Беспощадная толерантность (сборник) Дивов Олег

Анна Китаева

Окончательный диагноз

В пятницу я приперся домой с работы в девять вечера, голодный и злой. Ну, почему злой, это понятно. Начальник созвал нас на совещание за полчаса до конца рабочего дня, а затянулось оно на два с лишним часа. А почему голодный… Так по той же причине и голодный! Вообще-то наш маразматик со стажем так поступает три дня из пяти, Генка об этом прекрасно знает и ждет меня с горячим ужином.

Генка — это мой бойфренд, мы уже скоро год вместе. Кстати, надо не пропустить дату, купить ему что-нибудь подходящее — ну, серьгу там со стразиками или абонемент в салон красоты… Хотя нет, абонемент я ему вроде бы недавно дарил — в феврале, на день влюбленных. Или не дарил? Паршивая штука избирательная амнезия, надо бы ее скорректировать, только что мне достанется взамен?

Лифт со скрежетом раздвинул двери. Нашаривая ключ, я привычно потянул носом, пытаясь еще на лестничной площадке распознать, что у нас на ужин. Облом. Воняло горелой изоляцией, да еще как воняло! Стараясь больше не вдыхать, я торопливо отпер дверь, толкнул ее… и вот это номер! Дверь была закрыта изнутри на цепочку, и я как дурак ткнулся в нее лбом.

Я сразу понял, что дело плохо. Но не сразу понял, насколько.

— Генка! — крикнул я. — Ты чего чудишь? Открывай, это я! Быстрее открывай давай, фиг ли ты вообще закрылся? Эй, эге-гей, ау, ты где?

Мой бойфренд не спешил на зов, и мне пришлось дышать чем дают, то есть горелой вонью. Между прочим, ничем съедобным изнутри квартиры в дверную щель не пахло. Не ждал он меня, что ли? А может… Меня обожгло безумной догадкой: а если у него там любовник?!

Я взревел раненым слоном. Ну, или буйволом, не знаю. Во мне проснулась ревность — само собой, патологическая — и вытеснила все остальные чувства с рассудком заодно. Я попытался сорвать цепочку или выломать дверь, расшиб плечо и стал бешено оглядываться в поисках орудий взлома. Тут подлец Генка соизволил прибыть к двери. Он был в костюме, при галстуке и мрачно-решителен. Кажется, адюльтера в квартире не совершалось.

— Впусти! — тяжело дыша, потребовал я.

— Сначала пообещай, — мрачно сказал Генка. — А лучше поклянись.

— Чего-о? — возмутился я.

— Обещай, что меня не побьешь, — гнул свою линию Генка. — Тогда впущу.

— Да что случилось?!

Вообще-то я уже понял, что случилось. Но не хотел верить.

— А хотя ладно, бей, — безнадежно махнул рукой Генка. — Только не по лицу, Вадик, я тебя прошу.

Он откинул цепочку, распахнул дверь и попятился в глубь коридора. Я переступил порог, клацнул выключателем, шагнул к бойфренду — и лишь теперь, на свету, разглядел его опухшие от слез глаза в потеках туши и покрасневший нос.

Понимание обрушилось на меня, недвусмысленное, как кирпич.

— Ты от меня уходишь?

Генка всхлипнул и кивнул. Прозрачная слеза выкатилась у него из уголка глаза, скатилась по переносице и неэстетично повисла на кончике носа.

Противоречивые чувства боролись во мне. Хотелось одновременно избить гаденыша, прижать к своей груди жестом утешения, растерзать в клочья и серьезно, взвешенно поговорить за жизнь.

— А чего пожрать у нас есть? — спросил я и попал в точку.

В болевую.

Генка истерически разрыдался и с криком: «Тебе бы только жрать! Ты меня не любишь! Ты меня никогда не любил! Пельмени возьми в морозилке!» ломанулся в ванную.

Я вздохнул. Ну да, не люблю и не любил, это правда, чего уж там.

Пельмени шкворчали на сковородке, кухонный телевизор с отключенным звуком показывал на канале «Все краски радуги» попеременно то рожи, то жопы, а по бульканью воды в трубах было понятно, что Генка принимает ванну — надо полагать, со своей любимой лавандовой пеной.

Отвратительно.

То есть к лаванде у меня как раз претензий не было. Да и к Генке до сих пор тоже. Он меня в высшей степени устраивал как партнер. Отвратительно то, что теперь мне придется все менять.

Где я еще такого найду? Идеальный бойфренд. В квартире всегда тихо и чисто, на кухне порядок и вкусная еда… А главное, Генка стопроцентный гей, но притом импотент. А? В том-то и фишка! Ни баб он в дом не водил, ни мужиков, ни ко мне не приставал. Ну, там, обнять-поцеловать, утешить-приласкать — это от меня требовалось, но никаких постельных поползновений. Мы даже спали в разных комнатах, Генка — чтобы не расстраиваться, а я… ну, по большому счету, тоже чтобы не расстраиваться, хотя и в другом смысле, да.

И в социальной карточке у меня почти год был полный порядок — так, мол, и так, мазохист-романтик, проживает в однополом гражданском браке.

Все, накрылась наша идиллия.

Ах ты ж, крысу им в шлем!

Я вовремя спас пельмени от сожжения, выбросил в ведро пяток серьезно подгоревших, а остальные честно разделил на две порции. Настроение у меня было — хуже некуда. Сейчас бы пойти в кабак и надраться до лохматых чертей. Но алкоголизм мне скорректировали еще в начале зимы. И приступы немотивированной агрессии тоже сняли. А жаль. Взять бы да зарядить кому в рыло! Первому попавшемуся! А кто не спрятался, как говорится, я не терапевт. М-да, отличный вариант, но мне сейчас недоступен.

— Иди сюда, — позвал я Генку, который успел выбраться из ванной и мялся в коридоре. — Не буду я тебя бить. Да когда я тебя бил вообще? В декабре? Так это когда было!

— Давно… — мечтательно вздохнул Генка. — Хорошие были времена, да, Вадик?

Я поперхнулся пельменем.

— М-м-м!

— Хорошие, — убежденно сказал Генка. — Я тогда еще думал, что у нас с тобой всерьез и навсегда. Дурак был! Но счастливый.

— А теперь? — невнятно спросил я, прокашлявшись. — Теперь ты что? Умный и несчастный? Что с тобой случилось вообще?

— Теперь я педофил, — со значением сказал Генка. — Активный. То есть дееспособный. Больше никакой импотенции. На работу пойду, драмкружок в школе вести, с историческим уклоном. Пьесы будем ставить, древнегреческие…

Я нехорошо выругался.

— А что мне было делать?! — вдруг заорал Генка. — Ты думал, я бревно бесчувственное? Тебе на меня всегда наплевать было! А я-то старался, ужины тебе грел, икебану в прихожей сделал, в кружок вышивки записался! Ради домашнего уюта. А ты все Валерку своего вспоминал, чуть что… Валерку ты любил, всегда любил, до сих пор любишь, а меня? А меня — нет!

— Не смей ее называть Валеркой! — заорал я в ответ. — Она тебе не Валерка, а Валерия! Понял, ты?

— Ах, она-а… — картинно протянул Генка. — Ну конечно, как я посмел!

Я зарычал.

Генка победно ухмыльнулся.

А мне внезапно стало его жаль. И правда, что хорошего он от меня видел? Ни любви, ни ласки, одни бытовые придирки, даже подарки не от души, а по обязанности.

— Бедняжечка, — искренне сказал я.

Генка с визгом подскочил и неумело стукнул меня по шее.

Я дал сдачи, и мы слегка подрались. Потому что немотивированную агрессию мне стерли, но Генка-то меня мотивировал, да еще как! После мы убирали разбитую посуду и мыли пол от пельменей. Потом смотрели реалити-шоу «Только ты, а еще ты и ты», пили сладкий липкий ликер из Генкиной заначки и немного плакали.

Потом я ушел спать, а утром в квартире уже не было ни самого Генки, ни его вещей — только прощальная записка и пыльный уродливый веник в прихожей. Теперь я знал, что это называется икебана, а проку?

Прочитал я оставленное Генкой послание и выперся с горя в скверик рядом с домом.

Светило весеннее солнце, пели птички. В общем, хоть вешайся. Вот только с повешеньем я давно завязал. У меня вообще суицид плохо идет. И, спрашивается, что осталось мне в этой жизни? А? Кто ответит?

Тут я остановился и осмотрелся, будто в самом деле искал, кого спросить. В сквере поутру оказалось до фига народу. Перед клумбой две впавшие в детство бабульки одышливо играли в резиночку. На одной скамейке кто-то храпел. За другой скамейкой кто-то демонстративно прятался, вытарчивая головой в лыжной шапочке — онанист, вуайер, а может, геронтофил. По аллейке прогуливались юная девушка с вальяжным догом (интересно, кто он ей?), две однополые парочки в обнимку и одна разнополая за ручку, немолодой мужчина в черном плаще, черной шляпе, черных очках и черных туфельках на шпильках. Прямо на клумбе сидел очень толстый юноша с пакетом фаст-фуда на коленях и самозабвенно жрал.

Злая тоска вдруг накрыла меня, как океанская волна, с головой. Все и каждый в этом заплеванном скверике нашли свое место в жизни — и только я один не знал, что с собой делать. С горя я уселся на свободную лавочку, мстительно загородив обзор гражданину за ее спинкой, и уставился на девицу, что неумело косила под зоофилку. А ноги у нее красивые… Интересно, что будет, если я ей скажу комплимент? Пока я раздумывал, появилась девушка постарше, подхватила собачницу под руку, и подружки принялись целоваться взасос. И-эх!

Без комментариев.

Кто-то шмякнулся рядом со мной на скамейку. Я медленно повернулся и обнаружил в соседях немолодого мужчину во всем черном. Туфельки на шпильках были ему явно и оскорбительно малы, как башмачок Золушки ее сестрам. Усевшись, он высвободил пятки из туфель и не сдержал вздох облегчения. Я мысленно окрестил мужчину в черном Золушкой — наверное, потому что понятия не имел, как звали сестер.

— Я вас знаю, — понизив голос, сообщил мне Золушка.

Я пожал плечами.

— Вы купили квартиру в моем доме, — доверительно продолжал мужчина. — Причем еще до того, как я въехал в свою. Признайтесь, чего вам это стоило?

Квартира? При чем тут квартира? Я опешил и пропустил момент, когда надо было встать и уйти. Золушка цепко ухватил меня за локоть.

— Видите этих якобы гуляющих? — он перешел на свистящий шепот. — Это все маски, личины, подделка!

Я машинально кивнул, но собеседник вещал дальше на своей волне:

— Они здесь ради меня! Они охотятся за мной. Я, только я — предмет их сокровенных грез, их безудержного вожделения. Мне невозможно обрести покой нигде. Все взгляды на улице, в магазине, в метро обращаются на меня! И если я зайду в парламент, все отвернутся от спикера и президента. Я — Человек, Которого Хотят Все.

Мужчина сделал драматическую паузу. Я безуспешно пытался разжать его пальцы и высвободить руку.

— Увидев меня единожды, — проникновенно сказал Золушка, — люди становятся рабами желания видеть меня всегда. И многим недостаточно трансляции со скрытых камер моей квартиры. Назойливые обожатели караулят меня у подъезда, они ходят за мной по пятам и жадно лапают взглядами, ощупывают и домогаются.

Он картинным жестом сдернул с носа черные очки и заглянул мне в глаза.

— Вот вы, например…

Ну, знаете! Я изо всех сил ущипнул его за кисть руки, больно и с вывертом. Золушка ойкнул, но только усилил хватку и настойчиво продолжал:

— Хотя вы не такой, как все. Я ценю вашу многолетнюю верность мне и вашу уникальную скромность. Вы даже никогда не пытались заговорить со мной! Теперь я сам снизошел к вам. Можете признаться в том, как вы счастливы. Я разрешаю. Ну же!

У меня потемнело в глазах. Надо было сдержаться. Надо было. Ну, подумаешь, выслушать очередного маньяка, поддакивая ему, а когда он размякнет от внимания, освободиться и свалить. Что я, не умею? Еще как умею!

Я просто не стерпел на этот раз.

Они меня достали. Они все. А психопат в черном стал лишь последней каплей.

Ну, так я ему отплачу!

