Зодчие Волков Александр
– Ночью спать надо, а не есть! – вывертывались хитрые муллы. – А кто терпеть не хочет, ступайте к урусам: там с вас с живых кожу сдерут – боярские седла обтягивать!
Но в народе шел слух, что урусы обращаются с перебежчиками совсем не так сурово, как твердят муллы и беки. Русские старались доказать это осажденным. Пленников выпускали под самые стены, и они бодро орали:
– Эй, люди! Сдавайтесь московскому царю! Он справедливый, он щедрый, пленных не бьет, хорошо кормит!
Со стен отвечали:
– Уходите, собаки, изменники! Стрелять будем!
– Урусы не побили, а вы бить собираетесь?
– Голова предателя не должна оставаться на его плечах!
– Снимите, если можете!..
Камай-мурза часто появлялся под стенами и тоже уговаривал сложить оружие, обещая милость русского царя.
– Этот Камай, должно быть, заговорен, – завистливо твердили голодные казанцы: – его и стрелы не берут. Молодец, вовремя к урусам убежал!
– Краснобородым хорошо, – летал шепоюк: – они запасли еду.
– И запасать нечего: у них во дворах живой махан[165] ржет…
– Махан!.. У-уй… – Собеседники облизывали пересохшие губы.
Нишану Джафару-мирзе пришла хитрая, как ему показалось, мысль. Никита Булат не соглашался работать на татар – значит, надо использовать его по-другому.
Джафар-мирза приказал привести Никиту из тюрьмы. Булат явился в сопровождении Ахвана, изнеможенный, страшно похудевший, но по-прежнему крепкий духом.
– Держишься, старик? – удивился управитель и неожиданно добавил: – На волю хочешь?
– Кто же отказывается от воли!
– Мы тебя отпустим.
– Из тюрьмы освободите? – спросил Булат.
– Из Казани выпустим, к своим пойдешь!
– Наверно, неспроста такая милость?
Джафар-мирза понял не сразу:
– Что ты сказал, старик?.. А, ты хочешь знать, что должен за это сделать? Немного. Ты хоть и в зиндане, а знаешь, что ваши город взять не могут. И никогда не возьмут: только новые тысячи и тысячи трупов уложат под нашими стенами. А зачем? Жизнь человека – дар аллаха, и бесцельно отдавать ее – грех…
– Сладко поёшь, – не удержался Никита. – Не верится мне, что тебе русских жалко стало!
Джафар-мирза продолжал, не слушая старика:
– Мы тебя выпустим во время вылазки. Скажешь, что удалось убежать. Пойдешь к царю Ивану и посоветуешь бросить осаду…
– Царь Иван только и ждет моего совета! – усмехнулся Булат.
– Ладно, не советуй, – согласился Джафар. – Просто скажи: «Сильна Казань! Много в Казани храбрых воинов, бесчисленны запасы оружия, на два года хватит пищи. Источник воды подорвали порохом, а у них другие есть…»
– И ты веришь, что я это скажу царю?
– Слово дашь – поверю! – серьезно ответил управитель.
– Жаль, я не обманщик, – молвил Никита. – Если б я обещания рушил так легко, как вы, казанцы, я б десять клятв дал, а царю Ивану Васильевичу сказал бы: «Не уходи от города, государь! Изнемогает Казань, и близок ее конец. Со славой заканчивай великое дело, государь!»
Лицо управителя побагровело от гнева, но он сдержался и долго уговаривал Никиту, обещая за услугу золото, драгоценные камни. Старик остался тверд.
Через два дня, думая решительно воздействовать на Никиту, его повели к самому хану Едигеру.
Булат с тревожным любопытством осматривался, идя по улице под конвоем кривого Ахвана и силача-привратника Керима. Дорогу перегородило шествие: сотни татар с диким воем, качаясь вправо и влево, двигались вперед в сумасшедшей пляске. Рослый дервиш[166] со страшными глазами, возглавлявший процессию, был обвешан амулетами,[167] ножами и кинжалами, дребезжавшими и стучавшими друг о друга при каждом его движении.
