Счастливый доллар Лесина Екатерина

Бонни и Клайд

Разговор, которого не было

С чего бы начать, мистер Шеви? Ах, с начала? Верно говоришь, Клайд. Он всегда говорит верно, за это и люблю. Итак, с начала… Родилась я первого октября 1910 года в городе Ровена, штат Техас. И никакая это не дыра! Симпатичный городок, мне в нем даже нравилось. Господи, какой же наивной я была!

Нет, нет, не перебивай! Я не отвлекаюсь.

Когда мне исполнилось четыре – совсем кроха, само очарование, – мой папаша умер. Не сказать, чтоб я так уж его любила, характер у старика был скверный, да и попивал он, и мамашу поколачивал. Ну да обычная жизнь, как у всех. Только я уже тогда другой хотела. Из дому убегала, особенно когда папаша, от очередного клиента денег получив, вдрызг упивался, а мамаша вокруг него танцы вытанцовывала. Им тогда становилось не до меня.

Что ты говоришь, Клайд? Нет, мистер Шеви, вы его не слушайте, он шутит! Я не делала ничего такого, незаконного. Я просто гуляла.

Я помню магазин готового платья мистера Дженкинса. Старый скряга с дурным характером, он вечно гонял меня и бранился. Помню и лавку старой Фло, которая, пусть и вправду была стара, как Мичеганские озера, и почти слепа, но умудрялась оставаться лучшей портнихой.

Я садилась у дверей и смотрела…

Лавка старой Фло представлялась мне этаким сказочным царством. Оно начиналось с резной двери, на которой был прибит колокольчик. Когда дверь открывали, колокольчик звенел. Не смейся, Клайд, он звенел совершенно по-особому, я больше никогда не слышала подобного голоса…

Первыми появлялись прачки. Сестры-близняшки, с почерневшими от загара руками. И лица у них были черными, как у негров, а на лбу, там, где косынка прикрывала, виднелись белые полоски кожи. Прачки приносили корзины с выстиранным бельем и уносили другие, с грязным.

Следом являлись белошвейки, всегда стаей, всегда сонные, неповоротливые, и старшая из них – Мэгги, внучка Фло, суетилась, толкала, щипала, пыталась разбудить, а отчаявшись, кричала визгливым голосом.

Потом появлялась сама старая Фло. Она была низенькой и худенькой, затянутой в корсет до волшебных семнадцати дюймов талии…

Да, Клайд, как у меня, но старая Фло была выше. Она останавливалась, смотрела долго и пристально, а потом, не сказав ни словечка, уходила в волшебное свое царство.

Тут же объявлялся посыльный от торговца тканями мистера Твидди, приносил заказ и новые образцы, а еще шелковые и атласные ленты, чулки, булавки, резные пуговицы… он был настоящим хранителем сокровищ, этот скверный мальчишка.

Однажды, когда он зазевался, глядя на пожарных, я стащила из корзины ленту. Алую.

Потом, уже ближе к полудню, в лавке появлялись леди. Я помню запах их духов, и важную поступь, и кружево зонтиков, которое как кружево листвы, только лучше. Я помню горничных, серых и блеклых рядом с этими райскими пташками. Помню шоферов в скрипучих кожаных куртках. Помню… многое помню, пусть и говорят, что я слишком мала, чтобы что-то помнить, но это не так.

Это было чудесное время…

Но как уже говорила, мистер Шеви, мой папаша преставился, и мамаша вместе с нами – а нас у нее было трое – переехала в Симент-Сити, пригород Далласа. Не могу сказать, что перемены были столь ужасны. Изменилось место, но не я.

Что, мистер Шеви? Да не знаю я, чего о себе говорить. У Бонни поспрошайте, она говорит ладно. А я… что я? Когда родился? И где? А зачем? Ну ладно. В Техасе я родился. В марте. Двадцать четвертого. Год? Ну 1909-й. Полное имя? Да что ты меня допрашиваешь?

Я не психую, Бонни, просто чего он прицепился, что репей на задницу?

– Клайд Честнот Барроу его зовут, мистер Шеви. А я, стало быть, Бонни Элизабет Паркер. Ну, или Торнтон, если по мужу.