Свободной от хватки мужчины рукой я сам вцепился ему в отворот черного плаща.

— Ты мне не ерзай, виндюк кракнутый, — жарко выдохнул я в одутловатое лицо. — Следил за мной, да? Я тебя еще вчера хакнул. Щас все стравишь — явки, пароли, серваки…

Золушка резко побледнел, выпустил мой локоть и отпрянул. Черная ткань затрещала под моими стиснутыми пальцами. С мужчины слетела шляпа, обнажив неряшливую лысину.

— Й-я вас не знаю! — взвизгнул он. — Оставьте меня, пустите!

Но теперь уже я не хотел его отпускать. Боевое блаженное бешенство затопило мой слабый рассудок. Я изо всех сил встряхнул лысого, словно он был не человек, а манекен.

Золушка придушенно пискнул, пригнул голову и вдруг, дернувшись вперед, ловко саданул мне макушкой под подбородок. Лязгнули зубы, от боли в прикушенном языке у меня закрылись глаза и разжались руки. Когда глаза открылись, лысый уже скинул туфельки и удирал, сверкая босыми пятками. Развевающийся черный плащ смутно напомнил мне что-то из классического кино, но для экскурсов и аллюзий было не время.

В два прыжка я настиг врага и опрокинул наземь.

Адреналин пел в моей крови.

Я заломил лысому руки.

Он извернулся и оказался ко мне лицом.

О, сладкий восторг встречи с достойным противником!

Я надавил ему коленом на живот.

Он впился зубами мне в шею.

Мы ворочались на колючем гравии дорожки; над нами громко кричали люди и оглушительно лаял дог; а вдалеке уже слышался всепроникающий вой сирен. К нам спешила бригада службы социальной стабильности.

Доктор поднял на меня добрые усталые глаза. В них читалось бесконечное терпение и вселенская собачья печаль.

— Ну что, социально неадаптированный, — сказал он. — Какие у нас проблемы на этот раз?

Я его знал. То есть доктора. То есть я его знал по-настоящему, это не паранойя взыграла. И он меня знал, очень хорошо и очень давно. Лет двадцать назад мы учились в одном классе. Играли в одном дворе. Ходили на один каток. И жизнь тогда была совсем непохожей на нынешнюю.

В те далекие дни нас назвали бы друзьями. Но сейчас в списке утвержденных Конституцией и одобренных к использованию патологий дружба не значилась.

Я поерзал на стуле. Как всегда, после уколов жутко чесалась задница. А свежевыбритые для мнемошлема виски свербели от жирной фуллконтактерной мази.

— Жора, — жалобно попросил я, — давай по-человечески, без этих ваших профессиональных закидонов.

Доктор сморщился.

— Не могу, Вадим, — сказал он. — Я ведь тоже скорректированный. У меня служебная этика в предпрограмме.

— А ты кольнись, — посоветовал я. — А потом мнемонись. Поговорим хоть раз нормально, без программ.

— Социально неадаптированный, — сурово сказал доктор. — Вы в курсе, что предлагаете мне совершить служебный проступок?

— Проступок — не преступление, — пробормотал я. — Плохо мне, Жорка. Даже хуже, чем плохо. Честно говоря, мне полная икебана.

Доктор вздохнул. Поднялся со стула, обошел стол, закрыл изнутри дверь на ключ, а ключ оставил в замке.

— Подожди немного, — попросил он.

Я встал, подошел к окну и стал через зарешеченное окно смотреть на больничный двор. А потом перевел взгляд на синее-синее небо, которое начинало уже по-вечернему темнеть, обретая особенную глубину красок. Вот так, укололи раз, укололи другой — и день прошел незаметно… Впрочем, какая разница? Утро вечера не лучше. Так я стоял, слушал, как Жорка за моей спиной возится с мнемошлемом, и ни о чем не думал.

— Кофе будешь? — спросил Жорка через какое-то время.

— Буду, — я обернулся. — А выпить нет?

— Вчера все допили.

Жора поднял на меня взгляд. Глаза у него по-прежнему были добрые и усталые, и терпения в них не убавилось. Только прибавилось тоски.

Он сочувствовал мне под психокоррекцией. И теперь, когда коррекция была снята, он по-прежнему сочувствовал мне. И не потому, что знал с детства. Надо полагать, он сочувствовал каждому из своих пациентов.

Мой школьный друг был врачом милостью божьей и очень хорошим психопатологом. Стыдно сказать, в этот миг я ему позавидовал. Потому что у него было прекрасное место в нашем новом мире. В отличие от меня.

— Ну что с тобой делать, Вадик?

Пока я изучал Жорку, он, судя по всему, изучал меня. Нет, все-таки психиатр — это диагноз.

— Не знаю, — сказал я. — Не могу я так. Сил моих больше нет. Какой-то я агрессивный стал, выше заданных параметров. И каждую ночь Валерия снится. Такой снится, как была, когда мы только-только с ней поженились. Помнишь, какие мы были влюбленные? А теперь меня сны-воспоминания изводят, и никакая амнезия их не берет! И ведь наяву я прекрасно помню, что она уже много лет как мужчина, а засну — и вижу ее как тогда, в летнем платьице…

Тут у меня перехватило горло, и несколько минут мы молчали.

— Да, ты ж еще не знаешь, — я криво улыбнулся. — От меня бойфренд ушел. Вместо гея-импотента заделался педофилом. А поскольку я давно вышел из нежного и трепетного возраста… короче, гуд бай, май лав.

— Знаю, — вздохнул Жора. — Я сам твоего Генку корректировал. Это как раз ты не знаешь. Готовится поправка к Конституции. Стабильные семьи скоро перестанут считаться социально приемлемыми. Пришла неофициальная разнарядка на район — не больше пятнадцати процентов постоянных связей, независимо от пола и количества супругов. А также возраста и видовой принадлежности.

— Так что ж ты нас! — Я чуть не закричал, но сдержался. Только кулаки стиснул. — Не мог на ком-нибудь другом отыграться?

— А кого брать? — Доктор посмотрел на меня больными собачьими глазами. — Кого, Вадик? У меня на участке постоянных семей двадцать пять процентов, это же катастрофа! Завотделением в крик, и я его тоже понимаю. Но и ты меня пойми! Вот у меня две девчонки, десять лет вместе, друг без друга жить не могут, все коррекции в комплекте берут — ну, там, садо и мазо, или копрофилия и… ладно, это служебное. Так что мне — их разлучить? А вот еще семейка, там вообще на грани неадаптации, разнополая, трое маленьких детей, все свои собственные… Этих разделить, да?

Доктор сорвался на хриплый шепот.

— Про вас с Генкой, ты извини, я точно знал, у вас никакой любви не было, да и физических отношений тоже. Так, встретились два одиночества… А ты, ты вообще знаешь, что я себя тоже скорректировал? Что я свою Маньку собственными руками в приют сдал? Пять лет! Пять лет, и она меня ни разу даже не боднула, только ластилась. К-козочка моя…

Жора уронил голову на руки и разрыдался. Я потрясенно молчал.

— Прости, — сказал я, когда мне показалось, что Жорка выплакался. — Прости, что я тебя так. По живому.

— А-а, — доктор махнул рукой и потянулся за кофе. — Я знал, что так будет. Давно коррекцию не снимал. Год, наверное. Напряжение накапливается, а потом разрядка. Это как нарыв вскрыть — больно, но полезно. Ничего. Главное — понимать, что происходит.

— Вот я как раз и не понимаю, — глухо сказал я. — Не могу понять, как мы дошли до жизни такой.

— Как, как. При помощи этой штуки, вот как.

Жора взял со стола мнемошлем, повертел в руке и заглянул ему в глухое забрало.

— Бедный Жорик, — сказал я. И в ответ на его вопросительно поднятые брови честно выложил ассоциативный ряд:

— Шекспир, «Гамлет», кладбище, череп, мысли о смерти…

— Не раскисай, Вадим, — жестко сказал доктор. — И вообще давай работать. Надо подобрать тебе устойчивую коррекцию, хотя бы на полгода. Что-нибудь из пассивного ряда, а? И можно опять попробовать фетишизм, в прошлый раз неплохо прошло. У тебя вещи Валерии еще остались?

Я не слушал. Меня вдруг понесло.

— Да ты пойми, я не хочу никаких коррекций! У меня здоровая психика, в ней не приживаются патологии. Мне от них плохо. Почему я не могу быть таким, как я есть? Ведь сказано в Конституции: «Сексуальным и психопатическим меньшинствам — равные права!» Вот я и есть это самое меньшинство! Я гетеросексуал и однолюб, нас таких мало. И я хочу, чтобы меня не трогали! Пусть социум отстанет от меня, отстанет, отстанет!

— Вадик, замолчи! — Жора заметно побледнел. — Такого нельзя говорить никому и никогда. Постой, может, у тебя плохо снялась прошлая коррекция? Остаточные явления? Паранойя, мнительность, избыток агрессии… ну конечно! Дай я тебя подправлю…

Доктор потянулся к мнемошлему.

Я вскочил.

— Не подходи ко мне с этой штукой!

Жора демонстративно скрестил руки на груди и покачал головой.

— И вот ты говоришь, что ты нормальный, — тихо и укоризненно сказал он. — Психика, Вадик, очень хрупкая вещь. А кто возьмется судить, что есть норма? И если кто-то возьмется, что вырастет из его суждений? Толерантность превыше всего. Ты часть социума, Вадик. Ты должен подчиниться. Мы живем в очень гуманном обществе.

— «От каждого по способностям, каждому по диагнозу», — процитировал я с горечью в голосе. — «Психопат — это звучит гордо».

— Было еще такое понятие, как политкорректность, — заметил доктор. — Еще до изобретения мнемошлема. Так мы и двигались, от корректности к коррекции.

Мне вдруг стало холодно. Запредельно холодно, как будто меня уже вышвырнули на орбиту, в космическую мерзлую пустоту. Стало нечем дышать, словно воздух примерз к легким. И я понял, что принял решение. Давно принял, но понял только сейчас. Наверное, для меня все кончилось еще тогда, много лет назад, когда Валерия сменила пол. Ерунда, казалось бы. Кто мне мешал любить ее как мужчину? А я не смог. Ни полюбить, ни разлюбить. Ни смириться, ни взбунтоваться.

В этом всем было что-то невыносимо неправильное, но я не мог понять, что. И уже не хотел понимать.

— Жора, — сказал я глухо. — Ответь мне на последний вопрос. Какой у меня предварительный диагноз?

— Ты же сам знаешь, Вадик! — Жора поднял перед собой ладони — то ли успокаивая меня, то ли защищаясь. — Ты же умный, у тебя по сей день IQ больше ста, никакие коррекции не берут. Ты об этом не спрашивай, Вадик. Не надо.

Я внезапно осип, губы пересохли. Я попытался заговорить, и слова мерзко зашелестели на губах, но наружу не вышло осмысленных звуков, лишь какой-то змеиный шип. Я прокашлялся.

— Вадик, нет! — Жора понял, что я хочу сделать. — Молчи, не смей!

Громко и отчетливо я произнес, и диктофоны врачебного кабинета зафиксировали каждое мое слово:

— Я требую реализации своего неотъемлемого конституционного права. Права на окончательный диагноз!

Меня везли по коридору, примотанного к каталке, и надо мной мелькал убогий больничный потолок, а почему-то казалось, что я вижу небо и звезды. В ушах продолжал эхом отдаваться шепот друга: «Ну зачем, Вадик, зачем? На что ты надеялся? Что ты хотел доказать? Ты же умный, Вадик, ты же все знал!»

Окончательный диагноз:

«Социальной адаптации не подлежит.

Конституция гарантирует вам пятнадцатиминутный запас воздуха.

Вы можете взывать о помощи, молиться, звать маму, требовать адвоката.

Рекомендовано воздержаться от заявлений, призванных разжигать войну; межнациональную или религиозную рознь; расовую, гендерную или сексуальную нетерпимость. Все равно никто не услышит».

— Все системы в норме. Маршевый двигатель — старт!

— Поехали!

Кирилл Бенедиктов

Чудовище

Полиция продолжает поиски так называемого «чудовища из Бутово», терроризирующего столицу. По мнению главы департамента полиции, лицо, страдающее биполярным эффективным расстройством, может быть задержано до конца этой недели.

Женя вздохнуло и приглушило звук телевизора. Новости о страшном существе из Бутово уже давно перестали быть новостями. Да и к самому округу Бутово это существо отношение имело теперь лишь постольку-поскольку. Действительно, первые свои жертвы оно находило именно там — на улице Кадырова и Аллее Мамая, бывшей Дмитрия Донского. Но после того, как в округе был введен режим максимальной заботы о населении, чудовище покинуло Бутово и принялось рыскать по столице, руководствуясь лишь ему одному понятными мотивами. Полиция сбилась с ног, пытаясь вычислить, где оно нанесет очередной удар, но до сих пор все усилия были тщетны. Почти каждый день поступали сообщения о новых жертвах — их под прицелом телекамер грузили в белые фургоны «Скорой помощи» и увозили в загородные центры реабилитации. Назад, насколько было известно Жене, не вернулся еще никто.

Настроение у Жени испортилось. Вечно в новостях показывают один негатив. Как будто и без того жизнь — сплошная малина с сахаром.

Малина, кстати, это мысль, подумало Женя. В морозилке лежал спрессованный брикет голландского ягодного ассорти. Если разогреть его в микроволновке и полить взбитыми сливками из баллончика, получится вполне приличный десерт. А через полчаса начнется новая серия «Хранителей Закона», там, в отличие от информационных программ, стражи порядка всегда находят преступников и побеждают их. Так что вечер еще можно спасти.

Женя, потягиваясь, поднялось с дивана и направилось на кухню. Из холодильника тянуло сладковатым неприятным запашком, да и брикет с одного бока немного размок — видно, ночью опять отключали электричество. Последние полгода такое случалось нередко — на работе шептались, что столичным электростанциям не хватает топлива и зимой будут отключать не только свет, но и горячую воду. Вроде бы сибирские нефтяные месторождения почти истощились, а контракты с Европой подписаны на десять лет вперед, так что экономить приходится на своих. А уголь чуть ли не весь продают китайцам…

«У, узкоглазые твари!» — подумало Женя и тут же устыдилось: даже про себя так говорить нехорошо. А уж если произнести подобное вслух, можно нарваться на крупные неприятности. Как это случилось с секретарем из аппарата руководителя управления, в котором трудилось Женя. На корпоративе несчастное существо рассказало анекдот, в котором фигурировало смешное слово «черножопые». Кто-то, разумеется, тут же стукнул начальству, и секретаря уволили на следующий день по страшной 382-й статье. Теперь, наверное, просит добровольной социальной поддержки на площади Трех вокзалов.

Нет, Женя никогда себе такого не позволит. Оно очень осторожно, очень внимательно к мелочам. Не говорит лишнего, вообще старается больше слушать, а рот открывать только по делу. Поэтому в свои двадцать шесть лет уже занимает должность главы юридического отдела и получает очень приличную зарплату. Живет в маленькой, но собственной квартире почти в самом центре столицы, в Новогиреево. Ездит на новенькой «Тойоте», пусть и собранной в Китае. Встречается с модным адвокатом, которое ведет самые громкие дела и постоянно мелькает на телеэкране. Любое другое существо было бы счастливо и довольно жизнью. А вот Женя почему-то мается.

Микроволновка негромко звякнула, и в ту же секунду, словно отвечая на ее зов, где-то в прихожей заверещал брелок автомобильной сигнализации. Женя выглянуло в окно — у припаркованной возле помойки «Тойоты» дергались какие-то черные фигуры, кажется, там шла драка. Впрочем, с высоты семнадцатого этажа сложно было разглядеть все в деталях. Но машина — и это Женя видело четко — покачивалась и жалобно мигала фарами.

«Надо вызвать полицию! — мелькнула мысль. — Но пока они зарегистрируют вызов, пока приедут — от «Тойоты» одни колеса останутся».

Сигнализация продолжала пищать. Женя бросилось в прихожую, путаясь в рукавах, натянуло куртку, лихорадочно втиснуло ноги в кроссовки. Выскочило на лестничную клетку, нажало кнопку лифта. Повезло — дверцы открылись сразу же, видно, кто-то из соседей только что приехал.

В просторном холле подъезда, за пуленепробиваемым стеклом, сосредоточенно решало кроссворд менеджер домовой безопасности Дробязго — огромное, обрюзгшее существо с багровой физиономией человека, имеющего проблемы с потреблением спиртосодержащих напитков. Женя вытащило из кармана куртки крупную купюру и, приложив ее к стеклу, забарабанило кулаком в дверь.

— Уважаемое! Помогите, пожалуйста! Там, во дворе, мою машину ломают!

Дробязго, близоруко прищурившись, уставилось на купюру.

— Кто ломает? — недоверчиво спросило оно.

— Какие-то хулиганы, — выпалило Женя и тут же поправилось: — Лица с альтернативной моделью поведения. Прошу вас, помогите!

— А почему это я? — недовольно пробурчало Дробязго. — Моя зона ответственности — дом и подъезд. А машина у вас во дворе стоит.

— Ну, вы же такое внушительное! Вы только появитесь, у них сразу охота пропадет… это… альтернативно себя вести. А я отблагодарю, не сомневайтесь…

К первой купюре присоединилась вторая. Дробязго тяжело поднялось и вывалилось из своей бронированной конуры.

— Пойдемте, чего уж там. Только быстро, и чур — никому ни слова, что я пост свой оставило…

Вслед за менеджером Женя выскочило на улицу, под противно моросящий мелкий осенний дождик. «Тойота» стояла в самом дальнем конце двора, и возле нее действительно толкались и орали друг на друга на каком-то гортанном наречии четверо коренастых смуглых существ. Одно из них спиной упало на широкий капот «Тойоты» и попыталось ударить ногами другое, вовремя отскочившее в сторону.

— Ну, — сказало Дробязго, останавливаясь, — это же кавказороссияне! Я с ними связываться не стану, потом по судам затаскают…

«Вот незадача, — подумало Женя. — Нет чтобы какие-нибудь бомжи… в смысле, люди с нестандартным подходом к выбору жилищных условий!»

— Ничего вам не будет, — горячо зашептало Женя, — вы же моего друга знаете, Валю? Оно адвокат известный, если что, отмажет вас…

И сунуло деньги в широкий карман Дробязго. Это решило дело. Из другого кармана Дробязго извлекло никелированный травматический пистолет и несколько раз оглушительно выстрелило в воздух.

— А ну, самки псовых, — рявкнуло оно страшным голосом, — выметайтесь с муниципальной территории на корень многолетнего травянистого растения семейства капустных!

Смуглых смыло. Правда, перед тем, как исчезнуть, одно из них с досадой врезало кулаком по багажнику «Тойоты», от чего машина завопила еще жалобнее. Женя опасливо приблизилось к автомобилю — видимых повреждений нет, и на том спасибо.

— Ну, все в порядке? — нетерпеливо прикрикнуло Дробязго. — Мне тут некогда с вами под дождем мокнуть…

На радостях Женя добавило к его гонорару еще одну радужную бумажку. «Ничего, — подумало оно, — не обеднею. А хорошие отношения с такой важной персоной, как менеджер домовой безопасности, дорогого стоят…»

Поднимаясь к себе на семнадцатый этаж, Женя с удивлением осознало, что от недавнего унылого настроения не осталось и следа. И машину удалось спасти, и хулиганов прогнать. А впереди — вкусный ужин и любимый сериал. Что может быть лучше?

В комнате по-прежнему бубнил телевизор. И, кажется, опять криминальные новости. Ну уж нет, хватит на сегодня негатива, решительно сказало себе Женя и, щелкнув кнопкой пульта, выключило звук.

И тут же застыло, парализованное страхом, с дурацким пультом в руке. Эх, если бы вместо этого пульта был пистолет!

За спиной Жени что-то двигалось. Что-то чужое. Оно двигалось очень тихо и осторожно, но у Жени был идеальный слух.

Женя сделало самое глупое, что только могло. Обернулось и завопило:

— Кто здесь???

На кухне что-то опрокинулось и загремело. В дверном проеме возник огромный силуэт с ножом в руке. Женя, чувствуя, как отнимаются от страха ноги, швырнуло в силуэт пультом. Судя по звуку, попало.

— Мать твою, — удивленно вскрикнул чей-то грубый голос. — Больно же!