Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро Бревер Адам
Сидя на краю кровати, Мэрилин играет проволочной сеточкой от бутылки шампанского, просовывая в нее и вытаскивая указательный палец. Она только что позвонила портье, сказала, что готова, и попросила предупредить, когда появится водитель. Портье заверил, что пришлет за ней незамедлительно. Она сказала, что водитель, может быть, уже прохлаждается снаружи, и портье с некоторым раздражением, из-за чего в его вполне мужском голосе прорезались мальчишеские нотки, повторил, что пришлет за ней сразу же, как только тот появится. Мэрилин проталкивает палец поглубже, крутит проволоку, и кончик пальца сначала краснеет, а потом белеет.
Из-под кровати высовывается горлышко бутылки. Мэрилин катает ее каблуком взад-вперед.
Все случилось так быстро. Мэрилин не помнит, она ли сказала Артуру снять себе комнату или он сам так решил. Она едва помнит, когда они вообще разговаривали. Помнит только, что кричала. Что было, то было. И вот – одна в комнате. Быть одной – паршивое чувство, но в нем есть что-то уютное, фамильярное. И она уже начала смиряться с тем, что каждый шаг вперед – есть, по сути, шаг в прошлое.
Негативные силы существуют. Они – составляющая того электричества, что вращает мир, разряд, возникающий при попытке соединения негативного и позитивного. В прошлом решение было простым: не показываться. Суть этой тактики не только в том, чтобы спрятаться от проблем, обойти их, но и в том, чтобы просто сохранить себя, выжить, не имея внутренних ресурсов для сопротивления всему тому дерьму, что летит в тебя отовсюду. Тебе нелегко сражаться и с собственными сложностями, а уж выйти за дверь и отбиваться от атак едва ли не со всех сторон – задача почти невыполнимая. Особенно, когда ты еще стараешься сохранять ясную голову, спокойствие и самообладание. Поэтому тебе легче просто никуда не ехать (или, по крайней мере, оттягивать, насколько это возможно). Да, она понимает – не дурочка все-таки, – что это раздражает других, но они просто не понимают, что в результате выигрывают все, потому что если она поддастся давлению, пойдет на уступку ожиданиям и прибудет на площадку не готовой, то ее защита не выдержит, а ее душевное состояние окажется под угрозой. Она тут же расклеится. Да, возможно, она ведет себя по-детски, не желая верить, что зло неудержимо, но ей все еще хочется думать, что если зажмуриться, то все плохое просто исчезнет.
Она смотрит на телефон – не позвонить ли еще раз вниз? Машина уже должна быть здесь. Она беспокоится за Гейбла – ждать в пустыне, под палящим солнцем – нелегкое бремя для человека в его возрасте. С каждым днем он выглядит все более и более изможденным. Как и ей, ему все труднее сохранять энергию; как и она, он оживает лишь тогда, когда включаются камеры. У нее и в мыслях не было заставлять его ждать, и он, кажется, знает это. Понимает, как ей нелегко. Знает: ты не хочешь навредить. Ты стараешься отвести неприятности. Она тянется к телефону и уже собирается повернуть диск, но обнаруживает на пальце проволочную сетку. Пытается стряхнуть, потом поворачивает, одновременно выкручивая палец, но лишь сильнее сжимает кончик, и вот уже под проволокой проступает тонкая полоска крови. Она сидит с пересохшим ртом, глядя на палец и не зная, что делать, держа ногу на бутылке, наблюдая, как красная полоска набухает, как срываются и падают на простыню капли, как они растекаются и смешиваются, словно акварельная краска. Что делать с проволокой? Как остановить кровь?
От отеля до озера Пирамиды час езды. Она представляет, как мрачнеет день, как собираются, обещая дождь, тучи. И все ждут ее. Но что бы ни обещало небо, в пустыне в любом случае невыносимо жарко. Она не может даже представить себя там, в этой духоте. Но опаздывает Мэрилин не поэтому, не из-за погоды. Причина далеко не так проста.
Конец сентября 1960-го: съемочная площадка «Неприкаянных», озеро Пирамид, штат Невада
Она снова и снова слушает указания Ли Страсберга: установи контакт с памятью об эмоциях, помни, что ты чувствовала, держи их под рукой, будь всегда в эмоциональной готовности.
Она стоит на сухом дне озера Пирамид, одна перед выстроившейся полукругом съемочной группой. Впереди долгая сцена, в которой Розлин кричит на всю широкую равнину, окруженную заснеженными горами Сьерра. Позади нее операторский кран. На ней джинсовая курточка и «ливайсы»; обдумывая текст, она потягивает концы воротничка своей белой рубашки. Ей не совсем понятно, как играть сцену. Есть логика последовательности, и она должна подчиняться ей, но есть еще и подсознание. Игра, слышит она голос мистера Страсберга, это не то, что ты делаешь. Это то, что происходит. И вот она стоит, готовясь сыграть сцену, которая может стать душой картины, глядя на Розлин из культурного мира, частью которого стала в Нью-Йорке, но не до конца веря, что ей удастся найти контакт с тем эмоциональным миром, важность которого особенно подчеркивал Страсберг.
По сценарию от нее требуется повернуться и в отчаянии прокричать поймавшим лошадей мужчинам, что они убийцы. Ее последний монолог – призыв сохранить все как есть, не дать миру рассыпаться. Здесь не будет крупных планов. Будет только женщина, пытающаяся удержать равновесие в мире, который несется слишком быстро…
Артур нервно расхаживает туда-сюда, говорит что-то Хьюстону, пишет, потом, наклонившись к режиссеру, показывает ему планшет. Гейбл сидит в режиссерском кресле, том самом, на котором написано ее имя. Запахивает плотнее куртку; глаза его прячутся в тени громадной шляпы. Его протянут по дну озера на веревке – он настаивает на том, что сам исполнит все свои трюки, – и впервые за последние три месяца он выглядит по-настоящему изможденным. Утром Гейбл сообщил, что его жена Кей ждет ребенка. Известие об этом, должно быть, подкосило его и даже, может быть, напугало. Тем не менее он держался бодро, с искренней радостью отвечал на поздравления, жал руки и обнимался. Потом устроился в кресле и уже почти не вставал. Только смотрит под ноги.
Все собрались возле камер, ждут инструкций. Мэрилин стоит на месте, стараясь держаться в роли, пока режиссер не даст команду. Хьюстон исчезает за шторой в кузове грузовичка, кашляя как фырчащий мотор. Скорее всего, проверяет, правильно ли установлены камеры, соблюдены ли ракурсы и, вообще, все ли в порядке.
Артур все расхаживает взад-вперед, понемногу смещаясь к Пауле. Они почти не разговаривали с тех пор, как разошлись по разным комнатам. И не то, что она злится или чем-то недовольна. Ей просто нечего сказать. Артур же сохраняет дистанцию, стараясь не дать повода для вспышки. Он, похоже, уже готов к тому, что картина провалится, и заметно нервничает. Боится, что в эти последние дни она сломается перед камерой. Артур говорит что-то Пауле, та, как всегда, сдержанно кивает и, повернувшись к Мэрилин, делает жест ладонями, призывая успокоиться. Какое странное приятельство: Паула никогда Артуру не нравилась, Страсбергов он считает сектантами, а теперь вот пытается сблизиться с ней. Неужто действительно так сильно волнуется? Неужто еще не заметил, что камера почти всегда придает ей уверенности?