– Святой… – прошептали спутники Никиты, кланяясь дервишу до земли.
Дервиш потрясал зеленым значком на длинном древке; его ученики колотили в бубны.
– Аллах великий, милосердный! – кричал дервиш. – Пошли нам победу над гяурами! – И он снова терзал длинными ногтями израненную грудь.
Следуя примеру дервиша, и другие царапали лицо, кололи себя ножами… Сумасшедшие глаза, исступленно машущие руки…
– Хорошо, старик, что ты по-татарски одет! – прошептал кривой Ахван. – Если бы узнали, что ты – урус, разорвали бы на клочки.
Вздохнули свободно, когда дервиш и его спутники скрылись за углом.
– Вот из-за таких святых людей башка пропадает! – с неожиданной злостью сказал привратник Керим. – Слушай, друг: когда ваши город возьмут, заступишься за меня? – Татарин улыбался подобострастно. – Я урусов не обижал, я их люблю, они хорошие люди…
– Стало быть, думаешь – наша берет?
– Судьба! – пожал плечами Керим. – Я тебе смешное дело расскажу, урус! У нас в Казани много пленных армян, хороших пушкарей. Как ваши пришли, их всех к пушкам поставили – урусов бить.
– И метко стреляют?
– Где там метко! – ухмыльнулся Керим. – Знаешь, чего сделали? Все от пушек поубегали.
– Молодцы! – невольно вырвалось у Булата.
– Их наши мурзы переловили, нагайками отдули и к пушкам цепями приковали.
– И что же теперь? – спросил Никита.
– Сидят, лежат, отдыхают! – захохотал Керим. – Им есть не дают, а они говорят: «С голоду помрем, а в братьев-урусов стрелять не будем!» Упрямые, черти! Скоро им, наверно, башку рубить будем: пользы нет, зачем держать!.. Так заступишься за Керима, урус?
– Да уж обещал…
Перед угрюмой громадой ханского дворца сновало множество воинов. Хусаин и Керим провели Никиту между двумя четырехугольными башнями, схваченными вверху стрельчатой аркой.
Миновали несколько огромных залов, слабо освещенных зарешеченными окнами, расположенными под потолком. В залах гудел и волновался народ: беки со свитами, мурзы, нукеры – телохранители хана, муллы в белых чалмах. Многие ожесточенно спорили, размахивая кулаками; их унимали другие:
– С ума сошли – заводите драку в покоях грозного хана!
По растревоженным лицам толпы, по неровному и суматошливому гулу Булат догадался: «Плохо у них дело… Недаром они так меня уговаривают царя Ивана Васильевича обмануть!»
Перед Никитой открылся величественный тронный зал казанских ханов.
Едигер, молодой, черноусый, с красивыми, тонкими чертами лица, сидел на подушках, устилавших возвышение. За ним виднелся сеид Музафар в великолепном халате из раззолоченной материи. Сзади стояли придворные с красными бородами, с ладонями и ногтями, натертыми хной.
У дверей Никиту перехватил Джафар-мирза. Хусаин с Керимом остались у порога. Управитель шепнул Булату с кривой улыбкой:
– Видишь, уста-баши, какой удостоился чести: тебя принимает сам хан! Выполняй мои приказания!
Булат шел вперед, маленький, щуплый, но в нем чувствовалась непреодолимая сила убеждения. Подведя старика к подножию трона, Джафар-мирза сказал негромко:
– Становись на колени!
– Не стану! – ответил Никита по-татарски.
– Раб! – разразился гневом Музафар мулла.
– Полонянник – не раб! – возразил Никита.
Толпа краснобородых придворных испуганно зашелестела; Джафар злобно толкал Булата в затылок, пытаясь силой заставить его выполнить приказ.
Едигер рассмеялся и сказал:
– Оставь, мне его смелость нравится… Здравствуй, отважный урус!
