Мой друг – предатель Скрипаль Сергей
* * *
Лет через пятнадцать после возвращения из Афганистана, бесконечных поисков работы и построения «карьеры» школьного учителя, я наконец-то вырвался отдохнуть на черноморское побережье. Разместившись на частной квартире, за которую бодрая бабулька содрала с меня приличную сумму, я побежал на пляж, к морю. Много ли мне, бывшему солдату, нужно? Бросил на песок большое пляжное покрывало, стащил с себя шорты и майку и, оставшись в одних плавках, блаженно растянулся на пестрой ткани. Летняя жара томила, располагала к безудержной лени. В широком круге играли в пляжный волейбол загорелые парни и девушки. Неподалеку два пожилых приятеля, абсолютно презирая тридцатиградусную жару, пили водку и трогательно ухаживали друг за другом, подсовывая один другому то кусочек огурчика, то разломленный пополам чебурек. Оглушительно пищали, удирая от нападающей морской волны, дети. Грузин, дочерна выжаренный солнцем, моложавый, с лысиной во всю макушку и носом, напоминающим банан, пытался заигрывать с белокожей блондинкой, видимо первый день как приехавшей с «северов», а она сама не определилась еще: интересует ее грузин как кавалер или просто смешит.
Мне же лень что-либо делать. Пить не хочу, есть не хочу. Читать невозможно – слишком яркий свет сливает буквы на странице. Общаться ни с кем не хочется. Очень жарко. Вот муравьишка забрался на мою руку, суетливо дополз до локтя, перелез на живот, защекотал лапками кожу, соскользнул, упал на песок и опять упорно полез по кисти. Я стряхнул его обратно в песок, прижал пальцем. Муравей завяз в крупных песчинках, замер.
Черноморский ветерок. Песок слегка бьет крупинками по телу. Сплошное удовольствие. Как можно сравнивать эти два песка – крупный, курортный, морской и афганский, сыплющий мелкой, словно мука, пылью?
И этот муравей, и бьющие по телу песчаные крупинки…
Я лежу в пыли, вжимаюсь в нее, стараюсь занять как можно меньше места в мире, втиснуться в небольшую выемку, продавленную моим телом. В меня, в наш взвод стреляют. Плотно, очень грамотно ведут огонь. Не дают встать. Уголком глаза вижу большого жука-скарабея. Вспомнил и его название, и легенду, связанную с ним и великим полководцем далекого прошлого. Вот ведь, не стал древний завоеватель пересекать путь жуку, и мне не хочется. А что, если все же раздавить его? Я – Человек, а он – жук. Тогда можно будет пересечь волшебную черту, отделяющую меня, нас всех, от победы или смерти? Но не стал я давить жука. Вдруг подумалось, а что, если какая-то высшая сила, Бог, также наблюдает за мной – букашкой в этой пустынной местности. Ну что ему стоит взять и прихлопнуть меня, как я собирался сделать это с жуком? Не тронул я жука, пожалел…
Может быть, поэтому и меня пожалели там, наверху? Выскочил тогда наш взвод весь целехонький из переделки, без царапины. Выручили «вертушки», ударившие по душманам. Бог весть… Бог есть… Да и вообще… Пора окунуться.
Разомлев от морской неги, я встал, потянулся, разгоняя кровь и разминая мышцы, и чуть не рухнул опять на песок от громкого голоса, прозвучавшего совсем рядом.
Голоса из далекого прошлого, который мы, молодые солдаты, ненавидели и обожали. Голоса, который заставлял нас делать все: мести плац, чистить картофель, совершать марш-бросок, подтягиваться на перекладине, стрелять по мишеням и по врагу, отжиматься и приседать до полного изнеможения. Голоса, поднимавшего нас в атаку, провожавшего в госпиталь и встречавшего по возвращении в полк, в роту, во взвод.
Голоса, который при прощании с дембелями уверял, что все теперь у нас в жизни получится. Так вот, этот самый Голос приказал:
– Пловец! Упал! Отжался!
Пловец! Так меня называли там, в Афганистане, потому что до армии я успел заработать звание кандидата в мастера спорта по плаванию.
Услышав команду, мое тело, забыв годы «гражданки», готово было послушно упасть на пляжный песок, пружиня руками о земную твердь, поднимая и опуская погрузневшее тело. Мозг забыто привычно начал отсчет:
– И раз… и два… – заглушая мысль, а сколько ж нужно раз, и какого, собственно…
На счет: и-и-и пять… – Афган ушел, уступив место сознанию, что я давно уже не солдат, что прошлого не вернуть, и что голос, бросивший было мое тело на песок, принадлежит одному-единственному человеку на свете. Оглядываюсь по сторонам… Вот он!
– Кула-а-а-а-ак… Никола-а-а-аич, – ору на весь пляж и кидаюсь к коренастому человеку с широко раскинутыми для объятий руками, ухмыляющемуся в свои знаменитые усы подковой.
Наш командир, капитан Кулаков! Как он узнал меня? Столько лет прошло, и из молодого худющего солдата я давно превратился в крупного мужчину, подрастерявшего волосы на голове и нажившего немалые килограммы лишнего веса. Ухмыляется ничуть не изменившийся за эти годы Кулаков, мол, остался я тем же командиром отделения, разве самую малость повзрослел.
Да. Капитан Кулаков. Даже сегодня, после доброго десятка лет с момента этой нашей встречи, после почти тридцати лет, прошедших со дня знакомства с этим офицером, с поры, как простились с командиром у борта самолета, улетающего из Кандагара в Ташкент, я помню его.
Господи, как же мы ненавидели Кулакова в первые месяцы службы! Тогда, еще в Союзе, он был старшим лейтенантом, командиром нашего взвода. Бесконечные марш-броски по танкодрому под городом Черняховском, что в Калининградской области. Сбитые колени и ладони, вечно грязные брюки и шинели, растянутые мышцы ног и вывихнутые суставы. Попробуйте побегать по земляным комьям, вывороченным траками танков, попытайтесь форсировать хоть и не бурную, но своенравную осенью реку Анграпу. Первые подобные кроссы с полной выкладкой изматывали нас, новобранцев, до полного истощения, морального и физического. Мы были твердо уверены: еще один такой забег, и мы – трупы! Однако дни шли за днями, марш-бросок за марш-броском, с каждым разом увеличивался километраж и появлялись новые вводные.
Нам казалось, что старлея совершенно ничего не интересовало, кроме желания поиздеваться, измочалить нас. Мы думали, что он хотел растерзать не только обмундирование, но и наши души и тела. Что? Лужа на пути? Упали. Занять оборону. Окапываемся. Что? Грунт каменистый? Окопы полного профиля! Что? Река без переправы? Ищем брод.
И так изо дня в день. Форма наутро должна быть идеально чистой – выстиранной и поглаженной, подворотничок обязан слепить белизной глаза командира так же, как и белозубая улыбка довольного жизнью солдата.
Потом были стрельбы из автомата, карабина, пулемета, метание гранат, рукопашный бой. Все это перемежалось привычными, ставшими необходимыми для организма марш-бросками. Утренняя физзарядка не могла уже удовлетворить наши тела физическими нагрузками. Ну что это, в самом деле – двадцать-тридцать минут приседаний, отжиманий и размахивания руками-ногами! Кулаков вместе с нами прыгал «зайчиком» метров по тридцать кряду, не снимая снаряжения, уходил перекатами от условной стрельбы противника, а мы повторяли и повторяли за ним, прочно вбивая в мышцы и голову полученные знания.
Везде он был с нами. На марш-бросках то вел колонну, то подгонял отстающих, и вновь оказывался впереди. Всегда и всюду показывал, что надо делать, а что – нельзя ни в коем случае.
Уже там, «за речкой», Кулаков добился, чтобы «самоделкины» из рембата сварганили из подручного сырья тренажеры для накачки мышц ног. В малейшее свободное время мы занимались на них. Ведь горы не дают поблажек. В горах нужно быть сильным, иначе…
Летом нас прочно прижали на подходе к кишлаку, который зачем-то был остро необходим советскому народу и командованию ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А раз есть приказ, вынь да положи приказанное. Вот оно, на ладони селеньице, а попробуй, возьми! Да и пулеметом оттуда, из-за дувала, лупят убедительно. Нет ничего у нас крупнокалиберного, чтобы раздолбать эту преграду, достать пулеметчика. Заткнуть его можно только гранатой. Метров восемьдесят всего, а не зашвырнешь туда граненое тело снаряда. Но и лежать под солнцем за камушками неприятно, тем более что пули противника жужжат по-осиному совсем рядышком. Аааааа… была не была, бросок вперед, еще один, другой… Сзади, в спину, крик командира:
– Перекатами, перекатами давай…
Какими уж там перекатами. Все, что знал, забыл. Страх гонит, подталкивает в спину, норовит под колени ударить, уронить в пыль. Пули до странности беззвучно всплескивают в пыли. Стена дувала. Мельчайшие трещины, блеск соломенных вкраплений и мелких камешков в глинобитной преграде. Граната летит. Упасть, вжаться в основание глинобитного забора и ждать взрыва.
И вместо благодарности – подзатыльник по каске крепкой ладонью, мол, неумеха!
Госпиталь. Яркая, режущая глаз белизна палаты. У кровати на табурете сидит Кулак, Николаич, как мы стали называть его после полугода службы здесь, в Афганистане, иногда переходя на «ты», но без панибратства и с глубоким уважением. Уже тогда мы его любили за справедливость, за настойчивость, за все, что он смог нам дать в Союзе и давал на войне. Он смущенно сует под подушку кулек с кишмишем и пару пачек трофейного «Кэмела»:
– Поправляйся, Серега, мы тебя ждем!
Потом было прощание в «Ариане», кандагарском аэропорту. Странно стиснутое комком горло, щиплющие соленой влагой глаза, радостно ухающее сердце: «Домой, домой!» и жгущий вопрос:
– Николаич, зачем все это было?