Поднимается ветер. По песку крадутся тени. Мэрилин остается на месте. Пританцовывает. Трясет руками. Разминает шею. Снова и снова повторяет текст. Как тряпичная кукла, ждущая команды ожить.
Хьюстон выходит из-за черной шторы и спускается на землю. Хлопает руками, топает и, словно это заранее подготовленный фокус, на мгновение исчезает в поднявшемся облачке пыли. Съемочная группа собирается вокруг него. Он отряхивается от пыли. Отворачивается, откашливается в сторонку. Паула машет Мэрилин, чтобы та подошла ближе. Съемки откладываются, объявляет свое решение Хьюстон и объясняет, что для сцены нужно хорошее естественное освещение, а день уже клонится к вечеру, и небо хмурится. Все переносится на завтра. Мэрилин чувствует на себе недовольные взгляды, как будто перемена в погоде – тоже ее вина.
Гейбл поднимается и смахивает пыль с джинсов.
– Ну что ж, я только рад.
Он говорит, что хочет осмотреть автомобильную коллекцию Харры. Это единственное, что интересует его в Рино. Кто-то спрашивает, не перевезти ли в «Mapes» его жену Кей. Гейбл качает головой, шутит, что из всего старья ей нравятся только актеры. Люди расходятся по своим делам, посмеиваясь: мол, бюджет картины и без того давно превышен, так что еще один день ничего в этом плане не изменит.
Мэрилин не обращает ни на что внимания. Смотрит на небо – вот бы подул ветерок и унес тучи! Но они растянулись до самого горизонта, и за ними уже не видно синевы. Не видно горных вершин. Она не хочет, чтобы Хьюстон переносил съемки. Она настроена снять сцену сегодня. И дело не в том, что сегодня она хорошо помнит текст. Иногда вдруг наступает такой момент, когда твой персонаж полностью овладевает тобой и готов проявить себя. Так случается. Ни с того ни с сего. Если бы она могла – собрала бы всю оставшуюся силу и разогнала тучи своим дыханием, оставив себе ровно столько жизни, чтобы отдать ее перед камерой!
Позабыв обо всех, Мэрилин идет неторопливо, как будто прогуливаясь по дну высохшего озера, и снова оказывается на том месте, где произносит свой монолог Розлин. Свет в пустыне желтеет, делается почти матовым, и запах неба начинает меняться на сладковатый, с затхлостью, аромат. Рабочие убирают операторский кран. Трейлеры с животными уезжают. Прожектора уложены в ящики. Гейбл уехал, а за ним и почти вся команда. Оставшись одна, она заставляет себя представить, что бы чувствовала в этот самый момент Розлин, но потом гонит эти мысли, сама себя ненавидя за это.
Середина октября 1960-го: съемочная площадка «Неприкаянных», озеро Пирамид, штат Невада
Камера наезжает на Гейбла. Он лежит на земле – в кожаных чапсах[4] и сапогах, на руках перчатки – и держится за привязанную к грузовику веревку, готовый к сцене, в которой его тащит за собой мустанг. Волосы спутаны, потное, обветренное лицо выглядит усталым и суровым. Грим еще не нанесли, но принесенная ветром соленая озерная пыль уже добавила ему нужной выразительности. Лежать вот так и ждать – дело нелегкое, требующее немалых сил. Хьюстон наклоняется над ним, передвигает чуть левее треногу, смотрит в видоискатель и говорит, что камеру надо подать ближе.
Натурные сцены отсняты. Для этого использовали время, когда Мэрилин опаздывала или когда не было уверенности, что она вообще появится на площадке. Вторая группа снимала несущихся по равнине лошадей. Хотя Гейбл и заявил, что будет делать все сам, его дублеру Джиму Пейлену работа тоже нашлась – его задействовали в сценах с лошадьми, снимавшихся общим планом. Даже Гейбл знал, что это слишком опасно. Опасения подтвердились, когда жеребец по кличке Бутс ударил Пейлена, который играл упавшего Гэя, копытом в голову, возле виска. Какое-то время дублер лежал неподвижно, и некоторые подумали, что он мертв или, по крайней мере, получил сильное сотрясение мозга, но тут Пейлен наконец пробормотал что-то и сел. Ему повезло, если, конечно, такое можно считать везением. Не было случившееся и происшествием, потому что работа с дикими лошадьми подразумевает риск. Многие отметили, хотя и промолчали, что опасность как будто приходит тогда, когда график сбивается из-за Мэрилин. Ей это тоже приходило в голову. Сама мысль о том, что совпадение может быть действительным звеном между очевидной причиной и следствием, чаще пугает ее, чем забавляет.
Гейбла должны протащить за грузовиком по дну озера примерно четыреста футов, при этом камера все время будет следовать за ним. Потом сцену повторят, снимая уже с кузова грузовика. Договорились, что автомобиль будет идти со скоростью тридцать пять миль в час, то есть со скоростью лошади, и Гейбл собственным телом пересчитает все кочки и неровности. График съемок уже превышен на двадцать пять дней, так что снять все нужно как следует – и с первого раза. Времени у них предостаточно, говорит Гейбл, потому что Мэрилин появится никак не раньше, чем через два часа.
– Ну что, уже начнем? – хриплым, высушенным голосом спрашивает Гейбл.
Приникнув к видоискателю, Хьюстон бормочет, что ему надо еще несколько минут.
– Еще несколько минут, – говорит Гейбл. – Еще несколько минут. – Он опускает голову на песок и тут же ее поднимает, сплевывая с губ налипшую пыль. – Весь фильм я только и слышу про еще несколько минут.
Мэрилин приезжает, когда его провозят уже во второй раз. Пикап мчится по прямой, оператор в кузове, и Гейбла, болтающегося на конце веревки, швыряет во все стороны. В какой-то момент кажется, что это не актер и даже не дублер, а манекен, то взлетающий с обманчивой легкостью, то грохающийся о землю. Ей больно видеть Гейбла таким – обычным человеком, с реальными синяками, ничем не отличающимся от других. У их соседа, когда она жила в одной из приемных семей, была собачка, и однажды, когда она разлаялась, сосед вышел из дому с мотыгой и приказал ей замолчать. Собачонка продолжала лаять, и тогда он просто рассек животное пополам. Вот так бывает, когда людям нужно что-то для себя. До последствий никому нет дела. Они готовы разорвать тебя на куски. Только лишь ради того, чтобы в их мире был порядок.
Из Вегаса сегодня хорошие вести. В следующем месяце состоятся президентские выборы, и букмекеры дают 6 к 5 в пользу Кеннеди против Никсона. Сдвиг немалый, если учесть, что всего лишь на прошлой неделе Никсон опережал соперника при соотношении 8 к 6. Как пишут в газетах, Джордж Гэллап полагает, что ни он, ни кто-то другой не может «предсказать исход ноябрьских президентских выборов с научной точностью», реальными предсказаниями всегда занимаются букмекеры. Может быть, эти новости несут хоть какую-то надежду, особенно в свете недавнего доклада под названием «Сообщество страха», опубликованного Центром по изучению демократических институтов. Согласно этому докладу, гонка вооружений будет продолжаться, и Соединенным Штатам придется уйти под землю, построить в пещерах заводы, жилые дома и магазины. А тем временем «The New York Times» поместила статью-предупреждение под заголовком «Осторожнее с темной помадой», в которой говорится следующее: «Пользуясь темно-красной губной помадой, откажитесь от ярких теней для глаз. Лучшие – черные или синие, но ни в коем случае не красные». Этим вечером она собирается с мужем на вечеринку, которую Хьюстон закатывает в ресторане «Рождественское дерево» в честь дня рождения Артура и Монти, и уже нанесла темные тени – не потому, что так лучше, а потому, что менее опасно, хотя «менее опасно» и не совсем то же, что «безопасно». Она пойдет с Артуром, потому что у него день рождения, и они все еще женаты. Такие вещи важны, пусть даже ей и придется сидеть, прижавшись к окну, в машине, смотреть на сосны вдоль автострады, молчать на всем пути вверх по склону и страдать от непонятной нервозности, освободиться от которой можно либо бокалом джина, либо таблеткой нембутала. А потом она вернется к себе и уснет, чтобы завтра снова встать перед камерой.
К их прибытию ресторан уже заполнен. Собралась вся голливудская братия. Приехала даже мать Хьюстона. Остались последние сцены, один день съемок, а все в компании радуются так, словно сегодня уже премьера. Одни сидят за столами, разделываясь со стейками, и их лица разрисованы тигровыми полосками сумеречного света. Другие сгрудились у камина, хохочут и предлагают шутливые тосты. Большинство в баре или за игровыми столами.
Но где Гейбл? Только его одного и не видно.
Стоя у карточного стола и потягивая мартини, Мэрилин оглядывает зал. Гейбла, похоже, нигде нет. В конце концов она спрашивает у Хьюстона: не видел ли он его? Хьюстон объясняет, что Гейбл отпросился – не очень хорошо чувствует себя после той съемки, когда его волокли по озеру. Столько дней под солнцем и ветром, на жаре. Остался на ночь в отеле.
Мэрилин молчит. Она еще не подозревает, что ее в чем-то обвиняют, но уже чувствует себя виноватой.
Она допивает мартини и берет со стола пару костей. Трясет.
– Бросай, – говорит ей Хьюстон. – Ну же, дорогуша!
Но она только подкидывает кости на ладони. Слушает, как они стукаются друг о друга. Меняют комбинации. На указательном пальце остался шрам от проволочной сетки. Кости переворачиваются, числа меняются. Пусть выпадет счастливое. Она пытается рассчитать комбинацию. Ладонь как будто наполняется кровью.
– Не думай, – говорит Хьюстон, нетерпеливая притопывая. – Просто бросай.
Ноябрь 1960-го: Лос-Анджелес
В ноябре умирает Гейбл. После сердечного приступа в конце сентября, спустя всего лишь один день после съемок последней сцены в студии «Paramount», когда, по крайней мере для него, участие в «Неприкаянных» закончилось. Он десять дней провел в пресвитерианской больнице Голливуда. Боль настигла актера дома, грудь сдавило так сильно, что, казалось, еще минута, и она сломает его, сокрушит ребра. Кей, которой уже приходилось иметь дело с сердечными проблемами, сразу узнала симптомы и позвонила в «Скорую». В течение десяти дней состояние понемногу улучшалось, и доктор Черини высказывался в осторожно-позитивном духе. Бывшая на шестом месяце Кей обосновалась в пустой соседней палате. Сидя рядом с ним, она старалась держать его ладонь на своем округлившемся животе, а когда он спал, медики следили за ее состоянием. Посетители из Голливуда рассказывали, как идет монтаж картины, хотя докучать больному такого рода новостями никто не решался; делалось это, скорее, для того, чтобы он знал: жизнь, частью которой он был, идет своим чередом (некоторые из посетителей ни о чем другом, собственно, говорить и не могли). Но утром 17 ноября сердце снова взбунтовалось, и когда все кончилось, он лежал, откинув голову на подушку, с открытыми глазами, с выражением, в котором не было ни покоя, ни страха – только яростное неприятие больничной койки. Медсестра сразу же позвала Кей, никто и не попытался смягчить удар. Последний день был для него лучшим из проведенных в больнице. Отвлекшись от мыслей о здоровье, Кларк говорил с женой об их еще не родившемся ребенке, извинялся за доставленные неудобства, клялся, что будет хорошим отцом и мужем, умеющим постоять за семью. Может быть, как раз потому, что он забыл в этот день о сердце, оно и воспользовалось этим шансом, чтобы остановиться. Всю свою жизнь этот человек верил только в бдительность. Отказавшись от дублеров, он согласился, чтобы его протащили на веревке по пустыне, потому что не мог передать боль Гэя, не испытав ее физически. Иначе ему пришлось бы просто играть.
В операторской номер 5 студии «Paramount» Хьюстон вовсю работает с монтажерами, Джорджем Томазини и Доком Эриксоном. Они просматривают дубль за дублем, спорят, обсуждают освещение, углы зрения, складывают фильм по кусочкам, торопятся. Кларк Гейбл умер, и студия хочет как можно скорее передать «Неприкаянных» в кинотеатры. Хьюстон не спорит, оправдывая решение компании воспользоваться ситуацией: если картина выйдет до 31 декабря, последнего срока подачи заявок на награды Американской киноакадемии, то он еще сможет почтить память Гейбла выдвижением на «Оскара». Кларк сыграл хорошо, говорит он, и вполне заслуживает награды. И вот они режут и подгоняют, склеивают и сшивают – делают все, чтобы оживить тысячи кусочков пленки.
Находясь в больнице, Гейбл получил в День примирения поздравление от президента Эйзенхауэра, призывавшего его «держаться». У Эйзенхауэра был свой опыт в такого рода делах. Не беспокоиться. Держаться. Выполнять предписания докторов. И не злиться.
В тот же день, на другом краю страны, в половине второго пополудни, у дома 444 на Восточной пятьдесят седьмой улице, куда вернулась Мэрилин, ее ассистентка, Пэт Ньюкомб, объявила наспех собранной группе репортеров, что Мэрилин и Артур Миллер расстаются. Подчеркнув, что речь не идет о разводе, она дала понять, что пара расстается дружески, решение принято в результате нескольких встреч между мистером Миллером и мисс Монро, причем переговоры прошли без участия адвокатов. Миллер публично ничего не сказал, но в разговорах с близкими людьми признал, что шансов на примирение нет. Мэрилин к репортерам не вышла. Ньюкомб объяснила, что она еще не одета.
Гейбла похоронили в Глендейле, Калифорния. Церковь вместила около пятисот человек, еще триста собралось снаружи. «New York Times» писала, что «гроб утопал в цветах, поверх которых лежала небольшая корона из темно-красных роз». Поскольку Гейбл имел звание майора авиации, хоронили его по военному обычаю – у гроба стоял караул, с последним словом выступил капеллан Джонсон Уэст. Присутствовали, конечно, и представители Голливуда, а среди выносивших гроб были Спенсер Трейси, Джимми Стюарт и Роберт Тейлор. Гейбла похоронили рядом с его третьей женой, Кэрол Ломбард. Там же осталось и свободное место для Кей.
Через некоторое время после похорон Кей сказала, что смерть ее мужа приблизили съемки в «Неприкаянных», особенно «постоянное ожидание» на площадке. Некоторые интерпретировали ее слова как обвинение в адрес Монро; ее неспособность соблюдать график съемок, опоздания и неявки создавали эмоциональный стресс, дополнявший физический стресс от ожидания на жаре. Кей отрицала, что имела в виду Мэрилин, и даже пригласила ее на крещение новорожденного Джона Гейбла. Но Мэрилин все равно считала себя виноватой. Ее угнетало сознание, что она могла быть причастна к смерти человека, которого идеализировала и на которого всегда могла положиться.
Одно дело, когда перед тобой размахивают оружием, и совсем другое, когда это оружие случайно стреляет в неверную сторону.
27 июля 1962-го: «Cal Nova Lodge», Кристал-Бэй, Невада
В разговоре с репортером «Las Vegas Review-Journal» Филлис Макгуайр из музыкального трио «Сестры Макгуайр» высказывает предположение, что Синатра «никогда не мог понять», как вредит ему дружба с Джанканой. Филлис знает, что говорит: «Сестры Макгуайр» регулярно выступали в «Celebrity Room» и, что более важно, она сама была подружкой Джанканы. Макгуайр заявляет: «Он дружил с парнями долгие годы». В своем докладе от 11 октября 1962 года специальный агент чикагского отделения ФБР отмечает: «Джанкану следует считать вооруженным и опасным, поскольку он – психопатическая личность, отличается буйным нравом и постоянно носит при себе огнестрельное оружие».
6 октября 1959 года Джанкана на четверть часа предстал перед чикагским федеральным большим жюри, проводившим расследование по делу о «гангстерском контроле» над Раш-стрит, центральным районом города, где сосредоточено большинство ночных клубов. «Chicago Sun-Times» отмечала, что «Джанкана высказывал непристойности в адрес суда Соединенных Штатов и бормотал бессмысленное: «Завтра, это завтра, это завтра, это завтра».
18 ч 25 мин
* Косметика «Pat-a-Crиme» от Элизабет Арден
* Румяна, пудра и крем для лица от Эрно Лазло
* Тушь для ресниц от Хелены Рубинштейн
Эти вещицы, помимо прочих, всегда присутствуют в ее застегнутой на молнию сумочке. Многие примитивные культуры обряжаются в маски и костюмы, дабы испугать своих врагов.
Стоя у зеркала в ванной комнате, она подкрашивает губы, затем подводит уголки чуть более темным контурным карандашом. Позади нее озеро выглядит черным пятном под проходящей тучей, поглощающей даже малейшие лучи солнечного света. От двух больших сосен, что растут прямо напротив, остались лишь смутные очертания. Через час она пойдет на шоу Фрэнка. Похоже, сейчас самым лучшим действительно будет раствориться в толпе. Там, где поют.
Она думает об этом персонаже – Мэрилин Монро, той, что находится под непрерывным огнем, но всегда полагает себя в безопасности.
Или так: ты пытаешься сделать что-то простое – всего лишь зажечь сигарету, но в результате поджигаешь весь дом. Все кричат, вопят, кругом царит ужасная неразбериха, а ты лишь стоишь с сигаретой в зубах и думаешь: «Так что, получится прикурить от этого огонька?»
Именно так она себя сейчас и чувствует.
Кое-где на вечернем платье она замечает складки. Проводит ладонями по швам на бедрах. Плавным жестом опускает руку к кровати и извлекает из чемодана шарфик. Едва не теряет равновесие, пытаясь распрямиться.
Она складывает шарф треугольником и набрасывает на голову, свободно завязывая под подбородком. Быть может, дело в погоде. Или в краске. Или у нее произошли какие-то гормональные изменения. Но волосы не слушаются, у нее никак не получается их причесать. Она распыляет на них спрей, но они теряют пышность. Уж лучше прикрыть голову. Не стоит всем знать, что там, под шарфиком.
19 ч 40 мин
Пэт Лоуфорд – сама элегантность; на ней короткое платье из тафты, без рукавов – консервативное, с небольшим, почти футуристическим вырезом вверху, задуманным, скорее, даже не для того, чтобы приоткрыть ложбинку между грудями, но чтобы показать двойную нитку жемчуга на шее. Крашеные темные волосы туго стянуты в узел, чтобы подчеркнуть свойственную всем Кеннеди четкую линию подбородка.
Проливая на поднос напитки, пробивает себе путь через запруженные двери казино официантка, разносящая коктейли. Темно-красные ковры зала идеально контрастируют с обитыми сосновой древесиной стенами и канделябром в виде оленьего рога, покачивающимся в центре игровой комнаты. Стильное местечко. Официантка бочком проходит мимо только что нашедших друг дружку в этой толчее Пэт и Мэрилин, слегка задевая задом бедро Мэрилин.
Быть может, дело в наброшенном на голову шарфике, но она прошла в зал никем не узнанная.
Пэт поворачивается к Мэрилин, смотрит ей прямо в глаза. Так, словно они одни в этом переполненном зале.
– А теперь вернемся к тому, что я хотела сказать тебе в самолете.
– О нет, – говорит Мэрилин. – Помню, я сказала, что не забуду. Но знаешь что?
– Что?
– Я все же забыла то, что не собиралась забывать.
Пулеметной очередью Пэт выкладывает новость. В самолете, говорит она, это было лишь слухом – им поделилась ассистентка перед тем, как за ней заехал автомобиль. Вот почему она скрывала это от Питера. Теперь же новость получила подтверждение. Она попросила ассистентку проверить через знакомого в отеле. Пэт делает паузу, словно для большего эффекта. Глаза ее расширяются. Здесь Сэм Джанкана! Где-то в «Cal Nova». Высадив их, самолет Синатры развернулся и полетел назад, в Лос-Анджелес, где подобрал этого бандита и доставил в Рино. Она трижды кивает в подтверждение, плотно сжав губы. А потом продолжает, добавляя, что его привезла в «Cal Nova» та же машина, что и их несколькими часами ранее. Как это противно, правда?
Мэрилин слушает ее так, чтобы не показаться невежливой, однако внимание ее обращено в зал; она смотрит, как женщины бросают монеты в игорные автоматы, как одетые в темные, лоснящиеся костюмы, отутюженные сорочки и тонкие галстуки мужчины, пахнущие «Pall Mall» или «Viceroy» вперемешку с дорогими одеколонами, заполняют карточные столы. И дело не в том, что она не разделяет озабоченность Пэт; скорее, это вопрос бдительности. Она понимает, как легко можно погрязнуть в этих драмах.
Пэт говорит, что будет настаивать на том, чтобы Фрэнк завтра же утром предоставил ей самолет для обратного рейса, и никогда не скажет ему – почему, и плевать ей на то, что подумает об этом Питер! Она не собирается оставаться в одном месте со знаменитым гангстером, который, в определенном смысле, публично объявил войну ее братьям за то, что те избрали его мишенью в своей кампании по борьбе с организованной преступностью. Это оскорбительно. Не говоря уж о том, что это и небезопасно, так как Джанкана всегда отзывался обо всей ее семье, как о чем-то прогнившем. И о чем только думал Фрэнк, если он вообще о чем-то думал?!
Хотя Мэрилин и не отвечает, она тоже удивлена тем, что Фрэнк позволяет Джанкане разгуливать по своему заведению. И дело не столько в присутствии здесь Джанканы – в прошлом она не раз приятно проводила время в его компании, – а в том, не являющемся секретом, обстоятельстве, что в штате Невада имеется черный список влиятельных гангстеров, и любое казино, где их станут обслуживать, рискует потерять свою лицензию. Впрочем, напоминает она себе, это не ее проблема. Как и не какая-либо другая. Просто она не может позволить себе во что-либо впутаться.
– А ты не можешь просто его игнорировать? – предлагает она Пэт. – Держаться от него подальше?
– Даже держась от него подальше, – говорит Пэт, – я не смогу делать вид, что ничего не было.
Она готова поклясться, что видит Джо за одним из столов для игры в крапс[5]. Волосы слегка поседели на висках, и выглядит он, как и следовало бы ожидать, немного расстроенным и «под мухой», но по-прежнему сохраняет форму и возвышается над соседями по столу. Неужели он нарушил запрет Фрэнка, лишь бы взглянуть на нее поближе? Она снова смотрит в ту сторону, но он сидит спиной к ней.
Они с Пэт осторожно направляются к обитым красным дверям, которые ведут в концертный зал. Пэт говорит, что хочет найти Питера раньше, чем начнется представление Фрэнка, раньше, чем он окажется посреди шумного сборища. Она собирается попросить, чтобы он отнесся к предупреждению серьезно. Собирается сказать ему, что утром они уезжают. Все трое. Она говорит, что Фрэнк поймет, что наделал, когда увидит, что и Мэрилин едет с ними; тогда, мол, он сообразит, что переступил черту.
Мэрилин снимает бокал шампанского с подноса еще одной проходящей мимо официантки, едва не опрокидывая этот самый поднос. На ходу делает небольшой глоток, и часть шампанского проливается на подбородок и с него капает на верх платья. Словно ребенок, она вытирает рот рукой. На маленьких русых волосках остаются блестящие капли вина.
У входа в фойе, в коридорчике между залом и рестораном, держа руки в карманах, стоит Пит Лоуфорд. Похоже, он кого-то ждет; бегающие глаза выдают человека, пытающегося принять позу тактика. Он отлично знает все принципы этой игры. Главное в ней – занять такое место, откуда ты сам всех будешь видеть и где будет видно тебя. Для него важно стоять в стороне от толпы, оставаясь на виду. Из-за двери доносится приглушенная музыка. Бадди Греко, первый в списке выступающих, поет о своих странствиях по миру, следуя неспешному басовому ритму. Из «Joseph Magnin», филиала наимоднейшего универмага Сан-Франциско, выходят две женщины с хозяйственными сумками и, вклиниваясь в толпу, пытаются пробить себе дорогу к залу. Питер роется в карманах и, наконец, извлекает коробок спичек. Срывая обертку с пачки «Tareyton», он сует сигарету в рот и одновременно пытается зажечь спичку. В прошлом Пэт признавалась Мэрилин, как сильно раздражает ее то, что Питер так старается не отстать от Синатры и прочих представителей так называемой крысиной стаи. А поскольку он так и не достиг статуса других (в особенности Фрэнка, Дина и Сэмми), ему, в какой-то мере, всегда приходится считаться с их прихотями, отдавая себе отчет в том, что он в этой группе – не основной. Потому он и дергается, с отчаянной поспешностью отвечает на приглашения, предложения и прочие распоряжения. Его женитьба на одной из Кеннеди лишь еще больше все осложнила. Да, он принимал участие в строительстве моста, связавшего политику с шоу-бизнесом, но натура всегда тянет его к гламуру, вследствие чего, по словам Пэт, его суждения и высказывания не раз ставили всех в неловкое положение.
Странно, что Мэрилин так четко понимает всю эту ситуацию. Наверно, потому что смотрит на нее со стороны.
Питер стряхивает пепел на красный ковер, тушит окурок подошвой туфли, пропустив один оранжевый огонек, и целует жену в губы. Мэрилин по-прежнему потягивает шампанское все из того же бокала и поглядывает на дверь, ведущую в концертный зал.
Пэт начинает с того, что им всем нужно вернуться утром в Лос-Анджелес. Питер держит сигарету между большим и указательным пальцами, чуть отведя руку в сторону, и слушает – не без интереса, но не слишком внимательно, словно подобные разговоры для него – не новость. Глядя на Мэрилин, а не на супругу, он высказывается за то, чтобы остаться, и произносит что-то вроде лекции на тему слухов и инсинуаций; намеренное безразличие Мэрилин представляется ему разочарованием от перспективы возвращения в Лос-Анджелес. Отъезд будет бестактностью с их стороны. Даже если правда, говорит он, что Джанкана где-то здесь, в отеле (чему нет никаких доказательств), оскорбление Фрэнка перевесит то оскорбление, которое нанесет Кеннеди присутствие здесь Джанканы. Масштаб потенциальных угроз несравним с их масштабом.
Мэрилин пытается дистанцироваться от этой ссоры, думая о том, как бы уйти.
Из «Celebrity Room» выскальзывает какая-то женщина, вынося в холл темповый барабан.
– Это просто невероятно, – раздраженно бросает Пэт, отворачиваясь от мужа к Мэрилин. Наклоняет голову и щурится. – Тебе не кажется?
Мэрилин кивает, и ее шарф развязывается, концы его болтаются над ушами. Она снимает его совсем и сворачивает в комочек, другой рукой машинально поправляя прическу. Губы сжимаются в жесткую линию. Наклонившись к Пэт, Мэрилин настойчиво шепчет:
– Не оборачивайся, но все смотрят на меня так, будто я только что здесь появилась.
21 ч 45 мин
Люди начинают рассаживаться по местам. Прожекторы то включаются, то выключаются, направляя поток света на микрофон, установленный в центре сцены. Скрипачи усаживаются друг против друга. Водят смычками по струнам, прислушиваясь один к другому, настраивают инструменты. Тренькают гитары. У пианино из рук рабочего сцены выскальзывают на пол ноты. Он наклоняется, чтобы поднять их, возвращает на пюпитр и молча извиняется натянутой улыбкой. Тем временем бой барабанов усиливается.
Это сигнал.
Толпа замирает в предвкушении.
Она сидит справа от главного входа, в кабинке Синатры, ожидая, когда тот выйдет на сцену. Есть такие места, где инстинктивно чувствуешь себя комфортно, и для нее одно из них – вот этот концертный зал с висящими на противоположных стенах образчиками современного искусства – проволока, ткань, краска, некое смешение примитивизма и абстракционизма, – повествующими об истории театра. В обитой красным бархатом ложе, не слишком отличающейся от других, выстроившихся вдоль задней части зала, она разместилась почти по центру, на гребне изгиба, прямо напротив сцены. Пэт Лоуфорд сидит справа от нее, блокируя выход, внимательно оглядывая зал. В кабинке есть небольшой стол – тонкая деревянная столешница, поддерживаемая двумя массивными металлическими стойками. На столе – бутылки шампанского, стаканы для мартини, узкие, высокие и низенькие, без ножки бокалы; все вместе они образуют нечто вроде стеклянной стены, хотя их можно представить и как разбросанные на рабочем месте инструменты. В пепельницах все еще дымятся недокуренные сигареты…
Фрэнк только что был здесь – сидел слева, принимал поздравления, здоровался с гостями, – но ушел, спохватившись, что должен подготовиться к выступлению. Питер собрался последовать за ним. Пэт шепнула ему, чтобы держался подальше от Джанканы, если тот здесь. На лице у нее озабоченное выражение. Мэрилин, отвернувшись, потягивала шампанское, но все равно слышала – тут уж ничего не поделаешь. «Ничего никому не рассказывай, – инструктирует мужа Пэт. – Ничего ни о чем».
Наверху, рядом с командой осветителей, есть и другая, более приватная ложа, почти незаметная снизу. Есть еще и столики за сценой – к ним легко пройти из туннелей, и предназначаются они для тех, кто не желает афишировать свое здесь присутствие. Мэрилин отвергла предложение Пэт разместиться в одном из этих секретных мест. Будто там будет безопаснее! Ей нравится находиться в самом зале, где совсем рядом грохочут, словно стучат прямо в грудь, барабаны, где в лицо дышат духовые, а потом со сцены донесется голос Фрэнка – голос, в котором утонет все. Голос, который унесет ее с собой.
Она тянется за стаканом с водой. В горле пересохло, а стакан пуст. Даже кубиков льда нет. Она оглядывается, ищет глазами официанта. Ближайший из них стоит в конце прохода, у столиков около сцены, склонившись над какой-то парочкой, которая никак, судя по всему, не может определиться с заказом. Она не выпускает официанта из поля зрения, замечая краем глаза, как он выпрямляется и улыбается в ответ на последнюю, как ей представляется, реплику женщины. Вот он начинает поворачиваться и меняет позу, пытаясь покончить с этой шутливой беседой.
Освободившись, наконец, официант идет по проходу, но когда ей кажется, что он заметил ее, свет гаснет, и толпа взрывается восторженными аплодисментами.
Она поднимает пустой стакан, но тот мгновенно исчезает в лучах прожекторов.
В смокинге и галстуке-бабочке на сцену выходит Фрэнк. Раздавая налево и направо улыбки и поклоны, он проходит к своему месту, чуть левее центра. Снимает со стойки микрофон, и в ту же секунду музыканты начинают играть «Get Me to the Church on Time». Маленькими шажками, притоптывая в такт и щелкая пальцами – они как будто служат внешними моторчиками, – Фрэнк перемещается по сцене. Ей нравится его беспечность и раскованность, хотя чуть ранее, в кабинке, он выглядел совсем не таким беззаботным. Он возвращает микрофон на место и вскидывает руки ладонями к зрителям. Замирает на вдохе, готовясь взять долгую ноту. И когда берет эту ноту, то кажется, что он держит песню между ладонями, направляя ее влево, потом снова к центру и, наконец, отпускает ее…
Пэт наклоняется к ней, качая головой:
– А он сегодня в ударе.
Мэрилин кивает:
– Ну как такого не любить? На него всегда можно рассчитывать. Слушаешь Фрэнка и забываешь обо всем на свете.
Она тянется к краю стола за наполовину полным стаканом с водой, но Пэт ее останавливает.
– Нет, Мэрилин. Как знать: кто пил из него до этого!
– Что?
– Я сказала: как знать, кто пил из него до этого… Вот, промочи горло шампанским.
Прямо перед ними какая-то женщина оборачивается и смотрит в их сторону, щурясь в тусклом свете. В следующую секунду она уже что-то шепчет соседям, толкает их локтями, и вот уже на них взирает весь столик. Мэрилин, сдержанно улыбаясь, машет им рукой. В такие секунды мгновенного узнавания, когда в глазах людей вспыхивает восторженное удивление, она ощущает нечто похожее на электрический разряд, перезапускающий сердце.
Фрэнк делает паузу для короткой ремарки, когда забывает слова, но даже это выглядит в его исполнении если и не частью действа, то уж точно – неотъемлемым элементом обаяния его личности. Музыка ускоряется, иногда как будто подталкивая его в спину, но затем руки входят в ритм с барабанами и духовыми инструментами, и становится понятно, что его никогда не унесет прочь, что он якорь. Глаза его стекленеют, но взгляд по-прежнему сосредоточенный, и в конце, когда он поет дин-дон, дин-дон, они снова оживают, и кажется, он обращается к тебе, только к тебе, приглашая присоединиться и стать частичкой его мира!..
Он любит свинг. Она практически видит, как он вытанцовывает между Юпитером и Марсом, когда исполняет «Fly Me to the Moon». Все, конечно, отрепетировано, но очень естественно. И в этот момент она полностью там, с Фрэнком, кружится с ним между планетами… И даже не думает возвращаться.
– Когда Фрэнк на сцене, – говорит Мэрилин, – он может сделать так, что ты влюбишься в него сотню раз.
– За одно отделение.
– За одно отделение? Я бы сказала – за одну песню.
После нескольких номеров Фрэнк останавливает музыкантов. Хочет поприветствовать зал официально.
– Не только песнями, но и поболтав с вами минутку.
Он благодарит всех за то, что пришли. Говорит, что они восхитительны, и напоминает, что без публики «мы ничто. Н-И-Ч-Т-О».
Не на нее ли он смотрит?
– А теперь, – вопрошает он, – где здесь бар?
И тут же (она вновь готова поклясться, что он смотрит на нее) запевает «Please Be Kind».
Официант подносит очередную бутылку шампанского. Раньше он говорил, что это «презент от заведения», но теперь, в миллионный раз за вечер повернувшись вполоборота к сцене, только выворачивает пробку и ставит бутылку на стол.
Пузырьки шипят в бокале, и Мэрилин, раскачиваясь из стороны в сторону, вспоминает, почему согласилась поехать в Тахо. Вечера вроде этого – прямая инъекция смысла жизни. Судебные тяжбы и прочая не оставляющая тебя в покое ерунда отходят, отступают на обочину и предстают в своем истинном обличье – гора дерьма, оставленная теми, у кого и таланта, и амбиций на грош, но кто из кожи вон лезет, чтобы доказать, что это они контролируют все, в том числе и таких, как ты. А в этом зале, прямо сейчас, проходит хирургическая операция. Музыка освобождает тебя от их мертвого груза, как те филиппинские хилеры, о которых она читала в новостях. И с этой мертвечиной уходит она сама. Что же делать? Только поднять бокал и выпить за это.
Пэт смотрит на нее. Она тоже улыбается, но выглядит напряженной. Взгляд ее продолжает блуждать по сцене. Ее затянувшаяся паранойя может легко нарушить приятность момента. Наконец она наклоняется к Мэрилин и то ли шепчет, то ли кричит на ухо:
– Не теряй бдительность.
Мэрилин тянется за стаканом с водой, потом вспоминает, что забыла попросить наполнить его снова.
– Ха, – говорит она. – Я и бдительность?
И она наливает в стакан шампанского, надеясь тем самым свернуть разговор.
Завершая выступление песней «My Kind of Town», Фрэнк делает паузу, чтобы поблагодарить оркестр. После аплодисментов он возвращает микрофон в зажим кронштейна, слегка наклоняет стойку в сторону, замечая, что для таких движений требуются стальные мускулы, и прощается с аудиторией, повторяя, что без публики он – ничто. Когда аплодисменты смолкают, он указывает на дверь, ведущую в казино. «Раз уж мы здесь, – говорит он, – почему бы нам всем не выпить?» С мимолетной ухмылкой он бросает быстрый взгляд за кулисы, затем вновь переводит глаза на зал. Занавес опускается, и Фрэнк, разведя руки в стороны, направляется к правому от себя выходу.
Загорается свет. Она поворачивается к Пэт и видит, что та извивается словно уж, с беспокойством вертя головой во все стороны. Для Пэт уход от действительности был временным и закончился вместе с выступлением Фрэнка. Она и сама чувствует, что увядает, будто цветок, и что во рту пересохло, и тянется за водой, но стакан пуст. Она боится, что Пэт скажет еще что-нибудь про Джанкану – еще одного напоминания о мире Мэрилин Монро ей не вынести. Сил почти не осталось.
Люди заполняют проходы, и почти все смотрят на нее. Она опускает плечи и сутулится, прячась за стеной бутылок и всего прочего.
Пэт вопросительно смотрит на Мэрилин:
– Ну?
– Наверно, вернусь в свой коттедж.
Во рту все распухло.
– Даже не пропустив стаканчик на ночь?
– Бдительность, – отзывается Мэрилин. – Фрэнк поймет.
Из динамиков доносится голос Каунта Бейси, его ритмы задают темп движениям публики; гул голосов поднимается и затихает вслед за звуками духовых инструментов. Она быстро продвигается между рядами покрытых зеленым фетром столов в направлении туннеля, обходя тех, кто идет впереди нее к игорным автоматам. Сворачивая в сторону, протискивается сквозь толпу у колеса рулетки.
Проходя мимо стола для игры в крапс, за которым, как ей показалось, сидел Джо, она поднимает глаза, желая удостовериться, не там ли он по-прежнему.
В желтоватой пелене дыма ее взгляд перехватывает Сэм Джанкана. Она бы узнала его где угодно: грузный, в сером костюме, лысеющий. Он моргает; за очками в роговой оправе глаза кажутся неестественно большими. В нем есть какая-то грубая, почти животная притягательность. Как в большой дорожной аварии, привлекающей к себе всеобщее нездоровое внимание. Но при всем очаровании от Сэма Джанканы за версту пахнет жестокостью. Эта жестокость во всем – от выступивших на лбу блестящих капелек пота до неизменной ухмылки в уголках рта.
Он машет ей.
Она не в силах отвернуться и, выдавив натужную улыбку, пожимает плечами и продолжает идти, придерживаясь за спинки стульев у стола для игры в блэкджек.
Его голос перекрывает стоящий в комнате шум:
– Даже не подойдешь и не поздороваешься?
Она качает головой и бормочет слова извинения, но не останавливается. Он встает, теперь уже подзывает ее обеими руками:
– Забыла, что мы знакомы или как? Давай, на минутку. Не задирайся. Ну же, подойди и принеси мне удачу.
Она натыкается на пустой стул у игорного автомата, сбивается с шага.
– Ну, разве не крута! – слышит она чей-то голос. – Просто класс!
В другом конце поднимается шум, и, взглянув в ту сторону, она видит группу мужчин, пробивающуюся через зал к бару. Во главе этой стаи – Фрэнк, и идет он, словно великий полководец, с бокалом шампанского в качестве жезла, и она медленно наклоняет голову, так как не хочет, чтобы ее заметили, но стул по-прежнему преграждает дорогу. Она пытается ногой оттолкнуть его в сторону, но опрокидывает, привлекая внимание окружающих, которые начинают оглядываться, и она не знает, куда деться; знает лишь, что должна куда-то уйти отсюда, уйти побыстрее, и вот уже Джанкана ревет, что ей лучше бы задержаться, а на другой стороне зала взрывается смехом свита Синатры, но она противится желанию посмотреть, потому что ей нельзя смотреть, чтобы ни во что не впутаться. Все останавливается, замирает. Как блокированная частота.
Январь – июнь 1962-го
Январь 1962-го: дом Генри Уэйнстайна, Голливуд
– Да, – говорит она. Она снова и снова повторяет «да» и «да», соглашаясь с идеями, которые не вполне понимает. Дело не в том, что она боится признаться перед ним в невежестве; ей просто не хочется, чтобы он перестал говорить или менял тему.
– Да, – кивает она с решительным выражением. – Да. Да. Да.
Она уютно свернулась на ковре, подобрав под себя ноги, восторженная, благовоспитанная школьница. Он сидит на диване и выглядит слегка неуместно в сияющей блеском гостиной, придавая ей грубоватую нотку. Каблуки черных кожаных ботинок, старых, потертых, едва не касаются ее ноги. Острые мыски смотрят в разные стороны. Среди собравшихся в голливудской резиденции Генри Уэйнстайна его можно принять за характерного актера или затесавшегося случайно добродушного старичка. Но руку этого чудака держит лежащая у его ног Мэрилин Монро, у которой такие же белые, хотя и крашеные, волосы, и каждому ясно – именно он, восьмидесятичетырехлетний великий поэт, Карл Сэндберг, и есть звезда вечеринки.
Она проводит рядом с ним почти весь вечер. Ей что-то нужно от него. Срочно. Что именно – в этом она пока еще не вполне уверена. Как это найти, она не знает и потому затрагивает разные темы: говорит о книгах, которые читает, об идеях, которые они рождают, и пусть получается не очень хорошо, это неважно. Неважно, что он говорит, и неважно, чего не понимает она, – важно, что он разговаривает с ней и смотрит ей в глаза, будто понимает, будто в комнате только они вдвоем. Будто на всей земле остались только они двое.
Она потягивает остатки шампанского, а когда ставит пустой бокал на ковер, он падает. Последняя капелька скатывается к краю, но не вытекает. Она просит официанта принести другой, улыбается мистеру Сэндбергу, говорит, что немного алкоголя сейчас не помешает. (Он просил называть его Карлом, но, как и в случае с Кларком Гейблом, ей трудно думать о нем иначе, как о мистере Сэндберге.)
– Черт, вам, наверно, спать пора, а я вас задерживаю. И где только мои манеры?
Она смеется:
– Нет, нет. Просто девушке нужно приготовиться. Вот и все.
– Читал как-то о такой штуке, как дефицит сна. Чудесный термин, вам не кажется? И поэтичный, и точный, – в его голосе звучит мелодичное эхо родины, Северной Каролины, но в обрезанных окончаниях то и дело слышится жесткий среднезападный акцент. – Некоторые говорят, что возрастанием этого дефицита мы обязаны нашему времени. Может быть, вытеснению из цикла сна какой-то фазы. Фазы небыстрого движения глаз. – Он говорит об этом, как о новой политической партии.
– Я девушка современная. По крайней мере, так говорят.
– Правильно говорят. Но упражнения требуются даже современной женщине. Лучшее средство от бессонных ночей. Другое – постоянный, надежный спутник.
– Пожалуйста, не вынуждайте меня говорить об этом. Мне было так хорошо.
– Хорошая и стабильная физическая нагрузка поможет пройти фазы бессонницы. Усталость тела способствует здоровому сну. Моя дорогая, освободитесь от дефицита сна за счет небольшой нагрузки. Вот ключ к проблеме.
Официант, пожилой мужчина с твердым выражением, подает ей бокал шампанского и смотрит на лежащий на ковре пустой. Она просит не беспокоиться и говорит, что помоет его сама, позже. Он говорит, что должен убрать, и, наклонившись, поднимает. Она снова поворачивается к мистеру Сэндбергу:
– За физическую нагрузку! И за здоровый сон.
Сэндберг просит ее отставить бокал на минутку и встает с дивана. Поднимает ее за локти. Они стоят, разделенные несколькими дюймами пространства. Его зеленые глаза манят и грозят поглотить.
– Невозможно делать что-то, если не знаешь, как это делать.
На первый взгляд – странное зрелище. Он – весь в черном, и даже галстук такой темный, что почти незаметен. Точно так же, как в лицах некоторых пожилых женщин проявляется мужская жесткость стариков, так и его лицо обрело женскую мягкость. Хотя он и поддерживал хорошую форму, фигура начала раздаваться, плечи втянули в себя шею, руки и ноги налились и затвердели. Как будто некая тяжесть исказила его физическое тело, потянула его к земле. Мэрилин замечает, что и она меняется. В ней уже нет дерзкой невинности и высокомерия молодости. Она уже не та женщина, которая прижималась уютно к Ди Маджио в дверях Нью-Йорка, заливаясь румянцем в новизне ее только что сотворенного мира. И не интеллектуальная ученица Миллера, вращающаяся в литературных кругах Восточного побережья. На ней спускающееся ниже колен габардиновое платье консервативного желто-коричневого цвета, в котором она словно вспыхивает, когда на него падает свет. Оно признак изысканности, достигаемой только с определенной зрелостью, но при этом оно преподносит тело, еще не расставшееся с молодостью. Она пришла на вечеринку в солнцезащитных очках, но потом заменила их темным шарфиком, как какая-нибудь бабушка. У нее появилась потребность прикрываться, как будто обнаженная голова делает ее уязвимой. Может быть, еще усталость в глазах. Или то, как легко расслабляется тело, когда она садится. Сходство между Сэндбергом и Мэрилин – не во внешности или в различиях во внешности. Оно в том, как они смотрят друг на друга. Словно они существуют в мире, знакомом только им двоим. В мире, где бремя возраста не является фактором, где тело и ум не сражаются за господство и где исповедь – не тайна.
Они стоят в углу комнаты. Он поднимает ее руки и отпускает их.
– А теперь я хочу, чтобы вы следовали за мной. Делайте то же, что делаю я.
Она улыбается ему, с нетерпением ожидая продолжения.
– Сделайте глубокий вдох и, медленно приседая, вытяните руки.
– Медленно приседая, – повторяет она, приседая.
– С вытянутыми руками.
– С вытянутыми руками.
Гости поворачиваются посмотреть. Сэндберг и Мэрилин ничего не замечают. Он ведет, она следует за ним. Их движения не скоординированы. Вверх и вниз. Вниз и вверх. Как поршни при возвратно поступательном движении.
– Почувствуйте напряжение в ногах, – говорит он, поднимаясь.
Она приседает; подол габардинового платья ползет вверх по бедрам.
– Чувствую жжение. Но приятное, – она вытягивает руки, стараясь сохранить равновесие.
– Вы разгоняете кровь. Напоминаете телу, что оно живое. Напоминаете о потребности в отдыхе и пополнении ресурсов. Одного этого должно быть достаточно, чтобы организм понимал потребность во сне. Надо только напоминать ему, чтобы не забывал слушать.
Она смеется:
– Я ничего об этом не знаю. Мне, чтобы уснуть, и выпивки вполне хватает.
Их окружает группа гостей; они улыбаются, словно ободряя участников некоего завершающегося сверхчеловеческого представления. Одна женщина присоединяется к ним, пытаясь вклиниться со своими приседаниями между Сэндбергом и Мэрилин. Мистер Уэйнстайн ставит пластинку с босановой. Кто-то прихлопывает в ладоши, и кусочки льда бьются о стеклянные стенки стаканов. Участников все больше, они приседают и поднимаются, стараясь попасть в ритм музыки.
Мистер Сэндберг поднимается, и Мэрилин кладет руки ему на плечи. Она слышит ритм песни, но не замечает происходящего вокруг. Ей так и хочется уступить соблазну и упасть на него, но вместо этого она ведет его в танце на середину комнаты.
Со стороны кажется, что Сэндберг перемещается легко и изящно, без всяких усилий покачивая бедрами, что шаг его легкий, плавный, скользящий. Но на самом деле движения его неловки и далеко не точны. Ему тяжело держать равновесие; он не столько танцует, сколько старается не упасть. Но при этом нисколько не стесняется, словно чувствует себя одновременно Астером, Нижинским и Чаплином. Причина такого самообмана может быть только одна – Мэрилин. Он как будто перенимает ее грацию. И с каждым тактом, с каждым движением все лучше понимает, каково это – не только питать тело, но и жить им. Существовать, почти полностью независимо от вычислительной машины интеллекта.
– Вы меня почти усыпили, – говорит она, склоняя голову ему на плечо.
– Последняя роль для старика.
– Нет, – шепчет она и поднимает голову. – Нет, вы не так меня поняли.
Вокруг них танцуют другие. Кто-то кружится в одиночку, с коктейлем в руке. Другие – парами.
– Не так понял? – спрашивает мистер Сэндберг.
– Да. Не поняли.
Одна его рука лежит на ее плече. Другая – на бедре.
– В таком случае, помогите мне понять.
– Я не хотела вас обидеть.
– Я и не заметил такого намерения.
– Просто так редко случается быть с кем-то, кто в полном мире с собой. Я только это и имела в виду. Когда ты сам ощущаешь этот внутренний покой… Ну, вы сами знаете, что я хочу сказать.
– Только то, что нагоняю на вас сон.
– Я всегда чувствую себя такой усталой. Не сонной – усталой. Хочу лечь и проспать всю ночь напролет, а утром проснуться и начать все заново…
Он привлекает ее к себе. Их тела в полном согласии друг с другом. Будто одно – ее – вышло из другого – его. Она говорит, что не могла представить себе такое. Что раньше, закрыв глаза, могла увидеть себя в тот или иной момент в будущем. Что умела представить, как все будет. А вот увидеть себя стареющей у нее не получается. Ничего не выходит. И разве мудрость приходит не оттуда? Впервые в жизни ей не удается представить будущее. Или представить, каким оно может быть. Сэндберг останавливается, раздумывая, что сказать, и в этот момент к ним, пританцовывая, подходит Уэйнстайн:
– Позвольте?
Сэндберг отступает – Уэйнстайн ведь не его руки просит? – кивает Мэрилин и, шепнув «вы только танцуйте», падает на диван. Подбирает ее недопитый бокал и осушает одним глотком. Он устал, слегка запыхался, и ноги побаливают. Он смотрит на Мэрилин, которая с улыбкой – как будто перед камерой – танцует с мистером Уэйнстайном. Сэндберг завидует ее молодости, но к зависти примешивается грусть. Что он всегда ценил, что позволяло ему смотреть в зеркало и видеть себя без тех признаков усталости, что видны на фотографиях, это мысль о том, что он еще может о чем-то мечтать. Он никогда, даже если сильно его прижать, не скажет, на что надеется или чего ждет. Может быть, впереди еще есть что-то, что заставит замедлить шаг, к чему-то потянуться. И теперь, глядя на нее, сияющую и улыбающуюся для мистера Уэйнстайна, он думает о ней как о курице на скотобойне – голову отрубили, а она все бегает…
Потанцевав с хозяином дома, Мэрилин устало падает рядом с Сэндбергом. Откидывается на спинку дивана, склоняет голову на плечо и, подняв руку, протягивает ее в ожидании бокала шампанского.
– Вы, должно быть, думаете, что я сейчас усну. Особенно после всего этого.
Читать бесплатно другие книги:
