«The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Сергеев Михаил

Он помолчал.

– Немногим, ох немногим удается оставить ремесло позади. – Председатель покачал головой. – И заметь, явный признак, что ты в заднице – плодовитость!

– В чем же отличие ремесла… от таланта? – Андрей вздернул брови. – Полно достойных и молодых. Всегда, подозреваю, было так. Толстой тоже не в пятьдесят начал.

– Верно. Но ремесло он оставил в пятьдесят. Кстати отличие того от другого мне помог понять один профессор, из «Строгановки». Много лет назад дочка моя, радость папина… дай бог ей здоровья, заканчивала школу и была, так сказать, на перепутье. Сын-то на футболе помешался, как и я по сей день, а она ничем особо не увлекалась, но при этом рисовала. Причем странные выходили рисунки. Изгибы, линии, переходы, оттенки, что-то похожее на миры… и вдруг подобие розы… из наколок иглой, короче, абстракция. Но смотришь – завораживает. Рисовала везде, в школе на уроках, дома, в гостях… где бумага попадалась. Взял я в охапку листочки те, да поехал в «Строгановку». Нашел профессора и спрашиваю: «Что выйдет из нее, куда поступать?» А он помолчал и говорит: «Раннее творчество. А вот, куда… даже не скажу. Могла бы на любой наш факультет, да не поступит. Обязательный экзамен – рисовать лицо натурщика. Фас, профиль… там. А ведь она в художественную школу не ходила? Впрочем, что спрашиваю, там выбивают все это. – И тычет в листки. – Убили бы творчество. – Потом подумал и огорошил: – Но если уж очень захотите, я за три месяца могу научить ее. Не бесплатно, конечно». – И смотрит на меня обалдевшего. «Как научить? – говорю, – разве для этого талант не нужен?» – «Да какой талант? Ремесло. Там полпальца отступить, здесь добавить, вот и нос с бровями. Ремесло». – Тут я осмелел: «И меня сможете? Научить»?.. – тогда еще жил надеждой поездить на этюды – девки молодые всё вокруг вертелись. – «Три месяца, и можете пробовать портрет, – отвечает». Вот тогда и понял: научиться живописи может любой, в деньги превратят тысячи, а в искусство лишь один! Так и в литературе. – Виктор Викторович достал сигареты, помял пачку и, смутившись, со вздохом сунул обратно в карман. – Бросаю. Дочери обещал.

– Значит, всё лучшее впереди? – Андрей грустно улыбнулся.

– Главное… человек делает в конце.

– А как же умирают молодыми? Или вообще детьми?

– Заметь, я не сказал: в старости. Выходит, уже сделали главное. Повезло. Раньше нас к богу с ответом приступят… за то, что признавали идолов, да кумиров. А мы попозже, но с грузом потяжелее. Набиваем неудобными вопросами, своё предсталище перед богом-то! Так-то брат, не завидуй.

– А дети?

– Тоже сделали. Может, кому-то просто своим рождением… Даже, скажу страшнее, – порой нерождением. Этот факт сам по себе меняет мир… каждого из нас, а не только участников… того и другого.

– Что-то невероятное говорите.

– Давай-ка вернемся к тебе. Вот ты говоришь, и странички не выходит иногда. Поверь, забирать у себя, отдавать книге душу, больше двух, трех часов в день нельзя. И не потому что не хочешь – она не может. Душа. Рвать сердце сверх и жить – не получится. Срабатывает защита. Бессилен человек. А по книжке или картине в полгода – ремесло. Не отдаешь, а забираешь. Не добро, а деньги. Если согласен – будет всё. И романы, и хоромы и даже похороны. Но с тяжелым монументом. Давить будет до смерти. До, той, настоящей. А отдавать … – труд тяжелейший. Таким не по плечу… – Крамаренко вздохнул. – Но сначала, Андрюша – адову дорогу. Рука об руку с Достоевским. – И видя удивление, добавил: – Да, да – по его каторгам. Или с Толстым, по брустверам и траншеям дневников. Смерти надо насмотреться. Чтобы как кол в горле… и только потом… вытаскивать. И боль терпеть. Да с другими ею делиться, если не испытали еще. А вообще… – он усмехнулся и хлопнул вдруг в ладоши, – если от кого услышишь, что он художник – осмотрись, нет ли рядом зазевавшихся санитаров.

Собеседник не мог сдержать улыбки:

– Думаю, все-таки народ не согласится. Посмотрите сколько написано, книг, картин, фильмов снимается… и любой скажет – искусство.

– Ты за всех не отвечай. Они еще и о духовности порассуждают. Важно не то, что скажут, а та правда, которую знаешь только ты… только! Для заработка делал или деньги приложились? А может о статусе думал своем?.. ну, среди друзей? «Писатель»! Щекочет? А? Меня тоже щекотало, не дрейфь. Мол, смотрите, снимаюсь, выступаю, востребован народишком-то! Именно так, уменьшительно. Кто ж не мечтает о такой славе? Народной? Вдумайся, как виртуозно маскируют тщеславие. А другие нагло, натиском! И ты туда же! Здесь главное – очухаться. Если мечтаешь о народной, а не с собой говоришь и о себе, подл для души-то становишься. И для их и для собственной. А вот если не кому-то, а себе нашел место… на страницах, свою роль на сцене… жизни-то – держись до боли, зубами скрипи – будь покоен, если на душу легла… на твою, подчеркиваю!.. то и на другие без намерения уже подействует. Точно! А желать такого намерения – преступно. Само случится. И кто-то не сопьется, не станет подлецом. Остановит. А иной и пример возьмет. Тут уже совсем другие «пенаты». Это тебе не счет с нолями, не золоченые карнизы. И дети пойдут в награду. В самую что ни на есть высокую, а не в обузу и боль. И не поверишь, какой цены огонёк засветится в тебе, засверкает. Никакой «Кохинур» во сто карат не увлечет. Другим станешь! Так кто ответит, что на уме-то у тебя было? Второе – забота о людях? Ну-ка? А может, на улицу Сахарова? С плакатиком? По телику увидят! А?

Молодой человек развел руками.

– То-то. А народ не трогай, не сбивай. Пиши или работай, да не тявкай за других.

Крамаренко улыбнулся и похлопал Андрея по плечу:

– А книги, на которые киваешь, не от щедрости души, и не от сердца. Их можно и весь день крапать, не износишься, – мужчина наклонился к уху собеседника и прошептал: – лишь бы жопа не затекла. Меняй творчество на ремесло. Душу на медные трубы. Совесть – на деньги. Тогда и по три романа, и по пять полотен в год. И ролей не перечесть! Карьера удачлива, и жена довольна. Уж не вырваться… У него… – и кивнул в сторону, – хватка мертвая. Кумекаешь?!

Оба рассмеялись.

– Тьфу… ладно о дурном, – Виктор Викторович всё еще улыбался. – Другое дело, что идея Бориса – утопия.

Но ключик у тестя все-таки был… – Какой ключик?

– Не распространялся. Уж извини покойника.

– А мне кажется, надежды нет. Если титанов не послушали. Вон, от Довлатова и Достоевскому досталось. А «тургеневские женщины», у него вызывали любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. А ведь писал честно. Да и человек был хороший. Сами же говорили: о мертвых – только правду! И ведь наши мэтры думают также… но лгут, прикрываются именами. Кто из них отдаёт? Все капитулировали. Одни шутовством куют монету, другие – глубокомысленно рассуждая о вечном. Завидуя при этом гонорару третьих, что просто стригут купоны и, не скрывая, плюют на наследие. Кто поднимется? Кто провернёт?.. так заржавело. А с театрами что творится? – В голосе Андрея слышалась безнадежность. – Вот и получается, чем жил Борис Семенович – никто не знал… Крамаренко устало вздохнул:

– Ну, «тургеневские» у меня вызывают то же самое. Украл «дворянское гнездо» у Бунина… да что поделать… Всё идет по плану!.. А вот судьи кто? Кто судьи-то, мой друг?.. – выжившие в борьбе видов! Главное – следовать заповеди: есть, пить, одеваться. Ты запиши, запиши ее, для лекции. А потом… в церковь, на причастие. Зашел, покаялся, свечка. Зашел, покаялся, свечка. И уверены – служение людям, начальству, богу. Охватили вроде всех! А, да, еще близких привести за тем же. И это еще ничего, если так-то. – Председатель о чем-то задумался и провел по лицу ладонью – будто вытирая пот.

Мимо с шумом проследовала компания студентов.

– Чем жил, говоришь? А чем живут они? – Виктор Викторович, не замечая удивленного взгляда Андрея, указал вслед. – Ты, кажется, взялся это увидеть? Половину я рассказал, вторую мог бы и сам у тестя узнать, чай, не врагами были.

– Нелюдим был родственник последнее время.

– Я такого не замечал. А вот как провернуть… Однажды, помню, после ужина, хор-рош-шего такого ужина, Борис ответил… как и всегда, в своеобразной форме. Н-да, «дело было к вечеру, делать было нечего», – оптимизм мужчины, казалось, обрел новую силу. – Обсуждали мы одну из готовых к изданию его книг. Я спросил тогда, кто будет читать? Массовость точно не обретет… да и вообще, не видел определенной группы. Роман сложен, что никак к достоинствам не отнести. Знаешь, как ответил?

– Как?

– Рассчитан на меньшинство из противоположностей: одних – успокоить в сокрушении, других сподвигнуть на сокрушение.

– На что сподвигнуть?

– Ну, можно иметь сокрушенное сердце, а можно сокрушать. Сдается мне, искал нового Савонаролу. Предвидел появление. Утверждал, что их много, нужен только импульс, толчок. Правда, был уверен в наследии трагической судьбы предшественника. Этакая спираль падений. Лидер, попытка увлечь общество вверх и снова… провал.

– Так самый, что ни на есть революционер?! А для чего попытки? Если обречены?

– О! Это ж главное! Умирая на подъеме, человек уходит к Богу, говорил. А в падении… ну, сам догадываешься. Так что необходимы, подъемы-то, с жертвами, с преодолением, чрезмерностью. Революционер, полагаешь? Может и революционер. Только здесь путаница… вон глянь на Украину – революция или переворот? Как удобнее? – Крамаренко пожал плечами. – Поди сейчас разбери. А в нашем случае, кому суждено – прочтет. Верил Борис в «Перст»! Подведет, мол, и откроет. Мои книги, говорил – универсальны. Разговор с собой. Любой может дать своё имя герою. Но каждая – приговор. – Неожиданно лицо его расплылось в улыбке. – Был такой футбольный судья – Пьерлуиджи Коллина – харизматичная личность, сущий демон. Ты глянь на фото в интернете. Игроки не смели перечить! Так вот он любил повторять: каждый матч – финал! По-моему, в чем-то оба похожи. Посуди, если любой стих писать как последний. Или книгу. Или картину. Такое возможно только с помощью… неба. Потому как совпадают цели.

Андрей скептически улыбнулся, но внимание не оставило его, а лишь придало лицу некоторую задумчивость.

Собеседник, тем временем, продолжал:

– Борис практиковал этакий продуманный подход не только к замыслу, но и к читателю. Один, ну, возьмем рядового, прочтет лишь десятую часть и получит всё необходимое, ничего не потеряет. Но! Главное, приобретет! Из той, десятой части. Другим он вообще советовал пропускать пятую, или какую там… главу. Даже на книгу ограничения по возрасту давал. И тоже, считал, безболезненно. Третьи, интеллектуалы, уж прости ты их, «высокого» полета, был уверен, прочтут не раз. Заставлю, говорил. В них, в отличие от первых, недостаточно бросить семя, чтобы проросло. Испорчены чтением дерьма, просмотром и прослушиванием того же… Им нужен не стебелек, а крепкий саженец, да с таким же корнем. Тогда пробьет. А возвращаться к тексту они будут, мотивы тесть разбросал по книге. Скрытно. Так и говорил. И до понимания эта группа риска все-таки дойдет. Так и называл их в отличие от «рядовых», которых ценил несравненно больше. «Почвой» величал. Интеллектуалу кувыркнуться с верной дорожки – что палец в прорубь сунуть. Кульбиты делают на «раз». Замечалось всегда, а массовым явление стало только сегодня. Психоз, болезнь. Но лечится. Простые же люди не мнят себя чёрти кем – кругозор не с высвистом, а земной, прочный, надежный. Даже к похмелью более устойчивы, между прочим. Что, заметь, в жизни немаловажно. Кое кто же, – мужчина ухмыльнулся и подмигнул парню, – вообще считает главным!

Тот покачал головой, удивляясь всё больше.

– Трезвый расчет именно в знании таких черт, – поучительно продолжал Виктор Викторович. – В интерактивном, выражаясь по-вашему, подходе к читателю. Так что всем! Так и говорил. Ну, а отсюда его отношение к «листающим»: интеллектуал не губка, а работяга – не стенка. – Он снова махнул рукой, – еще и добавлял: «Минусы первых традиционно хуже недостатков вторых». История, брат! Нечто подобное он и полагал в основу подбора людей для «конюшен».

Тут Крамаренко неожиданно замычал и забарабанил пальцами по колену: – М-м-м. Ба-ба-ба… что-то упустил, что-то упустил. – Цокнув языком и почесав лоб, он ударил вдруг тыльной стороной ладони о другую руку: – Роль литературы! Во! Напряги извилину, ибо выступление мое – манеру можешь перенять, – и одарил парня очередной улыбкой, – завершить хочу особой ролью литературы. Без финала никак! Архисерьезного. А для тебя и твоих лекций – решающего. Для начала такой факт. Тургенев перевел на французский Пушкина «Я вас любил…». Флобер ухмыльнулся: плоско. Да, да, тот самый, что растоптал в современную эпоху требования относительной порядочности в нашем деле. Это, надеюсь, тебе как доценту известно. А дальше – последователи: Золя, Мопассан, их пламенный агитатор – тот же Тургенев. Прочие «творцы» наркотического угара. Жало в дух! Да ты же читал, помнишь, ходил по рукам один роман? Дочь издателя Сапронова, приносила…

Андрей утвердительно кивнул.

– Но! – Крамаренко поднял палец высоко вверх. – Каковы надгробия! Будешь в Париже – посмотри. А теперь ответь, что первично? Для выбора читателя, сегодня, сейчас. Кто пишет? Или о чем пишет? А может, надгробия?

– Ну, выбирают первое.

– А значит, надгробия. Сегодня «кто» – не человек внутри, а имя, навязанное рекламой. Фетиш! Идол. Таким в храм хода нет. Вот она, цена славы! Иных еще не схоронили, а камень уже шлифуют. Издательствам поручили. И не боятся ведь… хозяева-то. Не верят в расплату за растление. Масштаб пьянит. И ведь в церкви… ироды бывают. – Раскрытая ладонь мужчины медленно сжалась в кулак, грозя кому-то. – Опять же тогда ясно, почему молодому литератору, читая эту «политуру», кажется, что он безмерно талантлив. Да что наши! Тронь Фолкнера или Стейнбека – загордишься! Не всякие нобелевские лауреаты вызывают подобное чувство. А их много, ох много… ну и понятно, с монументами!

Тут Крамаренко вдруг повернулся и, вглядываясь в угол коридора, пробормотал: – А это еще что такое? Зыбь какая-то… нет, постой, да это же Новиков! И еще кто-то… Смотри, смотри, Андрей – один из шлифовщиков! Вот те на!

Второй, хотя и посмотрел в ту же сторону, ничего не увидел.

– Что с вами, Виктор Викторович?

– Да нет… все в порядке… бывает же. Да-а! Ну, ладно, – буркнул председатель, еще раз глянул в угол и потер лоб, вспоминая ради чего всё начал. – Закончим с вашей лекцией.

Добродушие снова было на лице, а обращение на «вы», обманывало близостью финала, против чего не возражал бы не только слушатель, но, думается и листающий страницы. Однако, наберитесь терпения, их, мучительниц, осталось всего три, а тему, которую взялся прояснять Крамаренко, весьма интересна, в чем тут же убедился и Андрей. Ну а вы – присоединяйтесь.

Итак, не заметив ничего подозрительного на лице собеседника, и, само собой, наше отступление, Крамаренко, потерев ладони, продолжал:

– Понимаете, милейший, вся болтовня о переселении душ, упирается в одно любопытное обстоятельство: животное не может, не способно становиться лучше, подниматься. Но и стать хуже, чем есть, не может. А у человека путь наверх, к совершенствованию, предела не имеет. Однако и пропасть позади бездонна. Что нашему брату хорошо знакомо, – Виктор Викторович снова щелкнул пальцами, считая их более средством выразительности, нежели осязания. – Жизнь полна примеров, когда человек не просто опускался, а превращался в «нелюдя». И лошадь, к примеру, оставалась для него недосягаемым идеалом. Порой, знакомясь с историей, невольно думаешь, что тварью быть легче, – он вздохнул. – Но есть особенность. Чрезвычайная по важности! Мы только здесь, при жизни способны стать лучше. Приблизиться к правде. Не лгать, не падать. Там, – он указал наверх, – после смерти, душа теряет такую возможность, потому как «приближение» то выражается плотью, ее действиями. Собственно после «яблока Евы», нас всех можно было бы отправить в ад, да попустил создатель нам некоторое время, да, да той самой жизни на земле, чтоб очнулись, прозрели! Но не в коня, видимо, овес… тьфу, овес-то как раз по назначению.

Андрею вдруг показалось, что он присутствовал не здесь, не в коридоре, а на каком-то действе магии слов, жестов и гула, но не от говора и шагов проходивших мимо, и даже не от голоса собеседника, который уже казался ему другим, лишь отдаленно напоминавшем того, прежнего мужчину, а гула и легкости других слов заполнявших сознание молодого человека чем-то новым, неведомым, но принимаемым его сутью и душой.

– Здравствуйте! – Голос вернул его сюда.

Крамаренко раскланялся с видным мужчиной, на большом, выпяченном животе которого, лежал галстук.

– Так вот, личность по ту сторону, – он уже смотрел на молодого человека, – продолжая жить, ощущая полностью себя человеком, с памятью, рассудком – видит истинную цену поступкам, совершенным на земле. Но, не имея воли и власти над утраченной плотью, с ужасом сознает, что упущено главное, ради чего жил ее владелец. Суетился ради ничтожного. Каким пустым вещам придавал значение, а в отходах искал смысл. И начинает страдать, мучиться. Потому как место там отводится соответствующее поступкам. Тысячекратно муки те превосходят ожидаемые. Тысячекратно! Они нестерпимы! Для чего и нужна молитва отсюда. Это не отсебятина, друг мой, а, таково коллективное мнение святых подвижников – от свидетелей первых вселенских соборов до оптинских старцев. Этакое упрощенное понятие ада. Вовсе не котлы с кипящей смолой, как видишь. Что за муки и почему неожидаемые, я поясню, коли не забуду, позже. А здесь, для нашего разговора, с темой значимости, значения произведения, что и связано с ролью литературы для писательской души, необходимо отвлечься. – Он погладил рукой подбородок, встал и прошелся.

– Знаешь, какой вопрос задают священникам чаще всего?

– Какой?

– Можно ли молиться за самоубийц?

– Я слышал, можно.

– Верно. Но интересует нас другое. Есть твердое христианское мнение по другому вопросу: можно ли вообще помочь умершему грешнику? А все мы, напомню, таковы. И состоит оно в следующем: душа не только самоубийц, но и просто умерших, ну, там близких, знакомых, как я уже сказал, безвольна. Ибо воля может управлять только телом, а именно – поступком с материальными последствиями. То есть влиять на развитие мира… и, прежде всего, на себя. Примеры поступков известны: украсть… не обязательно вещь, деньги; ударить человека и необязательно физически, вовлечь его в свои пакостные дела, необязательно уголовные. Но и, напротив, сделать совершенно противоположное – одарить, снизойти, почувствовать боль как свою… короче, протянуть обделённому руку – дать понять, что он такой же, как и ты – че-ло-век! Ведь обделил его сам же! Именно поэтому у него нет того, что есть у тебя. Точнее, что несправедливо считаешь своим. Помнишь? Собственность – есть кража! Но это высшая точка понимания… не каждому дано. Н-н-да. – Он снова щелкнул пальцами. – Так вот, когда же материи нет, всё это становится невозможным, недосягаемым. Тут высшая точка понимания тебе и открывается. Да поздно. «И наполняются неслыханными страданиями нощи твои». Однако помощь даже там, – Крамаренко указал наверх, – личность получить может. Слышишь, может! Но единственным способом: молитвой с земли. Молитвой людей. Такова и есть всуе повторяемая «Сила Слова». Сила молитвы! Таинство. Волшебство. Настоящее! Это тебе не хвалиться общением с духами на всю страну. Молитва, брат! Направленная, скажем…на облегчение мук души там, перемещения «болезной» в другие «обители». То есть, когда насильник «там» попадает к насильникам, а растлитель, в том числе литературный – к таким по жизни. Согласись, оказаться среди подобных, прожив на земле с нормальными людьми, которых безнаказанно истязал, насиловал, сбивал столку, без ответных действий от них – сущий ад. Ведь там собирают всех по их страстям, наклонностям и порокам. И делают всё это они уже друг с другом! Так вот молитвой живых он может получить то, что упустил здесь. Таково, повторю, мнение церкви. От коей я так же далек, как и ты. – Крамаренко усмехнулся. – Так что, пока Сталина проклинают, гореть ему в аду, а как только поставят свечки…

– ???

– Поставят, поставят! – Крамаренко опять прошелся взад и вперед. – Откуда знаю, спрашиваешь? А я в детстве любил передачу «Хочу всё знать», а не комиксы.

Председатель стоял напротив Андрея, покачиваясь на носках.

– В том и долг, напомню, настоящего верующего – молиться за врагов своих. А он, тиран-то, что ни на есть самый беспощадный враг. Значит, молиться о нем следует больше чем за простого грабителя. Да что там, больше, чем за близких! – Его палец уткнулся в сидящего. – Такой парадокс… н-да, – снова произнес он, – на самом деле вполне понятный. Это тебе не что есть, что пить и во что одеться. Это православие брат, азы! Труд. Подвиг! Так вот, как начнут – так и потянут из адова пламени. Кстати, отдаляя и себя от печки.

– Интересный у нас разговор получается. Прямо урок… в богословской академии, – Андрей был уже серьезен. – Только я не понял, как связано это со значением литературы? – он с интересом смотрел на учителя, хотя то многое, что и раньше брал от знакомого семьи, оставалось вне собственных убеждений.

Виктор Викторович окинул молодого человека пытливым взглядом, и, словно понимая это, уже без энтузиазма произнес:

– Что ж, к нашим баранам… – и присел, подтвердив тем самым обман с близостью финала: – то бишь, к тебе, – мужчина кашлянул. – Ты написал книгу. С момента окончания, заметь, главное – не выхода в свет, а окончания – это твой след на земле. Видимый и вечный. До конца не понятое никем явление, которое будет работать за тебя и после смерти, и чего лишены другие. Нет, конечно след на земле оставляет каждый, в разных формах… хотя иным бы лучше не следить. Хотя бы в детях. Что воспитает, к чему вобьёт уважение, то и получит… там, – он снова кивнул наверх. – Ну и при жизни, само собой. Губить детей, кстати, проще. То есть, человек формирует некие последствия своей деятельности, поступков, влияющие на близкое окружение, с кем общался, жил. Но лишь художник оставляет наследство видимое массам, а не единицам! И влияет уже на мораль масс, а значит на пополнение общества добротой. Ну, или на убавление таковой… Даже думать о таких страшно. Ведь тебе, кроме общедоступного – разума, мысли там, движения, – Крамаренко вдруг хохотнул, будто речь шла о чем-то незначимом, – помнишь… «гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть»? Или головой на уроках вертел? Слова-то, как подобраны – либо сами являют страсти, либо рождают. Прям, бесовщина какая-то! – и снова хохотнул. – Ладно, отвлекся… так вот, кроме этого тебе… как художнику!.. бог дал талант писать, сочинять, снимать. Влиять на судьбы. Впрочем, как и всякому боссу. Но и спрос установил иной. Если твое детище будет трогать сердца, помогать другим подниматься по лестнице к правде, которая есть любовь к человеку и ничего больше, ничего, повторю больше!.. значит, и вспоминать тебя будут словом добрым. Века!.. – строки-то останутся на земле-матушке. Продолжат работу! Очищая. То и будет молитва за тебя. Ну, или проклятие. И какая, если молитва! Не записочка «за здравие»: на-те, прочтите, уж как-нибудь… а я по хозяйству тороплюсь – дел невпроворот. И ведь всерьез думают, что бумажка заменит. Обращение к кому подменяем? И чем?! А у художника во сто крат строже! Он сеятель по призванию. Не приведи бог сеять в творениях жестокосердие, прикрываясь борьбой со злом или лукавить с плотью, приговаривая: «это жизнь». Жизни «вообще» не бывает – она всегда чья-то. Тому и отвечать. Тебе же – за те зерна, что оставил в душе читателя. А может и жала. Вдруг, инфицировал? Как и собственной жизнью, между прочим… бытом, вызывая зависть, принимая успех как желаемый, красуясь и преподнося как образец, себя любимого.

– Причем здесь зависть? Пусть берут на себя те, кто озабочен ею!

– Десять появлений на экране, приравниваются к одному греху. Не слышал? Именно потому, что возбуждает зависть. И сразу у миллионов. А рядышком злоба и поступки. Угадай, чья доля вины в них точно есть? Так что, увлечение публичностью даром не проходит. Болеют они все. За улыбкой – несчастья. Удовлетворение от успеха – такой же порок. Тяжелейший, потому как неисправим. Но кто задумывается?

– Получается, нерелигиозной духовности не бывает? – с сарказмом заметил Андрей.

– В точку. В самую что ни на есть! А сарказм пройдет, – мужчина снова добродушно похлопал парня по плечу. – Главное – дошло!

– А как же все разговоры о ней? О духовности? Всеми и везде?

– Забудь.

Молодой человек как-то странно повернул голову в сторону, задумавшись. Крамаренко глянул туда же и потер подбородок.

– Н-да, – произнес он, видя, что внимание возвращается. – Доложу вам, даже просто рисовать насилие и кровь, распущенность, то бишь, свободу, не давая оценки – чревато. Тут жало уже в себя. Твердой, понятной оценки. У человека должно остаться не восхищение бабьими сиськами или блестящим описанием чего пониже. Таких «творцов» с засученными рукавами пруд пруди. То всё для денег, для любования известностью. Если творишь с целью, продать, получить, завоевать… а значит – отнять… Беда! Беда, – повторил он. – Ведь и понимают многие потом, да куда деть уже брошенное людям яблоко искуса? Не стереть, не вымарать, не сжечь. Уже не вылезти из кожи райского змия. Са-мо-убийство! Серьезно предостерегаю. – Председатель вздохнул. – Между прочим, взяточник желает того же: продать, отхватить, получить. Только душу, деньги и место. Лучше было бы таким людям не родиться. Будущее – в помойке. Как и сейчас многих из прошлого. Помнишь? «О мертвых – только правду!» Рано или поздно взроет пласт обмана. И отомстит. Судьбою потомков, которою так был озабочен. Ведь отнимал. Для собственного благополучия. И заклинания типа: я желал всем добра – эхо в пустоту. «Не тот чист умом… кто не имеет в себе зла – ибо скотоподобен!»1 Сегодня особый оттенок у слов великого подвижника – я рассказывал о нем на семинаре, помнишь? Андрей кивнул.

– То, что на самом деле говорило в тебе, настигнет. Книга – это необоримый детектор лжи, рентген! Высвечивает все наклонности, слабости и скелеты. Не выскочишь! И что творил… или натворил, будет толкать вниз и вниз, пока не истлеют страницы, картины, память. Осторожно!.. – мужчина погрозил пальцем, – клади кистью мазки. Страшись великой силы слова! Если не душа рукою движет.

– Какие-то ужасные вещи говорите. Прямо как прокурор.

Крамаренко улыбнулся:

– Я просто цитирую одну книгу. Ведь можно хоть раз помыслить себя на другой кафедре? А? – он хлопнул по своим коленкам. – Так вот, резюме: пером-то, Андрюша, ты и пишешь смертный приговор… себе. Или молитву. За себя. Сорокоуст на века! Который и будет тащить за волосы из трясины. – И довольный впечатлением, «отпустив» собеседника, наслаждался замедленной реакцией.

Андрей кашлянул, снова отвел взгляд, будто обдумывая что-то, и спросил:

– С бессовестными художниками понятно… согласен… С пустыми… вроде, тоже… я имею в виду, тех, кто не даёт, как вы сказали, ясной оценки, а увлечены «известными» сторонами жизни. А как быть, если со страниц – правда, а сам ты другой?

– Обман читателя. Зрителя. Поклонника.

– Нет. И пишешь, и снимаешь искренне… даже играешь, и зовешь… Но сам не следуешь?

– Сложный случай. Не на раз…

– Но ведь это правило, среди настоящих-то. Ни одному человеку не удавалось стать праведником. Что тогда ему остается?

Крамаренко задумался. Он чуть наклонил голову, потрогал нос и внимательно посмотрел на молодого человека: – Вот, что я тебе скажу, Андрей… Я не знаю ответа. Но мне кажется… остается надежда. Если уж чему-то оставаться. А?! – И уже весело заключил: – Впрочем, может я всё зря. Ведь потомки всегда «надменны» по Лермонтову. И руководства к действию татарина Державина не читают.

– Какое руководство?.. – слегка спутавшись, но восхищаясь в душе умением председателя менять тему, спросил Андрей.

– А вот:

  • …Я не умру, но часть меня большая,
  • От тлена убежав, по смерти будет жить,
  • И слава возрастёт моя, не увядая,
  • Доколь славянов род вселенна будет чтить.

– Хоть часть, да убежит!

– Татарина?

– Говорю, надменны, – Крамаренко снова расплылся в улыбке.

Андрею отчего-то подумалось, что сейчас… именно сейчас улыбка стала естественным состоянием лица. Какой и должна быть у всех людей. Всех, без исключения.

– И «Держава» – слово татарское, – заключил собеседник. – Мотай на ус. Татары и русские, обновляясь кровью, и рождали «пиитов Третий Рим». «Державу новую ваяли!». Так что, равнение на орду! На подарок свыше. Ибо она и есть причина русского величия! А ты? Уж, не на современников ли похожим хочешь быть?

Парень ошарашено посмотрел на него: – В каком смысле?

– В каком, спрашиваешь? Да всё в том же. Книга, – Крамаренко с силой сжал поднятый кулак, – книга – это твой нравственный и физический труд. Так вот, первого почти никогда не вложено. Вода в ступе. И людям передать нечего. Возьми серийные детективы – какие увлекательные произведения. Труд – колоссален. Глянь на тома. Но физический. А нравственного посыла, разговора души авторов – нет. И быть не может – не вынесет она такого количества страниц, картин, ролей – износится, изотрётся. Если отдавать в каждой! Да и человек не выдержит. Всему предел есть. После таких разборок отпускать надо себя, лечиться, отдыхать. И долго. Какое уж тут «многотомие»! Пьянство – тоже средство. Потому как это не просто разговор, а линчевание того, что в себе скрываешь… спрос! Второй по значимости… после бога. Один мой знакомый признавался – если закрыться в маленькой комнате в доме, и допросить себя с пристрастием, то услышишь: был ты в жизни и подл, и лгал, и предавал, и пользовался, и совращал. Но кто ж такое напишет?! Свой разговор-то с душой? Какую струну нужно найти?! Какого человека встретить?! В чем отчаяться?! А? Вдумайся. Не… лучше тома и деньги. Это цели попроще. И какую выжимку будешь являть собою через год, если все-таки посмеешь?! Посмеешь! Так что… берись-ка за детективы… иль коверкай историю бомбистов на свой лад, коли слаб. Завтра, глядишь, кто-нибудь возьмется и Карамзина затмить.

– История государства Российского?

– Ну, да.

– Так уже!

– Что ж, осталось только нашим сквернословцам замахнуться на «Толковый словарь» Даля.

Крамаренко развел руками и долгим, изучающим взглядом посмотрел на молодого человека.

– А вот книга твоя… настоящая, лишь тогда имеет право называться именно так, когда ты заговоришь! Полновесная книга – тяжелит и преследует тебя. Покоя не жди. То и есть щедрость мук. И другими с наскока не берется. Как и роль, и картина, и постановка. А власть!.. после нее задумается о людях! – Вдруг заключил он и рубанул рукой воздух. – А ты… не печатают, пропал. Дурак. Разве ж это важно! – Мужчина удрученно покачал головой. – А вот попробуй-ка переживания героя выложить на страницы… да не в любовных интрижках… и притом изуверски пройдя это сам… измучь себя, примерь, проживи! А?! Сможешь? Да выуди их из поступков, с характером увяжи – чтоб читателя не горошить. Отчего, мол, герой, такой честный, искренний и прямой, вдруг избивает женщину? Или коммунист, комдив – ворует «общак»? В фильмах, да книгах – обычный ляп… если принимать на грудь, за тем же столом, что и пишешь сценарий. Это тебе не цвет рубашки разный в кадрах. Саднит. Не могут они подвести, раскрыть, уловить. Соберется вот такой междусобойчик бездарностей, и крапают за государевы деньги сценарии – на телеканалах много платят. Но только своим – чужой не подступится. А в чужих-то и соль! Перепахивать вдоль и поперек, искать, никто не хочет. Оплыли. Одни и те же лица на сценах. Каждый день. Каждый год. Ты почитай, почитай современную литературу, да театралом заделайся. Осознай, как не надо писать да снимать. А вот потом приходи.

Мужчина поморщился и потер подбородок, что-то вспоминая.

– Да! – воскликнул он. – Думаю, что упустил? Пре-интереснейший факт. В одном издательстве со смехом!.. показывали письмо читателя, который возмущался, что автор два года как отошел в мир иной и не писал книг, выпущенных ими после.

– Нормально… Как вы говорите… всё идет по плану? И что ответили?

– Ему? Ничего. Они наняли студентов литинститута и те писали под чужим именем продолжения. Ты хочешь такого многотомия? Такой памяти? Да я редактору не позволял окончания менять! Если вкладывал смысл! Если переживал! А сейчас, ради домика в тиши, такие пузыри пускают – ведь плодовитость обеспечивают рабы. Литературные. Если труд свой ценишь в «бумажках» кошелька, то и душа у тебя бумажная, продырявить – пальцем ткнуть! И не заметишь, как хруст их перейдет в хруст твоих косточек – землица-то – оседает! А ты уже давно труп.

Он указал вниз.

– А если не бумажная… у тебя ни то, что томов – времени на публичность нет – ты хоронишься ее! Всяких фондов, политики, интервью. Страшишься как змеиного укуса! Ну а если ремесленник… Писать надо, умирая с каждой строкой! Каждым мазком на картине! Чтоб ни за какие деньги не повторить! Не печатают! – с веселой издевкой снова повторил Крамаренко и вдруг прищурился, с любопытством глядя Андрею в глаза:

– Да не оттого ли хочешь стать карающей десницей? Что-то наводит меня на крамольную мысль обиды? – Он погрозил ему пальцем. – Так брось! Пиши с единственной целью – менять себя… и думать… об этом же предмете – о себе! Тогда и вопрос о своем «неследовании» исчезнет. И помни, хорошая, толковая книга массовой быть не может! А вот плохая на раз – технологии рекламы позволяют.

– А как же Достоевский?

– А ты спроси у десяти встречных – кто читал? Никто. Слышали, знают, но не читали. Ныне правит суррогат массовости! Так что, пиши, публикуйся в сети и радуйся!

– Радоваться?

– Именно. Что не родился лет тридцать назад, когда писали в стол… буквально!

Видя растерянность молодого человека, мужчина в который раз рассмеялся: – Не тушуйся! Поправимо. Какие годы?.. – и уже серьезно добавил: – Вот тебе и вся роль ли-те-ра-туры! В молитве! А ты – стиль, слог, композиция, жизненность. Переводи стрелку на лекциях и уголька в топку побольше. Э-э… фирштейн что-нибудь? – Он пощелкал пальцами перед застывшим лицом собеседника.

– Так… но зацепило… – уныло ответил тот.

– Высокий показатель! – Крамаренко хлопнул юношу по коленке. – Бывает и похуже, проснешься в луже, птички…одну вещь клюют, а «кыш» сказать не можешь. Эх! Студенческие годы! Короче, не унывай! И хулигань побольше! А мне пора. – Он поднялся.

– Да ведь я вообще-то смотрю дальше книг и полотен.

Слова были сказаны таким тоном, что Крамаренко невольно остановился.

– И не как человек. А вот стать им вижу два пути.

Андрей тоже поднялся.

– Любопытно… С инопланетянами не общался. – Подбородок мужчины ушел чуть вправо, брови поднялись, глаза же остались на собеседнике. – И какие? – Он глянул на часы.

– Не смейтесь. Первый – стараться стать им каждый день, каждую минуту, не понимая, за что обречен бороться со злом от рождения до смерти, да еще с такими потерями… и тогда вся жизнь будет таким шагом. Всего лишь одним. И возможно, только потерями. – Глаза его заблестели. – А можно шагнуть сразу, одномоментно, пусть в неведомое, пусть в бездну… увидев всё и одновременно. – Нездоровая радость послышалась в интонации. – Посудите сами… человек садится за руль пьяным, рассчитывая, что обойдется. И его расчет верен, ведь не может видеть, как у тысяч, десятков тысяч людей в мире, в секунду, случай отрывает ноги, разбивает головы, оставляя внутренности на искореженном металле. Как разбрасывает по асфальту части тел жены, ребенка, матери, неосмотрительно поверивших, что обойдется. Его, его жены и ребенка! А если увидит? Хоть раз? Сладко затягиваясь сигаретным дымом, несчастному не углядеть за ним миллионы судорог от боли в эту секунду, не услышать криков обезумевших людей, умирающих от рака. А если увидит?

Что произойдет с гурманом, отдающем всё время забаве как можно изысканней набить желудок и обучая этому других? Что?! Если в момент довольной улыбки увидит всех детей с распухшими от голода животами… умирающих детей? Их миллион в год! Которые не понимая, почему матери мучают их, даже не плачут. Не прочтет, не услышит в новостях, а увидит! Что произойдет с человеком? – Глаза уже горели. – Я знаю. Он вспомнит одно слово – ЧЕЛОВЕК, незнакомое прежде! – Дыхание Андрея стало частым. – Или соблазняя молодую девчонку, стягивая с нее одежду, вдруг увидит как так же стягивают ее с других… такие же как он. Только с его дочери, жены.

Парень был на грани срыва. Крамаренко, впервые за время беседы, растерялся. Он легко тронул того за плечо:

– Ну… ну же, Андрей… Не все так мрачно. Поверь старику…

Он уже пожалел о половине сказанного сегодня.

– Слово «человек», – прошептал тот, глядя мимо. – Он вспомнит, – голос опять стал громче, – что оно означало до того, как начал пить, жрать и услаждаться… набивать карманы деньгами. Не может не вспомнить! Иначе… иначе… – он снова тяжело задышал, – пусть тот, кто дал мне эту жизнь, заберет ее обратно! Слышите?! Обратно! – Парень глотнул, будто хотел сказать еще что-то, но мысль, та, которая и кладет начало промахам и жертвам, или уводит и хранит нас, сделала сейчас второе.

Андрей замолк. Дыхание выровнялось. Прошла минута.

Наконец, Крамаренко кашлянул и негромко спросил:

– Думаешь, после этого бросит? Делать прежнее?

– Не делать, а позволять себе поднимать руку на таких же, пользуясь, извлекая, растаптывая. Он увидит – рука опускается на него! И растаптывает самого же! – Резко, но уже спокойнее поправил собеседник. – И то не сразу. А вот ненавидеть себя за это, начнет без промедления. Иначе всё зря. Всё!

– Сильно! – мужчина качнул головой. – Прямо пиши в анналы… Ненавидеть… и себя?

– Я неточно выразился.

Андрей повернулся к нему боком, словно стараясь скрыть подступившее к самому горлу отчаяние.

– Не себя, а гниду в себе, мразь. Мема. С той же фамилией, тем же голосом. Неотличимого внешне.

Он снова стоял лицом.

– И бой, схватка начнется. Хотя бы начнется. Потому что шаг тот – сделан. А жизнь останется на другое. На любимых. А пока, сегодня, мем закармливает, спаивает, веселит его, обмахивает опахалом, скрывая за этим опахалом чудовище. Я хочу вырвать у чудовища жало.

Крамаренко вздохнул. Всё, что говорил он, к чему призывал, на что надеялся – осталось без ответа. «Ведь хотел как лучше… к чему такие сложности у молодежи?» – мелькнуло в голове. – Ладно, Андрюша, закончим как-нибудь потом. Пора…

– Да, мне тоже… надо заехать положить обратно письмо… – пробормотал Андрей.

– Ладно, бывай. И все-таки два совета: меньше думай о тех, что до горизонта целуются или грабят, там… и ступай к метро по Малой Никитской – по тенёчку. Помогает от перегрева.

– Никитской? Какой Никитской?

– Такой совет я давал одному чудаку, когда жил в Москве. И чудак тот, – персонаж, рассуждавший о «конюшнях». Если в «чудаки», то и метро в Иркутске найдешь… тут, недалече. – Мужчина снова рассмеялся и, уже махнув кому-то рукой, направился в сторону кабинета:

– Мариночка, здравствуйте! – Дама в белой кофточке почтительно заулыбалась. – Зайдите ко мне на пару минут. У меня к вам будет наисерьезнейшая просьба.

– Я все-таки хочу посмотреть в глаза… Ему… когда всё и одновременно», – услышал Крамаренко за спиной.

ЖЕНСКИЕ ШАЛОСТИ

– Дорогие дамы… – Тимур Егорович замялся, прикрыл за собой дверь, кашлянул и басовито продолжил: – от математиков вам букет, так как страдаем… не то… – он махнул, переложил пакет в другую руку и, зажав букет под мышкой, вынул из кармана листок:

– Дамам самой женской от самой страдающей кафедры на юбилей, с пожеланиями доброго соседства, коротких юбок и… тьфу, этот Бочкарев напишет, не разобрать… – он поднес бумажку к самым глазам, – и приветливости всем… нет, во всём, – поправился Байтемиров, шестидесятилетний преподаватель «матфакультета», не страдающий в свои годы ничем, кроме смущения перед женским полом. – Лучше бы изощрялся так с гипотезой Брокара, – буркнул он в заключение.

С последними словами все прыснули, а Людочка Толстова, полненькая хохотушка, которую в жизни восхищало буквально всё, громко прокомментировала:

– Тимур Егорович, а когда вы были молодой и не лысенький, как вас осенило, что литература будущее других, и вы подались в математику?

– Я и… никогда не думал… – умышленно растягивая фразу начал гость, соображая, чем должна закончиться реплика, смущаясь всё сильнее и по очереди выкладывая содержимое пакета. – Между прочим, пятница – почесав рукой затылок, объект веселья попытался отвертеться, – могли бы и предложить чего…

– Да, ладно! – перебила Людочка. – Всему универу известно, что вам стало плохо от декольте председателя приемной комиссии филфака! Со страху и двинули в точные… Или потому что в математике нет нравственных проблем?

Кафедра покатилась со смеху.

– Людмила! – Байтемиров погрозил пальцем, – оставь перепевы Самсонова, думаешь, не знаю, о чем вы там шепчетесь в перерывах?

– В перерывах между чем, Тимур Егорович? – не унималась та. – И как узнали? Женщины говорят, что уж выто вечера проводите дома!

Хохот был уже слышен в коридоре.

Ирина Сергеевна Ганжа, женщина со склонностью к чтению редких книг, приложив руку к груди, пыталась унять смех.

Елена, будучи заведующей кафедрой, хоть и сдерживала себя до этой минуты, рассмеялась тоже.

– Ладно вам, – желая помочь вконец растерянному мужчине, бросила она. – Человек с поздравлениями… учитывая профиль профессии – на подвиг… можно сказать, а вы? Что ж Самсонова-то не прихватили, Тимур Егорович? – Елена повертела в руках коробку «Рафаэлло», которая покинула пакет в сопровождении двух бутылок шампанского. – Он-то стрелы бы им живо обломал. А, впрочем, передайте большое спасибо, коллегам, ну, и мужчинам тоже. Я правильно понимаю, женщин у вас не появилось?

Веселая шутка смягчила сердце гостя.

– А ему не выпало… бумажку вытянул я…

– Тимур Егорович, – вскрикнула Людочка, – можете не отвечать, только кивните… Идея с бумажками – Самсонова?

Тот пожал плечами.

– Ну, тогда у вас не было вариантов!

– Как же так? Тимур? В который раз! – Ирина Сергеевна, единственная, кто позволял себе называть Байтемирова по имени, развела руками.

Толстова уже стояла рядом с гостем.

– А правда, что ваша тайная мечта написать эссе на тему: «Матриархат – есть женское нахальство, помноженное на слепоту мужчины»?

– Нет! «Филфак как альтернатива унылой жизни»! – Поправил кто-то.

– Капкан холостяков! Точно! – Раздались голоса.

– В том плане, что все мы не замужем? – Галина Андреевна, высокая дама с завидно хорошей фигурой и, больше «правильным», нежели броским лицом, поставила кувшин рядом с орхидеей. Всё происходящее она удостоила традиционной колкостью и качанием головы.

О ней стоило бы сказать поподробнее. Ходила Галина Андреевна всегда выпрямившись, гордо. Так же и сидела. Никто не помнил ее склоненной спины, будь то над столом, мужчиной или сумочкой. Ну а выдержке можно было только завидовать. Чернобровая женщина, чуть даже томной не родовой, а воспитанной надменности, причину которой можно было бы уловить, к примеру, в неудачах женского пути, оставалась обманчиво недоступной… но только «недопускаемым» к себе при взвешивании людям. А взвешивать она умела на раз. Уловить столь тонкую причину сможете только вы, читатель, да и то потому, что секунду назад прочли об этом. Среди окружения женщины не нашлось ни одного, кто бы смог понять и, страшно подумать – воспользоваться догадкой. И в обиду мы ее не дадим! Последнего и так хватает нашей героине. Все сходились и винили лишь врожденность. Ну а на нее, родимую, валить не привыкать и нам. Мол, такой уж уродился! Помните? Господина N? Именно так о нас с вами и подумала бы Галина Андреевна, будь мы знакомы. Но вас, дорогие мои, бог избавил, а я уж понесу угрозу дальше. Что поделать? Неблагодарная стезя.

– Мужчина, – Людочка уже прижималась к Байтемирову и гладила его руку, – а чем вы заняты сегодня вечером? Надоел мне ваш Самсонов. И потом… эти манящие намеки на таинственные перерывы…

Смех грянул с новой силой.

– Ну, Людка, допрыгаешься, – освобождаясь от плена, пробормотал тот.

– Ой, помогите допрыгаться Дульсинее, мой Дон Кихот! – женщина достала платок и, сделав шаг назад, помахала гостю.

– Прямо целый спектакль развели, – Байтемиров направился к выходу.

– Не целый, а дробный и вместе! – Толстова проскочила вперед и преградила дорогу, расставив руки в проеме дверей.

– Тимур Егорович! – громко сказала Елена, подойдя к ним с улыбкой, – надеюсь, вы не обиделись? На женские шалости? Ведь никто не балует нас вниманием в этих стенах. Огрубели. – Заведующая, усмехнувшись, глянула назад. – А мы действительно рады вас видеть. Особенно тебя, Тимур, – нарушив негласное табу, добавила она. – Ну кто кроме такого мужчины оценит тонкость юмора. Верно я говорю? – И опять повернулась к сотрудницам.

Начальница, Елена Борисовна Метелица – «уютная» женщина, приятная во всех отношениях, как заметил бы любой новый знакомый, не догадываясь, что за очаровательной внешностью, походкой и размеренностью в разговоре, скрывается буря, натиск, а порой и нескрываемое раздражение, была сегодня в хорошем настроении. Хотя правильный прямой нос, горизонт бровей под небрежной пепельной челкой, лишь подчеркивали дистанцию и вызов любому окружению.

Однако, дисциплинированность и разумность были главным достоинством женщины. Тем единственным, что и вложил в единственное чадо отец – Борис Семенович Метелица.

– Тимур, вы лучший! – Ирина Сергеевна, улыбаясь, подошла и поцеловала гостя в щеку.

Лицо того расплылось от удовольствия.

– А я все-таки болею томным вечером, – не удержалась Людочка, – и мы приглашаем отметить наш юбилей сегодня в кафе, так?.. – протянула она руку к женщинам, – то самое, у «Художественного».

– Так, так!

Елена, как заведующая кафедрой, просто обязана была сложить пазл до конца:

– Приглашение доставим в письменном виде, так что для подготовки встречи старшего преподавателя Толстовой время у вас будет.

Под хохот, но уже другого рода, мужчина покинул кабинет.

Вечером в зале бывшего ресторана «Арктика», столь любимого советскими офицерами в прошлом, и вовсе не потому, что русский мороз всегда по-особенному приветлив к подвыпившим лейтенантам, было шумно. Несколько похожих компаний, удобно откинув спины, отмечали примерно одно и то же и примерно одинаково.

– Дамы и господа! Дорогие гости! – симпатичный парень с гитарой появился на маленьком подиуме. – Разрешите от имени музыкальной группы «Плакучая ива» поздравить ваших, и не очень, женщин… с праздником на душе! Ибо прибыли вы к нам! Пойте, смейтесь и танцуйте вместе с нами! Пардон, я хотел сказать «пейте»… а первое вам устроит чудный баритон! Василий Рампов! Встречайте! Все зааплодировали.

Откуда-то сбоку появился невысокий худенький мужичонка, побитый уже годами, в красной бабочке наперекосяк, и низко поклонился. Микрофон при этом издал протяжный вой. В зале засмеялись.

– А «Плакучая ива», эт… из «Бриллиантовой руки»? – раздался чей-то пьяный голос.

– Если вам будет угодно, – снова поклонился Рампов.

– Тогда про «зайцев»!

– Извините, баритон желателен…

– А мы нальём!

Зал весело загудел.

Через минуту терпимо монотонный голос озвучивал что-то среднее меж ублатнённым историей родины шансоном и незатейливой попсой. Хотя для танцев музыка годилась лишь отчасти, столы значительно поредели.

К знакомой уже нам компании, между тем, добавились Виктор Бочкарев – альпинист, добряк и просто красавец, весельчак Самсонов, а также сравнительно новое лицо – младший научный сотрудник Эдик Птицын. Все уже были под «шафе». Вскоре за столом царила та фаза веселого настроения, в которой мужчины, и не только одинокие, до неловкости долго задерживают взгляд на дамах – ведь поворот головы уже требует усилий.

В нашем случае эту роль взвалил на себя именно Эдик, решив то ли обозначить достойность места за столом, а, может, и в жизни, то ли с какой иной, ведомой известной половине в известном состоянии целью. Он долго поедал Галину взглядом, а затем подсел, спросив разрешения позже, что было также объяснимо:

– Не возражаете?

Женщина кивнула. В это время Самсонов, поднимая очередной тост, оглядел стол ища поддержки:

– Я маленький тщеславный грызунишка науки… – начал он, но кто-то отвлек его.

Страницы: «« 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

«… Орден Ягов начал охоту за мной из-за ерунды, сущей безделицы. Судите сами: станут ли серьезные, р...
Не так давно ставшая независимой страна стремится освободиться от чужих военных баз, намеревается на...
На страницах данной книги рассматриваются наиболее популярные методы обучения попугаев разговору. Ка...
© 2007, Институт соитологии...
Учебно-методическое пособие позволяет самостоятельно подготовиться к экзамену по русскому языку, про...