулась она к нему слепо рукой.

– Простите, я не понял… Что значит – тот самый? Объясните мне, что происходит?

– А то и происходит, Ванечка… Ты ведь и впрямь здесь бывал, когда маленьким был. Ничего тебе не показалось, никакого дежавю здесь и в помине нет. Просто ты забыл… Тебя отец сюда привозил, чтоб ты, значит, со мной познакомился… Совсем не помнишь? Мы на этой вот кухне сидели, а потом Вика с Сонечкой сюда прибежали… А Вика тебя начала кулачками по спине колотить! Приревновала, значит…

Тамара осеклась, сглотнула вязкую слюну, уставилась на него сквозь мутно дрожащие в глазах слезы.

– Погодите… Погодите, я не понял! – замотал тяжелой башкой Иван. – Зачем меня сюда отец привозил?

– О господи, глупый какой! – то ли закашлялась, то ли рассмеялась Тамара, замахав на него руками. – Я ж тебе объясняю – чтоб со мной познакомиться! С сестрой твоей, с Тамарой! Я же дочка той самой поэтессы, Амалии Таракановой, первой жены твоего отца… Ну, понял теперь? А, Ванечка?

Иван снова мотнул головой, потом долго смотрел в слезно-дрожащие женские глаза напротив. Лицо его оставалось непроницаемым, лишь покраснело еще больше прежнего. То есть стало совсем багровым, как от сильного ожога. Подняв руки, он медленно провел ими по короткому ежику волос, потом опустил их к лицу, помял в ладонях твердые щеки. Потом произнес коротко:

– Ну да. Конечно. Сестра, значит. Тамара…

– Дай я тебя хоть поцелую, Ванечка… – потянулась к нему руками Тамара. – Родная душа нашлась… Господи, какая судьба, Ванечка…

Он вдруг обмяк, улыбнулся совсем по-детски. И лицо будто обмякло, и глаза тоже, будто выглянул из них на свет обыкновенный парняга, простой и добрый, даже беззащитный немного. Взяв протянутые к нему Тамарины ладони, бережно подержал их в крепких руках, потом ткнулся в них доверчиво новым лицом.

– Ванечка… Ванечка… – тихо повторяла Тамара, роняя ему на макушку горячие тяжелые слезы. – Да я бы никогда, никогда тебя не узнала…

У тебя лицо совсем другое было, я же помню! Нежное, румяное, круглое!

– Ну да. Такое и было, – покивал он согласно, по-прежнему не отнимая ее ладоней от лица. – Пока не обгорело полностью. Теперь с таким вот лицом живу, с новым. Ничего, я уже привык. Просто в зеркало стараюсь на себя не смотреть, и все.

– Ой, да что там лицо, Ванечка! С лица не воду пить! Зато ты добрый, надежный, любить умеешь. Ты весь в отца, должно быть! Он тоже таким был.

– А… Соня? – вдруг выпрямился он резко, взглянул ей в лицо встревоженно. – Она мне теперь… кто?

– Да никто она тебе, господи! Испугался-то как, дурачок… Это у нас отец общий, а у нее с тобой ничего в этом смысле общего нет. Так что люби ее на здоровье. А я за вас порадуюсь. Ребеночка потом родите, я нянькаться буду… Нет, это ж надо, судьба какая! С одного места ждешь, с другого прилетает. Мужика себе не нашла, зато братец отыскался…

Они сидели втроем на маленькой тесной кухоньке Анны Илларионовны, лепили пельмени. С пельменями этими затеялась Томочка – сама перемолола в мясорубке говядину пополам со свининой, сама замесила тесто. Как объяснила – праздника захотелось. Как в старые времена. Они всегда в праздники раньше садились втроем, лепили сами себе немудреное лакомство. И даже традиция у них была, помнится, – чтоб пельмени большими получались. Как вареники. Все любят маленькие, а они, наоборот, большие любили. И еще была традиция – на Соню ругаться. За то, что она сырой фарш ест. Была у Сони такая странность – от вида пельменного сырого фарша ее прямо в дрожь бросало – так и хотелось его намазать на черный хлеб! И съесть! За что и была бита по рукам то Викой, то Томочкой. И сейчас ее посадили подальше от плошки с фаршем, чтоб не дотягивалась. Чтоб сидела в уголке и раскатывала тонюсенькие сочни из теста. Соня их раскатывала, конечно, и очень при этом старалась, но на плошку с фаршем все равно взглядывала плотоядно, как кошка на рыбу.

– Ой, вы не представляете, девки, что я вчера пережила! – в который уже раз принялась рассказывать свою историю Томочка. Ловкие ее пальцы быстро пробежали по краю готового пельменя, полная рука легла на щеку, оставив там белый мучной след. – Он, главное, посмотрел на меня так, и говорит, главное, – отец мой поэтессу одну любил… Вы, говорит, имени ее и не знаете… А у меня сразу в груди – бац! – и оборвалось что-то. Как, как, говорю, ее имя, поэтессы этой? Представляете?

– Ну а он? – тоже в который уже раз переспросила Вика, перехватывая из Сониных рук готовый раскатанный сочень.

– А тут он мне и брякнул – Амалия Тараканова ее имя! Нет, представляете, что тут со мной было, а? Умереть и не встать… Девки, а вы его сами-то помните хоть? Отец мой его привел, он белобрысенький такой был… Познакомься, говорит, дочка, это братец твой Ванечка…

– Не-а. Я не помню, – помотала головой Вика.

– Ну как? Ты еще на него с кулачками накинулась – приревновала.

– Ой, а я помню! – тут же встрепенулась Соня. – Точно помню! Только я бы его никогда не узнала…

– Так и я его не узнала тоже! Если б не разговорились, так и расстались бы в неведении. Я же все норовила осторожненько выяснить, как он к Сонюшке относится. Серьезно иль нет. А он тут возьми да брякни – я, мол, однолюб! Как и мой отец! Да уж, чудны дела твои, Господи… Сонька, не смей! Ты посмотри на нее, Вика! Она опять целую ложку фарша прямо у тебя из-под носа тяпнула!

– Ой, да пусть ест… – рассмеявшись, махнула на нее рукой Вика. – Это она от волнения, наверное. От таких новостей и впрямь заволнуешься. Посмотри, какая бледная да малахольная! Прямо трепещет вся на нервной почве! Может, ей живой белок для успокоения необходим? Раз организм просит – пусть ест!

– Да знаю я, какой ей белок необходим… – проворчала Томочка, чуть улыбнувшись. – Вот настряпаем пельменей, этот белок и придет как раз ими угощаться…

– Да ну тебя! – моментально покраснев, потупила глаза Соня. – С чего ты взяла, что он сюда придет? Может, и не придет вовсе…

– Ой, да ладно… Куда он от нас теперь денется? А фарш все равно не трогай! Вот скажу ему, что ты мясо сырое, как собачонка, жрешь, он сразу тебя и разлюбит!

– Ви-и-ик… – просунулась на кухню коротко стриженная Славикова голова, – ничего у меня с этом краном не получается… Может, все-таки мастера вызовем, а? Ну откуда я знаю, как эти краны делают?

– А вот не хочу слышать ничего! – звонко ответила ему Вика, лучезарно улыбнувшись. – Делай давай! Все порядочные мужики это делают, и ты учись! Я понимаю, конечно, что это посложнее будет, чем мышку по коврику гонять, но что делать, Славик?

– Да тут все ключи старые, проржавели давно… – снова захныкал Славик, одновременно отвечая ей такой же лучезарной, но более короткой и сдержанной улыбкой.

Соня с Томочкой переглянулись мельком и хихикнули едва слышно, чтоб не обидеть парочку. Оно понятно, конечно, что нытье Славика было больше нарочитым, чем настоящим. Понятно, что это у них игра такая. Но лучше эмоций своих не показывать, промолчать из деликатности. Пусть играют, раз им так нравится.

– Проржавели, говоришь? А может, ты просто танцор плохой? – залихватски уперла кулачок в худосочный бок Вика.

Тут уж Соня с Томочкой прыснули по-настоящему. Вслух. Славик нахмурился, посмотрел на них обиженно, тут же скрылся из виду.

– Ой, горе мое… – озабоченно стряхнула мучную пыль с рук Вика, поднимаясь. – Пойду посмотрю, чего там за ключи такие… Может, и правда ржавые?

– Ожила вроде… – тихо проговорила, подсунувшись к сестре, Соня, когда Вика вышла из кухни. – Ты бы видела, какая она там была… Я и не узнала ее даже!

– Да уж, история… – тоже тихо вздохнула Томочка. – Кто бы мог подумать, что муженек ее такой сволочью окажется? Да и у тебя история с этими «родственниками» вышла не лучше!

– И у тебя… У тебя тоже… – эхом откликнулась Соня.

– О чем это вы тут? – весело плюхнулась на свое место вернувшаяся из ванной Вика.

– Да вот, рассуждаем с Сонюшкой… Слушайте, девки, а чего это мы вдруг все битыми оказались, а? Прямо как по заказу – всем с лихвой досталось! Странно даже!

– А помните, как мы в детстве в царицу играли? Ну? Кабы я была царица… И все себе чего-ни будь загадывали… – грустно усмехнулась Вика. – Я, помнится, просила, чтоб у меня всего много-много было. Помните? Вот и получила этого «много» по самое ничего. Надо было мне, дурочке, другое счастье заказывать… Вот это, простое, человеческое, с ржавым гаечным ключом в руке… – мотнула она головой в сторону ванной, где тихо и очень интеллигентно чертыхался Славик.

– Ничего. Теперь умнее будешь, – назидательно произнесла Томочка. – А ты, Сонь, чего себе заказывала тогда? Я уж и не помню…

– Да я тоже не помню, – пожала плечами Соня. – Ничего, наверное.

– Да она уже тогда на своих книжных облаках сидела, с князем Болконским да графом Вронским в обнимку! – громко рассмеялась Вика.

– Ну уж нет! – обиженно вскинулась вдруг Соня. – Вронский мне вообще никогда не нравился! Мне, если хочешь, Алексей Александрович Каренин в этой ситуации более симпатичен! Он, он…

– Да ладно! У него ж уши холодные! – хитро сощурив глаза, звонко подначила ее Вика. – Помнишь, как ты мне рассказывала, что его уши жене не нравились?

– Да при чем тут уши! Ты вообще все неправильно поняла! Если ты ничего не понимаешь, то…

– Да ладно, девки, хватит вам! Вика, не дразни ее! У нее теперь вместо Болконских да Вронских настоящий мужик будет. Земной, живой, добрый… Эх, счастливая ты, Сонюшка… И ты, Вика… А я… Вот выскочите замуж, одна останусь…

Томочка задрожала губами, сопнула тихонько, собираясь всплакнуть. Сестры переглянулись растерянно, потом заговорили в два голоса, перебивая друг друга:

– Томка, да ты же у нас героиня, ты что! Ты же нас одна вырастила! Да мы тебя никогда не бросим, Томка! Мы теперь все вместе будем, друг за друга держаться… А хочешь, мы тебя сейчас главной царицей назначим? А что? Смотри, как красиво звучит – царица Тамара… Не реви, Томка!

– Да ладно, девки. Не буду я реветь. Правда не буду, – улыбнулась она им, смахнув со щеки одинокую выпавшую слезу. – А знаете, почему не буду?

– Ну? – хором спросили сестры, уставившись на нее в ожидании.

– А потому, что я вдруг сейчас поняла – судьба-то у меня очень была счастливая, оказывается… Ведь я как раньше думала? Расквитаюсь с вами – и заживу тогда по-настоящему! Во дура была… Так оно всегда у глупых людей и бывает! Думают о своей судьбе как о наказании, да все в будущее норовят заглянуть, и того не понимают, что настоящее счастье было там, позади, в самых трудных его трудностях… Твое счастье, собственное, одной тебе даденное. И нельзя, нельзя его посылом гневить! Потому что пойдешь, как тебе кажется, за ним в поход, и обязательно в овраг какой-нибудь попадешь да и сгинешь там заживо… А я еще сердилась на тебя, Сонюшка, когда ты мне все про этот говорила, как его…

– Про отсроченный гедонизм? – подняла на сестру грустные глаза Соня.

– Ага. Про него. А теперь уж все, девки. Теперь уж я ученая буду… Давайте, что ль, пропустим за наше счастье по рюмочке? Наливай, Вика…

Схватив с подоконника початую и захватанную мучными руками бутылку кагора, Вика разлила вино по рюмкам, не забыв кликнуть и Славика:

– Эй, там, на корабле! То есть в ванной! Иди быстрее сюда, выпей за наше сестринское счастье!

Над Сониной рюмкой ее рука дрогнула – в прихожей скрипуче прохрипел старый дверной звонок. Вино пролилось на стол, покатилось тонкой струйкой по столу, закапало на пол.

– Кто это? – испуганно подняла голову Вика и напряглась высокой красивой шеей, как молодая пристяжная лошадь.

– Ой, да хватит тебе вздрагивать, Вик! – сердито проговорила Томочка, промокая салфеткой вино. – Прямо ненормальная какая-то… Это, наверное, Ванечка пришел! Это я его в гости вчера пригласила! Иди, Сонька, открывай! Чего сидишь, глаза выпучила?

Соня поднялась на ватных ногах, улыбнулась им счастливо и растерянно. Прежде чем открыть дверь, бросила на себя взгляд в старое мутное зеркало, висевшее в прихожей. И сама своему отражению удивилась – как щеки странно горят… Это от вина, наверное?

В дверях и правда стоял Иван. И опять – с цветами. Кремовые роскошные хризантемы качнулись головами в Сонину сторону, словно сами потянули к ней руки. Иван переступил порог, молча протянул ей цветы. Соня улыбнулась сначала, потом, застеснявшись и Ивана, и цветов, и улыбки, зарылась лицом в пахучие желто-кремовые лепестки. А когда снова подняла голову, резко вздрогнула – в дверях, за спиной Ивана, стоял Вадим…

– Господа, можно мне пройти на минутку? – громко и насмешливо проговорил он, пытаясь отодвинуть рукой Ивана в сторону. – Я вам ничуть не помешаю, господа, у меня тут секундное дело всего! Моя жена здесь находится?

Обернувшись, Соня увидела, словно сквозь дымку, как выскочила из кухни охваченная ужасом Вика, как бросилась со всех ног в комнату, где на ее кровати безмятежно спал Сашенька, как заметалась вокруг него, раскинув руки. Подумалось ей отстраненно, что Вика сейчас похожа на большую черную птицу, которая знает, что там, за кустом, сидит охотник, что дуло его страшного ружья уже направлено ей в сердце… Правда, отстраненность Сонина длилась недолго. Через секунду в прихожую вышла из кухни Тамара, из ванной – Славик со ржавым гаечным ключом в руке.

Они стояли в тесной прихожей плечом к плечу, как маленький отряд спецназа. Вчетвером. Соня лихорадочно прижимала к груди цветы, Томочка на всякий случай грозно выпятила вперед объемистый пухлый живот, Славик держал на весу в чуть оттопыренной руке свой ключ. Лишь Иван был спокоен, лицо его, как обычно, оставалось непроницаемым и чуть равнодушным.

– Может, вы позволите мне пройти, господа? – пожал полными плечами Вадим. – Чего это вы тут выстроились, извините? Я же говорю – мне только на секунду… Я вас совсем не побеспокою, господа! Мне только сына забрать, и все…

– А вот это видел – сына тебе? – выставила Тамара вперед толстую фигу. И даже покрутила ею смачно у Вадима под носом. – Ишь, чего захотел! А ну давай убирайся отсюда подобру-поздорову! Иначе мы всему миру про тебя расскажем, какая ты сволочь есть! Все, все расскажем, во всех подробностях! Вон, Славик напишет в свой Интернет, и все про тебя все узнают!

– Да? И кто же у нас такой Славик? – чуть улыбнувшись, поднял он слегка бровь. – Я полагаю, что Славик – это вот тот юноша с гаечным ключом в руке? Так? – слегка мотнул он головой в сторону Славика.

– Да! Правильно полагаете! – звонко и задиристо выкрикнул Славик.

– И какое отношение вы, юноша, имеете к моей, с позволения сказать, жене?

– Я… я люблю ее! И она теперь будет со мной, всегда со мной!

– А, ну это ради бога, это пожалуйста… – осклабился Вадим, разведя широко руки в стороны. – Более того, это даже меняет дело, юноша! Пусть будет на здоровье, я рад за вас, просто страшно рад! На вашу… любимую женщину я и не претендую вовсе, мне бы только сына забрать…

– Ладно, хватит. Речь свою сказал, и хватит, мужик, – тихо, но очень твердо произнес Иван. – Ребенка мы тебе не отдадим.

– Хм… А вы, юноша, кто? Тоже претендент на руку и сердце? Шустро же здесь Викуля без меня раскрутилась, однако…

– Нет. Я не претендент. Я – брат. И тебе придется считаться с тем, что у Вики есть брат. А еще у нее есть две сестры – Соня и Тамара. И ребенка мы тебе не отдадим.

– Это почему же? Я ему отец все-таки…

– А Вика – мать. И вы будете строить свои взаимоотношения цивилизованно, как это делают все нормальные люди, когда разводятся. А если тебе это пока непонятно, то давай выйдем, я тебе объясню еще раз. Ну так что, выйдем? Побеседуем?

От его жесткого голоса у Сони мороз шел по коже. Было в этом голосе, кроме жесткости, что-то еще, не поддающееся ее объяснению. Какая-то железобетонная и пуленепробиваемая безапелляционность. И за ней было вовсе не страшно, а, наоборот, хорошо, и понятно было, что и впрямь этот Викин муж Сашеньку у них не отнимет…

Наверное, что-то такое и Вадим услышал в Ивановом голосе. Потому что замолчал, обмяк лицом, взглянул в лицо Ивану настороженно и исподлобья. Потом проговорил невнятно:

– Что ж, это мы еще увидим…

– А ты нас не пугай – увидит он! – взвилась в скандальном приступе Тамара, посчитав, видимо, что без склоки здесь все же не обойтись. – А то я тебя так напугаю, что на всю жизнь инвалидом останешься! Наиздевался над девчонкой, сколько хотел, а теперь, смотрите-ка, пугать нас пришел!

Вадим на ее всплеск эмоций никак не прореагировал. Не отрываясь, он смотрел Ивану в глаза, будто пытался таким образом понять, стоит ли ему выходить с ним на «беседу». Все-таки поняв, что не стоит, первым опустил глаза, медленно развернулся, вышагнул за порог, напоследок шарахнув кулаком о дверной косяк. Томочка тут же выскочила из строя вперед, торопливо захлопнула за ним дверь, потянула за рукав в комнату Славика, проговаривая громко на ходу:

– Вика! Эй, Вика, ты где? Все, не трусь! Все уже кончилось, мы его прогнали! Ой, а Славик-то твой, не могу… Представляешь, что заявил? Теперь, говорит, она со мной всегда будет… Люблю ее, говорит… Нет, представляешь, так прямо ему в глаза и заявил, да еще и гаечным ключом замахнулся! А ты говоришь – танцор никудышный…

– Сонь… Ты до сих пор дрожишь… Перестань! Все уже кончилось! – осторожно развернул к себе Соню Иван, положив теплые квадратные ладони ей на плечи. – Испугалась, да? Не бойся. Что теперь делать? Вот такой он, социум. Он всякий бывает, и дикобразный тоже. С иголками. Надо просто в нем жить, нормально жить… Надо принять его, надо войти, надо научиться. Не бойся, я тебе помогу! Я всегда буду рядом, если ты этого захочешь…

– Да… Я этого очень хочу… А это правда, что я научусь? – подняла она на него ясные, будто промытые изнутри глаза. Странно, но они оказались яркого и совершенно синего цвета. Действительно, синего! Просто раньше этого не замечал никто. А может, не видел.

– Правда. Конечно же правда. Когда любишь, обмануть никого не можешь. А я тебя люблю, Соня…

Старенький ангел у нее за спиной вздохнул, с трудом сложил тяжкие, пожелтевшие от времени крылья, утер мутную слезу со щеки. Что ж, пора проситься и на покой. Теперь уж и без него разберутся. Девочка и впрямь научится, раз полюбила. Девочка, наконец, будет счастлива…