Царский выбор Степанян Елена

Осина (мрачно). Ну что, так вот заявиться и сказать: мы, такие-то и такие-то, в такой-то день твоего барина грабить собираемся?

Второй (самодовольно). Я знаю, что надо делать. – Этот Гордей, он и такой, и сякой, а жену свою, как малое дитя, слушает. А мы с ней не чужие. Она у моей сестры крестила. Ну, не у сестры, у золовки ее, но всё равно свои. – Она такая бабенка, и из себя у-ух! И пошутить любит. Я ее уговорю.

2. Крестьянское подворье на околице села.

Красивая дородная баба стоит на приставной лестнице перед чердачным окном. С высоты ей хорошо видна проселочная дорога. По дороге идет Второй сонцевский разбойник. Женщина проворно спускается с лестницы, входит в избу, обращается к мужику богатырского вида.

Варвара. Гордей Гордеич! Там Микитка сонцевский идет и все в нашу сторону поглядывает. Знаешь что, полезай-ка ты в чулан.

Гордей. Ну ты, баба, скажешь! Чего это я в чулан полезу?

Варвара (ласково). Гордей Гордеич! Полезай-ка в чулан.

Гордей пожимает плечами и лезет в чулан. Варвара выскакивает наружу и, поворотившись спиной к дороге, старательно изучает горшки и кувшины, нет ли где трещины.

Микита (появляясь у нее за спиной). Доброго здоровьичка, Варвара Матвеевна!

Варвара (вздрагивая всем телом). Ой, Микитушка! А я тебя и не приметила. Аж напугал! Каким ветром к нам занесло?

Микита. Да вот тебя хотел навестить, да с хозяином твоим потолковать (подмигивает), ежели ты не против.

Варвара. Ой, незадача какая. А Гордеича моего и нет.

Микита (глаза у него загораются). А где он?

Варвара. Барин Иван Родивоныч его аж в Рязань отослал.

Микита. А за каким делом?

Варвара. Снасть какую-то привезти для медоварни. И еще чего-то там, а чего, не знаю. Он грамоту отписал купцу тамошнему, купец и прочтет. А мыто не умеем, я туда заглянула, да только «веди» и «мыслете», а больше ничего и не разобрала.

Микита. И когда же ты его ждешь?

Варвара. К субботе обещался непременно быть, а ты уж для верности заходи в воскресенье после обеда.

Микита. Зайду-зайду. Обещаю. – А пока, Варвара Матвеевна, в знак дружбы нашей, прими от меня вот это (вынимает из-за пазухи роскошный платок).

Варвара (машет руками). Да что ты, Микитушка, и думать не моги! Уж ты не обижайся, но мне без Гордей Гордеича подарок принять! Хоть мы с тобой и свои! Не приведи Господь. Ты же знаешь, какие у него кулачищи.

Микита. Знаю, Матвеевна, знаю.

3. В усадьбе Всеволожских.

В большой горнице Иван Родионович, Евдокия, Андрей, Варвара, Гордей и староста Митрофаныч.

Варвара. Барин-батюшка, Иван Родивоныч! Чует мое сердце, они этой ночью заявятся.

Евдокия (тяжело дыша). Дождались! Дождались! А ведь говорил отец Никола!

Всеволожский. Говорил, говорил! Что, оборонимся, что ли, его словами?

Митрофаныч. Не бойся, матушка Евдокия Никитишна! Бог не выдаст – свинья не съест. Не зря же их Гордеиха перехватила.

Всеволожский (жене). Варварушку наградить надо, как следует.

Евдокия. О чем речь! Сегодня же наградим.

Варвара (машет руками). Нет-нет, только опосля. – Решайте скорее, как их встречать. Дело к вечеру.

Всеволожский. Как думаешь, Павел Митрофаныч, встанут за меня мужики?

Митрофаныч. Не сумлевайся, Иван Родивоныч, наши мужички никогда тебя не выдадут. Они твоей справедливости хорошо цену знают. И хорошо знают, какие господа у других.

Всеволожский (тихо, Андрею). Вот видишь, я у тебя и неуч, и грешник. А вот что обо мне другие говорят.

Андрей (так же тихо). Батюшка, родимый, ну что ты такое на меня возводишь?

Гордей. Да что этих сонцевских бояться? Это ж гниль болотная. Они только тем сильны, что безнаказанны. Я один с ними справлюсь. А если мне еще Сеньку с Лукашкой…

Андрей. Тебя чтоб тут и близко не было!

Гордей. Как это, барин?

Андрей. А ежели тебя узнают? Ведь Варвара-то тебя в Рязань отправила. Не приведи Бог, они додумают, что она их провела! Они же вас подожгут.

Варвара (смотрит на него изумленно). Ох какой же ты, Андрей Иваныч!

Варвара выпрямляется во весь рост и как бы засучивает рукава.

Варвара. Ладно! Что стоим, время теряем? (Евдокии) Ты, матушка, собери барышню Фиму с ее нянькой и спровадь их к Митрофанычу в избу. Лучше ей быть отсюда подальше. (Митрофанычу и Гордею) Вы поскорее мужичков собирайте и ведите сюда. Мы им смотр устроим.

Всеволожский. Ай да баба! Козьма Минин в сарафане!

Варвара (тоном полководца). По моему разумению, ждать их надо со стороны гумна. К барской усадьбе только две дороги: со стороны гумна и через деревню. Но по деревне они побоятся.

Всеволожский. Почему?

Варвара. Собаки залают непременно. По собачьему лаю всегда понять можно, спроста они лают, или нет. – Но на всякий случай надо будет у околицы каких-никаких дозорных выставить.

Андрей. Вот собаки – это то, что нам нужно. (Всеволожский смотрит вопросительно.) Там возле гумна есть пустой сарай. Надо привязать возле него собак, и побольше. И как они залают, пусть дозорный закричит «воры, воры!» и бежит в сторону деревни. Нам непременно нужно, чтоб сонцевские думали, что все получилось случайно.

Варвара опять изумленно смотрит на Андрея.

Всеволожский. А что собаки там делали?

Андрей. Не знаю, это не мое дело. Это их дело. Собачье.

Варвара (хлопает в ладоши). Телегу надо поставить поперек дороги! А колесо снять. – Ну дурной мужик! Телега сломалась, а он там на ночь остался. Увидел добрых людей, испужался – и бегом в деревню. А пока они через ту телегу перелезать будут, все наши и подоспеют.

Андрей. Шум нужен, шум, шуметь надо изо всех сил. Они сообразят, что к чему, и, может, безо всякой драки уберутся.

Всеволожский. Ну, не мешало бы их отделать хорошенько, чтоб неповадно было сунуться еще раз.

Андрей (очень спокойно и твердо). Всякая драка смертоубийством может кончиться. Неужели наши люди должны голову сложить за наше добро?

Всеволожский (покосившись на Варвару). Наши – Боже упаси. Но этого Якова Осину я бы своими руками придушил.

Андрей. Тогда воевода Обручев с нас взыщет и за него, и за все его грехи. – Нет, Господь помилует, не будет у нас душегубства.

Входят Гордей и Митрофаныч.

Митрофаныч. Варвара Матвеевна, принимай войско.

Все выходят на крыльцо. Во дворе толпятся мужики с дубинами и кольями.

Варвара, как заправский военачальник, ходит между ними, отдавая приказания. Всеволожский и Андрей наблюдают за ней, улыбаясь и качая головами.

Голос Варвары из толпы. А ты беги навстречу и кричи: «Сенька идет, Сенька! Он похлеще Гордея будет!»

Голос Гордея. Вот ведь врет. Я Сеньку в два счета на лопатки кладу.

Темнеет. Наступает ночь.

Мужики в дозоре. Другие в засаде.

Господский дом.

Всеволожский, Андрей, Гордей, Варвара и Митрофаныч вглядываются в темноту.

Ожидание.

Шайка Осины движется по дороге к усадьбе.

Осина (хватаясь за шапку). Ишь какой ветер поднялся!

Микита. Зато светло как сделалось.

Ярко светит луна.

Осина. У него дворовых совсем мало, у Ивашки-то, и всё старухи, да старик один. И сам он уже не боец. А сын у него, говорят, придурковатый (смеется), с мужиками первым здоровается.

Микита. Да чего там! Главное – Гордея нет. Этих мы живо скрутим. А без Гордея никто из ихних мужиков не пойдет им на подмогу.

У Всеволожских.

Все приникли к окнам. Наконец, доносятся крики.

Крики. Воры! Воры! Разбойники! Сюда, сюда! Помогите!

Всеволожские и их люди выбегают на крыльцо. Варвара и Гордей бегут в направлении криков.

Крики. Бей их! Это сонцевские, я их узнал! Давай, Сенька! Всыпь им, Лукашка!

Голос Варвары. Не смей, Гордеич! Тебе барин запретил!

Андрей один. Он несколько секунд стоит в растерянности, потом бежит бегом в деревянную часовню возле дома.

В часовне.

Луна ярко светит в окно. Освещает икону, изображающую Христа с раскрытой книгой на коленях.

Текст: «Аще кто хощет по мне идти, то отверзи ся, возьми крест свой и по мне иди».

Андрей хватает свечу, ставит перед образом и вдруг соображает, что ему нечем ее зажечь.

За окном крики. Андрей в замешательстве.

Свеча загорается сама.

Андрей. Господи Боже!

Андрей падает на колени, прижимается головой к ножке подсвечного стола, целует ее.

Андрей. Господи Боже! Милый Ты мой!

Голос Всеволожского. Андрей! Андрей! Где ты подевался?

Всеволожский врывается в часовню.

Всеволожский. Ну конечно, баба богомольная!

Хватает Андрея за шиворот, вытаскивает из часовни.

Крики. А-а-а! Бегут! Бегут! Трусы! Догоняй их, ребята! Бей их!

Голос Варвары. Назад! Все назад! Барин не велел.

Андрей, Всеволожский и Митрофаныч бегут навстречу возвращающимся мужикам. Женщины и дети тоже собрались большой толпой.

Всеволожский. Ну молодцы, ребята, молодцы! Век вашей службы не забуду. Сейчас Павел Митрофаныч всем по чарке нальет.

Андрей. А завтра каждому по двадцати копеек серебром. (Всеволожский морщится. Андрей говорит ему на ухо) Из моих, из моих.

Всеобщее веселье.

Двое мальчишек, ходивших догонять разбойников, бегут к усадьбе.

Мальчишки. Пожар! Пожар! Сонцевские господский амбар подожгли.

Крик общего ужаса.

Голоса. Погибли мы, погибли! – Ветер на деревню! – Ой, батюшки! Матерь Божья! Святые угодники! – Ветер-то какой! – Ой, погибель пришла! – Все погорим!

Андрей (посреди толпы, властно). Бегите, тушите! И Бога молите! Господь помилует нас! Помилует нас Господь!

Несколько старых женщин опускаются на колени, творя крестные знамения. Все остальные бегут к горящему амбару.

Сильный ветер гнет деревья.

Пламя над горящим амбаром поднимается вверх, ни одна искра не отлетает в сторону.

Некоторые из прибежавших крестьян при виде этого зрелища застывают в изумлении. Остальные бросаются тушить.

Варвара (изумленно). Павел Митрофаныч, глянь, и впрямь чудо.

Митрофаныч (раздумчиво). Ветер, он как вода в реке. Где прямо течет, а где в воронки завихряется. Видно, в эфтом месте и случилось завихрение. (Вежливым тоном) Но, конечно же, за все Господа благодарить надо.

3–а. В доме Всеволожских.

Иван Родионович в кресле, в отчаянье. Евдокия, Андрей, Фима, нянька Настасья, Митрофаныч.

Фима (опускается на колени, обнимает отца). Батюшка, голубчик, но ведь все живы, все цело. Ну, сгорело что-то! Разве ж мы не проживем?

Всеволожский. Все труды прахом! Целый год труда, и всё прахом.

Евдокия. Бог дал, Бог взял, Родионыч. Грех роптать, ведь такая беда миновала!

Всеволожский. Да если бы само собой загорелось! Да я бы слова не сказал! – Но когда такое творится! У всех на виду! Ничего не боятся! Грабят, поджигают! И все их знают – и ничего.

Митрофаныч. Мы такое только в Смутное время видели, ей-богу. При старом царе, при старом воеводе такое и присниться не могло.

Всеволожский. Нет, я должен с ним поговорить! Я поеду в Касимов, я ему все скажу.

Андрей в продолжение разговора стоит поодаль, блаженно переживая произошедшее. Услышав последние слова Всеволожского, поворачивается к нему.

Андрей. Он того и ждет, чтоб ты пришел. Сам и прислал сонцевских, чтоб тебе про то напомнить. Только с пустыми руками к нему ходить без толку. Либо дань ему надо заплатить, либо охранную грамоту от какого-нибудь вельможи московского в нос ему ткнуть.

Митрофаныч. Да, вот так. В прежние времена в Золотую Орду дань возили. А теперь эта Орда на каждом перекрестке.

Евдокия. Давай в Москву поедем, Иван Родионыч.

Всеволожский (кричит, стуча кулаком). Я сначала в Касимов поеду! Пусть он мне в глаза посмотрит! Я столбовой дворянин! Я за царя сражался! Я Сергиеву Лавру оборонял!

Настасья. Батюшка, да не убивайся ты так, себя пощади. Он мизинца твоего не стоит, воевода этот.

Фима (обнимая отца). Ну конечно же, мы поедем в Касимов. Завтра же все поедем. Отец Никола, чай, по тебе соскучился, он так тебя любит.

Всеволожский (смягчаясь). А ты в Касимов ехать не боишься? А как матушка попадья начнет тебя сватать?

Фима. А я храбрая, я никого не боюсь. Я даже матушки Глафиры Петровны не боюсь.

4. Москва.

У Кузьмы Кузьмича.

Кузьма и Поликарп (помощник Трофима).

Кузьма. Давно ты не появлялся.

Поликарп. Прости, батюшка Кузьма Кузьмич. Работы много было. А Трофим Игнатьич, сам знаешь, мужик дотошный. Все ему надо знать, где был, куда ходил.

Кузьма. А как про жалованье вспомнил, так сразу время нашлось.

Поликарп (падая на колени). Кузьма Кузьмич, да что жалованье! Я и так по милости твоей как сыр в масле катаюсь. Да разве я когда забуду, что ты меня, сироту, к такому месту пристроил. А что давно не был – мой грех, каюсь. Но я, чай, не у бояр Стрешневых служу. Сам знаешь, князья наши – люди тишайшие. Князь Симеон Васильич всегда повторяет: кто Смутное время пережил, тому заради тишины ничего не жалко. Да если бы я про какой злой умысел…

Кузьма. Ты, Поликушка, поднимись и встань-ка вон там, возле окошка!

Поликарп идет ближе к свету, к окну. Кузьма пристально смотрит ему в лицо.

Кузьма. Тебе ведомо, Поликарп, что такое ересь?

Поликарп (ошарашенный). Я, батюшка, читать-писать умею, в уме считаю побыстрее самого Трофим Игнатьича, еще я шорное дело знаю, столярные работы делать умею… Где же мне еще какие-то ереси знать, что я – семи пядей во лбу?

Кузьма (цедит). Больно много говоришь, Поликушка.

Поликарп. Это я со страху. Я же вижу, что ты на меня гневаешься, а за что – понять не могу. Оттого и страшно.

Кузьма. Ну хорошо. Я тебе помогу. Ходят к твоему Трофиму диковинные страннички, а ты об этом ничего не докладываешь.

Поликарп. Ну, батюшка, их же столько ходит! Им тогда запись вести надо. А уж что они несут! Каждый думает, чем больше наврет, тем больше ему подадут. Они же заради этого и странствуют.

Кузьма. А Михайло Иванов, что по воде ходит, он тоже подаяния просить приходил? Да? И князь Симеон Васильевич ему из своих рук подавал?

Поликарп. Ну, батюшка Кузьма Кузьмич, ну ты прям Даниил-пророк! Был такой старец в усадьбе нашей, только меня в ту пору в Москве не было. Меня Игнатьич в нижегородские имения посылал, у нас там падеж скота случился…

Кузьма (сквозь зубы). Где у них только нет имений. – (Громко) Так почему же не доложил?

Поликарп. Да кабы я помыслить мог, что тебе про это знать важно. Теперь буду докладывать. Дай Бог памяти на всю их брехню. А запись вести – так Трофим поймает.

Кузьма. А ты не про каждого докладывай, а только про особых, которых привечают особо, князю Прозоровскому представляют, пред его светлые очи.

Поликарп. Батюшка Кузьма Кузьмич, да ведь богомольцев и юродивых и в царских палатах привечают. Кабы князь его слова на веру принял, он бы его к царю отвел.

Кузьма. А царь бы его признал еретиком злым и приказал бы сжечь живьем.

Поликарп (падая на колени). Батюшка, прости меня! Это же не по моему разумению. Ты хоть меня научи!..

Кузьма. Встань, Поликушка! И стой так, чтобы я на тебя снизу смотрел.

Поликарп (поднимаясь). Слушаюсь, батюшка.

Кузьма. Так что же этот Михайло врал?

Поликарп. Батюшка, да повторять стыдно! Хуже Аленки-побирушки, что каждую неделю за подаянием ходит. У ней сын догола раздемшись на крышу залазит и кричит, что он царь Навуходоносор.

Кузьма. Слишком много говоришь, Поликушка.

Поликарп. Да мне же вспомнить надо, концы с концами соединить. Меня ж не было при этом. Трофим Игнатьич рассказывал и тоже сомневался. У него выходило, что он не то что отца, а дедушку Ивана Грозного видел.

Кузьма. А что ж тут стыдного?

Поликарп. Да это-то ладно. Он про это так прямо не говорил. Это как бы само собой выходило. А байку вот какую сказывал. Мол-де Иван-царевич, про которого в сказках сказывают, был на самом деле и в Москве правил. Отец его, царь, на войну уходя, оставлял его царствовать. И добрее его и справедливее никогда никого не было. А потом его извели злые вороги, ворожбой там, и ядом, ну по-всякому. И вот, мол, когда народ об Иван-царевиче сказки сказывает, это он, значит, мечту свою лелеет, чтобы тот воротился и над ним царствовал.

Кузьма (невозмутимо). Да, был такой царевич. Иван Младой прозывался. Очень его в Москве любили, потом отравили.

Поликарп. А когда же это было, батюшка Кузьма Кузьмич?

Кузьма. Отравили когда? Да лет тому полтораста с лишком.

Поликарп. Так что ж этот Михайло, и впрямь двести лет живет?

Кузьма. Про это лучше у него самого спрашивать.

Поликарп (лукаво). Так, может, тогда и Аленкин сын – царь Навуходоносор?

Кузьма. Все может быть. Но и про это лучше спросить у Михайлы Иваныча. (Отчетливо) И у других, таких же как он, богомольцев премудрых. Ты уж за ними досмотри, Поликушка, а то, выходит, я тебе жалованье плачу, а самому за тобой досматривать приходится.

Поликарп на ватных ногах направляется к дверям.

Кузьма. Погоди-ка, Поликушка. Ты мне вот о чем доложи. Как там Игнатка, Трофимов сын? Корабли в немецкие земли снаряжать – прибыльное дело. Чай, не один сундук уже золотом набил?

Поликарп. Да какой там, Кузьма Кузьмич. Он ведь на казенном жалованье. А казенное жалованье, сам знаешь, пока от Москвы до Архангельска дойдет… (Разводит руками.) Если бы ему Трофим Игнатьич денег и снеди всякой не посылал, он бы ноги давно протянул.

Кузьма. А, вот как! Выходит, у самого Трофима больше денег, чем в царской казне. – Ну иди, не теряй время зря.

Поликарп идет по улице, свесив голову.

Поликарп. Едрена мать! Кто же у нас переносит? Кто?

5. Касимов.

Здание собора. Из открытых дверей слышится пение.

Андрей выходит на высокое соборное крыльцо, поворачивается к храму, крестится, кланяется, оборачивается, смотрит на яркое небо, золотую листву и прыгает на землю с верхней ступеньки.

К храму спешит Захар Ильич, худощавый молодой человек постарше Андрея. Андрей бросается ему навстречу.

Андрей. Захар Ильич!

Захар (обнимая его). Душевно рад, душевно рад… Наслышан я о вашем несчастье, вчера вечером попадья к нам заходила. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Андрей (смеясь). Еще как помогло. Меня батюшка прямо на цепь посадил, и все ее укорачивал, укорачивал. Сначала в Москву запретил, потом в Касимов. Осталось мне одно село Кузяево, он меня туда посылал по лошадиным делам. А я и там не потерялся. У них половина села – татарская. И шорник, татарин, такой грамотей оказался. Столько мне порассказал и про веру их, и про старину. (Озирается.) Я завтра попробую от них улизнуть и схожу в татарскую слободу. Там у моего Габдулы сродственник живет, Шарипом зовут, тоже очень грамотный!..

Захар. Лучше бы тебе воздержаться, Андрей. Это дело небезопасное. У нас в Казани был один такой татарин…

Андрей. И что?

Захар. Ой, вот мои вышли. И твои тоже.

Из церкви выходят теща Захара с его женой и красавицей Машей. Андрей кланяется им, смущенно любуясь Машей. Следом появляются Иван Родионович, Евдокия Никитишна и Фима.

Касимовцы заглядываются на Фиму. Она пытается закрыть лицо фатой.

Евдокия (шепотом). Не надо, Фима, ты же видишь, никто не закрывается. Стой себе тихонько и в сторону смотри.

Первый касимовец. Давно тебя видно не было, Иван Родионович! Совсем ты нас забыл. Ты ведь даже дом свой касимовский продал?

Всеволожский. Да просто покупатель подвернулся на эти гнилушки. Жаль было упускать.

Второй касимовец. Рад тебя видеть в добром здравии, Иван Родионович!

Всеволожский. И я рад тебя видеть, Николай Алексеич.

Третий касимовец (обнимая Всеволожского). Объявился, пропащая душа. Где остановился?

Всеволожский. У отца Николы. Мы с ним старинные друзья.

Подходит Захар.

Захар. Вот, Иван Родионович, Бог дал снова повстречаться. Я ведь уже с полгода ваш, касимовский.

Всеволожский (суховато). Очень рад, очень рад. Андрей мне докладывал.

Захар. Ну хорошо. Расстаюсь с вами ненадолго. Матушка Глафира Петровна сегодня на угощение зовет по случаю вашего приезда. А завтра – милости прошу к нам.

По дороге из церкви.

Всеволожский и Евдокия.

Всеволожский. Хотел бы я знать, эта попадья когда-нибудь спит?

Евдокия. Отчего бы ей не спать?

Всеволожский. Спать – время терять. А могла бы сватать, сватать, сватать.

Евдокия. А что в том плохого? Ты, отец, все готов сердиться, а лучше бы умом пораскинул, подумал. Сам же говоришь все время, что у парня дурь в голове. А что в таком разе лучше всего? Женить. Не зря же говорят, женится – переменится.

Всеволожский (ворчливо). Я тридцати лет женился.