– Коли по-доброму, так здравствуй, хан! – Никита поклонился чин чином, перешел на родной язык: – Что твоей ханской милости угодно?
– Угодно, чтобы ты принял наше поручение и донес царю Ивану, насколько крепка и могуча Казань!
– Али я выродок, что супротив своих пойду? – воскликнул Булат, покачав головой. – Лучше кончите меня сразу!
Слова Булата были переведены.
– Мы требуем немного: передашь, что приказано, а ваш царь сам решит – кончить осаду или продолжать.
– Я не двуязычный: что на сердце, то и буду говорить! – ответил Булат.
– Смелый урус! – сказал хан Едигер. – Если бы наши все таковы были, никакая земная сила не одолела бы поклонников Мухамеда. Отпустите старика, не принуждайте к тому, что запрещает ему душа.
– Прощай, хан! – низко поклонился Булат. – Желаю тебе добра.
Управитель уловил злобный блеск в глазах Музафара и едва заметный кивок головы.
– Рано обрадовался, урус, – насмешливо заговорил Джафар-мирза, когда оставили приемный зал. – Думаешь, выйдет по-твоему?
– Это что же: жалует царь, да не жалует псарь?..
Опять Никиту пытали, истязали тело, но душу сломить не могли.
Вечером к старику прибежала Дуня.
– Эх, некстати ты, дочка, пришла! – вздохнул Булат, не в силах приподняться с соломы.
– Дедынька, замучают тебя! – зарыдала Дуня, прижимая к груди седую голову старика.
– А хотя бы и так… Один раз смерть принимать. Страшна не смерть – страшна измена.
Девушка тихо плакала. А Никита продолжал:
– Как придут наши, Дунюшка, – скажи: жил-де честно и умер честно. Пускай похоронят по отцовскому обычаю.
– Не умрешь ты, дедынька!
Девушка вспрянула, глаза ее высохли. Она сорвала ожерелье из серебряных монет – единственную свою ценность, сунула сторожу:
– Ахван, милый! Подкупи палачей, лекарства возьми у костоправов… Ходи за дедынькой, как за родным отцом.
– Все сделаю по-твоему! – обещал сторож. – Бедному чувашу какая корысть в стариковой смерти! Ведь я родом с Горной стороны, а наши теперь с русскими заодно…
Глава XV
Гуляй-города
С печальными трубными звуками неслись на юг журавли и гуси, предвещая ранние холода. Придет сердитая пурга, заметет сугробами поля, занесет палатки и шалаши ратников…
Затяжные дожди превратили сухие места в болота. Реки вздулись и вышли из берегов. Не только Казанка и Булак, но даже крошечные Ички, Верхняя и Нижняя, так разбушевались, что пришлось перекидывать через них мосты.
Окрестность казанская была завоевана; после разгрома Япанчи русские рассыпались по татарскому царству, захватили все крепостцы, в том числе самую сильную – Арскую.
Оставалось взять город; но он по-прежнему держался твердо. Меткий огонь казанских пищальников к лучников приносил большой вред осаждающим. Правда, русские находились вблизи стен Казани, но им целый день приходилось прятаться за тынами и тарасами; высунет кто голову – и в воздухе жужжат стрелы.
Надо было прогнать казанцев со стен, чтобы осадные работы пошли успешнее.
Царь отдал приказ начальнику розмыслов Ивану Выродкову, а тот призвал Голована. Передав ему разговор с царем, Выродков спросил:
– Ты про гуляй-города слыхал?
– Слыхивал, – ответил Андрей. – Это высокие башни на колесах.
– Ну, а видать-то их, конечно, не приходилось? – улыбнулся дьяк.
– Где мне было их видеть! Я на осаде в первый раз.
– Так вот, слушай, Ильин: чтоб были готовы два гуляй-города на две сажени выше городских стен. Срок даю трое суток.
– Ого! – Андрей почесал затылок.
Впрочем, он понимал необходимость такого жесткого срока: каждый день уносил из среды осаждающих десятки жертв.
Голован собрал мастеров, рассказал, какая трудная задача им предстоит. Среди строителей оказался Фома Сухой. Старику перевалило за шестьдесят, в молодости он участвовал в знаменитой осаде Смоленска, который был взят войсками Василия III в 1514 году. Там Фома видел гуляй-города и даже помогал строить их.
Расспросив Сухого, Голован со свойственной ему силой творческого воображения углубился в составление чертежа. Тем временем подручные поставили большую часть отряда на заготовку бревен, брусьев и громадных балок. Запас гвоздей и железных скоб подходил к концу, и часть плотников принялась разбирать ненужные тыны и настилы, оставшиеся в тылу. Они вытаскивали гвозди и скобы, а кузнецы в походных кузнях выправляли их и заостряли. Работа кипела: ни одной пары праздных рук не осталось в строительном отряде.
Голован показал чертеж башни Ивану Выродкову; тот одобрил.
Постройка гуляй-городов велась в укромном месте, вне досягаемости казанских пушек. Нижняя клетка из толстых бревен была водружена на четыре пары сплошных деревянных колес, обтянутых железными шинами. На нижнюю клетку поставили следующую – поуже и полегче, и так продолжали до самого верха.
Башня имела вид усеченной ступенчатой пирамиды с верхней площадкой, обнесенной крепкими стенами с бойницами для пушек и пищалей. Внутри башни шла лестница наверх. Сооружение оказалось своеобразно красивым и напоминало деревянные шатры церквей, воздвигаемых на севере.
Пока с лихорадочной поспешностью строились башни, стрельцы и казаки, отряженные в помощь плотникам, соорудили прочный настил от места стройки к городским стенам.
На третью ночь строительство было закончено. В каждую башню впрягли десятки лошадей, и громадины, смутно освещенные колеблющимся светом факелов, тронулись вперед, скрипя колесами.
Хмурым осенним утром казанцы увидели против Царевых и Арских ворот грозные гуляй-города, с их верхних платформ нацелились жерла пушек на городские площади и улицы. Теперь казанцам нельзя было прятаться на стенах, да и по улицам приходилось ходить с осторожностью.
Имя строителя башен Голована стало известно царю Ивану Васильевичу.
Москвич Кондратий выпросился наверх со своей пушкой. С высоты он зорко следил, что делается в городе, и, если появлялась группа неприятелей под прицелом, пускал ядро. Подручным при нем стоял бывший монах Филимон, которого Кондратий полюбил за приверженность к осадному делу, за то, что без устали подтаскивал ядра, отмерял порох лубяной меркой и подносил фитиль, когда надо было сделать выстрел.
С верхней платформы гуляй-города Кондратию довелось видеть казнь его бывшею товарища по неволе у Курбана – пушкаря Самсона. Отважный армянин первый отказался воевать против русских и своим примером увлек других товарищей – пушкарей. Казнью Самсона Музафар хотел навести ужас на его соотечественников и принудить их стать к орудиям.
В самый полдень на стену поднялась группа людей, и Кондратий уже собирался пустить в них ядро, как вдруг замер в удивлении. В толпе, появившейся на городской стене, было всего несколько татар; они окружали закованных в цепи смуглых горбоносых людей. В этих узниках Кондратий узнал армян, с которыми не раз сталкивался во время своего длительного рабства в Казани.
Одного из них вытолкнули вперед, заставили стать на колени и наклонить голову.
– Самсонушко! – ахнул Кондратий. – Родной!
Свистнул ятаган, и голова Самсона покатилась на камни стены. Кондратий увидел, как размахивали скованными руками и кричали на татар армянские пушкари, а татары лупили армян нагайками.
После ожесточенного спора татары прогнали пленников со стены.
Кондратий так и не решился пустить ядро, боясь попасть в армян.
Позже русские узнали, что казнь Самсона не достигла цели: армяне так и не стали к пушкам, и всех их посадили в зиндан.
Иногда наверху гуляй-города появлялся Голован. Если он выходил на открытую часть платформы, Кондратий прогонял его в безопасное место.
– С ума сошел! – сердито кричал он. – Как раз стрелой сымут!
– Ты ходишь!
– Меня убьют, по мне плакальщиков нет. А ты свою голову должен беречь: за ней еще много-много долгов!
Кондратий был прав, советуя Головану быть осторожным: самому ему оплошность стоила жизни.
После одного особенно удачного выстрела Кондратий выбежал из-под укрытия. Длинная татарская стрела вонзилась ему в бок.
Кондратий умер на руках Филимона. Последними его словами были:
– Кланяйся родной Москве… Не довелось… вернуться…
С появлением осадных башен русские вплотную придвинули укрепления к Царевым и Арским воротам: между русскими турами и городской стеной оставался только ров в три сажени шириной и семь глубиной. Но перейти такой ров было нелегким делом.
Глава XVI
Первый приступ
Царь торопил воевод и розмыслов: осада слишком затянулась.
Помимо подкопа, который лишил казанцев воды, розмыслы вели еще три подкопа к городу: один поменьше – под татарские тарасы, что не давали подступа к стенам; два других, на которые осаждающие возлагали все надежды, – под городские стены на двух удаленных друг от друга участках.
На подкопах, часто сменяясь, работали тысячи людей. Выродков и другие розмыслы по нескольку раз в сутки спускались в подземные ходы, проверяли направление при помощи «маток».[168] Дело подвигалось успешно; плотники Голована крепили стенки и кровлю подкопов.
29 сентября закончились работы по подведению меньшего подкопа.
На следующий день войска приготовились к штурму. Против Царевых и Арских ворот стояли воеводы Горбатый-Шуйский, князь Михаила Воротынский и другие. На Аталыковы ворота вели войска Шереметев и Серебряный. С западной стороны отвлекать татарские силы поручено было полку Левой Руки – воеводы Плещеева.
Грохот взрыва раздался, едва рассвело. Все вздрогнули, когда взлетели огромной темной массой татарские тарасы и туры. Бревна, падая с высоты, убивали на стенах людей; сваливаясь во рвы, заполняли их, образовывали мосты для осаждающих. Татары с криками бежали со стен.
Заиграли русские боевые трубы, оглушительно заколотили колотушки по громадным набатам,[169] взвились знамена. Полки пошли на приступ. Стрельцы и казаки почти без сопротивления заняли Царевы, Арские и Аталыковы ворота. Этим достигли немногого. За стеной оказался второй глубокий ров с кое-где перекинутыми через него мостами; к мостам спешили сильные вражеские отряды.
Началась сеча. Несколько часов бились на мостах. Воины падали в ров, заваливая его трупами. Татары стали подаваться. Ободренные успехом, русские теснили их дальше. С Арской башни, занятой стрельцами, летели пули и стрелы, поражая татарских воинов.
Царь Иван смотрел на битву с высокого холма. Хмуря густые черные брови, он выслушивал гонцов, прибывавших с известиями о трудностях и неудачах; веселел, когда узнавал об успехах, посылал одобрение наступающим войскам.
Ближайшие к стенам городские кварталы пылали; пепел тучами носился в воздухе; бойцы в дыму плохо различали своих от врагов. И все же московская рать продвигалась, дошла до Тезицкого рва, за которым был ханский дворец.
Но короткий осенний день клонился к вечеру. Татары сопротивлялись отчаянно. Ночью невозможно было драться с ними в запутанных, кривых закоулках незнакомого города.
Михаила Воротынский, в помятых от ударов латах, чуть не валясь с коня от усталости, вырвался из свалки, прилетел к царю с мольбой:
– Прикажи, государь, отвести войска! Завтра сумеем довершить приступ!
– Не с ума ли ты сошел, Михаила! – напустился на воеводу князь Андрей Курбский, состоявший в тот день в царской свите. – Не слушай, государь, срамца и труса, вели драться до окончания: подаются мухамеданы!
Воротынский, стесненный броней, дышал тяжело; по багровому лицу, с которого воевода откинул забрало, струями катился пот. Он с мольбой смотрел в глаза царю.
– Крепки еще татары, государь! – не сдавался князь Михаила. – Раздробим силы, втянемся в неведомые градские пределы, сгубим рать…
За годы власти Курбский привык, чтобы ему все уступали, но Воротынский был упорен. Воеводы сцепились в споре, поносили друг друга – казалось, вот-вот вцепятся в бороды.
– Довольно! – хмуро молвил царь, покончивший со своими сомнениями. – Лжива твоя надменная храбрость, князь Андрей! Никогда не соглашаешься ждать удобного часа, воинство мое понапрасну сгубить хочешь! Приказываю: отводить полки! Осторожность – не последняя из воинских добродетелей…
Воротынский торжествующе взглянул на опешившего князя Андрея и поскакал объявлять царский приказ.
А царь Иван сурово обратился к опустившему голову Курбскому:
– Хотел бы я, чтоб на пользу тебе пошло это крепкое мое поучение, но не верю в то: велика твоя гордыня, мнишь себя превыше всех, а заслуг твоих мало нахожу…
Впервые Иван решился так открыто поднять голос против одного из первейших членов Избранной Рады, близкого друга Сильвестра и Адашева: царя воодушевила на это близость победы над мощным врагом.
Грозный ничего не забывал и ничего не прощал: много лет спустя в переписке с Курбским он гневно упрекал князя Андрея за малодушие, проявленное им при осаде Казани, за то, что тот советовал обратиться вспять после трех дней осады, когда буря истребила запасы русского воинства, за то, что Курбский толкал его на битву при неблагоприятных обстоятельствах.
Воротынский привез полкам царский приказ прекратить битву. Разгоряченные боем стрельцы и казаки отошли неохотно.
В руках русских осталась Арская башня и прилегающая к ней часть стены. Татары сами жгли окружающие укрепления, постройки, мосты, чтобы отделиться от нападающих. Целую ночь они строили завалы, возводили новые деревянные стены, засыпая их землей.
1 октября обе стороны деятельно готовились к последней, решительной битве.
Татары возводили новые стены. Согнанные со всего города рабы, подростки, женщины таскали камни, кирпичи и бревна из разрушенных домов. Стены вырастали быстро, так как над ними старались тысячи людей, подгоняемые бичами надсмотрщиков.
Вот когда пригодился бы татарам секрет несокрушимого замеса, известный Никите Булату!
Но русские втащили на Арскую башню пушки и громили стены ядрами. Строители укреплений падали – на их место становились другие. Камни, вырываемые снарядами, катились по земле, их подхватывали чуть не на лету и снова укладывали на место…
Перед решающим приступом Иван Васильевич сделал последнюю попытку сберечь русскую и татарскую кровь. По его приказу в город отправился Камай-мурза с предложением сдаться, обещая жизнь и свободу осажденным.
Камая привели в тронный зал, где собрались царь Едигер, имам Музафар, князья Ислам и Кебяк, беки, уланы, мурзы.
Камай, бледный от волнения, повторил предложение царя Ивана.
«Мне не дожить до поры, когда волосы мои побелеют, – думал он. – Молю об одном: пусть моя смерть будет скорой и легкой».
Слова Камая-мурзы были выслушаны в гробовом молчании. Потом гневно заговорил первосвященник Музафар:
– Изменник! Предатель! Ты заслуживаешь казни! Но голова посланника священна для нас.
Камай-мурза вздохнул облегченно.
Сеид продолжал:
– Послание царя мы обсудили всем курултаем. Поди и скажи царю Ивану: не бьем ему челом! На стенах стоит Русь, на башне – Русь. Ничего! Мы другую, третью стену поставим. Либо отсидимся, либо все помрем.