В ответ небольшая растерянность, мелькнувшая в глазах командира, хлопок ладонью по плечу:
– Давай. Пошел. Домой, сержант!
Все это в доли секунды осветило, напомнило сознание, пока я летел в раскрытые объятия капитана на черноморском пляже.
Посидели, поговорили, выпили, как водится, вспомнили былое, вот и прощаться пора. А вопрос тот, многолетней давности, так и остался между нами, как будто и не было прошедших лет. Кулаков посмотрел на меня и сказал:
– Я не знаю, Серега, зачем это было. Знаю одно – мы сделали все, что от нас требовалось!
Легко, по-молодому, он поднялся из-за столика в кафе. Мы вышли под вечереющее алое небо. Попрощались, обнялись, и я, вдруг опомнившись, крикнул в удаляющуюся спину:
– Спасибо, товарищ капитан!
Он молча кивнул в ответ.
Интересно, многие ли люди помнят о сво ем первом вздохе, первом крике-плаче, первом умиротворении после освобождения из материнской утробы? А может быть, каждый человек об этом помнит или помнил когда-то, но потом забыл или не захотел больше вспоминать. Во всяком случае, ни о чем подобном мне не приходилось слышать, да и, честно говоря, не спрашивал я ни у кого про это, вроде как интимная часть жизни, чего лезть-то. Однако сам я помню все детально. Или это мне только кажется? И все же иногда я слышу свой первый крик, жалкий, жалобный и вместе с тем возмущенный. Чего-то стало не хватать мне в ту минуту, то ли маминого внутреннего тепла, то ли первый вдох оказался не таким уж сладким, скорее, обжигающим, то ли просто в ожидании жизни я истомился. Тепло маминого молока, мягкость ее рук успокоили меня, утихомирили. Так началась моя жизнь. Все же я помню это!
Сколько раз потом хотелось оказаться в том первом мгновении…
Новоиспеч енный командир роты капитан Кулаков оглядывал строй солдат быстрым острым взглядом. Каждый знал и ждал, что командирский взгляд остановится на нем. От этого холодило низ живота, немного ломило в затылке. Каждый понимал, если не сегодня, то в следующий раз обязательно легкий кивок командира выдернет из строя, и жизнь пойдет уже несколько по иным законам, более серьезным, нежели в расположении части или даже на выходе в рейд, но в составе своей же роты, батальона или целого полка. Страх ли, нежелание ли что-то менять в некоем устойчивом мире, либо простая усталость сковывали солдат. Насколько было бы проще, если бы Кулаков выкрикнул, как в старых добрых патриотических фильмах: «Добровольцы, шаг вперед!» Уверен, строй дрогнул бы, и вперед шагнули все. Но штука-то в том, что все для дела не нужны. Только пятерых выбирал капитан для отправки на недельное дежурство на высокогорную точку, на блокпост. Было там довольно неуютно, собственно, из-за отрезанности от полка, безлюдья. Хотя, что ни говори, а приятная сторона тоже имелась – там замполита не будет, майора Дубова. Если бой начнется, то гарантированно через минут двадцать – двадцать пять «вертушками» подбросят подмогу, да и огоньком летуны поддержат. Бывало так уже. Правда, тьфу-тьфу-тьфу, не с нами. Гарантии – дело хорошее, но все ведь под богом ходим, так что всякое бывало и случалось. Вон одна из смен чуть более восьми месяцев тому назад полностью погибла. Не успела вовремя подтянуться помощь.
Подбородок Кулакова качнулся вверх-вниз на уровне моей груди, и сердце скакнуло в ней, впрочем, не от испуга. Ожидание неизвестного закончилось, и не надо было больше н ичего ждать, все решено. А воспоминание о первом в жизни крике вспыхнуло слабенько где-то в закоулках памяти и тут же тихонько погасло, но не совсем, а так, чуть-чуть, как искры в костре затягивает тонкой пленкой настороженного пепла – дунь слегка ветерок-сквознячок, и нет уже пепла, снова искорки глазами в темень зыркают.
В конце шестидесятых годов Министерство образования СССР проводило эксперименты в некоторых школах; коснулось это и нашей, в небольшом промышленном городе на севере Казахстана. После окончания четвертого класса нам предстояло сдать экзамены. На ту пору сдавали два письменных и два устных, по математике и русскому языку. Не помню, как писал диктант и контрольную работу по математике, а вот перед устными страшно трусил. Ночь не спал, ничего, конечно же, не зубрил – лень было, только ждал со страхом утра. Экзамены сдал как-то. Ха, может быть, пятак, засунутый под пятку левой ноги, помог, или то, что переступал порог класса нужной ногой… Впрочем, я все же что-то напутал или с расположением пятака, или с нужной для входа ногой. После экзамена нога болела несколько дней, поскольку на радостях, что все школьные испытания позади, я забыл вынуть пятачок, и проклятая монета растерла стопу до кровавой мозоли. Черт с ней, с ногой, в памяти засело четкое ощущение ужаса перед экзаменом и желания стать защищенным, как когда-то давно, в чреве матери. Вот этот выбор Кулакова, когда он кивнул мне: «Ты!», тоже был приглашением на экзамен. Правда, совсем иной, не школьный.
Пост находился в стратегически и тактически выверенном месте. Основная его задача – оседлать перевал и не дать возможности силам противника безнаказанно просочиться с гор. Командование ограниченного контингента сразу же после ввода войск в Афганистан поставило множество жирных точек на карте этой страны. В точках незамедлительно стали появляться одинаковые блокпосты. Одинаковые не только в смысле боевых задач, но и по скудной архитектуре, тоскливым настроениям солдат, стычкам с духами и прочим прелестям сидения на точках. Мы слышали, что есть такие блокпосты, где и по полгода, а то и больше приходилось находиться караулам. У нас хоть вот так, на недельку, ну, бывало, задерживали на месяц, но не более. И, конечно, никому не хотелось «сидения». Еще и потому, что, кроме отрыва от своих и опасности быть уничтоженными, это сплошная тоска, грязь, неустроенность. Мне пришлось сначала просто повидать, к чему приводит долгое «сидение» на блокпосту. Однажды в рейде мы вышли на большой высокогорный блок, из которого нас тут же обстреляли свои. Перестрелку прекратили, недоразумение устранили. Ночевали тогда там после длинного перехода. Кошмар, честное слово, кошмар! Бойцы торчали там чуть ли не с начала февраля, больше полугода. Завшивевшие, чумазые, оборванные, в лохмотьях, голодные, с небритыми рожами. Мы поделились с ними своими продуктами, и как-то даже не по себе стало, когда они жадно накинулись на тушенку, сгущенку и банки с гречневой кашей. Их командир, тихий лейтенант с бегающим затравленным взглядом, признался Кулакову, что уже сам не понимает, офицер он или простой солдат, поскольку дисциплина на нуле, бойцы бузят каждый день, требуют смены, а из полка только обещания по радио. Ну не стрелять же, в самом деле, в солдат за неподчинение?! Делал погоду на этом посту сержант Пашка Черных, да и, собственно, не столько погоду, сколько командовал, что и как делать. Получалось у него, по всей видимости, очень неплохо, раз пост уже пять месяцев существовал, все были живы и почти здоровы. Сержант перехватил инициативу у молодого лейтенанта еще и потому, что имел орден Красной Звезды – это давало ему право, по его же разумению, ставить свое боевое умение гораздо выше, нежели подзабытые училищные навыки необстрелянного офицера. Это по команде Пашки, когда мы появились в прямой видимости от блока, по нам свои же открыли огонь из пулемета. Никого не задели, но с десяток минут мы испытывали не самые приятные переживания в жизни. И ведь понимали, что по нам бьют свои, и огонь ответный не откроешь. Узбек быстро настроил свою рацию-«балалайку», и Кулаков, ругаясь в эфире, вышел на полк, а уж те в свою очередь связались еще с кем-то, откуда были присланы солдаты на блок, и только тогда недоразумение разрешилось. И все равно, когда мы поднялись к блокпосту, нас встретили неприветливые, хмурые, настороженные взгляды солдат.
Ночь мне показалась очень длинной. То и дело просыпался от криков, одиночных выстрелов, ругани. Да, тяжковато тут пацанам приходится! Перегрызлись, передрались между собой. Только непререкаемый авторитет Ч ерных сдерживал здешних обитателей от прямой резни. Как они тут существуют? Непонятно.
Утром Кулаков прервал неприятную сцену. Лейтенант стоял напротив сержанта, бессильно сжимал кулаки и пытался в чем-то убедить Черных. Тот же стоял в небрежной позе, курил и сплевывал под ноги офицера. О чем они говорили, я не слышал. Но и так было понятно, что летеху тут ни во что не ставили. Привычные, судя по всему, к подобному бойцы почти не обращали внимания на происходящее, сбились у большого котла, с шумом и подзатыльниками выдирали друг у друга куски получше из каши, сваренной из нашей тушенки и пшенки.
Кулаков подош ел к беседующим, корректно постоял в сторонке, склонив голову к левому плечу, прислушивался. Затем приблизился и что-то сказал сержанту. Черных, не поворачиваясь к нашему командиру, зло скосил глаза и сплюнул в его сторону. Кулаков упрямо повторил неслышное мне. Сержант повернулся всей грудью и злобно проорал что-то, только обрывки его слов донеслись: «Твою мать… пошел… козел…», ну и что-то в таком же духе. Капитан встал уже вплотную к Пашке, надвинулся на него грудью и зашипел ему в лицо, не хотел, чтобы мы слышали. Черных отступил на шаг, протянул к Кулакову руки, но тут же охнул от сильного удара в грудь и стал оседать в пыль. Кулаков придержал его, мягко опустил к земле.
Парни с блока кинулись было на помощь сержанту, но поздно: все наши стояли уже полукругом с поднятыми автоматами, только лязгнули затворы. Лейтенант заорал своим: «Куда? Назад!» Они и отошли, а куда тут попрешь…
Сержант, поглаживая рукой ушибленную грудь, покачиваясь, встал с красным гневным лицом, но «уши поприжал». Когда Кулаков опять стал вплотную к зарвавшемуся Черных и начал говорить медленно, властно, тот нехотя кивал, глядя закаменевшим взглядом на капитана.
Уже перед самым выходом Кулаков вдруг остановился и выкрикнул:
– Сержант Черных, ко мне!
Тот исполнительно выскочил из-за стены блокпоста и вытянулся по-уставному, приставил к пилотке (откуда он е е взял здесь, где все сплошь и рядом носили панамы, самые удачные головные уборы для здешних мест?!) ладонь.
– В общем, товарищ сержант, считаю, что мы обо все договорились?
Черных кивнул, улавливая растерянным взглядом тщательно скрываемые ухмылки бойцов, ещ е только вчера находившихся под его гнетом.
– На обратном пути проверю, – пообещал капитан, по-отечески хлопнул по затылку Пашку и дал нам команду уходить.
– Валелта-а-а-а-а, я насол папейту-у-у-у… – орал своему брату во всю силу легких мой сосед по лестничной клетке, круглоголовый пацан-трехлетка Женька. Кричал он:
– Валерка, я нашел копейку!
И ничего странного в том, что он так горячо кричал о том, что наш ел копеечку, не было, поскольку тогда и семилетний я, и все пацаны нашего двора были помешаны на игре в пристеночек, требующей этих самых копеечек. Игра была азартной, а потому – запретной. Раз запрещено, то играли, прячась за сараями в центре двора, на площадке, скрытой от глаз родителей, соседей и участкового милиционера.
Вообще, все наши детские игры появлялись как поветрие, словно краснуха какая-нибудь или корь. Вот, только что безумствовала игра во дворе месяц-два, а сегодня уже и напарников не найдешь. Так было, когда играли в городки, в «клек» или в «попа».
«Пристеночек» появился у нас недавно. И не то чтобы кто-то пришел посторонний и посвятил в секреты этой игры. Нет. Жил в соседнем от нас доме дядя Петя, мужик безногий. Ездил на деревянной тачке, с отчаянно гремящими подшипниками вместо колес, возил на плече специально сделанный им же маленький станок – круг с ременной ручной передачей для заточки ножей, ножниц, топоров и прочего режущего инструмента. Катался дядя Петя лихо, вносился в какой-нибудь двор, резко притормаживал деревянными «утюжками», и от асфальта летели искры, высекаемые подшипниками. Затем снимал с плеча точило, гулким басом кричал: «Ножи, топоры то-о-о-очи-и-и-им…» В обязательном порядке к нему сначала сбегалась детвора, поглазеть на товары дяди Пети. Он не только точил инструменты, но и потихоньку приторговывал самодельными игрушками, так, за пятачок отдавал. Самой желаемой игрушкой был шарик, туго набитый тряпьем и обмотанный яркой цветной фольгой. К шарику, размером с небольшую луковицу, привязывалась хитрым способом резинка – «венгерка». Надеваешь на палец кольцо на конце резинки и ходишь с независимым видом по улицам; то бросишь шарик к земле, то к стене, то к пацану какому-нибудь, а тот, дурак, вроде и рад схватить блестящий шарик – ага, сейчас, шарик-то уже раз и в твою ладошку опять впечатался.
Были у дяди Пети и простые свистульки в виде фигурок разных птиц, и такие, что прежде чем свистеть, нужно воды налить в специальный резервуарчик, тогда звук получался не такой пронзительный, но забавный, булькающий.
Помимо этих безделушек, продавал дядя Петя и самодельные леденцы, петушки на палочке. Строго говоря, там не только петушки были, а и рыбки, и белочки, и зайчики. Но почему-то такое доморощенное лакомство называлось именно «петушок на палочке». Только продавалось и покупалось яство очень плохо, поскольку стоило, подумать страшно, пятнадцать копеек за штуку.
Следом за детворой собирались женщины, приносили для заточки инструменты. Дядя Петя особым образом, одной рукой, вертел круг, другой – ловко точил ножи, осыпая народ гроздьями искр, а малышня теребила мамок за передники и подолы, заглядывала в глаза, умоляла купить что-то. Матери вздыхали и, рассчитываясь за заточку – гривенник за каждый наточенный нож, – сверху давали то один, то пару или тройку пятаков, и счастливый обладатель петушка принимался блаженно причмокивать или уносился со свистулькой во рту.
Мальчишки нашего двора уважали дядю Петю. К нему можно было прийти с любым вопросом. Как самокат починить или, к примеру, как ловчее закрепить резинку на самостреле. Дядя Петя, казалось, все умел и знал. Пацаны постарше, украдкой покуривая, сидели на лавочке рядом с дядей Петей, серьезно обсуждая двигатель новой, недавно появившейся «инвалидки» дяди Степана из нашего подъезда, а дядя Петя внимательно выслушивал доводы пацанов, кивал и неторопливо что-то рассказывал из своей фронтовой жизни.
И дядя Петя, и дядя Степан, хозяин «инвалидки», были фронтовиками. Только вот дяде Пете не повезло, потерял обе ноги, а дядя Степан приш ел без одной. В отличие от дяди Пети, дядя Степан работал на какой-то большой должности в тресте металлургического комбината. Они дружили, и каждый вечер, в теплое время года, дядя Степа, возвращаясь с работы, подходил к дяде Пете, угощал его «Беломором», сидел полчасика. О чем они беседовали, нам не дано было узнать, поскольку дядя Петя нетерпеливо отгонял нас. Только один раз услышали, как дядя Петя крикнул вслед уходящему в раздражении дяде Степану:
– Товарищ капитан, так ведь помощи я ни у кого не прошу, ни у тебя, ни у тех… – Он гневно мотнул головой куда-то вверх.
Нам было интересно, почему у дяди Степана есть машина – «инвалидка», хоть у него только одной ноги нет, а дядя Петя без обеих ног, и машины у него нет. На наши вопросы дядя Петя улыбался и отвечал: а что, мол, машина эта? У меня тоже тачанка, все четыре колеса, и хлопот нет с ней, знай, солидолом подшипники смазывай, ни бензина, ни масла не ест; подмигивал и заговаривал о чем-нибудь другом, очень интересном и важном для нас.
Ещ е отличало друзей то, что дядя Петя всегда, в любое время года, был одет в старую, выцветшую гимнастерку, залатанную неумелыми руками, но всегда чистую. Зимой он напяливал армейский ватник или коротко подрезанную шинель и старую порыжевшую военную же шапку с побитым молью сукном на макушке. Только 9 мая дядя Петя цеплял на все ту же гимнастерку свои награды, не густые, но очень значительные. И медаль «За отвагу» была, и несколько медалей за освобождение ряда городов, и два ордена Красной Звезды сурово перемигивались между собой, и даже Красное Знамя, с чуть надколотым лаком на кончике знамени, украшали его грудь.
Дядя Степан ходил в рубашке с галстуком, в пиджаке, на котором был приколот широкий ряд орденских планок. Он мог похвастаться целой пригоршней орденов и медалей, прямо выставка расцветала на груди офицерского кителя. Видимо, блеск золота офицерских погон не подпускал нас, мальчишек, поближе рассмотреть награды дяди Степана. Однако он относился к нам неплохо. Бывало, иногда вернется с работы, заведет свою «инвалидку», откроет брезентовый верх, запустит целую ораву ребятни и давай кататься по дворам, а то и на проспект Металлургов выкатывался. Впечатлений было!
Так вот, однажды весенним вечером и рассказал, на свою беду, дядя Петя нам, пацанам, про игру в пристеночек, показал один раз – и все. Этого одного раза хватило. Уловили правила игры моментально. Тут уже были забыты лапта, футбол, волейбол и прочие забавы. Резались до полной темноты, когда уже и достоинство монетки-то оценить нельзя было. Те, кто мог похвастаться хоть чем-нибудь, хоть копеечкой, хоть двухкопеечной денежкой, принимались в игру. Сразу появились чемпионы и вечные должники. Честно говоря, я не знаю, кем бы стал в иерархии игроков, поскольку играл только два раза. В первый раз вступил в игру, имея наличный капитал в сумме трех копеек. Проигрался. Осталась одна копейка. На следующий вечер с лихвой отыгрался, позванивая в кармане горстью медяков, вернулся домой, гордо так положил на обеденный стол что-то около двадцати копеек. Любуйтесь, дорогие мама и папа, сын ваш не просто так играет-гуляет допоздна, а вот, даже зарплату в дом принес. Угу… Ох и влетело мне тогда. Не физически, нет, морально, но зато так, что до сих пор помню. И так мне стыдно тогда стало, что никогда в жизни я больше не играл в азартные игры, даже гораздо позже, когда появились у нас в стране первые автоматы-стрелялки, и то, разок попробовав, понял, что завожусь, и больше не подходил к ним. Ну их к черту!
А у дяди Пети вскоре начались неприятности. Приходили к нему отцы-матери, беседовал с ним и дядя Степан, ругались за науку, потом и участковый заш ел, пригрозил арестовать или оштрафовать. Так что дядя Петя очень просил нас прекратить игру, что, в общем-то, мы и сделали; только самые отчаянные игроки ушли подальше, в чужие дворы и закоулки в парке и за кинотеатром «Восток».
М-да….Так вот же, о блокпосте.
Вся проблема была в том, что добраться к месту можно было только пешком. То есть на сам перевал «вертушки» доставляли очередную смену, выгружали боепитание, продукты, дрова и другие грузы, а уже на саму точку приходилось все это перетаскивать вручную. Склон был почти отвесным, и карабкаться по нему около семисот метров – удовольствие ниже среднего.
Вообще-то мы крайне редко попадали на эту точку, без не е дел хватало. Но раз в полгода, жалея «дембелей» и «молодых», комбат отправлял на боевой пост группы, подобные нашей, где служили бойцы, уже понюхавшие пороху. Чего нас жалеть? Всего-навсего «годки», за плечами кое-что есть, да и впереди дорога длинная, конечно, если доживешь до заветного дня.
Кулаков предупредил, есть трудности сегодняшнего заступления в том, что прид ется делать несколько ходок туда-сюда с выгруженным с борта имуществом. Поизносился пост со снабжением, продукты и боеприпасы поистощились. Нужно пополнить.
Мы завидовали тем, кого меняли. Их задача – зорко наблюдать за нашим первым подъемом, чтобы ни одна душманская сволочь не смогла влепить нам в спины горячую очередь из «калаша» или мощнейший заряд из «бура». Потом сменяемые подождут, пока новая четверка спустится вниз за следующей партией груза, затем сядут в вертолет и вернутся в полк. А тут уже трое трудолюбивыми муравьями потянутся снова вверх, поскольку четвертый останется прикрывать подъем. И так предстояло сделать несколько раз.
Капитан обош ел наш коротенький строй. Всего-то пятеро бойцов. Подергал лямки ранцев, «лифчиков», сдернул с меня панаму, ладонью ударил по тулье, придав уставную форму головному убору (прямо «банан», коий обязаны были носить только молодые), напялил панаму обратно мне на голову, проворчав что-то в усы про оборзевших «годков» и про то, что, мол, наберут детей в армию, а тут страдай отцы-командиры. Это он уже не в мой адрес бурчал, это доставалось Мальцу, Лехе Мальцеву. Кулаков срезал своим ножом кусок парашютной стропы, один конец которой был привязан к брючному ремню Лехи. На другом конце стропы пристегнут карабинчиком небольшой перочинный нож. Малец суетливо затолкал стропу в карман.
Не знаю, откуда пришла мода таскать с собой безделушку-ножичек, в общем-то и на фиг не нужный, бесполезный, однако каждый стремился носить на куске стропы именно таким образом. Умельцы свивали стропы в виде косичек или нарезали из парашютных пружинок кольца, вязали их в цепь, и ножички покоились в правом кармане.
Справедливости ради надо сказать, что нож у Мальца был замечательный, трофейный, из диковинной серой блестящей стали. Лезвие хоть и короткое, но очень острое. Крючок для консервов тоже справлялся со своей задачей будь здоров, в отличие от наших консервных ножей. Правда, открывашкой для бутылок не приходилось пользоваться. Л еха все мечтал на гражданке пооткрывать все пиво, что на глаза попадется, ну и, разумеется, выпить его. Хотя нет, вспомнил, пару раз открывали бутылочки с кока-колой. Ничего особенного, просто открыли и все, но Лешка с видом знатока подносил бутылку к уху, щелкал крышкой и, закатывая глаза, прицокивая, говорил: «Хрена ж тут скажешь… „Золинген“… Слышали, какой звон стали?!» – протирал нож, складывал и совал опять в карман. И вправду, на лезвии ножа красовалось слово «Solingen».
И у меня имелся нож, конечно, гораздо проще Лехиного, из тех, что в любом хозмаге СССР можно было приобрести копеек за пятьдесят-семьдесят. Купил я его перед вылетом в Афганистан в приграничном кишлаке Кокайты. В глинобитном магазинчике валялись на витринных полках куски хозяйственного мыла, просроченные консервы «Килька в томате», слипшиеся куски вяленых фиников, на вешалках висели выцветшие блеклые ситцевые халаты и порыжевшие черные мужские костюмы. В посылочном ящике, видимо, специально выделенном для хозяйственной мелочи, среди отверток, шурупов, болтов и гаек я и нашел этот единственный нож. Пришлось купить его, выбора-то не было. Выглядел он, конечно же, не так мужественно, как Лехин «золинген», далеко не так выглядел. Хм… почему-то неожиданно ярко-желтая пластмассовая ручка, подернутые налетом ржавчины большое и маленькое лезвие, а также и приспособления для открывания консервов и бутылок. Ну да не беда! В конце концов я довел его до ума. Очистил от ржавчины, наточил как следует, даже ручку перекрасил черным лаком. Только вот лак быстро облез, и нож стал желто-черным, этаким леопардовым.
– Да уж, Пловец, – ухмыльнулся Кулаков, заметив раскраску ножа. – Тебе бы с таким камуфляжем в Иностранном легионе где-нибудь в Африке служить…
– Это почему? – поинтересовался я.
– Да так. Пустыни, горы там… – отмахнулся капитан.
А я подумал про себя, интересно, чем же Африка от Афганистана тогда отличается? Та же пустыня, те же горы…
Мой второй брак оказался куда продолжительнее первого, но все равно рассыпался в прах после некоторых событий. Сейчас расскажу. Расстался с женой совершенно безболезненно для себя. Словно и не было ничего последние десять лет или сколько мы прожили вместе. Только из-за детей сжималось сердце и томилась душа.
Дверь подъезда гулко охнула в промороженном январем ночном колодце двора. Я запоздало чертыхнулся сквозь зубы, извиняясь за потревоженный сон соседей, подошел к лифту, собираясь нажать кнопку вызова, но передумал. Разболтанный подъемник еще больше нашумит, чем входная дверь, будет лязгать и бренчать тросами и металлической начинкой. К черту! Ничего, не так уж и высоко подниматься. Зато грохотом не разбужу детей.
Вообще-то я должен был прилететь из Берлина послезавтра. Но утомил меня этот чистый, сытый и уравновешенный город, дела были завершены, за несколько месяцев осмотрены все достопримечательности. Надоела еда всухомятку, точнее – обеды без первых блюд, обилие колбас и свинины. Захотелось простого русского борща, наваристого, желательно из говяжьих ребрышек или гуся, со свежей капусткой, домашним томатом, горьким перчиком и без всякой сметаны. Зачем портить божественный вкус настоящего борща кисломолочным продуктом! Эх, все же я – раб собственного желудка! В общем, подвернулась возможность улететь пораньше. Не раздумывая, собрал вещи и поехал в аэропорт. Пару часов полета до Москвы, еще столько же – и самолет приземлился в Минводах. Успел на последний автобус, идущий в город. Даже странно как-то было: еще недавно на улицах слышны «битте», «данке», «Люфтганза» и прочие немецкие слова, а тут раз, и уже «куда прешь», «пройдите на таможенный досмотр», «не курить, не сорить». Красотища!
Достаю из кармана ключи. Не звонить же. Ночь! Замок сейфовой двери мягко клацает. Все же хорошо научились делать, ничего не гремит, не скрипит. Вхожу в прихожую. Темно. Едва различимо зеленеет подсветка холодильника из кухни. Вот на нее и ориентируюсь. Справа вход в нашу с женой комнату. Прямо – детская. Обе двери плотно закрыты. Еще до того, как стали различаться звуки, почувствовал странный, давно знакомый и, казалось бы, забытый навсегда запах армии. Сложно сказать, как она пахнет. Однако запах влажного шинельного сукна, ваксы, сапог, кожи, табака, дешевого одеколона въелись в память, не выжечь. И вот эти запахи здесь, в моей квартире. Только одеколон не из дешевых, что-то явно французское, крепкое, мужественное, терпковатое в воздухе растворено. Потом проявились звуки.
Из детской комнаты слышно мерное посапывание дочери, сын посвистывает простуженным носом. Чуть вздрогнул холодильник, быстро прокапал и, словно испугавшись своего звука, умолк кран в ванной, где-то далеко за стенами прошумела вода в канализации. Хотел было включить свет в прихожей, но отдернул руку. Звуки скрипящего дивана остановили. За скрипом услышал тоже знакомые, сдавленные вздохи жены.
Зато свет уже не нужен. Запахи и звуки слились воедино, соединились, словно пазлы несложной картинки. Скользнул рукой по вешалке, нащупал влажную шинель, провел ладонью по погону. Ого! Целый майор. Разулся. Попытался на ощупь влезть в тапочки. Нет их на месте. Видать, ночному гостю впору пришлись.
Прошел на кухню, плотно закрыл за собой дверь. Стянул с себя куртку, бросил на диванчик, включил чайник, приготовил крепкий кофе, закурил.
Сказать, что все это меня поразило, не могу. Отношения с женой были никакими. И уже довольно давно. Как бы не пару лет, а то и побольше. Причин этому много. Лучше, чем выразился первый революционный поэт Маяковский, а за ним старик Ильф и старина Петров повторили: «Любовная лодка разбилась о быт», не сказать. Где-то так… или близко к тому. Мелкие трещинки возникали незаметно. Какие-то обиды друг на друга, взаимные уколы. Да что тут рассказывать. Не сложилось. Оттолкнулись друг от друга.
Курю. Осторожно глотаю яростно горячий кофе. Свет не включаю. Дверь кухни с матовым стеклом. Блин, сижу здесь, как зверь в норе. А что делать, что?! Ворваться в комнату, стащить вояку с жены, бить обоим морды, или что? Глупейшая ситуация. Ловлю себя на том, что губы растягиваются в дурацкой ухмылке. В голове мелькают обрывки анекдотов, ну, из тех, где «муж возвращается из командировки…» Не вставая с табурета, дотягиваюсь до холодильника. Дверца утробно чмокает, раскрывая все тайны хранилища для жратвы. Беру с полки бутылку водки, мельком замечаю незнакомую этикетку. Вглядываюсь. Ах, молодец, майор! Я горд за нашу армию. Офицеры пьют настоящий «Смирнофф»! Ставлю бутылку обратно. Мы не господа, нам и «Столичная» в радость. Ищу, чем бы закусить. Натыкаюсь взглядом на тарелочки с балыком, ветчиной, бужениной и прочей снедью. Не то. Это под смирновку только можно. А вот и огурцы соленые. Вот это то, что нужно. Ставлю трехлитровую банку на стол, лезу пальцами в узкое горло, вылавливаю парочку хрустящих огурчиков. Лень вставать за рюмкой. Наливаю водку в чайную чашку. Полную чашку. Граммов сто двадцать в ней точно уместилось. Выпиваю. Вкуса водки не ощущаю, поэтому и закусить забываю. Закуриваю новую сигарету.
И все же… Что делать-то? Тревожить их глупо. Сидеть тут, прятаться – еще глупее. Ладно, докурю и включу свет.
Вот же, а… неужто ничего не услышали? Ну, ладно майор, выпил мужик, на чужую жену залез, вот ему и перекрыло слуховые каналы. А вот жена… Хм. Никогда не замечал, что во время секса она полностью погружается в него. Не-а. Ее-то и раскачать тяжело, не всегда удается, и оргазмами она явно не страдает. Так, может сымитировать или раз в полгода по-настоящему кончить. Даже когда секс для нас был ежедневным праздником, все равно тяжко заводилась. А тут, вишь, как расходилась.
Включаю бра, распахиваю дверь настежь, закуриваю. Вслушиваюсь. В комнате замолчали, предательский диван настороженно скрипнул в последний раз и замер. Быстрый шепот, нервный взвизг расшатанных пружин дивана, шорох одежды.
Сижу, пью кофе, пускаю дым в потолок. На пороге появляется жена в коротенькой рубашке, еле прикрывающей лобок. Вообще-то к этой ночнушке прилагаются штанишки, но сейчас их нет. А кого стесняться-то?! Похоже, все свои.
Молчим.
Я с удивлением замечаю, что в пепельнице куча окурков. А пепельница подарена женой в первый год нашего супружества. Как-то не доходили руки купить такой прибор, вернее, денег все не хватало. Ко дню рождения моего подарок, даже надпись на бортике «Любимому от любимой». Куда что делось! Ого. Сколько же я выкурил? Придавливаю аккуратно еще один окурок. Поднимаю глаза на жену. Она не кажется напуганной, только в зрачках ее чуть рябит страх и поблескивают искорки ненависти. В низком вырезе рубашки видны груди. Почти целиком. Над правым соском багровеет отвратительный след засоса… Хе-хе… Таки дал копоти майор, расшевелил женщину. Ну, молодец, чего уж тут… По внутренней стороне бедер жены, жирно лоснясь, застывая, стекает сперма.
Еле успел подскочить к раковине. Вырвало. Открыл кран, смыл блевотину, остро воняющую выпитой водкой и огурцами, сполоснул рот, умылся.
– Опять нажрался! – зашипела за спиной жена.
И тут мне стало по-настоящему смешно. Ага. Именно… Смешно… Я прикрылся ладонью, махнул другой рукой в сторону жены, чтобы дверь прикрыла. Хотел отсмеяться, но смех пропал, словно и не раздирало меня несколько секунд назад. Обошел жену, вышел в прихожую.
Майор суетливо натягивал хромовые сапоги. На расстегнутом кителе я разглядел в петличках эмблемки ВДВ, по планкам на груди понял – наш, афганец. Стоял и смотрел, как неловкими пальцами офицер застегивал китель, путался в портупее. Видать, дома наплел, что на дежурстве, раз уж и кобуру нацепил. Затем майор влез в рукава шинели и замер, понял, что все же ремни поверх нее цеплять нужно, а не на кителе. Махнул рукой, стянул с вешалки шапку, напялил на голову и остановился, запереминался с ноги на ногу, потом застыл.
Дурацкая ситуация, ой, какая дурацкая! Он смотрел на меня, может быть, ждал, что я кинусь на него с кулаками, оскорблю или еще что-то ожидаемое выкину. Но я просто молча стоял, смотрел в лицо, только не запоминал его совершенно. Какое-то пятно. Усы. Глаза. Чисто выбритые щеки. Даже провел ладонью по своей щетине. Брился-то утром, еще в Берлине. Единственное, что запомнилось, это неуставного цвета шарф, не серый, как положено под шинель, а почему-то зеленый, под плащ. Видать, сильно торопился на «дежурство», вот и схватил первое, что попалось под руку.
Я подошел к двери. Офицер, заметно напрягшись, отшатнулся. Щелкнул замок, дверь распахнулась. Майор ждал. Я отошел в сторону, приглашающе махнул рукой в сторону выхода. Он все мялся, не решаясь шагнуть в проем. Я шепнул ему:
– Не ссы, майор! Иди…
Больше я его не видел. А быть может, и видел. Но абсолютно не запомнил его в ту ночь.
Все же недаром говорится, как аукнется, так и откликнется – или зуб за зуб, или око за око. Неважно. Главное, что ответ будет. И почти всегда адекватный.
Летом мы пару недель ждали отправки в Афган. То ли доукомплектовывали наш полк, то ли еще что-то, но сидели долго и нудно в прифронтовом кишлаке Кокайты. Здесь постоянно менялись люди, кто-то прибывал из сопредельного государства, кто-то убывал на войну. Бестолковость была просто потрясающая. Несколько суток нас вообще забывали накормить, кто-то куда-то не сдал наши продовольственные аттестаты. Вот и бродили мы по гарнизону, шакалили, где что могли, урывали пожрать. Ходили и в кишлак. Пока были скромные деньги, покупали у узбеков помидоры, дыни, виноград, арбузы, а в местном магазинчике – подозрительного вида банки рыбных консервов.
Однажды вечером я познакомился с Ниной, высокой, эффектной блондинкой, женой капитана-танкиста, убывшего исполнять интернациональный долг. Нина нигде не работала – ну, не было должностей для жен офицеров. Целыми днями сидела у распахнутого окна комнатки в общежитии, слушала музыку, читала книги или просто смотрела на близкие барханы пустыни. Мы встретились с ней глазами, когда я быстро проскакивал куда-то по шакальим делам, искал хлеб насущный. Когда возвращался, мои руки были уже оттянуты огромной дыней. Я специально остановился под окном Нины, аккуратно положил дыню на газон, достал сигарету и вяло курил ее, ожидая, что женщина появится вновь. И она появилась. Что-то странное со мной происходило тогда. Женским вниманием до службы я не был избалован. Конечно, встречался с девчонками, имел небольшой сексуальный опыт. Но все было каким-то пацанячьим, быстрым, торопливым, может, даже и бесчувственным. Я смело предложил Нине отведать душистого плода. Она соглашаясь кивнула и улыбнулась. Так я оказался в комнатке семьи танкиста. Дыню тогда мы не тронули. Просто упали друг другу в объятия, целовались долго и страстно. Я никак не мог расстегнуть застежки лифчика на спине женщины. Но не смущался, стягивал с нее юбку, блузку, трусики. Она же торопливо и умело раздевала меня. Чашки бюстгальтера я просто сдвинул вниз и впился губами в прохладные твердые соски Нины. Она ловко извернулась, и каким-то чудом бюстгальтер отлетел в сторону. Мы упали на жесткую широкую кровать.
С этого дня, вплоть до отправки в Афганистан, большую часть времени я проводил у Нины, вернее, в ее постели. Мы занимались сексом как сумасшедшие, трахались, словно швейные машинки. Никак не могли оторваться друг от друга. Да, Нина меня многому научила.
Днем нас никто не тревожил. Только с наступлением тихой теплой ночи под окнами мартовскими котами орали лейтенанты, призывая Нину откликнуться на их зов. Мы потихоньку хихикали в подушку, целовались, обнимались, тискали друг друга, хмелея от прикосновений, и вновь занимались любовью. Я бесконечно мял ее мягкие большие груди, гладил бедра, живот, сжимал прохладные ягодицы, водил ладонью по аккуратно подстриженному лобку, вводил пальцы в горячее, истекающее соком влагалище. Нина тихонько охала, сжимала бедра, прижимала горячей рукой мою ладонь к своему лону. Ближе к полуночи у двери слышался топот ног, стук в дверь, сопение и шепот в замочную скважину:
– Нинка, Нинка, открой… Не пустишь, Леньке расскажу обо всем! – нетерпеливо дергал за ручку нетрезвый мужчина, еще ворчал, ругался: – У-у-у-у, шалава! – минут через десять-пятнадцать уходил.
Это был замполит полка, в котором служил муж Нины, Леонид.
Как-то я спросил у Нины, мол, чего это она решила закрутить со мной, сержантиком-срочником. Нина отвечала, что тем кобелям (кивала в сторону длинного коридора с немытыми дверями) нужно только одного. Я молча удивлялся – мне же нужно было от нее того же самого, что и другим мужикам. Она словно читала мои мысли и продолжала говорить, что я нежный и ласковый, и ей со мной очень хорошо и спокойно. Но я хоть и был полностью в плену сексуальных переживаний и вожделений, однако чувствовал, что далеко не спокойно Нине. И все же продолжал к ней ходить, ожидая, что вот-вот появится ее муж, жалея, что еще не полностью насытился телом женщины, что вряд ли скоро такое будет возможным, нисколько не заботясь и не переживая о том, что же будет с ней, когда танкист вернется и узнает обо всем. Прямо жестокость какая-то, бездумность и беззаботность владели мною тогда. Верилось в лучшее? Не знаю, не знаю…
Через десять дней все закончилось. Я пришел рано утром, за полчаса до подъема в кубрик, где ночевали все наши. Кулаков, уже гладко выбритый и отутюженный, поманил меня в курилку.
– Все. Хана, Пловец! Через час отбываем в Кандагар.
Я дернулся, хотел было бежать к Нине, предупредить ее, попрощаться. Капитан положил руку мне на плечо:
– Не дергайся, Серега! Все. Поезд ушел. Муж ее в гарнизоне, сейчас в штабе его встретил. Ни тебе, ни ей, – хмыкнул в усы, – проблемы не нужны. Оставь все как есть, Пловец! Это мой совет. Бесплатный. Дернешься, дам в репу!
Но не это меня остановило. Подумаешь, в репу от Кулака получить. В первый раз, что ли? Остановила меня весть о танкисте. И обожгло сердце страхом за Нину. Что же будет с ней?
Весь перелет до Кандагара на транспортном «Иле» я думал над этим, воображал, что напишу письмо, мы обязательно встретимся. Успокоенный этим, стал подремывать, но мысль о том, что я даже не знаю ее фамилии и адреса, заставила открыть глаза и уставиться в иллюминатор. С такой высоты ничего нельзя было рассмотреть, какое-то серое, блеклое пространство под самолетом и зеркальный блеск озер и ниточек речушек.
Любил ли я Нину? Наверное, нет. Просто любил любить ее тело. Все.
Итак, адекватный ответ я получил в своей же квартире. Пусть так и будет. Неторопливо обулся, оделся, оставил на кухне подарки из Берлина детям и жене, аккуратно положил ключи на полочку в прихожей и ушел. Больше никогда там не появлялся. Сказано ведь, уходя – уходи!
Первого сентября родители отвели меня в первый класс. Ну, сами знаете, какой это был праздник для всех: и для мам с папами, и для первоклашек-промокашек. Надо сказать, что вся наша детсадовская группа попала в один первый «А» класс. Девчонки пришли в белых фартучках, с огромными бантами и букетами гладиолусов, хризантем и других горько-пряных осенних цветов. Мальчишки щеголяли в новых костюмных парах и белых рубашках, с обязательной короткой стрижкой и с обязательными же чубчиками. Что делать, именно так должны были выглядеть первоклассники советской школы! Я страшно гордился своим пиджаком серого цвета и брюками с отутюженными стрелками, с настоящим, как у папы, брючным ремнем.
Закончилась линейка, разошлись по классам, прошел первый в жизни урок. Что-то мы рисовали в тетрадках, вроде бы домик с трубой, солнышком и словами «Миру – мир».
Все, свободны! Теперь уроки только завтра. Но как-то маловато показалось праздника для души. Да и что дома делать? Родители на работе. Свобода! Вот она – настоящая свобода. Это тебе не в детсаде, где с утра до вечера находишься под надзором воспитателя, а потом с рук на руки родителям передают. Теперь все не так. Теперь мы – взрослый народ.
И пошли мы шляться по дворам с моими дружками Андрюхой, Серегой и Мустафой. В общем, можно было подумать, что шпана шныряет по подъездам, если бы не приличный наш вид, в костюмах все же, да и портфели придавали солидности. А портфели, кстати, у нас были замечательные – красного цвета, с блестящими металлическими уголками и замком. Только на кой ляд они нужны были нам в первый день, если в них болтались пара тетрадок и пенал. Просто положено так: раз уж школьник, будь добр, таскай портфель, теперь у тебя работа такая. Но нас они не тяготили, наоборот, придавали большей уверенности в том, что мы люди, достигшие чего-то в жизни.
Андрюха и Серега, в отличие от нас с Мустафой, были мальчишками хулиганистыми, заводными, умеющими увлечь за собой. Андрей заскочил домой и приволок несколько заранее изготовленных дымовух. Знаете, помните, что это такое? О-о-о-о… Это занятная штука! Бралась проявленная фотопленка, отрезалось от нее сантиметров пять, туго скручивалось в трубочку. Теперь этот рулончик нужно было так же туго завернуть в прочную фольгу, скрутить на концах, чтобы получились остренькие носики. Осталось только уложить снарядик на кирпич или тротуарный бордюр и к нижнему концу поднести спичку. Пленка раскалялась внутри фольги, потом вспыхивала и мгновенно, как порох, сгорала; от реактивных газов ракета летела несколько десятков метров, падала и, отчаянно вращаясь на месте, выбрасывала из своего тонкого тельца огромные клубы вонючего белого дыма. Правда же, восторг?! Андрей с Серегой добились в этом деле высочайших вершин: устанавливали дымовуху вполне прицельно и на спор могли запулить даже в открытую форточку на втором этаже.
Развлекались мы тем, что обстреливали подъезды домов. Перед очередным выстрелом канонир Андрей орал во всю глотку: «В укрытие!»
Мы неслись в соседние с обстреливаемым подъезды, кто в какой. А как же, технику безопасности знали на отлично!
Я подскочил к окошку на площадке между первым и вторым этажами и, замирая от восторга, ждал начала дымового представления. Как только хлопнул снаряд, за моей спиной раздался злобный рык. Не помня себя от страха, я рванул на улицу, зацепился за что-то на крыльце и грохнулся на асфальт, вскочил и побежал, прихрамывая, прятаться в кусты. Только потом оглянулся назад. Да, из подъезда вышла огромная овчарка, ведомая за поводок хозяином. Мужик погрозил нам кулаком и удалился со двора. Мы же стали считать потери.
Андрюха ожег руку, слишком уж серьезный заряд оказался в последней ракете. Серега испачкал белую рубашку, потому что находил отработанные снаряды, ждал, пока остынут, раскручивал обожженную фольгу и высыпал пепел на ладонь, мял его пальцами, пытаясь определить, все ли сгорело, и, если не все, то почему. Может быть, не совсем туго свернута дымовуха? Может быть, нужно пленки побольше или поменьше? Как всякого экспериментатора, его мало волновали в эти упоительные минуты внешние моменты. Подумаешь, руки вытер о штаны, пиджак или рубаху; не ходить же, в самом деле, с грязными ладонями!
Мои дела оказались более плачевными. Новенькие серые брюки зияли огромными дырами на ободранных коленях.
Вступление в новую, взрослую жизнь оказалось серьезным испытанием.
Дома мне пришлось выдержать нагоняй, поход в «Детский мир», покупку новых штанов, но, увы, уже не таких серо-стальных, а обычного черного цвета. Колени посаднили, подверглись санобработке с зеленкой, да и все.
Серега наутро в школе похвастался привычным отцовским ремнем. Мустафа промолчал по своей азиатской привычке, только возмущенно или обиженно раздувал ноздри широкого приплюснутого носа. Андрюха же просто не обращал внимания на такие мелкие проблемы, как неприятности с отцом.
Отец его был фронтовиком, довольно пожилым дядькой. Ходил он на деревянной ноге и шил на заказ замечательные фуражки для горожан, чем, собственно, семья Андрея и жила. Мать его трудилась в нашем бывшем детсаде то ли нянечкой, то ли уборщицей. Бывая в гостях у Андрея, я всегда удивлялся и радовался встрече со знакомыми игрушками, точно такими же, с какими играли в группе.
Помнится, появилась в группе новая партия игрушек. Грузовые и легковые автомобильчики, кубики и прочие куклы-мишки. Всем мальчишкам понравился тяжелый пластмассовый «ГАЗ» с хорошо очерченными, «настоящими», деталями на кабине и кузове. По очереди играли в песочнице. Андрей не спешил занять очередь, хитро улыбался и говорил, мол, а чего, у меня скоро такая же будет. И правда, в очередной мой приход к нему мы уже играли с точной копией грузовичка, перевозили по комнате груды староватых, но вполне пригодных для развлечения игрушек. А вот «ГАЗ» из группы запропастился куда-то. Наверное, на прогулке забыли, объяснила воспитательница.
Ну, ладно, получил Андрей от отца очередную взбучку за наши дымовые шоу. Но, как оказалось, не только за это. К ним домой приходил участковый! Требовал, чтобы Андрюха назвал всех подельников по артиллерийским упражнениям. Андрей никого не назвал. Участковый пригрозил, что в следующий раз непременно поставит его на учет в детской комнате милиции, посидел с отцом на кухне, выпил стакан водки и ушел, на ходу подергав пацана за чубчик.
К середине сентября отец Андрея сшил для меня кепку из модной тогда диагонали, серой, с тонкой черной полосочкой. Я был ужасно рад подарку; впрочем, через пару дней, когда ходили классом на спектакль в городской театр, я забыл фуражку в гардеробе. Ходил туда на следующий день, но напрасно. Так противно стало тогда, что мою новую кепку какой-то дурак на башку себе напялил! С тех пор терпеть не могу головные уборы, только зимой ношу легкую фуражку.
Итак, какой же вывод я сделал для себя после первосентябрьского приключения? Нет, ни в коем случае не забить на проделки и проказы. Какой же я был бы пацан? Понял одно: что событие нужно сначал оценить, а потом принимать решение. Чем быстрее оценишь, тем быстрее отреагируешь. Ведь оглянись я тогда, посмотри – ну, увидел бы собаку, так и хозяина с поводком углядел же. Спокойно бы пропустил их и так же спокойно вышел из подъезда. И никаких неприятностей бы не было – ни испорченных штанов, ни разбитых коленей. Ни-че-го! Правда, оставался бы риск встречи с участковым, если бы ошалевшие жильцы обстрелянных домов запомнили меня.
На перевал прилетели позднее, чем рассчитывали, ближе к полудню. Солнце уже плавило все вокруг, казалось, спекало в единое целое камни, пыль, нашу «вертушку» и солдат, спускавшихся с блока к нам навстречу. С тоской подумалось о том, что нужно нам занимать боевой пост и переть на себе большое количество груза. Как только спустились на землю, тело покрылось едким, каким-то тугим потом, противно катавшимся липким комом по спине, груди и лицу. Быстро выбросили из «вертушки» груз, отбежали в стороны, и машина, жарко всхрапывая, ввинтилась в небо.
Причиной задержки, как всегда, послужили летчики, и, как всегда, не по своей вине или расхлябанности. Тот борт, что должен был забросить нас к месту, рано утром задействовали для перевозки раненых из роты, которая ушла еще три дня назад на «войну» в горы. Оказалось, в ночь их сильно потрепали духи на подходе к зеленке у входа в долину. Получив отпор, душманы классически слиняли по запутанным тоннелям кяризов. В результате в часть привезли троих раненых, в том числе и взводного Мукашева, немолодого старлея, неплохого мужика. Знали мы его по совместной операции этой весной в районе Мармоля. Толковый офицер, ничего не скажешь, чем-то похожий на нашего Кулака. Не внешне, конечно, а неким мощным стержнем, придающим уверенности всем, кто находился рядом с ним.
Пришлось загорать у взлетки почти четыре часа. Наконец-то наш борт полсотни третий тяжело прокатился по взлетной полосе и грузно осел неподалеку, замирая присвистывающими лопастями. К «Ми-8» подскочила «таблетка», санитары сунулись к проему двери. Оттуда уже подавали носилки с ранеными, осторожно перегружали в потрепанную санитарку.
Мы подошли к машине, когда из вертолета выносили Мукашева. Судя по широкой перевязи, порыжевшей от крови, и по его лицу, бледно-серому, близкому по цвету к пыльной почве, да по губам, пузырящимся кровавыми шариками, было понятно, что взводный получил пулю в легкое. Когда втискивали в «таблетку» носилки со старшим лейтенантом, зацепились рукоятью за дверь. Мукашев расслабленно вздрогнул, мазнул по нам больными глазами, даже, показалось, узнал нас, сомкнул веки и тут же закашлялся, выплескивая изо рта кровь.
– Мляа-а-а… – тоскливо обронил Лиса, Генка Лисяк, мой друг и товарищ. – Хреново дело…
Лиса – снайпер. Умный, интеллигентный парень, всегда спокойный, уравновешенный, теперь хмурился и вздыхал, теребя в руках поля панамы.
– Ладно, Лиса, заткнись! – ткнул узкой ладонью в плечо Шохрат Рахимов, по-нашему Бабай или Узбек.
На Бабая Шохрат иногда обижался, если дело было в спокойной, тыловой обстановке. Вот в бою его можно было хоть чуркой, хоть ишаком, хоть собакой назвать, он сразу понимал, что к нему обращаются, и действовал быстро, сообразно обстановке.
– А Мукашева жаль, – вздохнул Шохрат. – Да продлит Аллах его дни, – вполне серьезно прибавил он и зашептал что-то из Корана.
Нельзя сказать, что Шохрат был набожным человеком, но кое-какие религиозные обряды совершал. Не в части, конечно, где-нибудь на выходе, если выпадало спокойное время, где замполита нельзя было встретить даже в страшном сне.
До службы Узбек успел проучиться почти три года в консерватории, пока его не отчислили за бесконечные пропуски занятий и, что самое главное, за чрезмерное увлечение образцами западной музыки. Мало того, на отчетном концерте, или как там это у них называется – в общем, что-то вроде экзамена, – вместо заявленного Рахманинова исполнил в классическом стиле попурри битловских песен. Аплодировали ему долго, но на «бис» вызвали только один раз, да и то на следующий день. В деканат.
Шохрат лихо играл на любом инструменте – на клавишном или духовом, на смычковом или струнном. И еще одно отличало его от нас. Шохрат был женат. С превосходством поглядывая на нас, он ждал, что вот-вот станет отцом, и тогда уйдет на досрочную демобилизацию. Будет ждать нас дома в Ташкенте, где угостит восточными изысками. Обещан рассыпчатый плов, чебуреки, баурсаки, фичи, шашлыки и прочие кулинарные безумия. Когда Шохрат начинал заливать про будущее угощение, обычно ему вежливо советовали заткнуться и заниматься воинским ремеслом. Шохрат не обижался, широко улыбался, разбирал и собирал свой «РПК», смазывал, очищал от пыли.
Забегая вперед, скажу, что посидели мы за дастарханом в доме Шохрата. Не все, правда. Те, кто возвращался живым домой. Застолье действительно оказалось богатым, с фруктами, овощами, жирным пловом, еще чем-то. И с водкой. Только невеселым оказалось угощение. Поминали мы Узбека. Домой на дембель мы с Лисой добирались через Ташкент. Как же не заехать на кладбище, не поклониться могиле друга? Так что сидели за столом, молча пили водку, чем-то закусывали, я курил по привычке в кулак, Гена жевал очередную спичку. Глаз не могли поднять на жену Шохрата Малику, на его сынишку, сидевшего на руках бабушки – матери Узбека, пугливо смотрящего на нас черными, неожиданно круглыми глазенками. Сидели, поминали, стискивали зубы, терли глаза, чтобы не разреветься от бессилия совсем по-детски, с обидой и навзрыд.
Вообще, Кулаков, едва мы оказались в Афганистане, неведомо как сумел укомплектовать наш взвод отличными спецами. Когда стал ротным, то и остальные взводы пополнились классными ребятами, выдернутыми сильными руками капитана из других рот и батальонов. Если уж снайпер, то Лиса, ученик Дениса Лыжина, грозы духов в зоне ответственности нашего полка. Уж как они прознали, кто именно раскалывает, словно арбузы, головы собратьев-душманов, кто его знает, но слава о Дэне гремела немалая. Из уст в уста передавали духи: «Лыжин в горах!» И правда, кое-где, кое-когда затихали напуганные грозным именем моджахеды. И до нас доходила молва, что наше командование от отчаянной нехватки сил на некоторых направлениях распускало через прикормленных духов-лазутчиков слухи о том, что именно в том или ином месте в засаде работает Лыжин. Помогало почти всегда.
Я был знаком с Денисом, собственно, как и Негорюй, тоже пересекались то в части, то на боевых; Дэн – приятный парень из Питера, с тонкими чертами лица, высокий, с грамотной речью. Посидели, покурили, обменялись адресами-телефонами на случай, если выживем да и пересечемся где-нибудь на просторах СССР. Виделись с ним в Афгане еще не раз, но как-то быстро, на бегу. Это уже потом встретились на гражданке, даже не в Ленинграде, а в Санкт-Петербурге.
В тот раз я прилетел в Питер по делам. Созвонились с Дэном, встретились в кафешке на Невском. Заказали бутылку водки, какую-то закуску. Разговаривали, курили, смотрели сквозь запотевшие стекла кафе на проспект. Дождь лениво моросил, скатываясь редкими струйками по стенам, по прохожим, по автомобилям. Солнышко робко пыталось пробиться сквозь сплошные тучи, обещая все же теплый вечер. Из того, что рассказывал Денис, я помнил очень мало, да и сознание не очень-то хотело сохранять в памяти то, что принесло столько мучений и боли.
Денис крутил в руках рюмку на тонкой ножке, не замечая, что остатки водки стекают на его серый пиджак, расплываясь маслянистыми пятнами.
– Ты что, правда не помнишь? – сомневается он в моей искренности.
Эх, Дэн, братишка! Я же контуженый. Дважды причем. Так что ничего удивительного. Как там говорится: «Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша!» Кстати, любимая присказка бывшей супружницы по отношению ко мне. Выходит, права она….
– Денис, ну, чего ты огорчился? Я тебе верю! Было, значит, было! Ты же сам все видел.
– Ладно, Серега, давай еще по полтинничку, и побежал я, – вздохнул Денис. – Дела. Сам понимаешь! Вечером у меня. Договорились?
Да уж. Дела. У всех дела…
Дувалы кишлачка, слившиеся пыльным цветом с землей, казались очень близкими. Думалось, что за несколько часов возьмем селеньице, прочешем и уйдем дальше в горы на выполнение основной задачи. Кто ж знал, что все так обернется?! Хадовцы клялись и божились, что кишлак мирный, даже вроде бы договорный и проблем с его пересечением не будет. Ошиблись. Или не ошиблись. Подставили скорее всего. А может, и нет. Теперь неважно.
Кишлачок этот стоял на замечательном месте: контролировал перевал, через который караваны тянулись в Пакистан. И, разумеется, обратно. Волокли все, на чем можно было нажиться: продукты, электронику, одежду, обувь, а главное – наркоту и оружие.
Ну и как? Мог этот кишлак оказаться «проходным»? Нет, конечно! Богато тут жил народ, собирал мзду за проезд через перевал. Жировал-пировал кишлачок, оказывая услуги по кормежке странствующему люду, устройству на ночлег, выручал проводниками и так далее. А тут пришли мы. Кто ж добровольно откажется от даровых доходов? Это как у нас в прошлые времена. Приперлись в деревню комбеды и начали трясти и расстреливать зажиточных мужиков, называя их кулаками, отбирая последние крохи «на нужды пролетариата», того самого пролетариата, который разграбил и обрек на нищету Россию. Чего уж там, история далеко не всегда развивается по спирали. На некоторых точках глобуса она повторяет очередной круг.
Нам бы пожалеть «бедолаг разжиревших», но нельзя! Враги они сейчас для нас. И для меня лично.
Так что – только вперед! А вперед не получается. Залегла рота. Слишком уж плотный огонь ведут духи. Эх, сейчас бы пару «вертушек», или хоть самую слабенькую артподготовку провести… Тогда бы – лафа! Воюй – не хочу.
Комроты Кулаков еще в предутреннем липком тумане сказал, что после боя все отдаст на разграбление. Нет, не кишлак! Личные запасы сигарет «Родопи». А что там пара блоков? Ничего. Зато вроде бы на самом деле обещан пряник.
Подниматься-то как не хочется! Пули визжат, взрываются фонтанчиками в податливой мягкой земле, чиркают или глухо врезаются в камни, обдавая брызгами кремниевой крошки. Черт, все лицо искровянили осколочки. Острые, заразы! И все же надо подниматься и переться на эти долбаные дувалы.
– Вперед! – как-то удивительно громко в трескотне пулемета прозвучал голос Кулака.
Все невольно обернулись в его сторону. Капитан схватил автомат и выскочил из-за огромного валуна навстречу пулеметам.
Ну и кто бы после этого усидел в укрытии? Ломанулись мы тогда лихо! Духи, видимо, совсем обалдели от такого зрелища, замялись, дали нам шанс прорваться к самому кишлаку. Только когда мы были почти у дувалов, вновь лупанули из всех стволов. Да куда там. Смяли мы их. Напрочь.
Не без потерь. Напоролись мы все же на пулеметы. Завалили подступы к ним своими телами, как тот Александр Матросов. Да кто во время боя считает потери? Есть цель. Есть враг. Надо уничтожить!
Вдруг вижу, споткнулся впереди меня Пестик, здоровенный хохол. Между прочим, фамилия его Тычина, а имя – Павло. Во как! Прилепилось к нему прозвище Пестик. Рост под два метра, кулачищи с чайники, размер обуви под пятидесятый. Короче, еще тот пестик!
Упал Тычина ничком, разбросал руки в стороны, автомат выронил, а ногами сучит, вроде как дальше бежать собирается. Значит, жив! Подскочил я к нему, тяну на себя, а он тяжеленный, в «лифчике» магазинов автоматных несчитано, да и гранат порядочно. Вылущил я Пестика из разгрузки, тяну к себе на плечи. Никак! Хоть бы помог кто. Только все уже вперед проскочили, давят духов в кишлаке. Еле взвалил раненого на плечи.
Тут вторая проблема – два автомата на земле и разгрузка раненого. Встал на колени. Боюсь Пестика на землю уронить, потом ведь не удастся поднять снова. Подобрал добро наше, поднялся в полный рост, аж в глазах померкло, и бодренько зашагал в сторону боя. Благо стрельба уже сместилась к перевалу, туда, где окраина кишлака.
Неудобно, тяжело, черт возьми, такого мужика переть, все время соскальзывает с плеч. Вот уже и носками ботинок волочится по земле. А ботинки у Пестика исторические. Почему исторические? Так ведь история была замечательная.
Когда молодых привезли самолетом из Тузеля, ташкентского военного аэродрома, построили, посчитали, ржали всем полком. Сами посудите, было ведь над чем. Во-первых, хэбэшка у всех была одного размера. Пятьдесят четвертого. Это и тем досталось, у кого от природы метр с кепкой. Видок тот еще! Мотня ниже колен, рукава как у скоморохов, на спине в складках хэбэшки слона спрятать можно. Слава Аллаху, все в ботинках, один Пестик – в кедах. А ноги у него как ласты. Команда была: «Равняйсь! Смирно!» Все, конечно, носочки подровняли, на грудь четвертого вроде бы вылупились, а сами через плечи за спины поглядывают и краснеют от сдерживаемого смеха. Потом не выдержали, заржали. Так и было с чего! Наш комбат, майор Петрович, даже не цыкнул ни на кого: сам хохотал. Не думайте ничего такого – никакого панибратства. Фамилия у него такая. Была. Погиб Петрович….
Так вот. Ржали-то почему. Из-за строя каблуков далеко выдавались пятки истоптанных кед Пестика.
– Ну, ты – пингвин! – восхитился Петрович. – Во, Пестик вымахал… красавчик!
В общем, пока молодых натаскивали к местным условиям, через месяц прислали ботинки для Тычины. Заказные. Сшитые в военном ателье.
Чувствую я, что Павло своими замечательными ботинками чиркает по земле. Ну, думаю, сейчас к стеночке прислонимся, сползем как-нибудь и передохнем. Там уж пусть санитары им занимаются, а я дальше погребу. Бой-то еще не закончился.
Дотащились до полуразвалившегося сарая. Сил на то, чтобы дать очередь в темный зев уцелевшей двери или бросить гранату, уже нет. Ладно, будем надеяться, что мужики хорошо здесь прошлись. Только собрался повернуться к стеночке, как страшный удар в спину опрокинул в пыль.
Потом что-то смутное помнится. Кто-то меня тащит, выдирает из рук автоматы и разгрузку, льют воду на голову, в нос тыкают нашатырем и сквозь ватную заглушку шепчут:
– Да живой он, живой. Видишь, кровь не его. А Пестика уносите туда, к убитым. «Вертушки» скоро будут…
А Дэн видел все тогда. Он с противоположной стороны от кишлака сидел в расщелине вместе с наводчиком, следил за ситуацией, за возможными сюрпризами. Вот он в свою оптику и углядел, как и что было со мной и Пестиком.
– Вижу я, Серый, как ты взвалил хохла на плечи. Прешь, как бульдозер. Вокруг вас туча пылищи поднялась. Он сполз у тебя с плеч, ноги по земле волочатся. Стрельба. Я отвлекался, конечно, были цели; увидел уже, как ты к дувалам подобрался. Тут-то вам в спину и стрельнул душара из «бура», поздно я его высмотрел. – Денис закурил новую сигарету, крепко сцепил пальцы рук на столе. – Потом уже, когда в «вертушку» убитых грузили, хохла узнал, а тебя – нет. Пошел искать. Смотрю, ты у колодца умываешься, льют тебе на спину из кожаного ведра воду, а на спине синячище с тарелку и кровоподтеки.
Ведь наверняка он снял того духа, который с «буром» был. Если бы нет, что б тому мешало лучше прицелиться? Эх, братуха, чего ж ты такой молчун-то?
Выпили по крайней рюмашке и разбежались. А куда деваться? Дела!
Наш Лиса оказался прилежным учеником Дэна. Вскоре после занятий с ним он как-то враз потерял свою способность ржать по любому поводу, только вежливо улыбался, да и то не во весь рот, только уголками губ. Старался производить как можно меньше шума, научился маскироваться так, что вот вроде бы зашел в курилку или палатку Генка, а окружающие тут же забывали о нем, не замечали. Хрен его знает, как это у него получалось. В расположении полка, на выходах в рейды, на привалах что-то черкал карандашиком в маленьком блокнотике. Я как-то случайно увидел его записи. Мура сплошная: цифирьки, крестики, черточки, буковки отдельные – шифровка, одним словом. Интересоваться не стал. Да и Лиса сразу же сунул свои писульки во внутренний карман выгоревшей хэбэшки.
Генка парень не жадный, простой, отзывчивый, но, что касалось его винтовки, тут всегда наотрез – только нет! Все же однажды я уговорил его дать не просто взглянуть в оптику, но и выстрелить.
Дело было на Пандшере минувшей весной. Вот-вот должна была начаться широкомасштабная войсковая операция по выкуриванию духов из этого неприступного ущелья. Со стороны Баграма и Мармоля подтягивались основные силы. Саперы шли первыми и расчищали великое множество минных полей, за ними втягивалась пехота. Нас тогда бросили в Пандшер несколько раньше, озадачив передачей по радио данных о движении духов. Чуяли, ох, чуяли моджахеды, что очень хреново для них может закончиться нынешняя весна. Чуть припоздай мы, вполне безнаказанно ушли бы духи с плоскогорий и равнин высоко в горы, отъедаться бараниной, запивая ледяной, хрустально чистой водой из ледниковых рек, и оттуда жалить насмерть оккупантов-шурави. Оно и понятно, с сытым брюхом воевать веселее и сподручнее.
Так вот, то ли попал я на лирической волне под хорошее настроение Гене, то ли просто надоел ему своим нытьем да выклянчиванием – «дай стрельнуть да дай стрельнуть». Получилось, как в том старом анекдоте про разговор двух женщин, мол, этому мужику проще дать, чем не дать… Угу… В общем, позвал меня Лиса к себе. Шепотом, как всегда «на войне», объяснил премудрости попадания в цель. А чего там попадать? Винтовка лежит прочно в построенной из камней амбразуре, обложенной внутри рукавами старой порыжевшей шинели, чтоб, не дай бог, не повредить прицел или же саму винтовку. Лиса постарался укрепить снайперку в расщелине так, чтобы я при всем старании не смог навредить оружию. Понимаю это, злюсь на Генку – подумаешь, мастер, ну и на себя тоже – чего привязался к человеку. И стрелять уже почти не хочется. Как глянул в оптику – мама родная! Вот, прямо на расстоянии вытянутой руки, вернее подальше, но все равно очень близко стоит душара. Да еще какой дух, прямо классический, хоть сейчас его в учебник про два мира – две системы. Седобородый мужик – они вообще, по-моему, с юношеского возраста начинают седеть. Крючковатый нос, коричневая, словно изюм, иссушенная солнцем кожа, серая чалма на башке, широченные по щиколотку штаны и рубаха, обязательный неопределенно-темного цвета жилет и тапки на босу ногу. Я прям поежился; тут сырость ранневесенняя, кое-где снег еще лежит, мы даже днем пока не стягиваем бушлатов, только нараспашку ходим. Тут же Гена меня слегка ладонью по спине – не отвлекайся. Вернулся я к духу. Поверх жилета крест-накрест ленты с патронами, на груди бинокль, а в руках наш родной «АКМ». Вот все это в мельчайших подробностях я увидел сквозь идеально отстроенную систему линз. На какие-то значки и черточки особого внимания я не обращал. А что толку? Один черт из шепота Лисы ничего не понял. Да и фиг с ним. Маневр покажет. Припал плотнее к холодной резине окуляра, мысленно попрощался с духом, задержал дыхание и плавно, как мне показалось, нажал на спусковой крючок. Да нет, точно плавно нажимал; на своем «калаше» как ни пытался смягчать, ничего не получалось, все равно рвал его, да и на боевых особо не следишь за мягкостью, там уж, наоборот, пожестче да порезче. Выстрелил я. Винтовка по-серьезному врезала в плечо – блин, надо было плотнее прижать. Да ладно, проехали уже. Я лихорадочно стал выискивать свою поверженную цель, надеясь увидеть врага лежащим на земле.
– Попал? – срываясь на хрипоту, зашептал я Гене.
– Ага, – усмехнулся Лиса, – попал. Дух побежал умирать. – Он выплюнул изжеванную спичку, некрепко меня по затылку кулаком двинул, совсем так, как это делал Кулаков в минуты недовольства кем-то из нас. – Мазила ты, Серега! – проворчал без всякого огорчения и засунул между зубов новую спичку.
Вот же, гад! Тут каждая спичка на учете, а Лиса, как только бросил курить, стал жевать спички – и в полку, и на «войне». Что ему ни говори, спички – дефицит. Все без толку. Сам же знает, сам же страдал без курева и тепла – а жует и жует, как корова какая-то. Тьфу ты… Справедливости ради надо сказать, что я напускной злостью просто скрывал свое неумение и досаду от неудачного выстрела. Да и у Лисы, когда ни спроси, всегда был запас спичек, и никому никогда он не отказывал в огоньке.
Все же я нашел через оптику место, где недавно стоял душман. Пригляделся и заметил одну тапочку.