Любовь заказывали? (сборник) Гольман Иосиф

13

Дел было по горло и у Глеба.

Во-первых, он выполнял текущую работу по еремеичевским делам – теперь они стали и его делами. Ягодный сезон уже начался, за всем нужен был глаз да глаз.

Во-вторых, он готовился уже осенью открыть колбасное мини-производство. Еремеичев от своих слов не отказался, Железнов получал в этом предприятии долю. Часть ее оплатил деньгами, вырученными за «Спортейдж», часть договорились компенсировать работой.

В-третьих, он строил дом. Родительский полностью сгнил, жить в нем было нельзя. К счастью, дерево пока на Урале есть. А все столярно-плотницкие навыки Глеб, как выяснилось, не потерял.

Помогали ему два парня, присланные Иваном. Точнее, Глеб помогал парням: со стороны Еремеичева это была такая замаскированная форма материальной помощи. Гордый Глеб подумал – и принял ее. Он был уверен, что сумеет воздать своему новому шефу сторицей.

Кстати, помощников было гораздо больше, чем двое. Командированных парней поначалу, так же как и в первый раз Глеба, дауны из детдома напугали. Потом они, так же как и Глеб, привыкли и подружились с ними.

Ребята, с разрешения воспитателей, приходили во всякий погожий день и оказались вовсе не бесполезными на «стройке века», как называл ее Глеб.

Бригадир объяснял им их задачи, и пусть они были скромны, но выполнялись всегда ровно на сто процентов. Отнести, убрать, подмести, сложить – все делалось точно, четко и с улыбкой.

Улыбка вообще была фирменным знаком этих детей.

А когда в конце дня Глеб благодарил ребят за работу, то они просто были счастливы. Глеб провожал их до детдома. Они болтали на всякие темы. Не про космос, конечно.

Развитие Феди было на уровне семилетнего ребенка. Хотя так сравнивать сложно: Федя успешно изучал под руководством боготворимой им Майи Александровны… английский язык! Но принципиально не был способен складывать и вычитать даже однозначные цифры.

Маринка была ребеночком лет пяти, если не младше. Зато ребенком чрезвычайно доброжелательным и веселым. Тоже проблемка – теперь уже постоянно размышлял на больную тему Глеб. Согласился бы он иметь пятилетнего ребенка, зная, что шести– или десятилетним он не станет никогда? Вечно – пятилетний?

И какой в этой ситуации выбор?

Еще год назад, спроси Глеба на эту тему, он бы честно сказал, что самый гуманный вариант для даунов – эвтаназия, коли аборт вовремя не сделали. Все было просто. Нормальный человек – нормально живи. А ненормальный – уже и не человек вовсе.

И как же теперь все усложнилось!

Ладно, Федя для своей болезни – интеллектуал. Но разве Маринка не человек? И будь она – не дай Бог, конечно, – его дочкой, разве он убил бы свою пятилетнюю или даже трехлетнюю девчурку только за то, что она больше не растет?

…«У-ух!» – вытер Глеб вспотевшее от напряжения лицо. Лучше такие вопросики себе не задавать.

Он в очередной раз привел ребят к детдому.

Солнце садилось за горизонт. Было тепло, но комары и гнус не досаждали. В этом была одна из изюминок тихой Синдеевки, поэтому эта незаметная деревенька и привлекла к себе столь пристальное внимание регионального начальства. Болота рядом имелись, да еще какие! Грибов и ягод – море. А вот промышленности и комаров – нема. Почему (речь о комарах) – никто не знает. Но до чего ж приятно провести вечерок на свежем воздухе, подышать настоящим таежным ароматом и при этом не слышать назойливого, приводящего в неистовство, тонкого жужжания. А потом полночи не чесаться вместо спокойного, прибавляющего силы сна.

– Ну, спасибо, ребята! – еще раз поблагодарил он счастливых Федю с Маринкой и, повернувшись, собрался было уходить, как нос к носу столкнулся с подъехавшими Еремеичевым и Майей Александровной.

– Пошли чай пить, – позвала в дом Майя. Глеб не стал отказываться, хотя обратил внимание на не вполне довольный вид Ивана. Впрочем, это его дело. Глеба никогда не волновали такие мелочи.

Они пошли в маленькую, но уютную двухкомнатную квартирку директорши, пристроенную прямо к главному корпусу.

Уже темнело. Из сарая негромко заржала лошадь.

– У вас теперь и конюшня своя? – засмеялся удивленный Еремеичев.

– Да, – гордо ответила Майя. – Благодаря Глебу Павловичу.

Иван оборвал смех. А Глеб, наоборот, усмехнулся. Неужели они с Ванькой когда-нибудь будут бороться за одну красавицу?

Лошадь в синдеевский детдом привел действительно он. Уже пару недель назад. Став, неожиданно для себя, главным участником почти медицинского эксперимента.

Все началось с Марии.

Мария была самым загадочным обитателем детдома. Конечно, и кроме нее были жильцы с проявлениями детского церебрального паралича, но она одна была, во-первых, с абсолютно сохранным интеллектом, а во-вторых, годков ей было поболе, чем директору детдома.

ДЦП – такая подлая штука, которая отдельной болезнью в общем-то и не является. Это – сборный диагноз. Скорее следствие, нежели причина. Кого-то сделали инвалидом стальные акушерские щипцы, кого-то – инсульт, кого-то – травма или внутричерепная инфекция.

Болезнь может задеть мыслительные способности, а может – и не задеть.

Вот Леночка, например, скрюченная девчоночка лет одиннадцати, целыми днями сидит на теплом солнышке в своем кресле, отвлекаясь только на еду да на замену памперсов: сама ходить в туалет она не научилась и уже, видимо, не научится.

Действительно, растительный образ жизни. Жестокий и точный медицинский термин.

Поначалу, проходя мимо нее, Глеб старался ускорить шаг и отвести взор. Пока не заметил, что она-то на него всегда смотрит и всегда, увидев, улыбается. О чем думает – неизвестно. Но радуется – точно.

Непроизвольно начал улыбаться в ответ. А потом – рука машинально потянулась – погладил ребенка по мягким темным волосам. И почувствовал, как ее щека доверчиво прижалась к его ладони.

Опять, получается, ошибался Глеб. Цветочек – да. Но только в переносном смысле. В прямом – человек, конечно.

Был – точнее, есть – еще и Петя. Вот уж про кого не скажешь, что он болен. Всегда аккуратный, отутюженный, в чистой рубашечке и маленьких круглых очках. Будь ему тридцатник – вполне сошел бы за молодого, но продвинутого ученого. Однако Пете только десять. Считать умеет как арифмометр. Читает со скоростью, недоступной его педагогам. Наверное, и говорить умеет. Но никто этого не слышал.

Не хочет он говорить. Вообще общаться не хочет ни с кем, кроме самого себя. Это называется – аутизм.

Петя – единственный житель детдома, к которому Глеб еще не привык. Уже не боится, но еще не готов любить.

Но речь шла о Марии, даме с внешностью Бабы-яги, только передвигалась она не на ступе, а на дорогой – импортной – инвалидной коляске с электромотором. В очередной раз, кстати, задумался Железнов, откуда у деревенского «дурдома» деньги на импортные коляски. И в очередной раз отказался от идеи поподробнее выспросить об этом Майю. Не располагала она к подобным расспросам.

Мария была очень злой женщиной. Ее боялся и ненавидел весь персонал. Не цеплялась перекошенная болезнью Баба-яга только к больным детям. Да и чего к ним цепляться? Такие же богом обиженные.

А больше всех доставалось почему-то Майе Александровне. Сварливый голос Марии вспоминал директоршу по поводу и без повода. Майя – железная Майя! – частенько плакала. Но ничего не предпринимала для усмирения безудержной оппонентки.

В изрядной степени усмирил ее… Глеб!

Улучил время, когда директорши не было поблизости, а паралитичка мыла ей кости. Просто подошел и посоветовал даме заткнуться.

Мария заткнулась. На две секунды, пока переосмысливала сказанное. После чего выдала новую тираду.

Железнов нагнулся к больной и тихо спросил:

– Боли в мышцах после укола проходят? Или все-таки нет?

Та опять застыла в недоумении. Потом тихо ответила:

– Если бы Майка не жлобилась, проходили бы.

– Она не хочет, чтобы ты стала как наркоманка.

– А кому от этого будет хуже? – краем рта ухмыльнулась парализованная.

– Тебе, кому же еще?

– Ей будет хуже! – выдохнула та. – Совесть беднягу замучает!

И замолчала. Как обрезало. Как будто сказала что-то такое, что говорить совсем не следовало. Потом попыталась было обругать Глеба, но – как-то вяло, без привычного энтузиазма.

– Ты ведьма, – совсем без злобы ответил ей Глеб. Женщина замолчала. – Моя мама тоже была ведьма, – продолжил он. – И бабушка. Если хочешь, приготовлю тебе отвар. Он должен тебя расслабить.

– А что ты обо мне озаботился? – сварливо, но уже на спаде спросила Мария.

– Во-первых, жалко Майю, – честно сказал Глеб. Женщина усмехнулась. – А во-вторых, почему бы не помочь даме, даже если она стерва? – несколько неожиданно закончил он.

Теперь женщина улыбнулась.

Он действительно нашел требуемые корни – ничего не забыл за столько лет! – и приготовил зелье. Если бы Майя узнала – убила бы. Но не узнала.

Не слишком помогло зелье. Спастические боли чуть ослабли, но не исчезли. Однако Мария на Глеба не обиделась, более того, стала гораздо менее озлобленной. «Более компенсированной», – говорят в таких случаях.

А вот Глеба относительная неудача задела. Залез в Интернет – специально в город ездил, – купил даже книгу, рекомендованную в сайте. И скоро в детдоме появилась лошадь – старая, откровенно говоря, кобылка, – а в перечне медицинских назначений появился новый термин – гиппотерапия.

Глеб подсаживал Марию на кобылку, и лошадь тихонько трусила со своей невесомой ношей, удерживаемая под уздцы твердой рукой сына лесника. Впрочем, кобылка вряд ли была бы резвее даже без твердой руки: ее «мотор» выдавал явно не более одной десятой лошадиной силы.

Теоретики метода объясняли лечебный эффект тем, что верховая езда заставляет мозг инстинктивно координировать работу почти всех мышц. В случае с Марией гиппотерапия явного лечебного эффекта не дала, но для нее, так же как и для всех остальных обитателей синдеевского детдома, кобылка стала очередным чудом, серьезно расширившим их возможности в жестоком и неласковом к ним мире.

На лошадке с восторгом катались и Федя с Маринкой, и девочка-цветочек Леночка, и даже самоуглубленный и самодостаточный аутист Петя. Они же за ней и ухаживали: конюх дядя Витя, помнивший еще Глебова отца, лично приходил обучать детей. Кузнеца же пришлось привозить из соседней деревни – профессия стала нечастой.

И еще немаловажно было для Глеба, что после появления рыжей кобылки в детдомовском сарае директор Майя Александровна впервые взглянула на него, Глеба… не то чтобы заинтересованно, но уже как-то иначе, чем прежде.

И это было ему приятно.

…Они втроем прошли в комнату. Майя Александровна заварила душистый чай с мятой. Включила немодную лампу под тканевым абажуром.

Печенья домашнего – по интерьеру явно полагавшегося, – правда, не оказалось: пришлось довольствоваться магазинными пирожными, привезенными Еремеичевым.

Тут только обратил внимание Глеб, что Еремеичев принарядился: в черном костюме приехал, что отродясь за ним не водилось.

Иван честно выпил два стакана чаю, прежде чем приступил к главному.

– Лучше бы, конечно, без этого москвича, – пробормотал он, поглядывая на Железнова. – Ну да ладно…

– Ты чего, жениться решил? – вдруг дошло до Глеба. Еремеичев зыркнул на него свирепым оком. А потом улыбнулся и согласился:

– Типа того. Вот, Майя Александровна, при свидетеле прошу у вас руки и сердца.

– Их обычно предлагают… – покритиковал Железнов. – А не просят.

– Не тебя спрашивают, – смиренно заметил Иван.

Майя застыла, не зная, как себя вести.

– Я, пожалуй, еще не готова, – наконец нашла она форму мягкого отказа.

Еремеичев расстроился, но не очень.

– «Не готова» – не значит «нет», – резонно заметил он.

Чаепитие продолжилось как ни в чем не бывало. К теме вернулись только перед уходом. Вернулся опять Иван. Уже покидая Майину квартирку, вдруг обернулся и сказал:

– Только на этого столичного жителя, – чтоб сомнений не оставалось, он показал на Глеба пальцем, – смотри не клюнь. Парень он хороший, но я пока не уверен, что он здесь надолго.

– Вообще-то я здесь родился, – почему-то обиделся Глеб.

– Можно, я пока незамужней побуду? – разрядила ситуацию Майя.

– Можно, – разрешил Еремеичев. Он уже снова улыбался. Они с Глебом собрались и пошли восвояси.

Через час Глеб вернулся. Тихонько постучал в дверь. Почему-то ему показалось, что его примут. Было такое ощущение.

Дверь открылась.

Майя стояла на пороге, видно, только из душа – запахнутая в полотенце. Ойкнула, увидев Железнова: думала, кто-то из дежурных воспитательниц.

А Глеб, вдохнув в себя ее запах, вдруг на мгновение потерял голову и двумя руками забрался под полотенце.

Очнулся тут же, получив крепкую затрещину. Извинился, повернулся и пошел к себе на стройку, спать.

День получился какой-то, прямо скажем, сумбурный.

14

Давно так не зашивался Глеб, как этим летом. По еремеичевским – а теперь уже и своим – делам носился как угорелый: ему тоже стали сниться бледные поганки в огромных грибоварных чанах. Ягодные дела, правда, уже заканчивались, теперь впереди только брусника да клюква. Зато грибы будут чуть не до самой зимы.

А зимой, даст Бог, появится деликатесная колбаса с маркой «made in Sindeevka».

Работа Железнову нравилась: в отличие от московской она вернула ему лесной воздух. К тому же – не была навязана, да и должностью своей он никому не был обязан. Глеб вздохнул, вспомнив, как «оплачивалась» прежняя, престижная московская работенка…

Но на тяжкие душевные переживания у него теперь просто не было времени.

Даже с Майей он после своего неудачного ухаживания в следующий раз встретился только через неделю.

Кстати, получив ощутимой тяжести затрещину, Глеб почему-то не испытал чувства непомерного стыда или раскаяния. Скорее главной мыслью было что-то типа – поторопился… Ничего, жизнь в тот вечер не кончилась. А Майка – теперь про себя он называл директоршу именно так – его, безусловно, интересовала.

Еремеичев это видел, радости не испытывал, однако личное и производственное разделял четко, по-прежнему дорожа излишне самостоятельным, но весьма пригодившимся в деле москвичом. Только одно сказал Глебу насчет Майки: «Обидишь – убью», чем не слишком напугал последнего. Во-первых, после того чересчур краткого полета на аэроплане его сложно было чем-либо серьезно напугать. А во-вторых, он вовсе не собирался Майку обижать. Совершенно не исключено, что аналогичные его действия через некоторое время Майку не рассердят, а совсем даже наоборот. Она, конечно, женщина серьезная, но ведь – женщина…

Майка и в самом деле прибежала к нему сама. Поздним вечером, прямо на заканчивающуюся стройку – Глеб теперь ночевал хоть и на свежем воздухе, но уже под собственной крышей.

– Ленка умирает! – выкрикнула она. Железнов мгновенно подхватился, и они побежали к детдому.

На врачей из города рассчитывать было нечего. Ураганный ветер еще вчера оборвал телефонные провода, да и добираться они будут долго. Вечно пьяный фельдшер из поселка за Большой Болотиной тоже вряд ли поможет. Даже если придет.

Почему Майка побежала за Глебом – сказать сложно: в детдоме-то как раз свои медики были, пожилая тетечка-педиатр и еще один специфический специалист – дефектолог. Они крутились вокруг бездыханной Леночки, и было видно, что обе дамы здорово испуганы. Несмотря на тяжелые анамнезы пациентов, это была первая смерть в их молодом детском доме.

Девочка не дышала. Ее и так бледная кожа теперь приобрела синюшный оттенок, характерный для сердечной недостаточности.

Еще полгода назад, окажись Глеб свидетелем подобного, подумал бы про себя: «Слава Богу, отмучилась». Потому что не смог бы счесть жизнью тот вид существования, на который была обречена девочка.

Нет, не поэтому.

А потому, что Глеб ее не знал. Потому что она ему не улыбалась. Потому что не приникала теплой щекой к его ладони.

Теперь он совсем не хотел отпускать ее без боя.

Разогнав мельтешащих медиков, он приложил руку прямо к груди ребенка. И неожиданно ощутил слабые, еле заметные толчки. Если это и была смерть, то еще не окончательная, не насовсем.

Конечно, открытый массаж сердца плюс хороший дефибриллятор были бы очень кстати – Глеб проходил медицинскую практику, ведь его готовили в лесники, а в тайге плоховато с медпомощью. Но и без дефибриллятора с неорганизованными сокращениями сердечной мышцы можно попробовать побороться.

Он начал массировать Ленкино сердчишко прямо через грудную клетку, стараясь мощнее воздействовать на мышцу и в то же время не сломать гнутые карандашики ее ребер. Майка, стараясь попадать в такт его движениям, рот в рот делала ребенку искусственное дыхание.

Минут за пять, не больше, завели девчонкино сердце. Сначала оно заработало робко, с перебивами, потом все увереннее. Еще через четверть часа ее личико стало терять синий оттенок, возвращаясь к обычному цвету.

Она открыла глаза, слабо пошевелилась. Глеб сидел рядом, ждал, несмотря на завтрашний ранний подъем. Майка тоже примостилась сбоку, в кресле.

Чудес после клинической смерти никаких не случилось. Леночка не заговорила и с койки бодро не спрыгнула. Однако глазами с Глебом встретилась, и Железнову уже не надо было объяснять, с какой целью спасают таких вот «неперспективных» детей.

Глеб встал, попрощался с девочкой – не будучи уверенным, что она его понимает, но и не очень по этому поводу переживая, – и тихонько, чтобы не разбудить заснувшую Майку, вышел из палаты…

В следующий раз с директоршей он встретился у себя в новом доме. Теперь не только крыша была на своем месте, но и стекла в окнах, и двери в дверных проемах. Можно сказать, предварительное новоселье.

Гостей только немного: Майка да Еремеичев.

Еремеичев притащил японский телевизор, сам приладил антенну на шест. Майка принесла шторы и… трехлитровую банку собственноручно сваренного варенья, чем вызвала гомерический хохот присутствующих: им по долгу службы приходилось пробовать аналогичное постоянно, причем в таких количествах, что глаза бы уже на него не смотрели.

Кошка пришла сама, трехцветная, в репейнике, наглая и веселая. С энтузиазмом жрала все: от упомянутого выше варенья до свежих огурцов. Солеными тоже не брезговала. Наевшись, залезла Глебу на колени и безо всякого стартового поглаживания завела громкое мурлыканье.

Железнов чуть не прослезился: свой дом, свой телевизор, своя кошка. Гораздо более свои, чем это было в Москве. Злость к Томке прошла, почему-то чаще стала вспоминаться не сцена с ногами, а то, как жена возилась с его переломом. Но обратно не хотелось. В одну и ту же воду дважды не входят.

А может быть, дело в Майке. Страсти, честно говоря, Глеб по-прежнему не испытывал. Но ему хотелось о Майке заботиться. Тамара такие чувства вызывала редко.

Посидели, поболтали. Потом Еремеичев засобирался. Его неактивно уговаривали побыть еще. Но он ушел, на прощание показав Глебу здоровенный кулак и состроив зверскую рожу.

Глеб засмеялся.

– Ты чего? – не поняла Майка.

Вместо ответа он обнял ее за теплые плечи.

И ничего, никто ему не врезал. Даже тогда, когда ладони полезли под мягкую шерсть свитера. Только захолодела немного Майка. Аж дышать на мгновение перестала. Испугалась, что ли?

Он притянул ее к себе, мягко расстегнул молнию на боку брюк. Они легко соскользнули вниз, сразу сделав Майку какой-то беззащитной. И желанной.

И в этот момент очень громко и очень некстати включился телевизор!

– Еремеичев, сволочь! – засмеялся Глеб. – Сам не женился и мне не дает! – Его работодатель хвастался способностями своего подарка к самовключению и неожиданно угадал с таймером. Отомстил, можно сказать.

Испуганная вначале, Майка тоже засмеялась. Она вообще теперь не походила на уверенную и сильную директрису, какой привык ее видеть Глеб. И слава Богу!

Глеб шагнул вперед, чтобы вновь обнять девушку, однако внезапно остановился. До него только теперь дошел смысл сказанного с экрана.

Телевизор включился на новостях. Криминальная программа. Очередное убийство. Погибла проститутка. Типичный случай, очень опасная профессия. Оставалось только посочувствовать девчонке, так и не дождавшейся лучшей доли. И дальше заняться своими делами.

Если бы убитую девчонку не звали Аня. И жила бы она не в Екатеринбурге. Камера наехала на измазанное кровью лицо убитой, и у Глеба исчезла последняя надежда на совпадение.

Он замер, не зная, что предпринять. Да и что тут можно было предпринять? А бесстрастный голос за кадром рассказывал о том, что Глебу и так было хорошо известно: что девушка раньше работала по той же специальности в Москве. Сказали и то, чего Глеб еще не знал: по рассказам подруги, ее искали люди, приехавшие на машине с московскими номерами. Журналист предположил, что у девушки остались какие-то столичные долги.

– Ты что, знал ее? – спросила из-за спины Майя.

– Да, – глухо ответил Глеб.

– Широк круг твоих контактов, – спокойно заметила она.

– Анька из-за меня погибла, – выдохнул Глеб. Молчание Майи требовало продолжения, и Железнов объяснил: – Над ней издевались, я вступился. И вот результат.

– Не думаю, что ты виноват, – сказала Майя. Она была уже в брюках, но дело не в этом: она снова была директоршей. – Они за тобой не приедут?

– Как они меня найдут? – усомнился Глеб.

– Не знаю. Ее же нашли.

– Нет, они меня не найдут.

– Я надеюсь, ты в драку ввязываться не собираешься? – спросила Майя.

– Н-не знаю, – промычал застигнутый с поличным Железнов. Именно об этом он сейчас напряженно размышлял.

– Я прошу не делать этого, – тихо сказала Майя, вновь став женщиной. – Ей не поможешь. Лучше не трогать зло.

– А ты за меня выйдешь? – спросил Глеб, снова обнимая ее плечи.

– Не сию минуту, – сказала она, ловко вывернувшись из его рук.

– Но ты вообще-то не против? – вслед уходившей Майке крикнул Глеб.

– Вообще – нет, – на секунду обернувшись, ответила Майя.

15

Впервые за столь многотрудные полгода Глеб отдыхал и телом, и душой.

Он присел на корточки и гладил нежный, упругий, чуть подсохший мох так, как если бы это была его любимая собака.

Он лег на темно-зеленый ковер и, как щенок, пару раз перекатился через спину.

Мох оказался все же не совсем сухим: как-никак болотное растение. Рукав рубашки немного намок.

Но какое же это славное ощущение – в тридцать шесть лет почувствовать себя щенком!

Он пополз по податливому мху на четвереньках, наблюдая мир с высоты в пару десятков сантиметров. Этот мир был вовсе не похож на тот, что видится с почти двухметровой высоты.

На мгновение пришла мысль, что кто-нибудь его в таком положении может увидеть. Обсмеют начальничка-то!

Ну и пусть видят. Ему хорошо тут. Ему наконец стало хорошо.

А вот и он.

Черноголовик и сверху красив. Но когда к нему подползаешь сбоку и его крепкая, синеющая на срезе ножка закрывает тебе солнце – это совсем другое дело. Даже укусить захотелось за глянцевую шляпку, как это с удовольствием делала их старенькая, умудренная жизнью лошадь.

Но кусать все же благоразумно не стал. Вместо этого губами снял две крупные, чуть не с вишню, ягоды голубики, выросшие на одиноком кустике рядом с благородным грибом. Он все же не лошадь, сырые грибы есть. Хотя нужда заставит, что угодно съешь, не поморщишься.

Умеренно-сладкий вкус перезрелой голубики приятно растворился во рту.

Все. Пора вставать. Бизнес не ждет.

Он поднялся на ноги, отряхнул брюки от приставших веточек и хвои, после чего огляделся.

Как здесь славно! Большая Болотина, расположенная совсем недалеко – вон за той стеной елок, – тоже по-своему притягательна. Но если здесь душа отдыхает мягким восторгом, то там чувства гораздо более сильные: так, наверное, девятый вал вызывал у терпящих кораблекрушение, кроме стылого страха смерти, еще и чувство упоительного – опять же смертельного – восторга перед силой взбудораженной воды.

Внезапно обостренный слух лесного человека – а даже полвека в городе не отменят заложенного с рождения – засек посторонние звуки. И тут же определил их как неопасные.

Средь деревьев замелькала фигурка Майи.

Глеб облегченно вздохнул: если б это был медведь, добирающий жиры перед близкой зимой, радости было бы мало. Это только в детских сказках Топтыгин – неуклюжий и добрый увалень. В тайге он очень даже уклюжий. И очень недобрый. По крайней мере мед – далеко не главный ингредиент его диеты: при случае этот зверь может и лося завалить, не то что человека.

– Майка! – окликнул он издали, чтобы не напугать женщину. Она резко остановилась, взмахнув руками, как большая птица, чтобы погасить скорость. И бросилась прямо к Глебу.

Теперь он видел, что дама очень испугана.

– Что случилось? – спокойно спросил Глеб, слегка сжав узкие плечи Майи. Он с удовольствием сжал бы их и покрепче – и не только плечи, – но хорошо помнил прежние попытки.

– Вас… тебя убивать приехали.

– Ого, – присвистнул Железнов. – Откуда такая информация?

– Я не дура, – огрызнулась Майка. – Телевизор вместе смотрели.

«Это верно, – подумал Глеб. – И не дура, и не трусиха».

– Кто приехал? – поинтересовался он.

– Двое. Один высокий, спортивный. Лицо злое. Второй – небольшой, полный, в очках, глаза противные. Гном комплексующий.

Глеб аж вздрогнул: не такое уж детальное описание дала девушка, а юрист фирмы, сначала нанявшей Аньку на ее работу, а потом произведшей с ней окончательный расчет, предстал как живой.

– На чем они прикатили? – спросил он.

– На джипе импортном. У них ружья.

– Охотничьи?

– Короткие. С толстыми стволами.

«Понятно, – сделал вывод Глеб. – Помповики тоже относятся к охотничьим стволам, но охотятся с их помощью, как правило, на людей».

– Они сразу к твоему дому пошли, – расстроенно продолжила Майка.

– Не волнуйся. Даже если они за мной – лес велик.

– У них – собака, – выдохнула женщина.

А вот это уже серьезно. Очень серьезно, с учетом того, что собачий лай дважды прорезался в напоенном запахом смолы и грибов воздухе.

– Все, Майя, – принял решение Глеб. – Тебе – туда. – Он показал рукой на натоптанную лесную дорожку, шедшую в городок в обход Большой Болотины.

– Я останусь с тобой!

– Да ну! – усмехнулся Железнов. – Поразил-таки московский бизнесмен сердце сельской красавицы?

– Об этом мы потом поболтаем, – сверкнула глазами Майка.

– Вот именно. Потом. – Тон Глеба был спокоен, но женщина сразу сникла: в таких эпизодах – и сейчас, и, может быть, в дальнейшем – решать не ей.