Нет, она не развелась. Колечко видите? Я б его тоже снял, так не дается. Ох уж эти бабы, как наберут себе в башку, так не выбьешь. Ну значится, о семье… Папаша мой фермером был. Ну да, обыкновенным фермером и неграмотным, ежели и это знать хотите! Пахал с рассвета до заката, чтоб нас, значится, накормить. Мамаша тоже пахала и рожала, рожала… семерых нарожала, значится. Я пятый. Потом еще двое. Или трое? Вот проклятье, совсем запамятовал. Кто-то помер, значится, семеро. А потом родился. То есть восьмеро? Вы там потом сами сосчитайте, ладненько?

Чего еще помню? Ну, помню, что жрать хотел. Неинтересно? Ну так да, про платья оно краше, а мне-то куда про платья. Хотите, про брата расскажу? Баком его звать. Он теперь не с нами, сидит, но как выйдет, я его с собой непременненько захвачу, нечего ему у бабской юбки сидеть. Бак и лихой… мы с ним слегка того, ну сами понимаете…

– Подворовывали они с Баком. По мелочи. Ведь дети же и есть хотели.

Во-во, постоянно. Я все никак докумекать не мог, чего это одни на машинах ездят, а другие за ними пыль глотают. Теперь вот пусть за нами глотают. По справедливости все.

Это она так говорит. И правильно говорит. Она умная, даром, что баба.

Ну так, значится, мы с Баком втихаря крали. Не, не деньги, куда там… жрачку, то и се, чего лежит плохо. Ну оно с каждым годом все хреновей становилось, папаша хоть последние жилы из себя тянул, да все не вытянул. Разорился. Пришлось с местечка-то нагретого сниматься, ехать. Какой же это год был, дай бог памяти. Двадцать первый? Двадцать второй? Точно, второй. В общем, перебрались в Западный Даллас. Старик мой все надеялся, что лучше будет, а я уже тогда понимал – не-а, не будет. Просто так судьбою написано, что одни горбатятся, а другие на их горбах жиреют.

Что я, думаете, слепой был? Или дурной? Это я говорить-то так разговариваю, а на самом-то деле я толковый.

Ну, значится, обживалися мы в Далласе, я-то если прежде все бегал да дуркой разной маялся, игры играл или вот с Баком куролесил, то теперь приглядываться начал к тому, чего вокруг творится.

Что делала я в это время? Ну, право слово, мистер Шеви, я и не помню… знаете, как бывает, что память словно конфетти забита. Вытаскиваешь горсточку и перебираешь. Вот это оттуда, это отсюда, а вместе чтобы, так не складывается.

Давайте я расскажу, как в школу ходила. О да, я была хорошей ученицей! Одной из лучших. Пусть мы были не особо богаты, но матушка моя старалась сделать так, чтобы бедность наша в глаза людям не бросалась. Она шила мне наряды, ничуть – как мне тогда казалось – не хуже, чем старуха Фло. Она помогала волосы завивать, знаете так, когда на ночь мокрые косичками заплетаешь, а утром расчесываешь и весь день в кудряшках. Смешно, правда? А учительница моя, миссис Бэрри, однажды обозвала меня франтихой. Она-то хотела укорить, а я загордилась.

Ой, какой же глупенькой я была!

Так вот, в школе нас, конечно, всякому учили, это как везде. Я вот к литературе сердцем прикипела, и, может, оно и неправда, что в книгах написано, но читаешь – и душа в выси воспаряет. А миссис Бэрри красиво читала. Голос у нее был, что у проповедника.

Так вот училась я и училась. И закончила младшую школу – мне тогда четырнадцать аккурат исполнилось, взрослая уже. И матушка хотела бы, чтоб я работать пошла, а меня дальше учиться зазвали, миссис Бэрри сама приходила и разговаривала про то, какая я умная да талантливая. В общем, оставили меня в школе, вот только… ох, мистер Шеви, тут уж оказалось, что права была моя матушка: переросла я книги. Все-то вроде так, все по-прежнему, а нет того счастья, как раньше. И сердце ломит, ноет, просит чего-то иного.

Влюбилась я. Нет, не в Клайда, Клайд уже позже появился, и тут любовь самая настоящая, теперь-то я понимаю. А тогда что? Шестнадцать лет, в голове ветер, под сердцем дырища, и любой красавчик принцем кажется.

Рой Торнтон его звали. Тот еще проходимец. Появился, голову вскружил, замуж позвал, а я и рада. Выскочила. В сентябре свадьбу сыграли… Точно когда? Двадцать пятого, а год двадцать шестой. Я еще все хотела, чтобы на денек позже, тогда совсем красиво было бы – двадцать шестого сентября двадцать шестого года. Но не вышло.

В общем, со свадьбой моя учеба и закончилась. Ох, помню, миссис Бэрри отговаривала школу бросать, и Рой ей крепко не по вкусу пришелся. Она-то женщина строгая, любого насквозь видит. Вот и его как увидела, так и сказала: франт и мот.

Так оно и вышло. Поначалу-то все славно было, жили вместе, душа в душу, почти как в книжке, а потом чем дальше, тем хуже. Загуливать начал, скотина этакая. Все пропадал куда-то и пропадал. Я спрашиваю – он молчит. А однажды кричать начал, пощечину залепил, дескать, не мое это дело, где он время проводит. Как это не мое? Я ему жена или кто? И бить себя не позволю! Так и сказала. Помирились вроде, но как бы не до конца. Я ему не верила, он все реже дома ночевал, а когда приползал, пахло от него виски и духами дешевыми. Ну а когда второй раз попытался ударить, тут-то я и ответила, чем могла. Канделябром приложила. Он и отстал. Извиняться начал, только я уже поняла, что с этих извинений, как с быка молока, плюнула на все и ушла.

Я? А чего я, мистер Шеви? Как жил? Да обыкновенно жил, как все. Ну да, в школу ходил, хотя оно, конечно, крепко не по мне было. Голова уж такая, что хоть доски на ней теши, а ума не прибавится. Работать соображалка работает, а больше – ни-ни. Читать там, писать – еще могу, а там литературы всякие, как она, так тут увольте.

Учился я, значит, но папаша мой верно сказал, что с младенчества у меня шило в заднице. Да не ругаюсь я, все так говорят. Папаша-то мой на бензоколонку работать устроился. С этой-то бензоколонки и началось по-серьезному… Я ж тогда-то мало чего соображал. И красть то авто не собирался. Тянуло меня. Чтоб как эти, богатенькие, за руль сесть. Вдохнуть запах кожи начищенной, бензина сгоревшего. Чтоб с места дернуться и проехать по улице, а все б оглядывались и говорили:

– Гляньте, гляньте, это ж Клайд! Клайд Барроу!

Сесть-то я сел, да посидел недолго – шериф, собака, быстренько выдернул да за решетку. Сам же, толстая скотина, кланялся, чуть не плясал перед богатеем тем:

– Извините, мистер. Простите, мистер…

Папашка-то скоренько за мною явился, да и шериф больше пугал, но… вот противно, мистер Шеви. За что такая несправедливость? Почему одним – все, а другим – ничего? Не знаете? От и я не знаю.

Чем закончилось? Так известно, чем. Папашка взял ремень да выдрал меня так, что день лежмя лежал. Еще потом орал, дескать, я имя позорю.

Ха! Позорю. Было бы чего позорить. Честные люди… толку с той честности… Она единственно нужна, чтоб не так противно было в грязи колупаться. Небось, этот, который машины хозяин, не больно-то про честность думал, потому и деньгу нажил.

Ну дальше пошло-покатилось. Братец мой Бак помог. Сначала по мелочи с ним баловались, но когда на индюках погорели, то решили… нет, не завязать, чтой-то вы смешное говорите, мистер Шеви, разве ж мы алкоголики, чтоб в завязку уходить? Мы решили, что если уж рисковать, то по-настоящему, чтоб не так обидно было. Собрали мы, значится, банду, «Рут Сквер», и начали автомобильчики раздевать-разувать. А потом и по бензоколоночкам прошлись. Весело было, эт да. И деньга появилась… папашка наш быстро просек, откуда. Наново орать начал. Я тогда из дому и ушел. Просто как-то понял, что ну его, такую жизнь. Чего меня ждет? Папашкино место в прислугах? Позвольте, извините, разрешите… вечно пялиться на чужое, своего не имея? И деткам врать – а папашка быстро обженил бы, чтоб как у людей, – что бедность и честность – это правильно?

Нет, мистер Шеви, вы эту лабуду другим впаривайте. У Клайда своя голова на плечах.

Ну значится, ушли мы с Баком из дому… куда? Да куда глаза глядят. Нам-то едино было.

Поначалу как-то оно совсем невесело вышло. Денег почти и нету, спать негде, жрать нечего. Начал ли я раскаиваться? Да что я, грешник, чтоб каяться? Нет, я думать начал, как, значится, денег добыть. И Бак тоже думал. И придумал. Ломанули мы вагон-ресторан… Когда было? Да как сейчас помню – в двадцать восьмом. Ох и веселое дельце, думали, что первое крупное, а вышло, что первое провальное. Взяли Бака. И мне на хвост сели. Бежать пришлось. Тогда-то и помотался я по стране. Сначала в Техас, все ж родина как-никак, потом по другим штатам. А заодно и понял, что вот она – настоящая жизнь.

В каком смысле? Да в самом прямом, прямее некуда. Деньги с тобой. Стволы с тобой. Дорога твоя, да и весь мир тоже. И плевать, что сзади погоня. Они слабее и отстают. Всегда отстают, мистер Шеви.

Нет, не пишите там, что Клайд безумец. Понимаю я распрекрасненько, что когда-нибудь они или догонят, или обложат, и тогда прощай жизнь. Вот увидите, стрелять станут сразу, потому как знают – Клайд и Бонни не сдадутся.

Интересно? Ну могу рассказать про дело свое первое. Ох и боялся же я! Помнил, чего с Баком случилось, да только не полиции – неудачи боялся. Того, что окажусь, как папаша мой – неудачником полным. И повяжут, и смеяться будут над грабителем этаким. У меня ж даже пистолета нормального не было. Ворвался, заорал, уложил на пол – благо, охраны оказалось немного. Деньги сгреб и до свиданья, так они Клайда и видели.

Сколько взял? Конечно, помню. Сорок долларов и четвертак. Немного? Ну как для кого.

Ох, мистер Шеви, я и не знаю, о чем вам рассказать. Тут у Клайда жизнь интересная была, заслушаешься прямо. Я же, от муженька сбежав, в кафе устроилась, официанткой. Да уж, невеселая работенка. Платят мало, зато спрашивают за заплаченное по полному. За день, бывало, так набегаешься, что к вечеру ног не чуешь.

А что самое отвратительное, начинаешь к этакой жизни привыкать. И однажды я себя спросила:

– Бонни, детка, неужели ты мечтала об этом?..

Интерлюдия 1

Из окна виднелся кусок улицы. Мостовая, высокий бордюр и бурый фасад старого дома. Красный прыщ колонки и столб-палка, на котором когда-то висел фонарь, но не так давно исчез.

Теперь по вечерам перед кафе было темно.

И скучно. Правда, скука царила здесь безотносительно фонаря. Тоскливо жужжали мухи. Тяжело рокотал мотор за стеной. Устало плевалась жиром плита. Бубнили посетители…

Скрипнула дверь, впуская очередного. Высокий, худой и безликий. Надвинутая по самые брови шляпа, высокий воротник серого пальто. Очень дорогого пальто. Но плохо сидящего.

Посетитель занял самый неудобный из столиков. Снял шляпу, стряхнул и положил на соседний стул. Взмахом подозвал официантку.

– Гамбургер, – буркнул, не глядя.

Молоденький. Симпатичный? Пожалуй, нет. Лицо острое, худое. Русые волосы взъерошены и подстрижены не совсем удачно, отчего заметно, что уши крупные и оттопыренные.

Второй раз Бонни подходила к столику с некоторой опаской. Сердце странно колотилось, а в висках звучали злые молоточки.

– Вот, – поставила поднос, но не отошла. А он не прогнал. Он, кажется, только сейчас ее заметил и теперь смотрел так, что… что душа покатилась кувырком.

Нет, не душа – серебряная монета, выскользнувшая из пальцев, покатившаяся белым солнышком по столешнице, упавшая в подставленную ладонь. Ожегшая холодом, чтобы тут же полыхнуть жаром. И жар этот пролетел по крови, пробуждая нечто новое, еще непонятное.

– Ваша? – спросила Бонни, отчего-то шепотом.

– Наша, – ответил незнакомец и, накрыв ладонь своей рукой, представился: – Клайд Барроу.

Он был симпатичным. Ядке бы точно понравился, ее типаж: невысокий, плотно сбитый и очаровательно-простоватый. Раненый. Пусть пуля и не задела важных органов, но кровищи он потерял немерено. А в больницу не пойдет.

И Агнешку не отпустит.

Она вздохнула и продолжила занятие бесполезное, но хоть как-то занимающее время. Сидя на полу, Агнешка ковырялась щепкой в замке наручников. В кино-то браслеты снимали легко, просто-таки на раз. А у нее и на раз, и на десять, и даже на сто ничего не вышло.

И ключ Семен – предусмотрительный, сволочь, – положил так, что и не дотянешься. Агнешка пыталась. Сначала рукой, потом хвостом от метлы. Закончилось тем, что сбила банку на пол, и та укатилась куда-то под печь.

– Гад ты все-таки, – сказала Агнешка Семену и снова приложила пальцы к шее. – Ведь сдохнешь. Точно тебе говорю, сдохнешь. Или от кровопотери, или от воспаления. Здесь у тебя – негигиенично!

Стало жалко. Дурак он. И она дура, что помогать взялась. Следовало потянуть время, тогда бы он в обморок грохнулся, не успев ее приковать.

– Не сдохну, – сипло ответил Семен, открывая глаза. Темно-карие, шоколадные с арахисовой крошкой светлых пятен по радужке. Ядка точно запала бы. У нее к темноглазым слабость.

– Сдохнешь, – упрямо повторила Агнешка, помогая ему сесть. Он шипел, держался за бок – хорошо, что повязку содрать не пытается. Ах да, он же человек, а не собака… с собакой было бы проще. – И… и вообще, кто ты такой?

Она знала ответ – бандит. Человек с большой дороги: а у кого еще могут быть пистолет и наручники? И стопка купюр с Агнешкин палец толщиной в бумажнике.

– Детектив.

Семен, поерзав, прислонился к стене. Допил минералку, зажевывая ее шоколадкой. Почти доев, опомнился, предложил дольку Агнешке.

Отказываться не стала. Так же молча, уже на двоих, сожрали виноград и сыр, который Семен предложил запить шампанским. Было вкусно.

– Детектив, значит? – Агнешка принялась облизывать пальцы, сожалея, что сыр так быстро закончился. И еда в принципе.

– Ага. Частный.

Частный-непричастный. Теплое шампанское стреляло в нос и щекотало нёбо. Газировка с привкусом спирта. Напиться и то не выйдет.

– И я его не убивал! – снова уточнил Семен, отбирая бутылку. Вот ему-то точно шампанское не на пользу. А может, наоборот? Захмелеет, подобреет и отпустит Агнешку на все четыре стороны. – Это она…

– Кто она?

– Варенька, – сказал он таким тоном, будто это имя ей что-то говорит. – Варя-Варенька. Моя… любовница. Да, любовница. Хочешь, расскажу?

Агнешке все равно, а ему, кажется, поболтать охота. Ну и пускай. Все занятие, отличное от ковыряния щепкой в неподатливом замке.

– Не откроешь, – Семен щепку отобрал и сунул в рот. – В общем, познакомились мы с Варей месяц назад…

Старый парк сказочным лесом раскинулся вокруг старого же дома. Черное зеркало пруда, из которого сотней белых глаз пялились кувшинки. Узкая дорожка между каштанов. Сверчки и кузнечики. Тоскливый соловей. И хрупкая фигурка светлым пятном в темноте.

– Девушка, вы не заблудились? – спросил тогда Семен, пряча за спину недопитую бутылку пива. Почему-то стало очень стыдно, что он пьян и вообще такой… несоответствующий. К этому месту подошел бы костюм лихого романтика-гусара или на худой конец вороний глянец фрака, чтоб непременно с розой в петлице.

Она повернулась к Семену. Узкое лицо в рамке светлых локонов. Тонкая шея на кружевном блюде-воротнике. Узкое платье с длинным подолом, что широким полукругом лег на траве. И запястья узкие, перетянутые черным жемчугом браслетов.

– Нет, – сказала она, заглядывая в глаза. – Я жду.

– Кого?

– Вас. Наверное.

И, поднявшись на цыпочки, поцеловала.

Это свидание закончилось у него дома. Следующее состоялось у нее. Нет, Семен не был влюблен – не дольше, чем на тот первый вечер, – а потом очарование рассеялось, превратившись в обычную перестрелку-переписку двух любовников.

Он был свободен. Она – нет.

С мужем ее выпало познакомиться через три недели после первой встречи. Она позвонила сама. Сказала адрес – случайная квартира, купленная на час, – и велела не опаздывать.

Тогда еще Семен подумал, что пора бы завязывать. Скучно все. Предсказуемо. Бессмысленно. Но на квартиру поехал, прихватив в ближнем магазине стандартный набор. Поднялся – третий этаж старого панельного дома с окнами на восток. Позвонил в дверь. Открыли.

– Ну привет, – сказал массивный лысый тип, отступая в тень прихожей. – Ты Семеном будешь?

– Я.

– Заходи. А я Олег. Муж.

Не понадобилось ни спрашивать, ни уточнять – чей. В квартиру заходил без опаски, даже радовался – неужели что-то сверх обычной любовной рутины? Готовился драться, а получилось пить. На кухне уже накрыт стол: селедка, колбаса, соленые огурцы, черный хлеб и запотевшая бутылка со стаканами-сателлитами.

– Не за рулем, надеюсь? – Олег плеснул щедро. Протянул и сказал: – За встречу.

Тогда, махнув полстакана водки – ледяная, густая, комком упавшая в желудок, – Семен решил, что парочка эта свободных нравов. Не угадал.

– Ты садись. И не дергайся. Я ж так, сугубо поговорить, – Олег вздохнул и потер ладонью лысину. – И не думай… мне тебе охота вмазать, да крепенько, но… смысла в этом нету, сечешь?

Семен сел, выгрузил на стол привезенное, сунул виноградину в рот и кивнул. Сечет. Только ни фигища не понимает.

– Думаешь, ты у нее первый? И не первый, и не единственный. Потаскуха она.

У Олега широкое лицо с мясистым подбородком и сухим, костлявым носом. Губы толстые, валиками, и веки такие же. Глаза между ними кажутся узкими, почти незрячими.

– Когда первый появился – бил. И второго тоже. И ее бил. Не помогло.

– Разведись.

Вздохнул, понурился, опершись лбом на широкую ладонь.

– Не могу. И она не может. Такая вот хреновая ситуация.

– А от меня чего хочешь? – сейчас Семен разлил сам. И бутерброд сделал. Олег пил, не морщась, а говорить не спешил.

– Предупредить хочу, – сказал он, наконец. – Насчет нее. Опасная штучка. Не боишься? Нет? Правильно, баб бояться – в лесу не сношаться. А вообще я тебя нанять хочу. Да не дергайся, я про тебя уже все пробил. Зовут тебя Семен, это да, фамилия Семенов. Лет тебе тридцать три, самый возраст для креста и покаяния. Да шучу я, шучу. До прошлого года работал опером, но сбег на вольные хлеба.

– Долго искал? – злиться на него не выходило. Наоборот, смешно становилось – играет Олег, пытается отыграть семейное счастье и отыграться за то, что женушка любовника завела. Имеет право. А если вдруг заиграется, то будет ему и ответ, и прощание.

– Не очень. Так, порасспрошал кой-кого знакомого.

– И чего еще сказали?

– Сказали, что ты не лучший, но и не худший. Не ангел, но и не сволочь. Бабки любишь, но не так, чтоб за них родину продавать. Хотя, может, мало предлагали, а?

Сжатые кулаки, усмешка. Захотелось врезать, но желание было ленивым. Какое ему, Семену, дело до Олега и его семейных проблем? До самой Вареньки? Надоела она. Разбегаться надо.

– Чего ты хочешь?

– А хочу, чтоб ты этой тварью, женушкой моей, занялся. Есть у меня кой-какие подозрения. Доказательств хочу. Настоящих. Так, чтоб ее… – Олег сжал кулак и осклабился. – Сечешь?

– Секу. Но с какой радости я?

Валить надобно. Чутье, которое прежде не подводило, орало об этом в оба уха, заглушая Олегов бубнеж. И добавляло, что лучше бы вообще из города. На отдых. На месяцок-другой-третий.

– Другого найму, она его вычислит, переспит и на свою сторону перетянет. А с тобой уже спала. И любовью к ней ты переболел.

– Ага, как ветрянкой.

– Именно. Ветрянкой. Хорошо, если не сифилисом. Шучу, хотя… кто знает. Она у нас девица вольная. Короче, вот тебе задаток, – он долго шарил в карманах твидового пиджака и, достав перетянутую черной резинкой пачку купюр, швырнул на стол. – Десять штук. Поможешь избавиться от стервозины, еще двадцать дам.

Купюры в пачке были нарядно-зеленые, с характерными медальонами американских президентов. И тогда голос разума – дела твои и так печальны, а откажешься, станут еще печальнее – заглушил вопли инстинкта.

Приличия ради Семен поборолся с собой – секунд десять, а может, и все двадцать, – но деньги взял.

– И что ты хочешь узнать? – голос дрогнул. Подумалось, что если этот неуклюжий-твидовый, уже пьяненький способен за просто так десять штук выкинуть, то сколько же у него в запасе имеется?

– Все. Куда ходит. С кем встречается. О чем разговоры разговаривает. В каких позах трахается… фотки опять же. Фотик есть?

– Есть.

Кивок, уже медленный, вальяжный. Не собутыльник – хозяин. А и пусть. Цену, говоришь, за родину не ту предлагали? Может, и правда, не ту.

– Вот. Ну тогда ходи по пятам и докладывай. И в прошлом покопайся. Хорошенько так покопайся. Без стеснения. Ясно?

Куда уж яснее. Деньги жгли карман, водка – желудок. И алкоголь, выветриваясь из головы, пробуждал к работе разум.

– Как ей объяснишь, что со мной встречался?

– Никак. Я ее поймал, когда она свиданку назначала.

– Здесь?

Кивок. Пристальный взгляд – теперь очень даже выразительный, с пожеланием сдохнуть.

– Поскандалил. И разбираться вот полез. С тобою, значит. Я иногда ее хахалей гоняю, да… знает. Подозревать не будет. Так что действуй, друг Семен Семенов. Это тебе для начала.

Из второго кармана появился желтый конверт с жирными пятнами. Внутри прощупывались бумаги.

– Только аккуратно. Все ж опасная она штучка…

Опасная. Это Семен понял, когда – и недели после встречи не прошло – обнаружил в квартире труп. А потом и Варенька появилась. С пистолетом.

Умирать на асфальте было больно и удивительно. Семен все не мог поверить: неужели и вправду конец? Вот так?

За что?

Варенька остановила такси в квартале от места. Рассчиталась, не торгуясь. Нырнула в переулок – крысиная нора в каменном сыре района. Шла быстро, едва сдерживая себя, чтобы не бежать. Поворот. Переход. Снова поворот. Вот и рыжая туша дома. Стоит, чтоб ему… старый, с облезшей чешуей штукатурки, под которой видна кирпичная кладка. Крыша покатая, с будочками голубятен и флюгером-петухом, что еще вертится, пытаясь поймать несуществующий ветер.

Второй подъезд, второй этаж. Деревянная дверь поблескивает лаком. Черный глаз замка. И чуть выше второй. И третий.

Параноик несчастный!

Дверь открывалась тяжело, с прошлого раза провисла еще больше и теперь застревала в мягком ковре. Ну да Варенька худенькая, и в щелочку протиснется. И даже материться не станет.

– Я пришла! – громко крикнула она с порога. Не хватало, чтоб этот урод запаниковал и палить начал. – Эй, слышишь? Я пришла!

Тихо. Иллюзия пустоты. Рыжее пятно ковра заканчивается через два шага, обнажая глянцево-блестящий пол. Плитка мелкая, змеиной шкурой, и каждая чешуйка отражает свет единственной лампы.

Варенька натянула бахилы и пошла по коридору. Пустота кухни – стол, комод и плитка с черной кастрюлей, которая стоит фальшивой декорацией. Комната с диваном и цветастым покрывалом из газет. В горшке умирает китайская роза, а со стен серыми плетьми свисают лианы.