Едигер и советники согласно кивнули головой.
Камая вывели из города и отпустили.
Ночь прошла в мрачной, настороженной тишине. Для многих и многих тысяч бойцов эта ночь была последней в жизни.
Глава XVII
Решительный день
Настало воскресенье, 2 октября 1552 года.
У последних двух подкопов шли окончательные приготовления. Бочки с порохом закатили вглубь накануне, свечи были воткнуты в рассыпанный порох. Царь приказал произвести взрывы на рассвете и, когда будут взорваны стены, начинать приступ.
Между Арскими и Кайбацкими воротами, у гуляй-городины, стоял коренастый и тучный Иван Выродков, несмотря на туман и холод отирающий пот с лица, и взволнованный Андрей Голован. Аким Груздь стоял тут же с топором за поясом. Филимон, поблескивая черными разбойничьими глазами, опирался на бердыш с длинной рукояткой: на осадной башне нечего было делать, и Филимон хотел сражаться в городе.
Тысячи воинов Большого полка ждали в боевой готовности.
Князь Михаила Воротынский рвался в битву: он хотел доказать гордецу Курбскому, что только теперь увенчается битва победой и в этой победе немалая доля будет принадлежать ему, Воротынскому, умному и дальновидному полководцу, старшему воеводе в войске.
Ударил страшный взрыв у Булака-реки: русские розмыслы подорвали подкоп между Аталыковыми и Тюменскими воротами. Еще не умолк грохот, как оттуда донесся гул множества голосов: полк Левой Руки ринулся в бой.
Михаила Воротынский подскакал на храпящем коне:
– Скоро ли у вас?
– Свеча зажжена давно, – ответил Выродков. – По моему расчету, вот-вот должен быть взрыв.
Услышав слова розмысла, люди поспешно отступили подальше: ожидали взрыва страшной силы; пятьдесят полномерных бочек зелья могли взорваться с минуты на минуту.
Люди прислушивались с остановившимся дыханием.
Но мгновения текли, невозвратимые мгновения, а земля молчала.
Там шел бой. Татары, без сомнения, бросили туда большие силы, они могут смять рать Плещеева и Серебряного. А здесь полки стоят недвижно, не в силах подать помощь гибнущим братьям…
– Ты что же, безумный! – налетел на Выродкова белый от гнева Воротынский. – Со смертью играть вздумал?..
Смущенный розмысл отстранился от напирающего коня.
– Рассчитывал хорошо, а может, ошибся. На ветру свеча быстрей горит, а в затишке медленней…
Воротынский схватился за голову.
– Братцы! Воины! – тоскливо вскричал он. – Гибнет наше дело!..
Он не договорил, как Голован с зажженным факелом бросился к устью подкопа. Но его догнал Аким Груздь и вырвал из его руки факел:
– Не забывай меня! – И Груздь, освещенный пылающим факелом, вскочил в темный прямоугольник входа.
– На погибель кинулся!.. – пронесся смутный вздох в потрясенной толпе, а у Голована покатились слезы.
В страшном ожидании прошло минуты две. И вдруг земля вздрогнула, все покачнулись, иные не устояли на ногах. Мгновение спустя из-под стены вырвался пламенный сноп чудовищной толщины, неся на себе огромные глыбы камня, земли, разорванные трупы людей, разметывая толстые бревна, как щепки…
В первые минуты после взрыва никто ничего не слышал. Люди видели круглые, разинутые рты товарищей, сами кричали, но все было немо для них, и лишь глаза видели страшную картину гибели сотен татар под обрушенной стеной.
Немало и московских людей нашли смерть под обломками камней и бревнами.
Через ров, заваленный землей, щебнем, деревом, устремились в город русские воины. Пролом был слишком узок, чтобы пропустить наступающих, и в горле его теснились и бурлили людские толпы.
Читать бесплатно другие книги:
