Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро Бревер Адам

Когда она маленькой девочкой бывала в церкви, то подсовывала под себя руки, чтобы не снять ненароком одежду. С этим желанием она боролась всю сознательную жизнь. Оно преследовало ее даже во сне. Как искупление? Месть? Уязвимость? Или, быть может, потребность показать себя такой, какова она на самом деле?

В одном из отчетов ФБР о Мэрилин Монро, датированном 6 марта 1962 года, говорится, что объект «ощущает себя отвергнутым секс-символом».

1937-й: дом Иды Мартин, Комптон, Калифорния

Тебе следовало бы повесить его прямо над кроватью – лучше места не сыскать, но стены там голые, на них нет ни единой отметины, даже крошечного отверстия, а просить кого-то об одолжении тебе не хочется, потому что это твой первый день здесь, и все такое, и вообще – ты чувствуешь, что вряд ли когда-либо о чем-то попросишь, сколько бы дней здесь ни провела. Поэтому ты берешь тот номер журнала «Time» с Кларком Гейблом на обложке и прячешь под подкладку в своем чемодане – пусть будет там, и ты всегда, при желании, сможешь на него посмотреть. Этот журнал у тебя уже почти год, переезжает вместе с тобой из одного дома в другой. Журнал, вместе со многим другим, подарили соседи Годдардов, сказав, что уже прочитали его, но ты и сейчас не можешь представить, как у кого-то могло возникнуть желание расстаться с чем-то столь особенным. При мысли о том, что он всегда с тобой, что смотрит прямо на тебя, вскинув голову, с несколько озабоченной улыбкой, ты чувствуешь себя спокойнее.

С самого своего рождения ты моталась между двумя домами – матери и приемной семьи Болендеров; потом были Годдарды в Ван-Найсе, сиротский приют в Лос-Анджелесе, снова Годдарды – и вот ты здесь. А тебе ведь всего лишь одиннадцать! Но, возможно, оно и к лучшему. То, что ты в Комптоне. Неподалеку от Хоторна, где прожила дольше всего. Но чуть подальше от Норуолка и больницы твоей матери, в чем, быть может, есть свои плюсы – так она, по крайней мере, не нагрянет внезапно и не сделает ничего такого, чтобы тебя унизить. К тому же ты живешь в семье – с миссис Мартин, ее дочерью Олив и детьми последней. Когда тебе впервые сказали, что ты переезжаешь к миссис Мартин и ее семье, все называли твою двоюродную бабку не иначе как тетушка Ида. Но когда ты вошла в бунгало и увидела ее, стоящую решительно под свисающим со стены распятием, готовым, казалось, сорваться и повиснуть в воздухе над твоей головой, ты поняла, что никогда не сможешь обратиться к ней «тетушка Ида», только «миссис Мартин». И хотя она будет настаивать на том, чтобы ты называла ее именно так – тетушка Ида, – ты не сможешь пересилить себя и будешь обращаться к ней только как к «миссис Мартин».

В сиротском приюте ты жила по установленным там правилам. Здесь ты чувствуешь себя так, словно есть лишь одно-единственное правило – Библия. Как и во всех прочих домах, у тебя есть небольшая спаленка, обставленная самым необходимым, единственное место, где ты можешь побыть наедине с собственными мыслями. Но стоит переступить порог этого дома, и ты становишься легкомысленной и забывчивой, а кому-то даже кажешься слабоумной. Цель у тебя всегда одна: покончив с рутинными домашними обязанностями, убежать в свою комнату, где можно вытащить ту обложку журнала «Time» и долго-долго смотреть на нее, веря, что это – дверь к чему-то лучшему.

Ты сидишь на краешке его кровати. Кузен Бадди, словно оказывая честь, пригласил тебя в свою комнату. Ты стараешься избегать его с того самого дня, как поселилась в этом доме. Быть может, он выглядит слишком радушным, а единственное, чему ты научилась за годы скитаний, это не доверять тем, кто чересчур радушен. Особенно мальчикам. Но его приглашение подано как нечто особенное: теперь, по его словам, он относится к тебе, как к члену своей семьи. Говорит умные слова, всего парой предложений дает понять, что ты заслужила его внимание, и внезапно ты ощущаешь прилив гордости. Всего на миг ты забываешь, что никогда не стремилась к его обществу. Хотя он уже подросток, Бадди носит то, что требует бабушка, – брюки-хаки и строгую белую рубашку. И то, и другое всегда выглажено. На тебе – платье, длинное, опускающееся ниже лодыжек. Миссис Мартин говорит, что носить что-то другое – значит искушать дьявола. Ты не уверена насчет дьявола, но Бадди в твою комнату никогда не войдет. Она слишком детская. Слишком скромная и непритязательная. Вот у него – комната молодого человека. И все равно в ней стоит какой-то мальчишеский, спертый, солоноватый запах, настолько тяжелый, что не помогает даже открытое окно. Вообще-то его комната выглядит чистой и опрятной – другого миссис Мартин и не потерпела бы. Несколько раз в день она проходит мимо, заглядывая в приоткрытую дверь, ворчливо напоминая, что чистота – залог благочестия. Но с кровати, на которой ты сидишь, нетрудно заметить признаки беспорядка. Кучка грязных носков. Комочки пыли. Скомканные бумажки. Все это – в углах, там, куда никто не заглядывает.

– Не бойся, – говорит он. – Я же сказал: здесь ты в полной безопасности.

– Я и не боюсь.

Что еще ты можешь сказать?

– О, могу поспорить, что в глубине души ты такая же нервная, как и твоя мать.

– Я не боюсь, – повторяешь ты шепотом, глядя прямо на приоткрытую дверь – вдруг миссис Мартин вздумается заглянуть в комнату еще раз?

– Да не волнуйся ты так, – говорит он. – Это нормальный дом. Моя бабушка уверена, что нас защищает Господь.

Он вытягивает руку и сдавливает тебе плечо. На секундочку у тебя возникает ощущение, что у него вполне хватит силы сломать кость…

– У нас тоже нормальный, – отвечаешь ты.

– Говори, пожалуйста, громче. Я тебя почти не слышу.

– Просто у нас с мамой была черная полоса. Так бывает.

Ты дергаешь плечом, но он не убирает руку.

– Черная полоса, – повторяет Бадди с неприятным, немного ханжеским и злобным смешком. – У нас здесь черных полос не бывает. У нас всегда все тип-топ.

– Я скоро вернусь домой. Как только мама сможет вернуться к работе. – Ты передвигаешься ближе к краю кровати, в душе надеясь, что просто свалишься на пол. – Знаешь, она работает в Голливуде. Над фильмами.

Он подсаживается ближе.

– Монтирует фильмы. Редактирует. А еще она знает многих звезд. Она там в самой гуще всего. Так что все будет в порядке.

Его рука сползает с твоего плеча на грудь; от твоей кожи его ладонь отделяет лишь ткань твоего платья. У тебя только начала формироваться грудь, и ты почти не трогаешь себя там – она еще как будто и не твоя. Но его руки уже на ней. Вначале ты просто смотришь на все это, словно откуда-то сверху, но потом тебе делается не по себе, словно на твоей коже образовался ледник, и при этом ты так горишь изнутри, что лед почти тотчас же тает, стекая холодным потом; живот сводит, и ты боишься, как бы тебя сейчас не вырвало. Но отвратительнее всего – и оттого совсем уж непонятно, – что Бадди при этом выглядит простодушным и чистосердечным, как будто он – воплощенная доброжелательность. И когда его руки перемещаются к низу твоего живота, ты думаешь лишь о том, что хочешь быть дома, но каков он, этот твой дом, представить не можешь, и потому лишь пытаешься отодвинуться от него – медленно, дюйм за дюймом, пока наконец кровать не кончается и ты не падаешь на пол.

В воскресенье миссис Мартин принаряжает тебя, и ты уже не одиннадцатилетняя девочка, но уменьшенная копия пожилой богомолки, бесформенной и бесполой. Чулки до самого верха. Черные туфли, слишком тяжелые для ходьбы. Наряд, вполне подходящий для церкви, куда тебя и ведут. Она говорит, что тебе это нужно. Ей не нравится, что ты была замкнутой в последние два-три дня. (Тебе кажется, что это, скорее, завуалированный намек на твою мать, нежели подозрение, что под ее крышей могло случиться нечто ужасное.) Затем она поправляет себя: нам всем, мол, это нужно. Только так мы можем прийти к благочестию. (Возможно, она все же кое о чем подозревает…) Ты спрашиваешь, пойдет ли с вами Бадди, и она бормочет, что нет, у его матери, мол, на него другие планы, и ты не спрашиваешь какие, а она не удосуживается объяснить, и ты чувствуешь облегчение, потому что, если бы он пошел, тебе пришлось бы сидеть рядом с ним на церковной скамье.

Ты знаешь, что должна рассказать. Рассказать ей всю правду о том, что сделал Бадди. Но ты не знаешь как. И потом: вдруг ей и так уже все известно, хоть она и не подает виду?

Сидя рядом с тобой на скамье, она наклоняется и отрывистым шепотом требует, чтобы ты скрестила ноги. «Воззови к Господу – и будешь услышана». И она советует тебе опускать голову, когда улыбаешься. А когда идешь там, где много людей, надо смотреть вниз, себе под ноги, или на какой-нибудь предмет впереди. Зрительный контакт может передать неуместное сообщение. «Не стоит расслабляться только потому, что это церковь», – говорит она. Искушение повсюду, и оно постоянно тебя испытывает, а где еще испытывать искушением, как не в молельном доме? Когда ты поднимаешь голову и киваешь, показывая, что все поняла, она шлепает тебя по колену тыльной стороной ладони и шипит сквозь зубы: «Разве я не говорила тебе опускать голову?»

Пастор стоит перед прихожанами, вознося молитву во спасение души. Он небольшого роста, худощавый, но кажется огромным, возвышаясь в своей рыжевато-коричневой накидке с амвона, тогда как его синий галстук указывает вниз. «Избавление от греха, – изрекает он в конце, – наш единственный шанс». Голос у него громкий, ревущий, он расхаживает взад и вперед, проплывает из стороны в сторону, но где бы он ни находился, его голос нацелен прямо на тебя. И ты все принимаешь близко к сердцу. «Нам всем следует подумать над тем, как мы можем исправить ошибки, которые совершаем. А как узнать, что вы совершили ошибку, сделали ложный шаг? В ваших ногах усталость. Они начинают гореть, и нам всем известно это ощущение, идущее вроде как откуда-то снизу. Так и есть. Каждая наша оплошность на шаг приближает нас к дьяволу. А чем мы можем ее исправить? Избавлением от греха. Сказано ведь в Псалтыри, в псалмах 24:4–5: «Лишь тот, кто чист руками, сердцем непорочен, кто Именем моим не клялся зря и ложных клятв не приносил, получит он от Господа благословенье и милость от Всесильного, Спасителя его». Или, как говорят святые отцы в «Деяниях святых апостолов»: «Открыть глаза им, чтобы обратились они от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение от грехов и жребий с освященными». И ты чувствуешь, как все твое тело дрожит. Он знает не только все твои мысли, но и в чем заключается для тебя избавление. И у тебя возникает импульсивное желание сбросить с себя все те одежды, в которые облачила тебя миссис Мартин, и сидеть голой, чтобы прощение омыло тебя всю, чтобы принять спасение и, может быть, любовь. «Есть лишь одно место, где вы можете получить вечное избавление от греха, и вам всем придется проникнуть через эти ворота в одиночку. Но вы не сможете это сделать, если в ваших ногах дьявольское жжение, а потому вам всем придется поверить мне: омыть их можете лишь вы сами. И это неопровержимый факт».

Из церкви ты выходишь воодушевленной. Теперь ты знаешь, что должна делать, и это придает тебе сил. Пастор стоит в дверях, обмениваясь рукопожатиями с прихожанами. Снаружи ярко светит солнце, но лучи его останавливаются на пороге, не проникая в неф, куда через витражное окно пробиваются лишь искорки света, рисуя ромбовидные узоры на темном деревянном полу. Священник пожимает руку твоей двоюродной бабке.

– Рад вас видеть, миссис Мартин, – говорит он.

– Такая проникновенная речь! – отвечает она.

– А это еще кто у нас?..

Она представляет тебя. На всякий случай объясняет, что ты живешь у нее по необходимости, что это ненадолго, только пока лечится твоя мать. И тебе не совсем понятно, почему она делает упор на эту кратковременность твоего пребывания в ее доме – то ли потому, что нечто в тебе ее смущает, то ли потому, что она умышленно умаляет свое милосердие. Пастор берет твою руку в свои в знак приветствия. Ты вся заливаешься румянцем от смущения, и жар пронзает тебя до пяток. Тебе кажется, что он догадался о твоем желании обнажиться и даже увидел тебя голой, словно просветил насквозь своей силой, подобной рентгеновским лучам. Тебе остается только (помня о сказанном миссис Мартин) потупить глаза и смотреть вниз, себе под ноги.

Миссис Мартин улыбается священнику и кладет руку тебе на плечо, сжимая его с той же силой, что и Бадди несколькими днями ранее. Она обращается к тебе, но смотрит прямо на пастора:

– Не хочешь ли сказать что-нибудь, дорогая?

На ум ничего не приходит. Ты подыскиваешь слова, словно дар речи – это нечто совершенно для тебя новое; они оба ждут. Она вновь сжимает тебе плечо, и ты машинально выдавливаешь из себя:

– Спасибо.

– Я помолюсь о твоей матери, – говорит он, – но, надеюсь, ты сама будешь управлять жизнью, честно и верно… Помни, что сила Господа будет поддерживать тебя до тех пор, пока ты живешь праведно. – Он поворачивается к твоей двоюродной бабке. – Да благословит вас Бог, миссис Мартин. Продолжайте распространять слово Божие и живите по нему.

– Аминь, – говорит она. – Аминь.

На обратном пути все молчат. Ты смотришь на фруктовые сады за окном, думая о том, как лучше всего сказать ей о Бадди. Ты собираешься сделать это сразу же по возвращении, пока Бадди и его матери нет дома, а миссис Мартин пребывает на пике своего благочестия. От всех этих мыслей у тебя немного пересыхает во рту, и голова идет кругом. Но за тобой – сила Господа! И ты должна иметь чистые руки и непорочное сердце.

Сначала она закатывает тебе пощечину. Затем говорит, что ты омерзительна и она не потерпит подобных разговоров в своем доме. Возможно, ты и говоришь подобным образом со своей матерью, но только не в ее доме. Ты стоишь посреди гостиной, у тебя горит лицо и дрожат губы. Она расхаживает вокруг тебя, то смыкая, то размыкая руки, и ты слышишь ее дыхание так, словно сама сидишь где-то в глубине ее легких. Потом она, громко топая, уходит в кухню, но почти тут же возвращается и снова ходит кругами. Делает три круга. Ты едва стоишь на ногах, но не падаешь, потому что слишком легкая. И ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы стать невидимой (сжимаешь кулаки, зажмуриваешься, собираешь всю свою волю), но когда смотришь вниз, то видишь свои пальцы, вцепившиеся в манжету платья, которое она на тебя напялила. А потом она исчезает в своей спальне. Ты остаешься одна в гостиной. (Быть может, впервые ты одна где-то еще в этом доме, помимо своей комнаты?) На какое-то мгновение ты расслабляешься, опускаешь плечи. В голове проясняется. Ты делаешь глубокий вдох, и вместе с ним к тебе возвращается немного жизни. Все будет в порядке. Шок уже прошел. Ты говоришь себе это снова и снова. Но тут ты слышишь шаги из спальни. Половицы не просто поскрипывают – они стонут и чуть ли не трещат. Ты вновь устремляешь взгляд в пол. Не смеешь смотреть на нее. Надеешься, что она пройдет мимо. Но она опять начинает расхаживать вокруг тебя. Кружит и кружит. Наконец, останавливается у тебя за спиной. Что-то бормочет. Снова и снова. Какое-то заклинание. Сначала смысл слов до тебя не доходит. Но она повторяет их раз за разом, ты улавливаешь ритм, а вместе с ним и смысл: «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный…» Вскоре и ты уже мысленно проговариваешь все это, словно нет во всей вселенной других звуков, и слова эти мало-помалу теряют для тебя свой смысл… От первого удара ты падаешь на колени. Поперек спины… между лопаток… Это что-то тяжелое, вроде трости, свистящей у тебя над ухом при каждом взмахе руки. Ты вся напрягаешься, сжимаешься. Готовишься к новому удару. Ты хочешь сказать «нет». Хочешь сказать хоть что-то. Но голос пропал. Внутри тебя нет слов. «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный…» Она не останавливается. Даже чтобы перевести дыхание. И трость обрушивается на тебя снова и снова. Но ты падаешь только после четвертого удара. И пока ты лежишь так, а она хлещет тебя по всей спине, ты думаешь лишь о том, чтобы уползти отсюда, забраться в свой чемодан, каким-нибудь чудесным образом запереться в нем, прижаться к Кларку Гейблу и вместе с ним улететь в другую жизнь, откуда все пережитое выглядело бы просто прискорбной историей.

1945-й: аэропорт Метрополитан, Ван-Найс, Калифорния

На старом авиационном заводе Timm Aircraft в аэропорту Метрополитан актер Реджинальд Денни создал компанию по продаже радиоуправляемых авиамоделей. В начале тридцатых годов двадцатого века, находясь на пике актерской карьеры, Денни, во время Первой мировой войны служивший наблюдателем-стрелком в британской Королевской авиации сухопутных войск, открыл на Голливудском бульваре магазин по продаже радиоуправляемых моделей для хобби, изначально называвшийся Reginald Denny Enterprises, но вскоре преобразованный в «Radioplan Company». Наиболее привлекательным активом компании являлся радиоуправляемый самолет, который Денни и его команда выпускали под маркой Dennymite. Несколько модифицированный в 1938 году самолет Денни привлек интерес американской армии: там полагали, что дешевые радиоуправляемые модели будут весьма полезны для обучения расчетов зенитной артиллерии. Теперь Денни производит радиоуправляемые самолеты OQ-2. Сотнями. Находящийся в Ван-Найсе, примерно в двадцати милях от Лос-Анджелеса, аэропорт Метрополитан представляет собой окруженный сельхозугодьями промышленный центр. Некогда аэропорт для «звезд», позднее резервный звуковой киносъемочный павильон, Метрополитан в 1942 году был куплен военными, и хотя многие из его помещений были переоборудованы в производственные цеха для нужд оборонной промышленности, в некоторых все еще проходили съемки. В одном конце аэропорта изготавливались самолеты, в другом снимались сцены из «Касабланки». Сейчас, в середине сороковых, производство в полном разгаре. Гражданские рабочие, главным образом женщины, для нас так и оставшиеся безымянными, заняты чрезвычайно важным для страны делом. Мы изготавливаем «дроны» – радиоуправляемые самолеты. Замеряем бальзу[1]. Режем. Собираем и склеиваем. Одни окрашивают детали. Натягивают брезент на каркас. Другие делают миниатюрные парашюты, которые затем убираются в фюзеляж. Третьи следят за качеством производимой продукции.

Все мы здесь сироты. Сидим за столами по всему периметру гигантского склада. Мы – производственная линия. Для девушек это – дом. Наш заработок и наш вклад в поддержку военной экономики. Но прежде всего то, чем мы можем себя занять. Здесь молодая жена забывает, что потеряла точку опоры, после того как ее мужа отправили за море. Все мы здесь одиноки, но, по крайней мере, переживаем одиночество вместе. Большую часть времени мы думаем об одном и том же, терзаемся одним и тем же беспокойством. И хотя иногда бывает приятно высказаться вслух, тем самым подтверждая или напоминая себе, что ты не одинока в этих чувствах, правда состоит в том, что, озвучив свои мысли, ты, как правило, начинаешь чувствовать себя еще более одинокой. Иногда ты даже жалеешь, что не промолчала. Здесь много девушек, но ощущение пустоты и отстраненности все равно остается, быть может, потому, что мы сидим в ангаре с высоченными потолками и перекрещивающимися металлическими балками, напоминающими об истинном назначении этого помещения и вызывающими у каждой работницы ощущение собственнойнезначительности и маловажности.

Она всегда занимает одни и те же места как у сборочной линии, так и в комнате отдыха, куда девушки выходят на ланч. Трудно сказать, что это – привычка, высокомерие или безразличие. Она бы и смешалась с другими, но, похоже, предпочитает оставаться незамеченной. Остальные девушки шумны и запальчивы, стараются привлечь к себе внимание своими историями, тревогами, сплетнями. Она больше общается с женщинами постарше, с теми, чьи мужья оставили служебную карьеру и ушли сражаться, с теми, которые многое повидали, многое знают, и у них уже нет ни сил, ни желания заявлять о себе во всеуслышание. В лице ее как будто затаилась вечная печаль. Ей не больше девятнадцати; черты еще не оформились, плечи тонкие и хрупкие, тело лишь начинает расцветать, когда она говорит, все сказанное легко забывается; однако же если вы внимательно всмотритесь в ее лицо и попытаетесь понять, каким оно станет в старости, вы поймете, что это невозможно, как и представить, каким будет окончательный узор трещинок на гладком фарфоре, когда истечет его срок. Она как будто уже прожила эту жизнь однажды и знает, каково быть в мире несчастных женщин, знает, как устроен этот мир. Ей нравится механистичность работы. Иногда взгляд ее на какое-то время уходит в дальний конец ангара, тогда как пальцы продолжают привычно работать с парашютной тканью, и можно догадаться, о чем она думает: об уютной, залитой светом заходящего солнца комнате, в которой на темно-коричневой кушетке у камина сидит, с книгой на коленях, она сама, сидит так ровно и непринужденно, что, должно быть, даже не вздрогнет, если книга вдруг сползет с колен и упадет на пол.

Она не отмалчивается, если ее спрашивают, но рассказывает о себе не так уж и много. Ее муж (они женаты всего пару лет) год назад оставил работу в «Lockheed» – откликнулся на призыв надеть форму. Нанявшись в торговый флот, он сначала работал инструктором по физподготовке, а затем, когда началась война, был переброшен в южную часть Тихого океана. Тот факт, что он служит в торговом флоте, поначалу приносил хоть какое-то успокоение. В конце концов, они занимались всего лишь переброской войск и военных материалов. Она рассказывает об этом с такой наивностью, словно он вовсе и не находится в районе, охваченном войной. «А разве это, по сути, не военно-морской флот?» – спрашивает одна из девушек, сидящих слева, но она качает головой и повторяет: «Это торговый флот». Повторяет без всякой гордости, просто констатируя факт. Мы не жестокие, мы просто стараемся подходить ко всему практично, потому что с таким подходом легче перенести то, что может случиться. Мы уже видели такое. Знаем, как это бывает. Кто-то справа от нее говорит: «А японцы не потопят его корабль, как уже потопили другие?» – «Тем более, – раздается другой голос, – что он перевозит военные припасы? Им это вряд ли понравится. Полагаю, он и будет их первой целью. Пути снабжения обычно стараются перекрыть в первую очередь». И опять же никто не стремится задеть или уколоть. Просто такова жизнь. Но она не слушает. Мыслями она уже где-то далеко, хотя руки и продолжают перебирать ткань. Она снова видит не нас, а свою воображаемую комнату.

Иногда кажется, что она действительно по нему скучает, но в большинстве случаев судить об этом сложно. Как-то раз она заявила, что ее ему скормили. Мы так и не поняли, что она хотела этим сказать – «скормили». Некоторые из нас, местные, те, что из Ван-Найс, слышали о нем; в школе он был звездой футбола. Но это все, что мы знали. В другой раз она рассказала, как ходила в поход в горы у озера Большой Медведь, и рассказала так, что все поняли: это одно из лучших воспоминаний в ее жизни. У всех есть что-то такое – то единственное, чем можно выразить, как сильно нам не хватает мужей, но когда она закончила и ее глаза заблестели от слез, некоторые из нас готовы были поклясться, что она никогда там не была. Подобным образом люди порой пытаются вставить себя в какой-нибудь фильм или журнал, выдавая желаемое за действительное, представляя себя в другой, чужой жизни.

Однажды она сказала, что незадолго до того, как он уехал, у нее случился выкидыш. В другой раз заявила, что хотела бы, чтобы у них был ребенок: тогда по его возвращении их жизнь наконец-то наладилась бы. Она говорит об этом с такой искренностью! Даже когда ее истории не во всем совпадают.

Она говорит, что после работы, когда возвращается в дом свекрови, ее всегда ждет ужин, и они сидят на диване и едят, глядя на две его фотографии: сделанную в одном из старших классов и ту, на которой он в военной форме. Они сидят молча, ни та, ни другая не пытается завести разговор. Это что-то среднее между просмотром фильма и посещением кладбища. Мы спрашиваем, навещает ли она свою родню. Голосом, в котором явственно звучат властные нотки, какого мы никогда не слышали (или, быть может, не замечали), она отвечает, что ее мать очень занята, а отец – важный человек в киноиндустрии. Мы спрашиваем, кто он. Знаем ли мы его? Она чуть заметно, почти лукаво улыбается: «Скажи я вам, дамы, кто он, вы больше бы не посмели так со мной обращаться».

Рональд Рейган, теперь уже капитан Рональд Рейган, получает назначение в Первый кинопроизводственный отдел, расположенный в Калвер-Сити. Он выпускает учебные фильмы для армейской авиации. Одна из его целей – поднять энтузиазм, мобилизовать военные усилия, крепя жертвенную солидарность оставшихся дома. Война – долг каждого. В каком-то смысле все мы солдаты. Для этих целей капитану Рейгану нужны истории о простых, трудолюбивых американцах. Реджинальд Денни, его старый друг и коллега, предлагает «Radioplan Company», где симпатичные молодые девушки натягивают брезент на фюзеляжи миниатюрных самолетов. Утонченные и самые обычные, но не менее чем их братья, возлюбленные, мужья, которые дислоцированы сейчас в Европе, преданные общему делу. Рассказ о них уж наверняка поднимет боевой дух. «Почему бы и нет», – решает капитан Рейган, и договаривается о рекламной статье в журнале «Янки». И когда, ближе к полудню, армейский фотограф, молодой рядовой, является к нам для съемок, мы все сидим немного ровнее, чем обычно, приводя в порядок прически и на всякий случай еще раз подкрашивая губы.

Все, кроме нее.

Она и бровью не ведет. Впрочем, в ее поведении нет ничего необычного. Она даже едва отрывается от работы, пока рядовой расхаживает то тут, то там, прищуриваясь, когда нужно придумать какой-то неожиданный кадр, присаживаясь на корточки и снимая все с различных ракурсов. В то время как мы, словно стебельки на ветру, раскачиваемся справа налево при каждом его движении, она продолжает заниматься своим делом, привинчивая пропеллеры к небольшим фюзеляжам.

Мы никогда не думали о ней как о красавице, не замечали в ней ни чего-то яркого, ни чего-то выдающегося. Да, у нее милое лицо и довольно-таки приятная улыбка, но она не из тех, кого выделишь в толпе или вспомнишь на следующий день.

Рядовой говорит, что нам лучше забыть, что он здесь, не обращать на него внимания. Быть естественными. Он прохаживается вдоль конвейера, снимая нас то так, то эдак. Мы вроде как не должны позировать, но все же исхитряемся поднимать подбородок, слегка повернуться в профиль или даже принять кокетливое выражение. Те из нас, что сидят подальше, тайком на него поглядывают – далеко ли он, запоминая и прокручивая в голове наши уловки и позы. Она же по-прежнему вся в работе. Даже глаз не поднимает. Все привинчивает и привинчивает пропеллеры к фюзеляжам.

А затем происходит нечто странное. Рядовой снимает ее. Раз и еще раз. Он не просто останавливается, но как будто и забывает обо всем на свете. Роняет на пол сумку и ногой отбрасывает ее в сторону; встает на цыпочки, приникает к фотоаппарату и начинает щелкать. Один снимок за другим.

А она по-прежнему – ноль внимания. Трудно сказать, действительно ли она такая рассеянная и держится естественно, но он не останавливается.

Наконец, по прошествии довольно-таки продолжительного времени, он опускает фотоаппарат. Мы все снова приступаем к мысленным репетициям. Он подходит к ней ближе, пытается сказать что-то негромко, но в ангаре так шумно, что если хочешь, чтобы тебя услышали, нужно говорить во весь голос, поэтому мы всегда можем разобрать любой разговор. Он говорит ей, что у него есть кое-какие идеи насчет другого рода фотографий. Говорит, что, на его взгляд, она замечательно держится перед камерой. А затем спрашивает, есть ли у нее свитер. Она отвечает, что есть, он просит надеть его, но она говорит, что у нее работа. «Как насчет продолжить во время ланча?» – предлагает он. Она продолжает привинчивать пропеллеры и поднимает голову, только чтобы ответить: хорошо, мол, если он считает, что так будет лучше. Прекрасно, говорит он и отступает, почти спотыкаясь о сумку, и в этот момент мы все начинаем спрашивать себя: а не сыграли ли с нами шутку?..

Она возвращается на свое место после ланча. В свитере. Она назвала его Щелкуном, когда он уходил, и сказала «конечно», и нам было невдомек, что означает это «конечно», пока он не сказал, что добудет побольше пленки, а затем уж постарается подыскать подходящее место. Но самое примечательное или, скорее, впечатляющее – это то, насколько другой она выглядит по возвращении. Кости как будто окрепли. В походке появилась уверенность. Работающие в ангаре мужчины останавливаются и смотрят ей вслед, как будто привлеченные запахом секса. Теперь у нее лицо уже не маленькой девочки, но уверенной в себе женщины – привлекательной, обольстительной и немного пугающей. Даже когда она садится, впечатление такое, что она все еще стоит, будто немного подросла. Она ничем не дает понять, что уже не одна из нас, но мы сами своей ее больше не воспринимаем.

И, самое чудное, мы все теперь снова и снова пялимся на нее.

Никто бы так и не узнал, что у нее когда-то был муж. С того самого дня, когда она позировала перед фотографом, она больше никогда о нем не вспоминает. Ни словом. Ни о торговом флоте, ни о своем отношении к войне. Нет, ее верность под сомнение никто не ставит. Скорее, может сложиться ощущение, что она и вовсе никогда не выходила замуж. Никогда не была частью семьи или чего-то такого. Просто материализовалась из ниоткуда.

Она говорит нам, что регулярно позирует этому рядовому и что в один из уик-эндов он возил ее на фотосессию в пустыню Мохаве. Заявил, что она очень естественна, и, быть может, ему удастся заинтересовать кого-либо ее портфолио, возможно, она даже сможет этим зарабатывать, а когда в «Yankee Magazine» выйдут ее фотографии, то и вовсе оставит эту паршивую работу. Здесь она делает паузу. Смотрит вниз, в пол, затем вскидывает голову и обводит нас внимательным, изучающим взглядом. На мгновение становится собой прежней.

– Я не хотела сказать, что работа паршивая, – говорит она. – Сами знаете, это просто фигура речи.

Произнеся это, она распрямляется и вновь становится новой собой. Все нормально, отвечаем мы. Но не говорим, что знаем, что она имела в виду именно это.

И тут одна из девушек спрашивает:

– А что думает по этому поводу твой муж?

– Что? – говорит она, и мы не уверены, к чему это «что?» относится: то ли к тому, есть ли у нее все еще муж, то ли к его мнению относительно ее фотосессий.

– Я о съемках. О том, что ты позируешь, пока он отсутствует.

– Я не беспокою его подобного рода вещами, – говорит она. – Не хватало ему еще и моих забот.

Мы знаем, что это означает. Знаем, что она совершенно об этом не думает. Знаем, что не иметь чувства верности и быть неверной – два совершенно разных понятия. Позднее ходили слухи, что муж узнал обо всем, взглянув через плечо сослуживца на фотографию в журнале. Сомнений быть не могло: со снимка на него смотрела жена. Должно быть, он надеялся, что это просто хобби, обычное дело – всякое ведь случается, а вовсе не какой-то ее тайный замысел. Потом, после капитуляции Японии, он вернулся домой в отпуск, ненадолго – вскоре нужно было вновь уходить в плавание, на сей раз в Шанхай. К тому времени его молодая жена уже стала полноценной моделью, использовала новое имя – Мэрилин Монро – и вела переговоры о возможном контракте с кинокомпанией «20th Century Fox Film». Дома его ждал разговор с матерью. Та была отнюдь не в восторге от того, что по выходным и во все свободные часы ее невестка позирует в купальнике для глянцевых журналов и совершенно отказывается от оплаты счетов, объясняя это необходимостью покупать одежду и аксессуары, необходимые для ее теперешней работы. Касательно остального также существует множество версий, но наиболее убедительной выглядит такая: ее новообретенный смысл жизни просто не совпал с его планами. Можно представить такой разговор:

– Ты не та девушка, на которой я женился.

– Та. Просто мне надо было на чем-то сосредоточиться.

– А мужа тебе мало?.. Как ты можешь быть такой стервой?

– Ты уж прости, что я не такая, как твоя бывшая подружка, королева бала.

Похоже, примерно так все и было, потому что мы слышали подобное, в той или иной форме, миллионы раз. Но вот чего мы не можем услышать: что для нее значило – показать себя. Ей всегда казалось, что люди видят ее не такой, какая она есть на самом деле, а тут появляется шанс все изменить! Вскоре после того, как она оставила «Radioplan Company», ее фотографии начали появляться в журналах. Позже она стала мелькать в фильмах.

Забавно, но факт: одна из ее соседок по сборочному цеху, Рита, всегда сомневалась, что девушка с фотографий – именно та, с кем она работала. Мы показываем Рите снимок в журнале. Показываем на ее обычное рабочее место.

– Вот, – говорим мы, кивая. – Она – та самая, которая сидела вот здесь.

Рита щурит глаза, пытаясь вспомнить. Свести все вместе. Наконец качает головой – нет.

– Это не та девушка, – говорит она. – Вы путаете ее с кем-то.

– Нет, – уверяем мы, – да нет же!..

Мы посмеиваемся. Отчасти – над упрямством Риты. Отчасти – из какой-то странной гордости. Большинство из нас вообще-то не одобряют того, что она сделала, особенно учитывая факт, что ее муж рисковал тогда жизнью в южной части Тихого океана. Мы знаем, что шанс приходит и уходит и что бывают подходящие моменты, когда случаем надо пользоваться. Просто все произошло совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба, и теперь, оглядываясь назад, уже кажется, что она все время была наготове, ждала того случая, который изменит ее жизнь. Так что время, может быть, оказалось не совсем подходящее, но мы все тихонько за нее болеем. Почему? Потому что, как бы оно ни сложилось, она – там, а мы все еще здесь.

Рита не унимается. Выхватывает журнал у нас из рук, быстро пролистывает. (Странное дело, хотя звуки в ангаре накладываются друг на друга и шепот иногда перерастает в крик, мы слышим шелест страниц, словно некая гигантская птица бьет крыльями у нас над головами.)

– Вот, – говорит Рита, – вот.

И сует журнал нам под нос.

Мы смотрим на фотографию. На ней – она, позирует на пляже. Сидит на фоне отлива, в состоящем из двух частей купальнике, правая рука на топе, словно придерживая его. Она уже не смотрит с тоской, как когда-то, а выглядит жизнерадостной, почти беззаботной. Молодость буквально брызжет из нее. Можно подумать – ее исцелил объектив. Но трагедия всего этого, по крайней мере, с нашей точки зрения, заключается в том, что выглядит она так, будто и вправду верит, что печаль никогда уже не вернется.

– Тут даже имя не то, – говорит Рита. – Совсем другое. Совершенно другой человек.

– О’кей, – говорим мы, – о’кей.

Ни у кого уже нет сил с ней спорить. Но в какой-то степени Рита права.

Это совершенно другой человек.

1951-й: государственная больница, Норуолк, Калифорния

Больничные коридоры: тусклые и унылые, полы, которые моют в начале каждого часа и подметают каждые полчаса, из-за чего они выглядят так, будто по ним и не ходят вовсе, лишь кое-где виднеются одинокие черные отметины, которые не смогла отмыть швабра. Персонал всегда разговаривает шепотом, только шепотом. Так разговаривают, когда строят какие-то планы. В общем, все пациенты здесь одинаковы, потому что безумие одинаково, разве что имеет различные формы и размеры. Вот приземистый полноватый мужчина, почти лысый, кроме аккуратного венчика на макушке. Ему нравится кружиться посреди холла, да так, что из-под неряшливо заправленной рубахи то и дело выпадает вздымающийся, трясущийся живот. Когда на него находит, а санитаров рядом не оказывается, он начинает срывать с себя одежду, после чего голым шаром вновь выписывает круги по коридору, похлопывая по рефлекторно отвердевшему пенису, словно это рычаг, позволяющий вращаться быстрее. Тем временем говоруны и мямли сидят по углам. Разговаривают сами с собою, бормоча ругательства и слова раскаяния, злобно поглядывая на любого, кто посмеет на них посмотреть, за исключением разве что миловидных сиделок (хотя и тем порой достается). Говоруны и мямли – как правило, старики, попавшие сюда так давно, что им кажется, будто больница всегда была их домом. Они не помнят детства, как будто сразу взяли и появились в больнице. Они живут в относительной тишине. Шум – это звук беспорядка. Экспрессия – знак неудачника. Но копните глубже это спокойствие или хотя бы извлеките что-нибудь из-под него, и вы услышите нечто оглушительное. Как тот свист, что слышат только собаки и при этом падают на брюхо.

Подумайте об этом.

Мэрилин думает об этом каждый раз, когда навещает мать.

Особенно когда уходит. Падая на заднее сиденье автомобиля. Зажимая уши руками. Пытаясь заглушить этот ужасающий свист.

Быть может, им следует завести отдельное крыло в государственном лечебном учреждении Норуолка.

Палату Бейкер-Грейджер.

Грейнджер-Бейкер Центр.

Его можно было бы назвать в честь тех двух женщин, которые ее воспитали: матери Глэдис Бейкер и бабушки Делии Грейнджер.

Должно быть, Глэдис уже знала, каково это – идти по больничным коридорам, в которых стоит смешанный с затхлостью запах моющих средств, идти, опасаясь предстоящего свидания с матерью, потому что никому не хочется видеть мать в таком состоянии (особенно, с учетом того, что и мать матери находилась в таком же состоянии). Шел 1927-й, и весь мир говорил о наводнениях в Миссисипи, казни Сакко и Ванцетти, взрывах в Бат-Тауншипе, штат Мичиган, и Чарльзе Линдберге. Глэдис хотелось рассказать Делии о новой картине под названием «Певец джаза» – звуковом фильме, которому предстояло перевернуть все представления людей о кино. Очень хотелось, потому что у нее с матерью были хотя бы кинотеатры. Единственное место, где они могли расслабиться, забыв о своих проблемах. Но когда она увидела Делию – та сидела на краешке кровати, гримасничала и один за другим загибала пальцы, – то испытала острое желание уйти. Развернуться и убежать от матери – навсегда. Она увидела ярость (или, по крайней мере, нечто столь же реальное). Этот гнев витал в воздухе вокруг ее матери, подстегивая пожилую женщину. Ярость, которая била о пол стаканы и тарелки, сыпала словесными угрозами, отваживала от дома знакомых. Эта ярость ударила дочку Глэдис и, по словам малышки, пыталась еще и задушить ее подушкой после того, как ее указания не были поняты и исполнены. Именно это и увидела Глэдис. В ужасе осознав, что – теоретически – на подобное, быть может, способна и она сама, Глэдис отвела взгляд в сторону. Никогда не поднимавшая руку на дочь, порой, глядя на малышку, она совершенно беспричинно начинала лить слезы…

Стоя в коридоре у двери в палату матери, Глэдис отчаянно сожалела о том, что приходится ей родственницей. Если бы все это вдруг оказалось ошибкой! Оплошностью конторского служащего. Войдя в палату, она присела на кровать рядом с матерью. Присела, выставив по привычке локти, чтобы защититься в случае чего. Делия заворчала, затем закашлялась, словно к горлу подкатил комок. Отхаркнувшись, она сглотнула, снова начала загибать пальцы и дважды топнула ногой по полу.

Не в силах заставить себя смотреть на мать, Глэдис уставилась в коридор и дрожащим, далеким от обычного голосом принялась пересказывать «Певца джаза». И притворяться, что та слушает. Она приводила мельчайшие подробности, рассказывала об Эле Джонсоне и Мэй Макэвой, делая вид, что мечтает о том, как однажды они выйдут в город и посмотрят этот фильм вместе. Наконец, закончив, Глэдис встала и объявила, что ей пора. Она наклонилась вперед, как если бы хотела поцеловать мать в щеку, но резко остановилась в нескольких сантиметрах от ее лица. Делия напоминала хрупкую антикварную вещицу: малейшее прикосновение – и разлетится на тысячи кусочков.

Глэдис прошла по коридору, как обычно, все подмечая, пытаясь запечатлеть в памяти подробности больничного быта. Когда-нибудь она тоже свихнется. То была часть ее наследства. И когда это случится, она должна знать, как устроено учреждение. Вот почему она впитывала все в себя, словно губка. Старалась запомнить как можно больше. Надеясь, что когда потребуется, сможет хотя бы немного во всем этом разобраться.

Возможно, крыла будет недостаточно.

Возможно, нужна целая больница. На доход кинозвезды она может себе это позволить. Или даже обязана. Это ведь передается по наследству. По меньшей мере трем поколениям.

В больнице положено быть бодрым и веселым. У них это – как пароль. Это часть всеобъемлющего лечебно-оздоровительного ухода, основанного на том убеждении, что позитивное окружение формирует позитивную психику. В переполненной больнице все правила пронумерованы, как и пациенты. А как иначе поддерживать порядок? Медсестры и персонал больницы следуют инструкции и, если только обстоятельства не диктуют иное, всегда изъясняются позитивными выражениями. Лишь доктора держатся иначе. Скрючившись над своими стальными пюпитрами, прислушиваясь к фактам и выписывая назначения, они не утруждают себя участием в этой игре. Они постановщики. Сочинители. Это не их дело – исполнять. Чтобы усилить позитивность, некоторым пациентам дозволяется выезжать на дневные прогулки с семьей. Считается, что подобные выезды и взаимодействие с внешним миром вызывают ощущение нормальности. Вот и Мэрилин забирает мать на ланч. Они сидят на открытой площадке одного из ресторанов в Уиттьере. Глэдис сутулится, пряча лицо, словно за ней наблюдают. Не успевают они завести разговор, как она внезапно оглядывается и шепчет: «Вы должны забрать меня отсюда». Она почти не смотрит на дочь: очевидно, она и понятия не имеет, кто перед ней. На протяжении всего ланча она лишь ковыряется в жареном картофеле, повторяя: «С виду вы довольно-таки приятная дама, и я знаю, что вы не отвезете меня обратно». Когда они заканчивают и машина везет их назад, в больницу, мать не произносит ни слова, лишь иногда дернется, или прочистит горло, или фыркнет. Глэдис бросает косые взгляды и сжимает кулаки, словно вот-вот взорвется, затем смотрит в окно, на медленно пробегающий мимо, кадр за кадром, город, будто копается в чьих-то воспоминаниях. И лишь когда автомобиль сворачивает на длинную подъездную дорожку, говорит: «Я так и знала, что вам нельзя верить». И пока они идут к сестринскому отделению, Мэрилин смотрит под ноги, боясь, что любой зрительный контакт заставит ее разрыдаться. Младшая медсестра, дородная темнокожая женщина, выходит из-за стола им навстречу, берет Глэдис за руку и с широкой улыбкой, с воодушевлением заждавшегося родителя произносит:

– О, миссис Бейкер! Вы выглядите такой посвежевшей! Как приятно снова видеть вас дома!

8 марта 1952-го: «Villa Nova Restaurant», Лос-Анджелес

Такси подъезжает к «Villa Nova» минут на пятнадцать позже назначенного времени, но Джо словно и не замечает своей непунктуальности. Через массивную деревянную дверь, блокирующую шум с бульвара Сансет, он проходит внутрь, мимо метрдотеля, чувствуя обращенные на него взгляды. Уж лучше бы занимались собой! Немного уединения – вот и все, на что он надеялся, завершив в прошлом сезоне карьеру. Направляясь к дальнему столу, он смотрит под ноги. «Привет, Джо», – говорит кто-то, но он не оборачивается, лишь поджимает губы в улыбку и продолжает идти; он ждал этого вечера долгие недели. Жаль только, что все это происходит на публике.

Этот ужин стал возможным благодаря Дэвиду Марчу, тележурналисту, организовавшему фотосессию Мэрилин Монро и другого бейсболиста, лефт-филдера «Филадельфии Атлетикс» Гаса Зерниала. Джо позвонил Марчу, заявив, что раз уж тот устраивает встречи Мэрилин с бейсболистами, он тоже хочет в этом участвовать. Он знал, что Марч уступит – люди вроде него всегда предпочитали иметь Джо на своей стороне. Марч высказал опасение, что Мэрилин может не согласиться – ей, мол, нравится вести дела на собственных условиях, ничего личного. «А ты постарайся как следует», – сказал ему Джо. Мэрилин немного поупиралась, но в итоге все же согласилась на это «свидание вслепую» – после того как Марч сказал, что и сам будет в ресторане со своей девушкой. «Так оно и лучше, – заверил он Джо, – она не слишком интересуется спортом».

Марч и его спутница сидят в дальней части ресторана, в кабинке из красной кожи. Она выставляет напоказ грудь, когда поворачивается, чтобы поздороваться с Джо. Пустышка, думает тот, похоже, считает, что в этом есть какая-то изысканность. Его раздражает даже ее ярко-красная помада – перебор для заведения, которое, по сути, всего лишь дорогущая итальянская закусочная.

Марч встает, обменивается с Джо рукопожатием и предлагает присесть. Джо обводит взглядом стол, задаваясь вопросом, где же Мэрилин и где сядет она, но ничего не говорит и устраивается с левой стороны кабинки, перед стоящим на краю стаканом с водой.

– Ее еще нет, – сообщает Марч.

– Вижу, – отвечает Джо. – Мог бы и не говорить.

Марч не сводит глаз с узкого коридора ресторана, по которому лавируют официанты, разнося дымящуюся пасту. Мэрилин опаздывает почти на полтора часа. Свечи на столах угасают, отбрасывая мерцающие огоньки. Марч уже устал извиняться; его выдержки хватает только на повторный заказ мартини. Но Джо не изволит даже пригубить; мартини кажется ему претенциозным. К тому же ему хочется сохранить трезвую голову. Он желает предстать перед ней в наилучшем виде. Когда ему приносят очередной стакан воды, он берет чайную ложку и, вылавливая кубики льда, складывает их на красную льняную салфетку, после чего, сложив ее вдвое, наблюдает, как темнеет ткань.

Извинившись, Марч говорит, что сходит узнать, не звонила ли Мэрилин. Вставая, задевает стол, и вода из стакана Джо проливается через край.

– Скорее всего… – бормочет Марч. – Ну… сам знаешь, как легко бывает выбиться из графика деловому человеку. Особенно в киноиндустрии.

Джо не говорит ни слова, хотя и понимает, какую неловкость испытывают от его молчания спутники.

– Дай мне пару секунд, – говорит Марч и в мерцающем сиянии свечей направляется к стойке администратора.

Через несколько минут после того, как они остаются вдвоем, спутница Марча поворачивается к Джо с таким видом, словно готова убить его за это молчание.

– Вы ведь больше не играете, не так ли?

Он качает головой.

– Сама я не в курсе, но слышала, лишь недавно закончили. Это ведь было не очень давно, да? Дэвид говорит, вы сейчас какую-то передачу ведете на Си-би-эс. Про бейсбол?

– На Эн-би-си.

– А, ну да. Точно, на Эн-би-си.

Он сжимает салфетку, окончательно перемалывая то, что оставалось ото льда.

Она говорит, что у нее есть подруга, которая работала на Эн-би-си, и спрашивает, не знает ли ее Джо, хотя и не может вспомнить, чем именно та занималась, а он с трудом удерживает зевок, пока она перебирает имена тех, кто имеет хоть какой-то вес в этой индустрии. Наконец, она умолкает и, обведя ресторан взглядом, наклоняется к нему, держа бокал за ножку:

– Это немного жестоко, не находите: заставлять людей ждать так долго. Между нами говоря, даже и не знаю, сколько я еще выдержу.

Джо не отвечает. От готов ждать хоть всю ночь.

Стоит ли говорить, как меняется атмосфера в зале, когда она, наконец, появляется? Одетая во все черное, она приковывает к себе внимание всех без исключения посетителей «Villa Nova», неторопливо, но решительно прокладывая путь к нужному столику. Ресторан как будто осветился, а язычки пламени у горящих свечей сделались длиннее. В ней есть нечто легкое и яркое, призрачное – и в то же время карикатурное. Не говоря ни слова, она опирается ладонями о стол и, подавшись вперед, осматривается в поисках выпивки. Он поражен тем, какой юной она выглядит: ни дать ни взять – принарядившаяся девчонка. И он смотрит, как она медленно снимает пальто и делает паузу, позволяя всему ресторану разглядеть плотно облегающее платье. Его раздражает эта показушность, но он прощает ее, как женскую слабость.

– Извините за опоздание, – говорит она, довольствуясь объяснением, что на сей раз занятия йогой отняли у нее немного больше времени, нежели обычно. – А ты так и не заказал мне ничего выпить? Как тебе не стыдно, Дэвид.

Она обходит стол и плюхается на сиденье. Марч подзывает официанта.

– Полагаю, это мое место, – говорит она, улыбаясь Джо; а затем тоном, в котором бравада смешана с неловкостью, отпускает небольшую ремарку насчет узора в горошек на его галстуке.

Марч представляет их друг другу, повторяя: «Джо Ди Маджио. Из «New York Yankees». Она качает головой, пытаясь вспомнить, где она слышала это имя.

– Ну конечно, конечно.

Она признается, что не очень-то и хорошо разбирается в бейсболе, словно надеясь, что это избавит ее от разговора с ним. В какой-то момент за столом воцаряется полнейшая тишина.

Подходит официант с бутылкой шампанского и четырьмя бокалами.

– Слава богу, – говорит она, нарушая молчание.

Повернувшись к Марчу, она заговаривает с ним о фильме, в котором должна сниматься. И пока они болтают о кинобизнесе, Джо чувствует себя абсолютно никчемным. Таким же никчемным, как и подружка Марча. Он пытается сосредоточиться. Делает глубокий вдох, стараясь выбросить все эти разговоры из головы.

Он мог бы заявить, что в действительности ей абсолютно нечего сказать этим людям. Все это – как шипение иглы между дорожками пластинки. Но она умеет заставить людей поверить в то, что они ей интересны. Его бесит, что им совершенно наплевать на то, что именно она говорит, им важен лишь сам факт того, что она разговаривает с ними. Поэтому они и поддерживают с ней беседу. Смотреть на это ему просто тошно. Ему хочется наклониться к Марчу и его девушке и сказать им, чтобы заткнулись, позволили Мэрилин спокойно поесть, оставили ее в покое. Неужели они не видят, что она еще ребенок, а не какая-то надутая игрушка? Не свет же клином сошелся на этих чертовых фильмах! Но тогда он потеряет психологическое преимущество, а разница между победой и поражением, как ему хорошо известно, в голове.

Она поворачивается к Джо и извиняется:

– Вам, наверно, так скучно все это слушать. Просто я не очень много знаю о спорте.

Он говорит, что все в порядке, и вновь погружает ложечку в стакан, помешивая и выискивая льдинки.

Откуда ни возьмись появляется Микки Руни. Марч и его подруга смотрят прямо на Мэрилин, полагая, что он подошел поздороваться с ней. Но Руни интересует не она, а Джо. Он говорит, что сидел за несколько столиков от них и, когда случайно обернулся, не поверил своим глазам. Как же, звезда «Yankees», лучший игрок за все годы – и где, на Сансет-Стрип! И Руни заводит разговор о бейсболе, он хочет знать, каковы, по мнению Джо, шансы «Yankees». Удастся ли Форду и Лопату выбить в этом году «двадцатку»? Действительно ли Мэнтл такое удачное приобретение, как об этом твердят? Всякий раз, когда Джо делает паузу после вежливого ответа, Руни обводит стол взглядом и заявляет, что Джо – величайший спортсмен всех времен и народов. Говорит, что и по сей день не может поверить в тот страйк, что установленный Джо рекорд можно считать кульминацией всего бейсбола…

Уголком глаза Джо замечает, что Мэрилин смотрит на него с новым интересом. Как и Марч с его подружкой, Мэрилин обладает потрясающей способностью находить то место, к которому обращено всеобщее внимание, и перемещаться к его центру. Дар этот присущ всем голливудским актерам. Она придвигается поближе, упираясь рукой в сиденье так, что он ощущает тепло, исходящее от ее ладони.

Руни откланивается, и Мэрилин переключается на Джо. Он понимает, что теперь она видит в нем нечто большее, чем просто бейсболиста. «Пожалуйста, расскажите мне правила. А что такое «хоумран»? А вы когда-нибудь становились чемпионом? Знакомы с Бэйбом Рутом?» Выглядит это глупо, но Джо такие пустяки не волнуют. Так и должно быть. Он хорошо знает, что делает с людьми развлекательный бизнес. Глядя на нее, он не видит ни кинозвезды, ни той сексапильной позы, которую она обычно принимает на рекламных плакатах и фото. Он видит обычную девочку, которая вынуждена вести себя, как какая-то кукла-марионетка, и которая сильно от этого страдает. Видит, как нужны ей внимание и опека.

И пока она болтает с ним, он смотрит мимо нее в темный зал невидящим взглядом, представляя, как заберет ее в Сан-Франциско, где сможет освободить от вечной лести и подхалимства, даст покой и уважение. Размеренную жизнь. Домашнюю еду. Тихие вечера. Позволит быть обычной домохозяйкой. Поможет пробудиться ее истинной натуре – скромной, заботливой девушки. Потому что он знает, каково это, когда тебя вырывают из детства и бросают в мир взрослых. Мысль об этом разрывает сердце, отчего ему еще больше хочется окружить ее заботой.

А она все несет голливудскую чушь! За весь вечер он едва произносит и пару слов, неспешно вынашивая в голове планы.

Наконец она на секунду останавливается и спрашивает: «Вас ведь не очень занимают все эти темы, правда?» Никакой особенной связи между ними так и не установилось – по крайней мере, Джо ничего такого не чувствует. И оттого ему еще больше хочется завязать с ней настоящие отношения.

14 января 1954-го: городская ратуша, Сан-Франциско

В день свадьбы с Джо Ди Маджио в городской ратуше Сан-Франциско гороскоп Мэрилин в «San Francisco Chronicle» гласит: «Выработайте наилучший способ улучшения эмоциональных наслаждений и желаемую систему практических отношений с окружающими путем скорейшего приведения ваших решений в исполнение».

Первая страница той же газеты предвещает перемену погоды. Метеобюро предсказывают холодную грозовую бурю, идущую со стороны Аляски, эпизодические дожди и более низкую, приблизительно 11–15 градусов, температуру.

Предполагалось, что бракосочетание останется в тайне, но от тайны мало что осталось. Отстраненная неделю назад компанией «Twentieth Century-Fox» от съемок в мюзикле «Девушка в розовом трико», Мэрилин остановилась в районе Марина с сестрой Джо. Роль вызывала у нее раздражение, сама Мэрилин считала свою героиню «фонтанирующей избитыми фразами занудой в розовом трико» и «самым дешевым персонажем, о каких только мне доводилось читать в сценариях». Со студией, казалось, ей удалось достичь согласия, но головной офис не собирался позволять Мэрилин Монро диктовать условия относительно того, какие фильмы и как следует снимать. Приняв отстранение с чувством собственного достоинства, она уехала на север. С одобрения Джо она и вовсе намерена уйти из этого бизнеса, раз уж они так к ней относятся. Слухи об их свадьбе ходят уже давно. Одни полагают, что они поженились где-то в Неваде, другие склоняются к тому, что это случилось в Голливуде. Поговаривают, что Джо решил оставить шоу-бизнес, заявив телевизионному продюсеру Джеку Бэрри, что больше не желает вести «Шоу Джо Ди Маджио», а после абсурдного отстранения Монро от съемок в «Девушке в розовом трико» советовал и самой Мэрилин поступить так же с компанией «Twentieth Century-Fox». Ни ему, ни ей это больше не нужно. По слухам, они собираются променять Голливуд на обычную жизнь.

Репортеры светской хроники утверждают, что пара проводит вечера дома у телевизора. Иногда их видят в ресторане Джо, где они спокойно обедают и почти не разговаривают.

Пресса стягивается к офису муниципального судьи Чарльза С. Пири задолго до назначенной на час дня церемонии. Репортеров прибыло около пятисот человек, из-за чего респектабельная городская ратуша и лестничная площадка превратились в то, что местный колумнист Арт Хопп окрестил «сумасшедшим домом».

В назначенный час через ворота Полк-стрит, неспешно продвигаясь по мраморным полам, появляются новобрачные. Кажется, одно их появление осветило позолоченные украшения и лепнины просторного зала. Жених в темно-синем костюме и галстуке в клетку, невеста, отдавшая предпочтение чему-то среднему между городским стилем и элегантностью домохозяйки, в коричневом, из тонкого сукна, костюме с воротником из горностая. Свежий маникюр естественного цвета, длинные и темные накладные ресницы, скрывающие затаившееся в глазах беспокойство.

Вся ратуша – секретари, чиновники, местные законодатели – остановилась. Канцелярская работа застыла, документы забыты на столах. Трезвонят телефоны, но на звонки никто не отвечает. Кто-то, перегнувшись через прилавок самообслуживания в отделе кредитования и финансирования, что на третьем этаже, скажет коллеге, что у него такое ощущение, будто земля замерла, задержавшись на своей оси, после чего оба присоединятся к толпе служащих, уже заполнивших коридор у офиса судьи.

Единственный, кто не может прервать работу, – заместитель начальника канцелярии округа Дэвид Данн. Он бегает из кабинета в кабинет с чистым брачным свидетельством и не может найти свободную печатную машинку, дабы судья Пири имел документ при себе еще до начала бракосочетания.

Новобрачные идут в двух шагах впереди гостей, тянущихся за ними плотной вереницей: мистер и миссис Том Ди Маджио (брат Джо), мистер и миссис Френсис «Левша» О’Дул (первый менеджер Джо из команды «Сан-Франциско Силз»), мистер и миссис Рено Барсочини (партнер Джо по ресторанному бизнесу).

«Examiner» не забывает упомянуть, что Мэрилин воспитывалась в сиротском приюте.

– Волнуетесь, Мэрилин?

– О, еще как!

– Сколько детей вы хотели бы иметь, Джо?

– Как минимум один у нас будет точно. Это я вам гарантирую.

В день свадьбы «San Francisco Chronicle» выходит со статьей под названием «Рекомендации домохозяйкам». В ней дается множество советов, в том числе и такие:

* После использования всегда промывайте мутовку под холодной водой.

* Если понадобится удалить пятно от рыбьего жира, попробуйте следующее: нанесите на губку глицерин, ототрите пятно, после чего постирайте вещь, как обычно.

* В каждой кухне должно иметь дюжину полотенец для тарелок и стаканов, полдюжины полотенец для посуды и, по меньшей мере, четыре кастрюли с ручками. Две кастрюли должны быть большими и тяжелыми, другие две – поменьше и полегче.

* Перед тем как убрать пылесос, сверните шнур достаточно свободно. От натяжения тонкие проводки в шнуре могут порваться.

Глаза сильно подведены, и определить, что невесте всего двадцать семь лет, невозможно. Сидя в до отказа забитом журналистами зале, рядом с будущим супругом, который старше ее почти на двенадцать лет, она выглядит девочкой, впервые дорвавшейся до маминого туалетного столика – размазанная, почти как на лице клоуна, ярко-красная помада и синие тени. В этот свадебный день в городской ратуше она – одна из миллиона девушек, внезапно обнаружившая себя там, где исполняются желания, и задающаяся вопросом: возможно ли пожелать все сразу?..

– Мэрилин. Мисс Монро! Вы планируете оставить кино ради роли домохозяйки? Можете прокомментировать?

– Меня и так уже отстранили, так что – какая теперь разница…

– Сейчас не время говорить об отстранении. Вскоре мы будем за тысячи миль отсюда.

– Это правда, Джо? Расскажите нам, вашим фанатам, куда вы собрались? Где проведете медовый месяц?

– На севере. Юге. Западе. И востоке.

Вскоре после половины второго пополудни посторонних просят покинуть офис судьи Пири. Жених и невеста входят, ждут. Репортеры перемещаются в соседние кабинеты, галдящая толпа разливается по коридору.

Одному из журналистов, залезшему на стол, удается заглянуть за фрамугу. В кабинете устанавливается волнующая тишина, все ожидают его отчета.

– Их еще не расписали, – объявляет он толпе. – Пьют мартини.

Раздаются одобрительные возгласы, что в порядке вещей.

Заместитель начальника канцелярии Дэвид Данн все еще бегает по кабинетам с брачным свидетельством в руке в поисках печатной машинки…