Зодчие Волков Александр
Отчаянно лезли вперед ратники, толкая друг друга. А перед ними выросла стена татар с остервенелыми лицами, с глазами, налитыми кровью…
Многие стрельцы пали здесь, сраженные копьями, изрубленные саблями…
Нечай и Демид Жук, как всегда рядом, пыряли в ряды врагов острыми, окованными железом рогатинами.
Ничипор Пройдисвит, в белой рубахе, подпоясанной широким алым поясом, в барашковой, лихо сдвинутой набекрень шапке, помахивал кривой саблей, точно играючи, но от ее небрежных взмахов валились люди, отлетали руки и головы… Густо забитое людьми пространство расчищалось перед темноусым украинцем. Татары бежали от страшного бойца.
Василию Дубасу негде было размахивать длинным ослопом.[170] Парень догадался: он переломил его, засунув под камень, и начал действовать обломком. Он с размаху опускал его на голову врагов.
Филимон крушил татар тяжелым бердышом, но не спускал глаз с шедшего рядом Голована и не давал ему зарываться вперед.
– Ты мой теперь, Ильин! Ежели я тебя не уберегу, Акимкина душа с того свету ко мне за ответом придет. Знаешь ведь, как он тебя любил!
На мостках через рвы, на обваленные стенах, на каждом свободном клочке земли кипела сеча…
Хан Едигер пытался броситься к Арским воротам с последним запасным полком, под сенью священною зеленого знамени, но сеид и знатные не пустили его.
Руководить обороной у места прорыва отправились три неразлучных друга: князья Ислам и Кебяк и маленький кривоногий Аликей-мурза.
Трем зачинщикам казанского восстания не суждено было пережить гибель родного города. Первым пал Аликей. Голову маленького мурзы разнес своей страшной дубиной Васька Дубас. Погиб изрубленный казачьим мечом князь Ислам. Угрюмый богатырь Кебяк схватился с Ничипором Пройдисвитом. Недолго выбивали сабли сверкающие искры: Кебяк упал, сраженный насмерть.
Другие предводители стали на место погибших.
Повсюду шел жаркий бой. С разных сторон наседали московские полки, чтобы не дать татарам сосредоточить силы в одном месте.
Через пролом стены меж Аталыковыми и Тюменскими ворогами ворвались в Казань ратники воевод Василия Серебряного и Митрия Плещеева. Полк Правой Руки, ведомый Курбским и Щенятевым, подставил осадные лестницы у Муралеевых и Елабугиных ворот и штурмовал город с севера, от Казанки-реки, в непосредственной близости к ханскому дворцу. Ертоульный полк наступал на Збойлевы и Кайбацкие ворота.
Царь Иван подъехал к стенам Казани и зорко следил за ходом боя, бросая, куда нужно, подкрепления. А силы русские и татарские все еще ломили друг друга в отчаянной борьбе.
Наконец враги начали отступать перед неодолимым натиском русской рати.
Трудно пришлось наступающим, когда они попали в узкие улички и тупики татарского города. Здесь нельзя было ввести в бой большие силы, а казанцы подняли всех, кто мог сражаться.
Жертвы с обеих сторон были огромны. Но одолевала московская рать. Русские воины помнили разоренный Киев, Владимир, Рязань, помнили о бесчисленных тысячах замученных отцов и братьев, о долгих страданиях родной земли.
Мечи тупились о вражескую броню, руки устали наносить и отражать удары. Уже несколько часов длилось сражение, и время склонилось за полдень. Битва растеклась по всему городу. В закоулках, на дворах, на плоских кровлях вспыхивали короткие, стремительные схватки. Звон оружия, боевые клики, хриплые стоны…
Погиб удалой боец на саблях Ничипор Пройдисвит, сраженный янычаром огромного роста. Чубатая казацкая голова покатилась с широких плеч, в последний раз страшно сверкнув глазами. Недолго торжествовал победитель: Василий Дубас, вывернувшись из-за угла, взметнул тяжелой дубиной, и турок упал с раздробленным черепом.
Пало в бою немало начальных людей и рядовых стрельцов. Олончанин Лука Сердитый отполз в тупик со стрелой в плече; кровь лилась струей, и не было возможности ее остановить, пока стрела торчала в ране. Всегда красное лицо олончанина начинало бледнеть от потери крови. Озлясь, Лука дернул стрелу, и она вылетела с клочьями мяса. Отрезав ножом подол рубахи, раненый кое-как перевязал плечо…
Стало ясно, что Москва победила. Тысячи перебитых татарских воинов валялись на улицах, остальные скрылись.
Русская рать начала располагаться на отдых. Иные воины, истомленные продолжительным боем, ложились прямо на землю и засыпали мертвым сном. Другие доставали из походных сумок хлеб и утоляли голод.
Глава XVIII
Спасение Никиты Булата
Голован с неизменным спутником Филимоном разыскивал дворец первосвященника. Спросить было не у кого, и они долго блуждали по пустынным улицам. Наконец, услышав плач в сакле с настежь раскрытой дверью, Андрей бросился туда, вывел татарчонка лет двенадцати.
– Паренек, не бойся, мы тебя не тронем! Покажи, где ваш главный мулла живет!
Мальчишка глядел, ничего не понимая. Его заплаканные черные глазенки блестели, как у звереныша, он тер кулаком замурзанные щеки.
– Ты не так! – вмешался Филимон. – Я умею с ихним братом разговаривать… Эй, знаком! Мулла, большой мулла бар? Э? Сеид бар, айда![171]
– Сеид? – Мальчик понял. – Сеид айда!
И он повел русских в ту часть города, где, мало затронутые пушечным обстрелом, стояли дома казанских богачей. Тут было тихо и безлюдно. Лишь изредка показывались вдали вражеские воины и тотчас скрывались: очевидно, татары думали, что двое русских – разведчики большого отряда.
– Эх, Ильин, – с тревогой говорил Филимон, – попадем мы в беду! Налетят недруги – что мы двое сделаем?..
Филимон чрезвычайно обрадовался, когда, выглянув из-за угла, увидел русских. Он бросился навстречу:
– Братцы, сюда, сюда давай! Здесь свои!
К Андрею подошли Нечай, Демид Жук и Василий Дубас. Возбужденные боем, они тяжело дышали, лица их были покрыты грязью и кровью.
– Андрюша, – весело вскричал Нечай, – какая надобность тебе тута ходить?
Голован быстро объяснил, и маленький отряд двинулся по узкой улице.
До дворца Музафара-муллы добрались благополучно и отпустили татарчонка. Русские перебежали через пустой двор мужской половины и остановились перед закрытой калиткой. Прочная дверь выдержала первые удары.
– А ну, берись дружней! – скомандовал Филимон.
Из земли вырвали скамейку, подтащили, размахнулись:
– Р-раз!.. Р-раз!..
– Дружиной возьмемся – сразу сделаем, – пыхтели мужики.
– Дружиной, робятушки, ловко и батьку бить! – подсмеивался веселый Нечай.
Дверь разлетелась вдребезги, и люди, толкая один другого, хлынули в калитку.
Голован бежал впереди, и ноги у него подкашивались.
И вдруг у низенькой сакли он увидел согбенного старика с обнаженной головой, с венчиком седых волос вокруг большой лысины. Его поддерживала высокая девушка с русыми косами и голубыми глазами. Старик бессильно переступал навстречу русским, размахивал руками и слабо кричал…
– Никита!..
Голован бросился к учителю. Старик был так поражен, что не мог сделать и шагу: Андрей, которого он много лет считал мертвым, появился выросший, возмужавший…
– Андрюшенька, родный!.. Живой?.. А я-то по тебе горевал…
– Отец… наставник… – взволнованно бормотал Голован. – Уж как же я рад!..
Никита, Голован, Дуня и ратники вышли из дворца сеида через потайную калитку. Булат брел, поддерживаемый Андреем и Филимоном. Забывая о недугах, старик рассказывал неожиданно обретенному любимому ученику историю своего плена, говорил, что не чаял на этом свете свидеться с Андрюшей, когда оставил ею на лесной полянке с разрубленной головой…
– Теперь мы с тобой никогда-никогда не расстанемся! – твердил Голован.
– Мы с тобой, Андрюша, еще строить будем: соскучилась душа по работе!
Дуня шла, пугливо озираясь: это был ее первый выход за стены дворца, где прожила она с пеленок. Чтобы не обращать на себя внимания, Дуня накинула сверху широкий армяк Филимона, голову прикрыла колпаком, подобранным на улице.
Филимон и Нечай, шедшие впереди, бросали во все стороны острые взгляды, боясь недобрых встреч. Андрей и Филимон почти несли на руках Булата, ослабевшего от нежданной радости.
– Алла! Алла! – вдруг раздались грозные боевые клики.
Из соседней улицы выбежал отряд татарской пехоты.
– Беда! – вскричал Филимон.
Не дожидаясь, пока татары сомнут их, маленькая группа юркнула в ближайшую калитку, дверь которой, к несчастью, была сорвана.
Только двое могли поместиться в узкой раме двери. Дуню и Никиту спрятали позади. Впереди встали Филимон с тяжелым бердышом и Василий с дубиной. За ними Нечай с рогатиной, Голован с мечом и Демид Жук с ятаганом, подобранным на улице.
– Урусы, урусы! – раздались злобные крики татар, и они обрушились на защитников калитки.
Случилось вот что. Русское войско, считая битву окончательно выигранной и не видя врагов, расположилось на отдых. Иные ратники покинули город. Воеводы, стрелецкие головы и казацкие сотники напрасно старались водворить порядок.
А татары тем временем стеклись к ханскому дворцу и большой мечети, разделились на отряды под руководством опытных начальников, отослали в безопасные убежища раненых и с новыми силами, с воспрянувшей надеждой грянули на русских.
Но уже спешили в город свежие полки, которые держал в запасе Иван Васильевич.
Теснимые превосходящими силами, враги, отчаянно отбиваясь, отступали к укрепленному ханскому дворцу. Остервенелые бойцы бросались на русские мечи и копья и, умирая, старались поразить как можно больше противников. Опять ощетинились кровли домов защитниками, метавшими в русских камни, стрелявшими из луков.
Бой по ожесточению превзошел утренний, но теперь события развертывались быстрее. Стрельцы и казаки внутри города собрались вокруг начальников и ударили татарам в тыл.
Поражаемые со всех сторон, вытесняемые из ханского дворца, казанцы отходили на север, к Муралеевым и Елабугиным воротам, надеясь прорваться из города. Они захватили с собой Едигера и вельмож, которых пощадила смерть.
В жарком бою у главной мечети погиб сеид Музафар – недолго просидел он на запятнанном отцеубийством престоле…
Еще несколько тысяч татар держали оружие; они взобрались на Муралееву башню и окружающие ее стены. Позиция была грозной, но если русские не пойдут на приступ, им тут погибнуть от голода.
И русские увидели, как татары на башне отчаянно машут руками.
Михаила Воротынский приказал прекратить стрельбу. С башни донесся голос:
– Урусы! Вы одержали победу. Мы храбро дрались за свой юрт и ханский престол! Теперь нет у нас ни юрта, ни престола… Мы отдаем вам хана, ведите его к вашему царю, и пусть свершится судьба Едигера. А мы переведаемся с вами в широком поле и изопьем смертную чашу…
Осторожно спустив с полуразрушенной башни хана Едигера, татары бросались со стен на берег Казанки-реки, надеясь перейти ее и укрыться в лесах. Но с другого берега грянули пушки Щенятева. Беглецы повернули к западу, вниз по реке, перебрели Казанку. Их все еще было около шести тысяч. Здесь встретил их воевода Плещеев. С другой стороны напирал полк Правой Руки…
Немногим защитникам татарской столицы удалось спастись с поля битвы.
Глава XIX
Возвращение
Голован и его спутники отбились от врагов. Им недолго пришлось отражать натиск остервенелой толпы: из соседней улицы прихлынули русские стрельцы, и татары бежали.
Царь Иван въехал в покоренный город через Муралеевы ворота. Он медленно проезжал по улицам Казани на белом коне.
На улицах толпились тысячи русских пленников. Откуда взялись они в еще недавно пустынном городе? Казалось, сама земля извергла людей из своих недр. Избитые, израненные, хромые, с изможденными лицами, они простирали к царю слабые, худые руки и хриплым голосом выкрикивали приветствия.
Царь приказал накормить пленников, одеть, отвести в стан, позаботиться отправкой на родину.
Андрей Голован узнал о доблестном поведении старого наставника во время осады города. Рассказала об этом поборовшая смущение Дуня. Никита не любил хвалиться и отмалчивался, когда Голован расспрашивал его о тяжелых днях плена.
Андрей доложил о мужестве зодчего Ивану Выродкову, дьяк рассказал царю. Через несколько дней Голован и Никита Булат получили приказ явиться в царский шатер.
Иван сошел с высокого кресла, заменявшего в походе трон, и обнял старого Булата:
– Зело рад тебя видеть, Никита! Дорог ты мне своей верностью!
– Не по заслугам изволишь хвалить, государь!
– Ну, я знаю, кого и за что хвалить! – раздраженно возразил царь, не терпевший противоречий. – Расскажи, как ты в плену прожил? Как удалось уцелеть?
– Что говорить, государь! Прожито – и ладно.
– Дозволь, государь, слово молвить, – вмешался Голован. – Наставник скромен, а я все расскажу.
– Говори!
Андрей рассказал историю Никиты Булата и его приемной внучки. Особенно упирал он на доблесть старого зодчего, которого ни посулы, ни угрозы, ни муки не заставили изменить родине и служить врагам.
Выслушав Голована, царь приказал приблизиться Алексею Адашеву:
– Видишь сего верного моего слугу, Алексеи? Надобно о нем позаботиться. Обноски татарские с него снять, выдать новую ферязь, да сапоги, да шапку…
Булат поклонился до земли.
– Не кланяйся, старик! Заслужил ты сие нелицемерно. Такими, как ты, крепка русская земля! Проси от меня чего хочешь!
– Ничего мне не надобно, государь, я и так премного взыскан твоей царской милостью!
– Вижу простоту твою, и по сердцу она мне! Ладно, просьба твоя за мной останется, и что в будущее время попросишь – исполню. А в знак сего вот с руки моей перстень!
Царь снял с пальца драгоценный перстень и надел на палец изумленного и обрадованного зодчего.
По просьбе Голована Выродков разрешил ему вернуться в Москву: Андрею нечего было делать после окончания осады. Головану разрешили взять для охраны ратников из числа тех, что добровольно пришли под Казань. Андрей выбрал старых знакомцев – Филимона, Нечая и Демида Жука.
Маленький отряд Голована продвигался медленно: Булат был стар и ослабел в тюрьме, а Дуня впервые села верхом на лошадь.
Весть о покорении Казанского царства быстро облетела страну. В новую русскую область шли многочисленные купеческие обозы. Московские, тульские, рязанские и иных городов гости спешили начать торговлю с восточными странами.
Прежде купцы пробирались по этим краям с великой осторожностью, рискуя товарами и жизнью. Теперь они двигались смело, с малой охраной: дороги оберегались русскими заставами и сторожевыми постами.
Узнав, что отряд Голована идет из-под Казани, купцы жадно расспрашивали, как протекала осада. Их любопытство удовлетворял словоохотливый Нечай. Слушая его рассказы, купцы ахали и ужасались.
– А как вы насмелились ехать в этот еще не мирный край? – лукаво спрашивал Нечай. – Не боитесь, что голову снесут?
– Волков бояться – в лес не ходить! – степенно отвечали купцы. – Теперь самая пора торговлю зачинать, покупателей приваживать. Опозднишься – всё другие за себя заберут!
Велико было удивление Голована, когда, проезжая мимо купеческой стоянки, он увидел Тишку Верхового, копавшегося в телеге, нагруженной товарами.
– Тишка! – невольно вскрикнул Андрей. – Ты как сюда попал?
– Кому Тишка, а кому и Тихон Аникеевич, божьей милостью московский купчина! – важно ответил Верховой.
Голован не утерпел и слез с коня, а за ним спрыгнул наземь любопытный Нечай. Остальные неторопливо поехали дальше.
– Так, стало, ты теперя вольный? – спросил Нечай, знавший прошлое Тихона.
– Откупимшись мы у боярина, – спесиво подтвердил Тишка, – потому как нас за труды господь богачеством наделил…
Нечай, не сдержавшись, смешливо фыркнул, а новоявленный купчина, злобно покосившись на него, продолжал:
– Вот и надумали мы по купечеству заняться, торговать значит…
– Ну, это дело у тебя пойдет! – уверил Тихона Нечай.
– Право слово? – наивно обрадовался Верховой.
– Уж будь спокоен! Это я говорю, Нечай, а я в людях толк знаю. Расторгуешься, как бог свят…
– Коли выйдет по твоему предсказанью, я тебе, даст бог вернемся, чару на Москве поднесу! – воскликнул довольный Тихон.
А Нечай, не слушая его, продолжал:
– Потому ведь у тебя ни стыда, ни совести, а у таких купеческое дело на лад идет…
– Эй ты, смерд![172] – угрожающе зарычал Тихон, замахиваясь кнутом.
Нечай ловко сбил его с ног и, прежде чем Верховой опомнился, ускакал. За ним последовал Андрей, качая головой и шепча:
– А еще говорят, ворованное добро впрок нейдет… Вот тебе и Тишка!..
В пограничной полосе, где раньше жить не давали набеги казанских разбойников, уже появились новоселы из старых русских областей. Они искали освобождения от тяжелого боярского гнета, хотели пожить свободно на новых землях хоть несколько лет, пока и тут не появятся устанавливать господскую власть безжалостные тиуны.
Часть четвертая
Смелые замыслы
Глава I
Встреча
Москва волновалась: со дня на день ждали возвращения из казанского похода русского войска. Уже долетела до москвичей весть, что грозная Казань пала. Не станут казанцы нападать на русскую землю, разорять города и села, уводить русских в полон.
Но неизмеримо важней было сознание огромного усиления Руси, роста ее государственного могущества.
«Сильна наша держава! – с гордостью думали москвичи. – Такого ворога одолела!..»
Победоносному войску готовилась торжественная встреча.
28 октября 1552 года по городу разнеслась молва: царь под Москвой, в Тайнинке; к нему выехали брат Юрий Васильевич и ближние бояре.
Толпы народа устремились к деревне Ростокино. Лица москвичей были светлы и веселы. Только дряхлые деды и бабки, не слезавшие с печи, да тяжко больные оставались в тишине покинутых жилищ.
Все дома на пути царского шествия народ заполонил еще ночью. Ни просьбы, ни угрозы хозяев не помогали. Зрители теснились в горницах у маленьких окон, сидели на крышах, воротах и заборах. Деревья ломались под громоздившимися на них людьми…
Коротая часы ожидания, народ слушал рассказы о подвигах русского воинства. Передаваясь из уст в уста, рассказы обрастали вымышленными подробностями и больше походили на сказку.
– Едут! – раздался крик в толпе.
Глашатаи расчищали проход царскому шествию. Народ прижимался к заборам и стенам домов, сбиваясь плотными массами. С великим трудом освобождался коридор, по которому могли пройти в ряд три-четыре лошади. За передовым отрядом войска ехали полководцы: князь Михаила Воротынский, князь Ромодановский, окольничий Алексей Адашев и другие.
Но вот показался и сам двадцатидвухлетний царь Иван. Царь кланялся народу направо и налево. Улица гремела приветственными возгласами.
Иван ехал на белом коне, облаченный в парадные доспехи. Голову царя украшал шлем-ерихонка превосходной работы, стан облекала золоченая кольчуга. К седлу был привешен саадак, расшитый жемчугом.
За царем и воеводами шло войско. Провести всех вернувшихся из похода ратников по тесным улицам Москвы было невозможно. Устроители шествия отобрали несколько тысяч стрельцов и казаков, попригляднее одетых и вооруженных.
У ворот Сретенского монастыря шествие остановилось. Здесь царя поджидал митрополит Макарий, знатнейшие князья и бояре. Царь скинул воинские доспехи: наглядное свидетельство перехода от войны к мирным делам.
Думные бояре надели на Ивана Васильевича порфиру,[173] вместо шлема возложили на голову шапку Мономаха. Царь во главе огромной толпы бояр, дворян и духовенства пешком отправился в Кремль.
И лишь когда окончились обряды, унаследованные от дедов, царь мог отправиться проведать царицу Анастасию Романовну и новорожденного младенца – сына Дмитрия.
Москвичи веселыми толпами растекались по городу.
Глава II
Пир
Андрей Голован шел на царский пир. Булат также получил приглашение. В сенях Грановитой палаты слуги в нарядных кафтанах заботливо следили, чтобы гости вытирали ноги о войлок.
Голован с любопытством оглядывался вокруг: все было для него ново, он впервые станет пировать с царем. На Головане была ферязь темно-малинового цвета с меховой опушкой, с золотыми пуговицами – царское жалованье за казанский поход. Голову украшала соболья шапка.
Не забыли во дворце и Булата: ему прислали ферязь червчатую с огромными пуговицами, выточенными из малахита. Старик глядел на свое одеяние с веселым удивлением.
Андрей и Никита вошли в величественный зал. В центре палаты поднимался опорный столб, и от него на четыре стороны шли четыре свода, пересекавшиеся на высоте. Своды расписаны были изображениями событий из священной истории.
Голован замер, но от толчка наставника опомнился и пошел озираясь.
На возвышениях выстроились столы.
Голован поместился возле старичка с седыми волосами, подстриженными скобкой. Старик назвался подьячим Посольского приказа Никодимом Семеновым. С другой стороны Андрея сел Булат.
Гости собирались. Дружелюбно кивнул Головану Иван Григорьевич Выродков. За ним прошел стольник Ордынцев. Проследовал тучный князь Воротынский. Промелькнули знакомые лица Плещеева, Микулинского, Щенятева. С великим почетом провели под руки митрополита Макария и усадили по левую руку от царского места; место с правой стороны предназначалось царскому брату Юрию Васильевичу.
Гул разговоров, наполнявший палату, вдруг смолк: появился царь Иван об руку с братом Юрием. Гости встали, ожидая, пока царь сядет на свое кресло, помещенное на возвышении; между царем и застольниками[174] оставался промежуток. Царь поклонился гостям; гости ответили низким поклоном, сели, и палата загудела тихими разговорами.
Сотни палатных слуг в цветных кафтанах начали разносить кушанья. Чем больше подавалось перемен на пиру, чем изобильнее и редкостнее были яства, тем больше славили гости хозяина. Бояре, учинявшие роспись[175] и порядок кушаньям, постарались на славу.
Одетые в вишневые кафтаны кухонные мужики тащили в палату огромные кастрюли, оловянники и рассольники, закрытые крышками. Другие слуги, стоявшие у столов, в отдалении от гостей, разливали корчиками[176] жидкие кушанья по мискам.
Слуга подбежал к Никите и Андрею, поставил перед ними серебряную мису.
– Шти кислые со свежей рыбой! – объявил он.
Голован не ел с утра. На скатерти стояло блюдо с кусками пшеничного калача. Голован достал хлеба, с молодым аппетитом накинулся на щи.
Сосед слева рассмеялся:
– А ты, парень, не больно налегай! Перемен много будет.
Впрочем, совет не понадобился: едва гости отхлебнули по нескольку ложек, как миску утащили и подали другую:
– Шти кислые с соленой рыбой!
Дальше пошли щи белые со сметаной, щи богатые, калья[177] тетеревиная с огурцами, калья куричья с лимоном, калья утичья со сливами. Потом подавали ухи горячие: уху щучью с перцем, уху куричью, уху лещевую с сорочинским пшеном, уху стерляжью, уху плотичью, уху карасевую черную сладкую, уху с лосиными ушами, уху щучью шафранную…
Вперемежку с жидкими блюдами разносили пирожки в ореховом масле, пироги подовые кислые с маком, пироги с сигами, с вязигой, разварную стерлядь и осетрину, блины.
Голован дивился изобилию, а сосед похохатывал:
– Береги, парень, брюхо! Еще всего много будет!
Царские чашники и кравчие не скупились на напитки. В братинах, кувшинах, четвертинах и сулеях слуги разносили квасы медвяные и ягодные, меды вареные, ставленые, пиво, вина добрые – боярские, двойные…
Голован выпил кубок вареного ягодного меду, который не показался ему хмельным. Подьячий Никодим ухмыльнулся и сказал пьяненьким голосом:
– Ты, парень, толк знаешь!
– А что? – удивился Андрей. – По мне, это питье вроде квасу.
– Вставать будешь – познаешь, каковский это квас!
Голован повернулся к Никите – тот спал, положив лысую голову на стол: непривычного к питью старика сморила чаша меда. Андрей взглянул на свой кубок: слуга успел наполнить опустелую посудину.
– Ой! – удивился Голован. – То и со мной будет, что с наставником.
А за его спиной появился важный чашник и уговаривал выпить. Андрей заметил, что зал гремел выкриками, смехом, шумными разговорами.
– Как разбуянились! – сказал он соседу.
– Это что! – ухмыльнулся тот. – Пир еще в половине. Как владыка уйдет, тогда начнется настоящий пир…
Шум стих. Удивленный Андрей поднял голову. Встал князь Михаила Воротынский, высоко поднял золотой кубок. Глядя на него, и гости подняли ковши, чары, корцы… У иных вино лилось на бархатные, алтабасовые и камчатные скатерти, на дорогие ковры, устилавшие лавки, на боярские шубы. Никто этого не замечал.
Поклонившись царю, Воротынский громко заговорил:
– Великий государь! Преосвященный владыко! Мужи и братие, соратники казанские! Жаждет сердце растечься похвальными словесами необычному событию, для празднования коего собрались мы под кровом нашего царственного хозяина!..
Долго и красно говорил Воротынский и кончил так:
– Провозглашаю сей кубок за здравие великого царя и государя Ивана Васильевича, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, государя Псковского и великого князя Смоленского…
Долог был царский титул, но князь Михаила проговорил его весь, не пропуская ни единого слова.
Воротынский осушил кубок и оборотил его вверх дном над головой, показывая, что вина не осталось ни капли. Его примеру последовали гости: не выпить за царя у него же на пиру считалось преступлением, которое прощалось только бесчувственно пьяным.
Волей-неволей выпил и Голован. Никодим хохотнул:
– Пей, парнюга, мед вареный, не пей ставленый – тот одной чарой с ног сшибает!
Царь благодарил Воротынского за поздравление. Никогда он не позабудет верных слуг, что вместе с ним страдали за землю русскую и воротились с победой. Не забудет и тех, что остались лежать в сырой земле, в безвестных могилах…
Митрополит наклонился к царю:
– Слыхал я, государь, ходит в народе упорная молва, что надобно ознаменовать великое дело памятью вещественной. Как о сем мыслишь?
– А какой же памятью, владыко?
– О том надо помыслить…
Этот короткий разговор не остался без важных последствий.
А тем временем встал князь Троекуров; сказав похвальное слово покорителю Казани, провозгласил здравицу царскому наследнику – новорожденному Дмитрию Ивановичу.
Потом воевода Микулинский провозгласил тост за благоверную царицу Анастасию Романовну…
Здравицы следовали одна за другой. Тем временем слуги разносили всё новые и новые блюда. Пошли мясные, дичина, рыба.
На столы ставились зайцы в рассоле, говяжьи языки, щучьи головы с хреном и чесноком, поросята рассольные, тетерева…
Важным гостям подавались изысканные кушанья, которых невозможно было наготовить на всех: лосиные губы и мозги, осетровые пупки, язычки белужьи, свежая белорыбица и осетрина (живую рыбу привозили к царскому столу в бочках с водой за сотни верст).
Заздравные тосты продолжались. Голован заметил, что митрополита нет возле царя.
– Вот теперя самый пир начнется! – пробормотал Никодим.
А осенний день подошел к концу, слуги принялись зажигать свет. Загорелись сотни сальных свеч в стенных шандалах, в стоячих светильниках, расставленных посреди столов.
Читать бесплатно другие книги:
