Осенняя рапсодия Колочкова Вера

– Да. Дочка. Машка.

– А зачем ты ей врешь?

– В смысле?

Марина резко села на постели, уставилась на него удивленно. И немного зло.

– В том смысле, что не говоришь ей правду, – тем же спокойным тоном продолжил Илья. – Мне кажется, ей лучше сказать…

– Что сказать? Что отец ее бросил, а у матери тут же молодой любовник завелся?

– Я не завелся, Марин. Заводятся мыши и тараканы, а я человек. Мужчина. И я люблю тебя.

– Ого! Даже так? Уже и любишь?

– Да. Люблю. Не злись, пожалуйста. Все будет хорошо, Марина…

Она долго смотрела ему в лицо – открытое, молодое, красивое. Он тоже глаз не отводил, смотрел прямо, даже несколько вызывающе. Потом протянул руку, провел теплой ладонью по ее щеке, будто вытирая слезы. Хоть и не было никаких слез, но она вдруг повелась за его рукой, как кошка, и он с силой потянул ее к себе. Последней здравой мыслью было – все же хорошо, что он есть. Правда, промелькнула за ней еще одна мысль о том, что надо бы свекрови позвонить, предупредить, чтоб Машке ничего про случившуюся их семейную драму не рассказывала, но это потом, потом…

Вечером свекровь позвонила сама. Нарушила их идиллию. Она, эта самая идиллия, развернулась на кухне и пребывала как раз в апогее – Илья вот-вот должен был достать с шипящей маслом сковородки первый, самый поджаристый шницель и положить ей на тарелку. Она сидела за столом, сучила неприлично ногами от нетерпения, ныла в его обтянутую махровым халатом спину – есть хочу, мяса хочу, умираю от голода… И в этот момент – звонок! Вместо мяса – одна оскомина на зубах. У нее всегда во время телефонных переговоров со свекровью возникало ощущение кислоты во рту, будто съела лимон с корочкой и без сахара. Наверное, таким образом терпение ее материализовалось. Потому что главная задача невестки – терпеть. Потому что надо сохранять мир в семье. Потому что Олег очень любит свою маму. Потому что мама любит своего сына. Хотя при нынешних обстоятельствах терпеть вовсе и не обязательно? Может, нахамить ей от всей души? Однако по первым, прозвучавшим привычно капризно вопросам Марина поняла, что она, бедная, и не знает ничего о решительном поступке сына.

– Ну, как у вас там дела? Почему ко мне Олег не едет? Не отпускаешь, что ли? Ты, случаем, не забыла, что у твоего мужа пока еще мать жива?

– Я не знаю, почему он к вам не едет, Вероника Андреевна. Я не в курсе.

Слова ее прозвучали таким холодом, что даже Илья удивленно обернулся от плиты, смотрел на нее долго и вопросительно. Потом тихо чертыхнулся от прилетевшей на ладонь капельки раскаленного масла, начал выкладывать мясо на большую тарелку. Марина сглотнула в предвкушении – то ли от скорого утоления голода, то ли от возможности «не терпеть». Ждала реакции свекрови. Сейчас взорвется возмущением…

– То есть как – не в курсе? Сегодня же выходной! Ты что, не знаешь, где твой муж находится?

– Понятия не имею.

– То есть… Постой… Ты почему со мной так разговариваешь, Марина?

– Нормально разговариваю. Вы спросили, я ответила. Что вы от меня хотите?

– Я хочу знать, где сейчас находится мой сын! Неужели не понятно?

– А я совсем не хочу знать, где сейчас находится ваш сын! Он еще три недели назад от меня ушел, Вероника Андреевна. Так что…

– Как? Как – ушел? Куда – ушел?

– К другой женщине. Вернее, к девушке. Молодой и красивой. Настей зовут.

– К какой Насте? Не знаю я никакую Настю! Марина, ты в своем уме? Что ты несешь?

– Я не несу. Отныне я ничего больше не несу. Яйца кончились. И курица во мне кончилась.

– Боже, какое хамство… Но я все равно ничего не поняла! Он что, тебя бросил?

– Ага! Бросил! Правильно!

– Странно… Странно все это… А почему у тебя голос тогда такой?

– А какой у меня голос?

– Ну… Ты будто радуешься этому обстоятельству…

– А вам бы хотелось, чтоб я в трубку плакала? Вы же сами меня учили – нельзя демонстрировать свои низменные чувства.

– Но я не то имела в виду… Марина, ты же знаешь, что я имела в виду, когда говорила о чувствах…

От ноток растерянности, прозвучавших в голосе свекрови, холодный пыл вдруг приутих и захотелось побыстрее свернуть этот никчемный разговор. Не дай бог, разнесет ее сейчас на ссору. Зачем? Какой бы ни была Вероника Андреевна свекровью стервозной, а Машке-то она бабушкой навсегда останется. Так что – стоп. Хватит с нее и этого.

– Ладно, Вероника Андреевна. Давайте закончим этот разговор. У меня только просьба одна к вам – Машке пока ничего не говорите, если она вам позвонит, ладно? Пусть отдыхает спокойно.

– Да… Да, конечно, я ей не скажу… Но все-таки – как же так, Марина?

– Все доброго, Вероника Андреевна.

– Погоди! Погоди, не клади трубку! Скажи мне хотя бы – кто она, эта девушка? Где она живет? У нее что, своя квартира есть?

– Простите, но таких подробностей я не знаю.

– Да, тебе хорошо говорить… – задумчиво произнесла свекровь, будто обвиняя ее в наличии собственной квартиры, вот этой самой, трехкомнатной, которая перешла к ней по наследству от бабушки еще до замужества и в которой тихо и мирно проживал ее сын, будучи законным Марининым супругом.

– Да. Хорошо. Мне очень хорошо. Мне, знаете ли, очень даже замечательно.

– Марина! Марина… Ты знай, я всегда считала тебя порядочной женщиной и хорошей женой моему Олегу… Мне жаль, что так получилось! Но, может…

– Всего доброго, Вероника Андреевна. До свидания.

Она поспешно нажала на кнопку отбоя, будто испугавшись добрых свекровкиных слов напоследок. Ну их, эти слова. Не дай бог, расплачется. Но грустное настроение тут же ушло само собой – от вида аппетитно прожаренного мяса, от появившейся на столе запотевшей бутылки мартини, от ярких мужских глаз в густых ресницах. Каждая ресничка будто сама по себе, блестит толсто и красиво. Чудная картинка. Чудные каникулы. Чудная таблетка анальгина – сладкая пилюля. Надо все это съесть. Сделать запас на хоть и отсроченное, но наверняка тяжкое женское одиночество. Чего уж там до него и осталось – июль быстро пройдет, в августе Машка приедет…

– Нет, я не понимаю, не понимаю тебя, Настя! Чего ты заталдычила одно и то же? Не соображаешь даже, о чем говоришь!

Ира снова забегала по маленькой комнате, красиво разворачиваясь от двери, как разворачиваются модели на подиуме – сначала резко дергают бедром, а потом вслед за ним, чуть опаздывая, изогнутым назад корпусом. Приехала она к ним субботним утром, не дав толком проснуться. Олег и не ожидал от нее такой прыти, хотя в пятницу сам позвонил ей в конце рабочего дня и просил воздействовать на дочь материнскими воспитательными методами – Настя таки уперлась на своем. То есть или молчала грустно, или действительно талдычила о Лизином бедственном якобы положении, проговаривала без конца ужасные сюжеты: то Лиза у нее из дома сбежала, то погибает в гладе и хладе, то бита смертным боем. Ничего на нее не действовало, уж как он ни ухищрялся, чтоб отвлечь ее от грустных мыслей. Вот, например, даже Ире пришлось звонить. Хотя зря он ей позвонил, наверное. Совсем ему не нравилось, какую Ира позицию в этой истории заняла. Получалось, будто бы он, Олег, с нею как бы объединился в понимании ситуации и находится на одной стороне баррикад, а бедная, загнанная в угол Настюша – на другой. И вроде как Настюша в их тандеме сбоку припеку оказалась. А они над ней главные, мудрые и старшие. Ира даже взглядывала на него как-то по-особенному, будто приглашая посочувствовать ей, практичной и умной. А Настю осудить, как последнюю дурочку. Странная женщина. Вроде мать… Впрочем, ничего странного тут и нет, пожалуй. Если посмотреть на их отношения повнимательнее.

Он давно уже приметил, что Ира очень похожа на его маму. Нет, не внешне. Внешнего сходства как раз и не было. Просто звучали у Иры в голосе те же самые авторитарные нотки. Даже когда она ласково говорила, все равно звучали. И не нотки даже, а мощная энергия авторитарности так и перла из этой хрупкой и милой женщины и парализовала собеседника от пяток до макушки. Сама в себе она этой энергии конечно же не ощущала. Ну точно как его мать! Вот скажи ей сейчас, что она своей неощутимой практически властностью на дочку давит, она и не поверит. Обидится. Рассердится. Что вы, как же, она ж дочку любит, она ж исключительно ей добра желает. Знаем, проходили. Но и Настя матери тоже не уступает! Молодец. А вот он в свое время сразу белый флаг выкидывал, разрешал маме поизгаляться в своей авторитарности столько, сколько ей потребно было.

– …Нет, Настя, ты все-таки меня не понимаешь… Поверь, мне очень жаль, что так получилось! Ты же знаешь, как я Катюшу любила! Но у нас не оставалось с тобой другого выхода… Ты не справилась бы с Лизой, Настя! Что значит «удочерю»? Во-первых, тебе этого никто не позволит по возрасту, а во-вторых… Во-вторых, ты действительно с ней не справишься! Она очень балованная, очень капризная девочка, и…

– Она не балованная, мам. И не капризная. Она обыкновенный детсадовский ребенок.

– Ну что ты мне рассказываешь, Насть? Что я, не помню этого ребенка? Она не знает вообще никакого послушания! Да она же всех нас через неделю на уши поставит!

– Мам… Послушай меня, пожалуйста! – тихо, но решительно перебила мать Настя.

– Да не хочу я тебя слушать! Это ты меня должна слушать, а не я тебя! Я мать, я дело говорю! Выбрось эту дурацкую мысль из головы! Ну посмотри на себя в зеркало – какая из тебя воспитательница? Девчонка тебе на голову сядет, ты взвоешь, а потом куда? Потом ко мне прибежишь?

– Не прибегу! Не прибегу, мам! И не сядет она мне на голову. Она нормальный совершенно ребенок…

– Нет, не нормальный!

– Нет, нормальный, нормальный! – звонким и слезным, сорвавшимся от отчаяния голоском выкрикнула Настя и закрыла на секунду лицо руками. Но не заплакала, а тут же отняла ладошки от лица, снова затараторила на той же слезной высокой ноте: – Это я у тебя все по струночке ходила, слова тебе против сказать боялась… Еще бы! Мама – такой авторитет! Что мама сказала, то и правильно. А чтоб уж посвоевольничать по-детски – этого ни-ни. А так иногда хотелось посвоевольничать, хоть чуточку… Но я не могла, не смела! Как же я могла… Я не должна была маме и без того трудную жизнь портить…

– Не понимаю, Насть… Ты чего такое говоришь? Не понимаю… – растерялась вдруг Ира и даже рукой закрылась инстинктивно, будто плеснули на нее резко холодной водой.

– Да, мам… Да, это так! Ты одна меня растила, и я все время будто виноватой была, что у тебя личная жизнь из-за меня не сложилась. Ты мне прямо об этом не говорила, конечно, но это сквозило в твоих жестах, в словах, в поведении… Я слово лишнее боялась тебе сказать. Боялась обидеть. Боялась, что путаюсь под ногами. А Лиза… Лиза, она нормальный ребенок. Она ничего не боится. Катька ее любила, просто любила…

– Насть, ты чего… Ты чего несешь? – испуганным шепотом выдохнула Ира, покосившись с досадой в сторону Олега. – А я тебя, выходит, не любила, что ли?

– Не знаю, мам. Может, и любила. Только любовь твоя была скорее на исполнение долга похожа. Ты же порядочная женщина, ты не могла позволить себе плохо исполнить материнский долг. Поэтому я и росла вся правильная – не капризная, не своевольная, не балованная. Во всем тебя слушалась. Образцово-показательный ребенок. Но я больше так не хочу, мам. Вернее, не могу. Извини.

– Господи, Настя… Ты хоть понимаешь, в чем ты сейчас меня обвинила? Меня, свою мать…

Ира возложила обе ладони на тощую грудь, трагически распахнула на дочь большие глаза. Олег даже испугался – сейчас заплачет. Но, судя по всему, Ира плакать не собиралась. Не походила она на женщину, решающую свои проблемы слезами. Скорее всего, у нее другие методы воздействия на дочь имелись. Что ж, пусть воздействует. В конце концов, надо же что-то делать с возникшей проблемой.

– Я сейчас уйду отсюда, Настя, а ты подумай о том, что ты мне сейчас сказала. Подумай о том, какую боль мне причинила. Невыносимую…

– Мам, прости!

Отчаянного Настиного возгласа Ира уже, по всей видимости, не услышала. Резко развернувшись, выскочила из комнаты в прихожую, будто бегством спасалась. Хотя, наверное, так оно и было на самом деле. Олег тихо усмехнулся про себя – что ж, тоже вариант. Его мама так же вот, бывало, сбегала, чтоб усилить эффект виноватости. А он оставался, страдал раскаянием. Потом чуть в ноги не падал. Вот и Настя рванула было за матерью в прихожую, но он ее остановил, усадил обратно в кресло чуть не силой. Жалко ее стало. Не захотелось кидать девчонку в варево материнских манипуляций, может и неосознанных. А с другой стороны – проблема-то, черт возьми, не решилась!

– Сиди, Настя. Я сам ее провожу, – ласково шепнул он ей на ухо.

Она закивала часто и благодарно. Господи, как же он ее понимал…

В прихожей Ира с остервенением водила расческой по волосам, глядя пустыми глазами в зеркало. Губы ее были строго поджаты, глаза злы и сухи. «Нет, такая не заплачет, – с неприязнью подумал Олег, вежливо ей улыбаясь. – Такая неистовой обидой добьет. Ишь как зыркает недовольно, что Настя в комнате осталась, за ней не бросилась…»

– Надеюсь, Олег, вы не станете потакать Насте в ее… в ее… Даже не знаю, как определить эти ее истерические поползновения…

– Вы имеете в виду желание удочерить Лизу?

– Ну да. Конечно. А вы о чем подумали?

Резко развернувшись от зеркала, Ирина глянула на него исподлобья, потом сунула ноги в туфли, перебросила через плечо сумочку. Так и не дав ему ответить, повернула рычажок замка, рывком распахнула дверь, потом так же рывком ее за собой и захлопнула. Получилось нервно, конечно. Как говорится, ушла, громко хлопнув дверью. Сбежала. Что ж, по правилам такого событийного ряда у Настюши теперь виноватая истерика обязательно должна приключиться.

Она и приключилась. Кто ж сомневался. Вернувшись в комнату, Олег с этой истерикой столкнулся нос к носу. Настя сидела, размазывая слезы по красному от напряжения лицу, икала на трудном вдохе:

– Ма… Ма… Мамочка… Прости… Я не хотела… О господи, что же… будет теперь…

Олег вздохнул устало, присел на мягкий подлокотник кресла, притянул Настину голову к груди:

– Успокойся, Настюш. Ничего не будет. Успокойся.

– Нет, ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь!

Настина голова нервно задергалась в его ладонях, вырвалась на свободу, замоталась на тонкой шейке не чесанными с утра косматыми светло-русыми прядями.

– Я… Я же ее очень люблю, понимаешь? Я ее так люблю… Так…

– Понимаю, Насть.

Он снова притянул ее к себе, стал гладить по волосам, по плечам, тихо бормотать на ухо что-то о любви, о «такой жизни», о кровосмешении любви и неприязни, о том, что «у всех так бывает» и что она, Настя, не первый кусочек в этой родственной мясорубке и не последний… Он так увлекся, что и не заметил, как Настины плечи под его руками перестали дрожать, как она прижалась к нему доверчиво, как перебила тихо:

– Олег… Погоди, Олег… Понимаешь, ее же надо прямо сейчас забрать, потом поздно будет…

– Кого забрать? – недоуменно уставился он на нее, отстранившись.

– Лизу, кого ж еще… Пока документы на опекунство не оформили…

– Господи, Настя! – всплеснул отчаянно, как деревенская баба, руками. – Ну сколько можно-то? Хватит! Надоело уже!

Она моргнула мокрыми ресницами, медленно, как больная птица, потом шмыгнула тихо носом. Было в этом шмыганье что-то выразительное. Обреченное, но непокоренное. Прилив невесть откуда взявшегося раздражения ударил ему в голову, куда-то под затылок, заставил крепко сжать зубы. Он даже испугался, что раздражение выплеснется сейчас наружу, зальет всю комнату, и нечем будет дышать, и придется ссориться, и кричать криком, и бог знает, чем все это может кончиться. Торопливо подскочив с подлокотника, он быстро пошел прочь из комнаты, бросив на ходу:

– Я в душ…

Под прохладными водяными струями огонек вспыхнувшего раздражения послушно и быстро потух, и мысли потекли в прежнем русле. В старательно-спокойном. Хотя и завернули не в ту сторону. Подумалось вдруг со страхом – как Настю маме показывать? Достанет ли Насте терпения на мамин властный характер? Вот Марине, к примеру, этого терпения хватало с лихвой. Нет, она даже не терпела, она сразу сумела принять его маму со всеми ее самолюбивыми потрохами и вселенской уверенностью в том, что ее якобы облагороженный чудным воспитанием сынок может осчастливить любую женщину. В общем, философски к маме отнеслась. А вот Настя… Настя, как выяснилось, оказалась девушкой непредсказуемой. Полюбил одну Настю, теперь другая на свет вылупилась. И надо с этим обстоятельством как-то считаться. Что ж, будем считаться! В конце концов, никто ему не обещал, что в новой любви будет легко…

Черт, как неудобно все-таки жить без халата! Умудрился же он его дома забыть… Так. Стоп. Не стоит раздражаться. Хватит на сегодня. В конце концов, можно и влажным полотенцем для приличия бедра обмотать. Но за халатом надо съездить. Завтра же.

– Настюш, я завтра утром отлучусь ненадолго, пока ты спишь… – произнес он как можно беззаботнее, входя в комнату.

Настя молчала. Лежала поперек кресла, свернувшись маленьким калачиком. Он подошел ближе, склонился. Девушка спала, уютно устроив голову на сгибе локтя, посапывала тихонько. Хороший признак, пусть поспит. Нервное возбуждение пройдет, а с ним, дай бог, и маниакальная забота о Лизиной судьбе. И все у них будет хорошо.

В воскресенье они придумали себе праздник – первый день месяца августа. Потому что Марина очень любила август. Хорошее время. Летняя жара перестает быть пылко-злобной, и зелень деревьев и трав не так агрессивно яркая. А скоро появятся в уходящем пространстве лета нотки зрелого достоинства – первые желтые листья на деревьях. Увидишь их и пугаешься – батюшки, осень! А потом думаешь – ну, осень… И что? Чего ее пугаться-то? Так мудрая женщина бальзаковского возраста обнаруживает первые седые волоски в прическе – да, не молода уже, но всему свое время, всякому возрасту свои радости…

По случаю придуманного праздника решили дома закатить вкусный обед, а вечером пойти на люди – посидеть, посозерцать людское движение где-нибудь в уличной кафешке. Марина за последнее время и сама не заметила, как пристрастилась к этому спокойному созерцанию. Сидишь себе, расслабляешься, еду вкусную ешь, винцо потягиваешь, купаешься в обращенном исключительно на тебя мужском взгляде, как в теплом море. Ни дать ни взять – чистый санаторий. Постепенно даже чувство женской неловкости ушло – все казалось поначалу, что люди кругом смотрят на нее осуждающе. Ишь, мол, дамочка, прикупила себе альфонса. Прилично, наверное, раскошелилась. Не объяснишь же всем, что Илья никакой не альфонс, а самый настоящий любовник, посланный ей судьбой в утешение. А что делать, если повезло? Отказываться, что ли?

Правда, в последнее время взгляд его более спокойным стал. Не таким восторженно-телячьим, как раньше. Появилась во взгляде некая мужская гордость обладания. А может, ей показалось, что это гордость. Может, это первая суматоха чувств начала успокаиваться, раскладываться по полочкам. Так всегда бывает. А потом чувства полежат на этих самых полочках, совсем успокоятся и станут снижать градус. До нуля. Не дай бог и ниже нуля опустятся. Тогда – катастрофа. Надо бы нужный момент не упустить, не расслабляться особо. Хорошо бы совпал с приездом Машки этот момент.

– Мариш… Может, ты последишь за курицей? Боюсь, сгорит. А я пока футбол посмотрю. Там сегодня наши играют.

– Ага! – весело поднялась она с дивана, уступая ему самое удобное место у телевизора. – Посмотрю, конечно. Пообедаем, досмотрим твой футбол и гулять пойдем. А тебе пива сюда принести? Чего ты без пива-то? Все порядочные мужики футбол с пивом смотрят, я знаю!

– Не. Не хочу. Я не порядочный.

– Да-а-а? – изумилась она притворно, поднимаясь на цыпочки и близко заглядывая ему в глаза.

– Иди на кухню, болтунья! – развернул он ее за плечи и даже слегка поддал коленкой под зад. – Курица сгорит!

Она то ли ойкнула, то ли кокетливо взвизгнула и впрямь помчалась на кухню, подпрыгивая по-девичьи. И снова привиделась ей вся эта идиллическая картинка как бы со стороны. Хорошая, хорошая картинка! Игры двух любовников называется! Ничего в ней предосудительного нет, и возрастной изъян практически незаметен. Можно сколько угодно всматриваться. Хотя… Вот кто бы показал ей эту картинку пять недель назад, она б тому в лицо плюнула. Потому что не может серьезная женщина, верная жена и хорошая мать, а еще прекрасная хозяйка, кулинарка, а еще ценный специалист… Кто там еще? Не важно! В общем, не может все это, вместе взятое и под зад подпихнутое, скакать козочкой от дивана к двери и визгливо хихикать. Оказалось, может. Еще как может. Вот интересно, если б Илья был не Илья, а взрослый какой мужик с матримониальными на нее видами, она бы повела себя так? Нет, это вряд ли. А тут смотрите-ка – расслабилась.

Всю кухню насквозь заполонил умопомрачительный запах томящейся в жару духовки курицы. Плотный, перцовый, с душком чеснока и базилика. Рот сразу наполнился голодной слюной, и она с вожделением приоткрыла дверцу духовки. Нет, не скоро еще. Минут двадцать точно потерпеть надо. Как оно все-таки приятно на вкус, это аппетитное ожидание! Она и не знала. Всегда относилась к еде как к долгу. Чтоб обязательно в холодильнике выстроились полным штандартом кастрюльки – одна с супом, другая с гарниром, третья с котлетами. А на нижней полке поднос с овощами для салата. Чтоб все было вымыто и почищено, только нарезать. Полный сбалансированный обед – дежурный и безликий. Зато была семейная жизнь! Не праздник, конечно, но у кого и где семейная жизнь выглядит праздником? Скорее долговым, но необходимым обязательством она выглядит. И если уж выбирать между праздником и долгом, то…

Додумать ставший для нее в последнее время привычным философский доморощенный постулат Марина не успела – дверной звонок тренькнул так скромно и коротко, что моментально сердце покатилось вниз. От испуга. Так деликатно звонил в дверь только Олег. Коротко нажимая на кнопку звонка два раза. Она прошла босиком через коридор – почему-то на цыпочках, – краем глаза отметив про себя, как напрягся на диване перед телевизором Илья. Нет, ничего такого особенного он не сделал, по-прежнему пялился в мельтешащий сине-белыми одеждами футболистов экран, но она все равно почувствовала – напрягся.

Лицо Олега в дверном глазке выглядело незнакомо и странно. Будто не Олегово было лицо. Улыбающееся и в то же время нахмуренное, упертое какое-то. С такими лицами приходят с претензиями интеллигентные и шибко воспитанные соседи, которые совсем ругаться не умеют. Вроде того – извините нас, конечно, господа, но вы (сволочи такие), затопили нашу квартиру по самое ничего. Так что уж позвольте вас побеспокоить, будьте так любезны и все такое прочее, пройдите в ванную (чтоб вы сдохли в этой своей ванной побыстрее) и перекройте там забытые краны. Если вас не затруднит, конечно (и скажите спасибо, что у меня пистолета с собой нет). Марина осторожно покрутила рычажок замка, медленно отступила от двери, дернула за ручку. Взглянула в лицо Олегу немного тревожно, немного с вызовом:

– Привет! На чем записать такое счастье?

– Не понял… Какое счастье? – моргнул Олег непонимающе, устало переступая через порог.

– Да. Тебя всегда выручала эта способность – ничего не понимать. Зачем при шел-то?

– Да… так. Я забыл кое-что.

– Халат, наверное?

– Ага. А как ты догадалась?

– Обижаешь, Олег. Я с тобой двадцать лет прожила, между прочим.

– Да ладно, не заводись…

Он обошел ее осторожненько, как опасный для себя объект, затопал в ботинках по коридору. У дверей гостиной остановился, привлеченный яростными криками футбольного комментатора, прислушался заинтересованно. Потом прошел в комнату, приник к экрану телевизора.

– Какой счет? – не поворачивая головы к Илье, спросил быстро и застучал кулаком по ладони, приговаривая что-то из привычного лексикона рядового болельщика, состоящего из одного междометия «ну» в разных вариациях – то вопросом, то восклицанием, то разочарованным многоточием.

– Три-два. Наши проигрывают, – напряженно ответил Илья, глянул на него удивленно.

– А-а-а… – протянул разочарованно Олег и вяло махнул рукой. – Кто бы сомневался… – Потом, спохватившись, протянул Илье руку, пробормотал, будто извиняясь: – Олег…

– Илья.

– Ага. Илья, значит. Что ж, очень приятно. А Машка где?

Илья пожал плечами, глянул на Марину с немым вопросом. Она тут же пришла ему на помощь:

– Олег! Пойдем на кухню, поговорить надо.

Он глянул на нее непонимающе, вышел следом за ней в коридор, направился прямиком к комнате дочери, взывая на ходу:

– Маша! Маш! Ты чего парня одного оставила? Ты где, Машка?

– Олег! Перестань! Чего ты орешь как ненормальный? Нет ее дома, не приехала еще! Ты зачем пришел, говори? Если что надо, забирай и вали отсюда. Разорался тут… Ой, курица! – вскинулась она заполошно и понеслась прыжками на кухню.

Он двинулся следом, встал в дверях, смотрел голодными глазами, как она торопливо сует руки в варежки-прихватки, как достает противень с масляно-шкварчащей аппетитной курицей.

– Марин… Я не понял, а кто это? Я думал, Машка с югов приехала… Это чей парень, Марин?

– Мой, чей… – обжегши-таки запястье о край горячего противня, досадно проговорила Марина.

Олег посмотрел недоуменно, улыбнулся, потом обернулся зачем-то, потом переспросил то ли весело, то ли с обидой:

– Шутишь?

– Нет. Ничуть.

– И ты… И ты с ним… Так он же пацан совсем! С ума сошла? Он же мальчишка!

– Ну и что? – подняла на него Марина спокойные глаза. – У тебя девчонка, у меня мальчишка. Все в равновесии. Чем я хуже тебя?

– Да нет, конечно… Нет, ничем не хуже, но… Просто странно как-то… – Он запнулся, замолчал, смотрел перед собой мутно и растерянно, будто ткнулся лбом в невидимое препятствие. Потом вдохнул в себя воздуху, наморщил горестно лоб, выдохнул и на следующем уже вдохе проговорил строго и громко: – Марина, а как же Машка?! Ты о дочери вообще подумала? Это что у нас получается? Девчонка будет жить рядом с… с… Но это сплошное дерьмо получается, Марина! А вдруг…

– Ладно, не ори. Без тебя разберемся, – сердито махнула она в его сторону рукой. – Воспитатель пришел, нравственность чужую блюсти!

– Да не нужна мне твоя нравственность, ты о чем? Не делай из меня ревнивого идиота! Хотя, если честно, я и предположить не мог, что ты вообще на такое способна… Но если ты так решила, это твое дело.

– Да. Это мое дело.

– Марин, но Машка! Я же из-за Машки психую! Она мне не чужая, между прочим. Она мне дочь! И я требую…

– От Насти своей будешь требовать, понял? – развернулась она к нему от плиты всем корпусом, вскинув подбородок. – Давай вали отсюда! На себя посмотри, павиан хренов! Ложку самостоятельно держать не умеешь, а туда же! Девок ему подавай!

– Ого, как грубо… – усмехнулся он в ответ грустно. – Раньше ты такой хамоватой не была… Что с тобой произошло, Марин?

Она и сама знала, что раньше такой не была. Но видимо, обида делает всех женщин немножко хамками. Даже самых воспитанных и утонченных. Переворачивает обида все в организме с ног на голову, крушит барьеры сдержанности, придает хрипловатость голосу и резкость движениям. Видимо, и с ней то же самое произошло. Вдруг противно стало от самой себя, хоть плачь. Махнув рукой, оно проговорила грустно и тихо, повернув голову к окну:

– И правда, Олег, шел бы ты отсюда…

– А я вошел, смотрю, ничего не понимаю – что это с тобой такое? Вроде ты, и вроде не ты… – будто не слыша ее, повертел он игриво руками над головой. – Что с собой сотворила-то, Марин?

– Ничего не сотворила. Прическа новая.

– А-а-а… Ну-ну. Понятно. Новая жизнь, новый рисунок образа. Слушай, а тебе идет… На десять лет моложе стала. Хороший, хороший рисунок! А насчет Машки ты все же подумай. Не надо ей…

– Без тебя знаю. Разберусь как-нибудь.

Они встретились короткими взглядами и тут же отвели друг от друга глаза, будто испугались чего. Или обожглись. Олег тут же развернулся резко, прошагал в ванную, сдернул с вешалки свой халат. Потом постоял в прихожей, неловко сворачивая его в трубочку и придерживая коленкой, завертел головой беспомощно.

– На. Возьми, – выглянув из кухни, сунула она ему в руки пакет. – Еще что-нибудь забыл?

– Нет. Все вроде бы. Пока.

– Пока.

Проходя мимо гостиной, он глянул на Илью коротко и с неприязненным интересом. Тот встретил его взгляд спокойно, даже приготовился было встать, чтоб выйти к сопернику лоб в лоб. Но Олег соперничать и не помышлял – прошел быстро мимо, завертел торопливо рычажок дверного замка. Уходя, неприлично громко хлопнул дверью. Марина от хлопка вздрогнула, потом рассмеялась тихо, взахлеб, почти истерически. Илья подошел, обнял ее, притянул к себе, начал гладить по вздрагивающим плечам. Потом отстранился, тряхнул ее с силой:

– Прекрати, Марина! Слышишь? У тебя истерика!

– Нет! Нет у меня никакой истерики! Погоди, я сейчас, сейчас…

Повернувшись к раковине, она пустила сильной струей холодную воду, стала торопливо брызгать себе в лицо полными пригоршнями. Потом распрямилась, схватила полотенце, вдохнула посвободнее, медленно опустилась на стул, глянула на Илью виновато:

– Слышал, как мы с мужем общались?

– Да. Слышал. Только я не понял, чего он хочет. Ему возраст мой не понравился? Но он тебе не строгий отец, а всего лишь бывший муж. Я хотел выйти, чтобы поговорить…

– Да ничего он не хочет, Илья. И хорошо, что ты не вмешался. Слушай, давай поедим, наконец! Курица вон остывает. Весь праздничный обед нам испортил, сволочь.

Она встала было, чтобы похлопотать с обедом, засуетилась бестолково по кухне. Было что-то нервное в ее суете и немного злое, будто Илья своим присутствием мешал ей. Наверное, и впрямь мешал. Хотелось нареветься вдосталь, выпустить женское уязвленное самолюбие на свободу, посмотреть ему прямо в глаза, и чтобы не мешал никто. Не стоял над душой. Не лез ни с жалостью, ни с любовью, ни с советами.

– Марин… Ты хочешь, чтоб я ушел? – тихо спросил парень, пытаясь поймать ее убегающий взгляд.

– Ой, да с чего ты взял? – раздраженно хлопнула она дверцей кухонного шкафа, развернулась к нему резко. – Ничего я не хочу! Я есть хочу, понимаешь? Просто есть! Голодная я!

– А я все равно не уйду, Марин. Ты сядь. Сядь и успокойся. Я сам все сделаю.

– Нет-нет… Погоди! Где же у меня нож такой большой был, с зазубринами, я забыла…

Она снова лихорадочно завертелась по тесному пространству кухни, и он с силой схватил ее за плечи, заставил сесть – почти пихнул на кухонный стул. Она дернулась было, но тут же и успокоилась, сникла. Поставив локти на стол, сунула подбородок в ковшик ладоней, отвернулась к окну. От прилетевшего из прихожей звука дверного звонка вздрогнула, посмотрела на Илью с возмущенным удивлением, спросила тихо:

– Кто это? Он что, вернуться решил?

– Сиди. Я открою.

Илья направился было в прихожую, но она обогнала его, первая подлетела к двери, приникла к пуговке глазка. Искаженное выпуклое лицо Блаженной Кати улыбалось из подъезда, смотрело прямиком в растревоженную душу. Как всегда, не вовремя. Аккурат под Катиным подбородком трепыхалось что-то невразумительно вислоухое, потом дернулось вверх, ткнулось ей в щеку, и Катя, не отрывая широко распахнутых глаз от Марининой души, улыбнулась радостно, чуть отодвинув голову назад. Марина отвернулась от двери, махнула рукой, вздохнула.

– Кто там? – спросил Илья. – Почему не открываешь?

– Да это Катя. Блаженная Фауна. Опять где-то щенка подобрала, теперь по квартирам ходит.

– Так давай возьмем?

– Ага! Мне только щенка сейчас для полного счастья не хватает! Муж ушел, любовника завела, сейчас щенка еще заведу – и полный вперед! И вообще – мы будем сегодня обедать или нет?

– Будем, будем. Пошли. Все готово уже. А за любовника и щенка отдельное спасибо.

Илья развернулся, быстро пошел на кухню, и она поплелась за ним, немного пристыженная, закусив губу. Сев за столом на прежнее место, глянула виновато:

– Обиделся, да? Не обижайся. Понимаешь, не так это все просто. Когда живешь долго с мужчиной, бок о бок, рожаешь ему детей, кажется, прорастаешь в нем корнями… А потом…

– Да я не обиделся, Марин. Ты ешь. Нет, давай лучше сначала вина выпьем…

Он молча стал возиться с бутылкой красного вина, ввинчивая штопор в плотную пробку, а она все говорила и говорила, будто плотину прорвало:

– Нет, не в том дело, что я на него злюсь! Хотя и злюсь тоже, конечно. Я и без него проживу, и в материальном, и во всяких других смыслах. Но тут, понимаешь… Тут такая вещь… Вот есть, например, праздник, а есть обыденная жизнь. Обыденной жизни больше, гораздо больше, она фактически все твое время занимает, и хочется, чтоб она как-то обустроена была заботами, стабильными обязанностями, чтоб знать – кто-то в тебе постоянно нуждается, кто-то дома с ужином ждет… Так все женщины устроены, понимаешь? Внутри. Снаружи им красивого ленивого праздника хочется, цветов, заботы и ухаживаний, а на самом деле женское самоутверждение совсем не в этом. Глупо звучит, но приходит тоска по стабильным, каждодневно проклинаемым обязанностям, и никуда от нее не денешься. Я, наверное, сумбурно сейчас говорю, но это так… Ты меня понимаешь? Это катастрофа, когда ты оказываешься не востребована в обязанностях. Просто не нужна.

– Понимаю, Марин. Только не до конца. Ты мне нужна. Ты нужна – мне! Со всеми потрохами. И со стабильными обязанностями и заботами, если хочешь, тоже.

Он вытащил наконец пробку из бутылки, разлил темное вино по бокалам. Марина схватила свой бокал за тонкую ножку, мигом осушила до дна, будто томимая жаждой. Подняла горячие влажные глаза на Илью:

– Да. Нужна, наверное. На какое-то время. А с мужем я двадцать лет прожила.

– Ну и что? И со мной двадцать лет проживешь. И даже больше.

– Не все так просто, Илья.

– Да что, что не так просто, Марин? Чего ты все усложняешь? Стабильные обязанности, корнями проросла, тоска… Все, все проходит! И тоска пройдет. Забудь его. Он тебя предал, он тебя недостоин. Забудь!

– Зачем он сегодня приходил, Илья? Вот скажи – зачем? За халатом? По-моему, его проще в магазине купить… Новый…

– А я тебе скажу – зачем. Он пришел свою бывшую территорию пометить, как жадный кобелек. Тоже, мол, моя территория. Хоть я ею и не пользуюсь.

– А ты грубый, Илья…

– А я всякий, Марин. Просто ты меня узнать не хочешь. Твои корни еще там застряли, внутри у кобелька.

– Илья! Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь!

– Хорошо, не буду. Пометил-таки кобелек свою территорию…

– Прекрати!

– Прекратил. Ешь давай. И гулять пойдем. У нас же сегодня по расписанию праздник назначен. Первое августа. Смотри, день какой чудесный.

Марина повернулась к окну, снова отпила из наполненного до краев бокала. Вино медленно проникало в кровь, несло по организму волну запрограммированной алкоголем релаксации. И впрямь – чего это ее на спор понесло с мальчишкой? Сама виновата. Связался черт с младенцем. Кобельком, главное, Олега обозвал… А впрочем, так ему и надо. Кобелек и есть. За халатом он пришел! Знаем, за каким халатом…

Он очень торопился домой. От автобусной остановки почти бежал. Спросили бы его, отчего так торопится, – он бы и не ответил. Было в этой спешке что-то от бегства из прошлой жизни, будто она, эта прошлая жизнь, смеялась ему вослед, хамски улюлюкала, покачивала красиво стриженной Марининой головой, и очень хотелось побыстрее обнять Настеньку, удостоверившись таким образом в правильности принятого жизненного решения. И успокоиться. И еще – странное чувство раздражения его вперед гнало. Черт его знает, откуда оно взялось, это раздражение! Может, от присутствия молодого идиота рядом с Мариной? Запоздалая ревность такая? Да ну, это было бы слишком банально – ревновать бывшую жену. Или… Или все гораздо проще? Может, не стоит себя обманывать? Когда утром шел в бывший дом, к Марине, сам собой вырос внутри, поднял голову естественный мужской сволочизм – каким же оно остро-сладким оказалось, это чувство! Наверное, нечто подобное мазохисты испытывают, когда стремятся к боли. Так и виделось, как Марина открывает ему дверь с тоскливым лицом, как грустные проплаканные глаза смотрят с немым укором (что, кстати, действительно выглядело бы более естественно, чего уж греха таить!). Наверное, это ощущение сладкой горечи, происходящей от сладкого же чувства вины, и было коварно Мариной порушено, вот в чем дело. Отсюда и раздражение. Да, все правильно, все так. Он и слова готовил случаю подобающие, пока шел, вроде того – держись, дорогая, крепись и мужайся, и все у тебя еще впереди, а тут нате, здрасте вам, это пресловутое «впереди» сидит себе на диванчике, футбол смотрит, и курица ему в духовке послушно жарится, и проблем с навязыванием чужого ребенка никаких нет – Машка-то уже взрослая девица.

Он даже вздохнул посвободнее, определив для себя причину злостного раздражения. И убавил шаг. И даже чуть погордился своими психологическими способностями. Однако на душе все равно легче не стало. Подумалось вдруг мельком, с чуточкой к себе жалости – совсем, бедный, убегался за прошедший месяц. То похороны, то Настины бесконечные слезы, то поминки, а после них сызнова Настина депрессия, а жить когда? А эта ее идея фикс чего стоит – Лизу удочерить? А он за этот месяц, между прочим, даже к маме ни разу не съездил! Там, за городом, на даче, сейчас так славно… Там веранда с самоваром, гамак меж двумя соснами у крыльца, там, в конце концов, пара бутылок пива в холодильнике всегда стоит, припасенная заботливыми материнскими руками. И эти выходные, считай, впустую прошли. Хотя почему впустую? Время воскресное обеденное, вполне можно к маме сгонять. С Настей. Надо же когда-то их познакомить.

Он снова ускорил шаг, и вот уже обшарпанный угол дома в окружении старых толстых тополей глянул из-за поворота. Плохой район, плохой дом. Серый, двухэтажный, неухоженный. Съемный задешево рай в шалаше. Он сам его выбрал, этот рай. Тьфу, да что это опять за мысли дурацкие лезут в голову! А все Марина со своей новой прической, трехкомнатной уютной квартирой и футбольным фанатом-хахалем. Эк его от всего этого расперло! А впрочем, наверное, и должно было. И всякого другого бы расперло. Он же обыкновенный, по сути, мужик, хоть и вылупилось из него к возрасту что-то вроде инфантильного чистоплюя, но это уж не его вина, простите. Это все мама с ее чуткой любовью-веревочкой. Надо бы, пока они к маме едут, Насте про эту любовь-веревочку все разобъяснить. Что ничего в ней страшного нет, как на первый взгляд кажется. Вот Марина же поняла в свое время. Господи, опять он про Марину…

В подъезде дома было тихо и душно и пахло бедным воскресным обедом – щами, жареной картошкой. И чем-то еще кислым и специфическим, чем пахнет в старых домах на рабочих городских окраинах. Олег взлетел на третий этаж, яростно нажал на кнопку звонка. Сейчас, сейчас Настя ему откроет. На ней будут синие спортивные то ли трусы, то ли шортики такие – попа наполовину открыта – и короткая, до пупа, маечка в обтяжку. Она дома так ходит. И он сразу про все забудет. Он ее обнимет, прижмет к себе, ткнется губами в теплую макушку. Ну же, скорей…

Дверь не открывалась. И торопливых Настиных шагов в прихожей не было слышно. Он позвонил еще раз, прислушался. Спит, что ли? Но звонок достаточно громкий, старинный еще, визгливый до нервного обморока. Они всегда дружно вздрагивают, когда кто-нибудь звонит им в дверь. Ушла куда-нибудь? В магазин? А что, может, и ушла… Проснулась, заглянула в холодильник и решила за продуктами сходить. Чтоб ему обед приготовить. Курицу, например, в духовке запечь. Большую, мясистую, с чесноком, чтоб прожарилась до хрустящей масляной корочки. Он живо представил себе эту курицу, такую же в точности, как там, у Марины, на кухне, и тут же пришло ощущение тоскливой пустоты в районе желудка, печени, пищевода и поджелудочной железы, вместе взятых. Нет, это был не просто голод, это была именно пустота. Огромная черная дыра, которую надо бы срочно заткнуть, заполнить вкусной едой, положительными эмоциями, Настиной любовью, природой, мамой, гамаком, пивом из холодильника, уверенностью в своих смелых поступках. У него даже голова закружилась – так всего этого захотелось. Нашарив во внутреннем кармане пиджака ключ, он трясущейся рукой вдвинул его в щель замка, повернул два раза. Хлипкая деревянная дверь послушно подалась под его рукой, и он крикнул в тревожную пустоту:

– Настя! Ты дома?

Тишина. Гулкая, неприятная тишина чужой квартиры. В комнате беспорядок, постель не убрана, Настины вещички разбросаны по креслу, окно распахнуто настежь. И на кухне пусто. Белый листочек, вырванный из блокнота, примостился к сахарнице. Ага, записка. Значит, все-таки в магазин ушла. Записку написала, чтоб не терял. Боже, как трогательно. Он тоже, помнится, в детстве для мамы записки писал, когда уходил куда-нибудь. Коротенькие, емкие. «Я к Владику, за учебником. Целую». Или «Я на дне рождения у Лены. Целую». Всяких вариаций были записки, но это «целую», помнится, присутствовало в них обязательно. Он усмехнулся, поднес близко к глазам листочек, стал читать…

Ничего трогательного в Настиной записке не было. Торопливым, размашистым почерком она сообщала ему, что уехала за Лизой в Павловск. Ставила в известность о свершившемся факте. Доводила до сведения. А также просила объяснить их общему начальнику, Льву Борисовичу, что ее не будет дня три-четыре и чтоб он вошел в положение и не сердился. И никакого тебе «целую» в конце.

Он перечитал коротенькую записку еще два раза, будто пытаясь разгадать в междустрочье, что происходит на самом деле. Не с Настей, нет. С Настей как раз все было ясно. Хотелось понять, что происходит в его, Олеговой, жизни. В счастливой, новой и нежной жизни. Он же любил! Абсолютно честно любил, он хотел быть любящим и любимым! Он даже из семьи ушел – чем не доказательство этой честной любви? А с огромной нежностью, выросшей в нем за это время, что теперь делать? Забить, камнями закидать? Но как? Она уже выросла, она живет в нем сама по себе, заполняет все внутреннее пространство и имеет, между прочим, полное право на существование и хоть мало-мальское, но уважение. А Настя… Она просто наплевала, и все. Прямо в душу, прямо в нежность. Настя выбрала вместо всего этого Лизу.

Да, наверное, это смешно со стороны выглядит – ревновать Настю к ребенку. Эгоистически выглядит. Да, он тот самый инфантильный маменькин сынок, полный, классический собирательный образ маменькиного сынка. Пусть. Он согласен. Поэтому не потянет он Лизу. Он точно знает, что не потянет. Но он же в этом не виноват! И что теперь делать с любовью, с нежностью? Ах ты, Настя, хрупкое солнышко, что же ты наделала, глупая…

В горле дернулось сухим спазмом, и он сглотнул, поискал глазами, чего бы попить. Нет ничего. И в холодильнике пусто. Покрутил кран, начал ловить ртом тепловатую и противную, отдающую то ли хлоркой, то ли дустом воду. Мама бы, увидев такое, в ужас пришла. Господи, при чем тут мама… Далась ему мама!

Напившись, он сел, перечитал записку еще раз. Через три дня, значит. Лизу привезешь. Сюда. Перед фактом поставила, значит. Захотела, и все тут.

Оплеванная нежность внутри шевельнулась, подняла голову, замерла в испуге, как перед гибелью. На деревянных ногах он прошел в комнату, оглядел разбросанный по постели Настин гардероб. Второпях собиралась. Как воровка. Небось еще и благородством своим упивалась. Как же, ребенка она спасает. А он, выходит, монстр и детоненавистник и с утра до ночи только и мечтает о Лизиной гибели. Да у него, между прочим, своя дочь есть, если на то пошло! И он всегда был ей хорошим отцом! А девочка Лиза ему чужая, чужая! Не для того он своего родного ребенка бросил, чтобы чужого ни с того ни с сего растить. Не получится у него – с чужим. Неужели это так трудно понять? Взяла и уехала, приняла свое решение, разрушила все, идиотка!

Сжав кулаки, он резко развернулся от постели, шагнул к креслу и, сбросив с него Настины шмотки, плюхнулся устало. Откинувшись на спину и закрыв глаза, попытался расслабиться. Но тело расслабляться не желало, раздражение ходило ходуном по организму, требовало выхода, крикливых эмоций или, на худой конец, физических каких-нибудь разрушительных действий. Ничего подобного он никогда не испытывал. Прямо костер внутри горит. Челюсти сведены до боли, кулаки сжаты, дыхание сухое и частое. Настину одежду, что ли, порвать? Он в кино видел, что мужики так делают, когда злятся.

Пружиной вылетев из кресла, он затоптался на месте, шаря глазами по комнате. Отчего-то взгляд упал на давешнюю хозяйскую шкатулку с пуговицами, одиноко притулившуюся к книжным корешкам на полке. Ту самую. Он помнил ее, эту шкатулку. Лиза просила поиграть, а он не разрешал. И тогда Настя поступила по-своему, на его воспитательные экзерсисы рукой махнула. Уже тогда махнула…