Он сидел в третьем, самом дальнем из нор-помещений. Прислонившись к батарее, дышал дымом в узкую щель балконной двери. Не повернулся даже. Только рукой махнул – садись. Варенька села. На пол. Неудобно, но лучше его не злить, и так нервничает.

Она видела, как перекатывается под щекою мышца-желвак, словно он сунул в рот яблоко и теперь дразнился. Нет, не дразнился – всерьез. Вон губа подрагивает, и веко тоже, и острый кадык над разодранною горловиной майки. И мизинец со спекшимся кровяным пятном вместо ногтя. Содрал? Сгрыз от ярости?

– Ты его упустила, – наконец, сказал он, стряхивая пепел на светло-золотой дубовый паркет. – Взяла и упустила!

– Нет.

– Да.

– Прости. Я… я действительно виновата. Я не думала, что он может куда-то сбежать… и он вернется! Просто сорвался… бабы… запой… я у Сережки спрошу, но…

– Тебя поставили смотреть, чтоб он не срывался. Где ты была?

– В квартире. А потом в подъезде. И на стоянке под желтым колпаком света.

Мошки пляшут клубком пыли, выкидывают коленца, раздражая Вареньку. В глаза лезут. И жжется. Она долго копошится, пытаясь подцепить черное тельце ногтем, освободить глаз, а потом боль проходит сама.

Вовремя, ведь из подъезда выходит Семен. Долго возится у машины, укладывая тело в багажник, и Варенька ждет.

Она, в отличие от прочих, умеет ждать момента.

И умеет стрелять так, чтоб подстрелок не умер, но и не ушел далеко. Семен спрячет Олега, а Варенька – Семена. Виноватых не останется, а жить будет легче.

– А если не вернется? – выслушав ее сбивчивый рассказ, ответил человек. – Если он соскочить решил? А заодно сдать нас. Его надо найти. Понимаешь?

Он дернулся и оказался вдруг рядом, слишком близко, чтобы Варенька успела убежать. Пальцы вцепились в лицо – жесткие и теплые, с запахом олифы, – притянули близко. Губы коснулись губ. Захватили. Потянули. Резанули укусом.

– Если Олег решил свалить, останови его.

Шепот. Варенька кивнула бы, если бы он разрешил. Но нет, держит, не отпуская.

– Или вы это вместе придумали, а? Ты поэтому его отпустила? Признавайся, маленькая дрянь.

– Нет!

– Ты хотела предать меня?

– Нет!

– Избавиться? Тебе надоело?

– Нет! Отпусти! – Варенька вырвалась, ударив его по руке. Не разозлился – рассмеялся и лег на пол. Теперь спокоен. Надолго ли?

– Я тебе верю. А знаешь, почему? Потому что ты со мной повязана. Вы все со мной повязаны. Навсегда. Так ведь?

– Так.

Пальцы нащупывают серебряную монету в кармане. Навсегда. Это долго. Слишком долго даже для ее терпения. Ничего, игра началась, и Варенька непременно выиграет.

Нужно лишь найти Семенова и зачистить след.

– Нужно с Олеговой девкой поговорить, – сказала Варенька. – Пусть Антошка ее расспросит.

– Хорошо.

– Только сделайте так, чтобы меня с ее исчезновением не связали…

– Умница, девочка, научилась думать.

Ты себе и представить не можешь, как хорошо Варенька научилась думать.

Над Семеном кружились мухи. Откуда только взялись? Повыползали из щелей, расправили слюдяные крылья, наполнили старый дом мерзостным жужжанием. Агнешка сначала старательно отгоняла их, потом бросила. И даже когда одна – малахитово-зеленая, пучеглазая – села на руку, не дернулась.

Семен же на мух и вовсе внимания не обращал. Спал, изредка во сне дергал рукой и тогда стонал, просыпался, разглядывая Агнешку сквозь полуразлепленные ресницы.

А она сидела и думала: врет или нет?

Тело-то в машине было? Было. И прятал он его. Зачем? Естественно, чтобы милиция не нашла. Следовательно, что? Следовательно, Семен Семенов уничтожал улики. Если он не убийца, то зачем ему уничтожать улики?

А если он убийца, то почему не избавился и от Агнешки?

И вообще, кто тогда в него стрелял?

– Кто сторожит сторожей? – спросила она, щелчком сбивая с подоконника полусонную тварь. – И кто убивает убийц?