Найденыш Бронте Шарлотта

8

Чужестранец, очутившийся на улицах Витрополя 9 июня 1833 года, заметил бы, что над добрыми гражданами столицы нависла некая тяжелая туча, некое ожидание взрыва. Лавки закрылись, умолк перестук инструментов, слабые струйки дыма над оставленными печами не озарялись отблесками пламени. Люди, сбившись в кучки, взволнованным шепотом обсуждали нечто очень важное. По главным улицам цепочками выстроились солдаты, на которых жители взирали со странной враждебностью. Злобные косые взгляды, впрочем, пока еще не переросли в открытое возмущение. Перед отелем Храбруна толпился народ, однако не слышалось громких восклицаний гнева или веселья, лишь глухой, неумолчный, зловещий ропот. В Ротонде собралась более избранная публика, но и здесь на лицах читалось одно лишь мрачное недовольство.

Мой читатель, конечно, спросит, в чем же причина всего описанного. Я удовлетворю его любопытство в нескольких словах. Примерно за два месяца до начала этой главы и через месяц после окончания предыдущей, лорд Эллрингтон, мистер Монморанси, мистер Сидни, герцог Веллингтон и маркиз Доуро бесследно исчезли. Все поиски были тщетны. Во все стороны отрядили гонцов, однако они, покрыв без всякой пользы тысячи миль, вернулись ни с чем. Коротко говоря, в ход были пущены все возможные и невозможные средства, а пропавшие так и не сыскались. По городу поползли слухи. Чернь, боготворившая лорда Эллрингтона, винила правительство. Шептались, что его и мистера Монморанси заманили в ловушку, что они либо убиты, либо в темнице, а самые горячие головы призывали сограждан отмстить за произвол. Высшие классы, напротив, подозревали Монморанси и Шельму. Они считали, что герцог, маркиз и Сидни пали жертвой подлого заговора со стороны народных трибунов и требовали немедленного правительственного расследования. Парламент собирался каждый вечер, но беспорядочные бурные дебаты не умеряли общественное беспокойство, а, напротив, лишь подливали масла в огонь, грозивший охватить всю страну.

Так обстояли дела, когда их величества Александр, Вильгельм и Джон[21] собрали большой совет, на котором постановили обратиться к Колочуну[22] и действовать дальше сообразно его указаниям. Для сего избрали депутацию в количестве ста одного человека и назначили день, когда она отправится в Башню всех народов, — 9 июня. Утром указанного дня депутация проследовала в башню, и теперь весь город в тревожном безмолвии ждал, что скажет великий патриарх.

По прошествии четырех томительных часов бронзовые ворота с северной стороны распахнулись, и посланцы вышли из башни. Их тут же обступила многотысячная толпа: люди спрашивали, какой ответ дал Колочун. Однако посланцы не ответили, но с лицами, на коих было написано глубочайшее отчаяние, проследовали в Ратушу, где заседали короли и знать. Когда они вошли, Александр встал.

— Господа, — спросил он, — что повелел наш отец? Говорите, а мы поспешим исполнить его волю.

Мрачун[23] — а именно он возглавлял депутацию — выступил вперед.

— Боюсь, — ответствовал он, — что час разрушения нашего города близок. Мы искали великого Колочуна в его храме, но он тоже исчез. Сияющий вкруг него свет угас, трон и святилище пусты, а мы воистину остались без попечения.

Наступила тишина. Всех объял ужас. Александр с обреченным видом скрестил руки на груди. Вильгельм сурово наморщил лоб, а Джон машинально схватился за висевшую на его боку шпагу. Молчание, впрочем, длилось недолго. Три монарха разом встали и, попросив членов совета разойтись, прошествовали в парламент.

Здесь по их велению была оглашена сокрушительная весть, доставленная посланцами. В парламенте она произвела то же действие, что и в совете. Всех охватил леденящий ужас и чувство оставленности.

Когда первое ужасное впечатление немного улеглось, несколько членов палаты встали и заговорили о том, как предотвратить бунт, который может начаться, едва весть о случившемся достигнет простонародья. Однако все сказанное было настолько жалко и расплывчато, что общего решения принять так и не удалось. Покуда шли прения, далекие крики, за которыми последовал звук ружейной пальбы, возвестили, что обсуждаемые меры запоздали: беда уже случилась. За три часа были отпечатаны и проданы двадцать тысяч внеочередных экземпляров столичной газеты с репортажем о случившемся. Как обычно, в первые минуты воцарилось отчаяние, однако вскоре его сменили ярость и подозрение.

Крестьяне, возглавляемые честолюбивыми вожаками: Фордыбаком, Недом Лори[24] и другими, объявили, что исчезновение Колочуна — ложь, призванная отвлечь их от главного, то есть от замышляемого властями убийства Шельмы. Они были убеждены, что он заточен в подземельях Башни всех народов. Огромная толпа свирепых вооруженных людей собралась вкруг нее и по команде вожаков построилась в ряды, шеренги, батальоны и прочее со сноровкой отлично вымуштрованной армии. Фордыбак расхаживал перед этими боевыми порядками и с грубым красноречием, призванным найти отклик в простых сердцах, убеждал их стоять насмерть, не страшась ни солдат, ни демонов. Бунтовщики отвечали ему громкими возгласами: они-де только и ждали что сегодняшнего дня и уж теперь-то порвут всех красномундирников на атомы.

— Браво! Коли так, мои храбрецы, — вскричал Фордыбак, — к северным воротам! Посмотрим, устоят ли они перед вашими дубинками! Скоро мы его вызволим!

С дружным ревом толпа хлынула к указанному месту и принялась выламывать бронзовые ворота. Те стонали и дрожали под натиском множества людей, но не поддавались. Тут кто-то с дальнего края толпы крикнул, что приближаются солдаты. «Пусть идут! Нам они не страшны!» — проревела разом тысяча голосов.

Эти слова еще не отзвучали, как на площадь галопом вылетел кавалерийский полк во главе с полковником Гренвиллом.

— Сограждане! — возгласил он, привставая на стременах. — Что за безумие вас обуяло? Сознаете ли вы, что свершаете черное святотатство? Назад, или я прикажу открыть по вам огонь.

Бунтовщики отвечали ему презрительным хохотом. Полковник дал сигнал, грянули выстрелы. Человек двадцать были ранены, двое убиты, однако толпа не только не рассеялась, а пришла в еще большее остервенение. Мятежники, повернувшись спиной к башне, начали окружать полковника Гренвилла.

Завязался страшный бой. Обе стороны дрались с невероятным ожесточением. Вопли напирающих и возгласы тех, кто временно одерживал победу, мешались со стонами раненых. Однако, несмотря на превосходящую дисциплину, военные скоро были бы смяты бесчисленным множеством бунтовщиков, если бы не подоспели свежие силы во главе с самим Джоном Россом![25] Он с неукротимой стремительностью врезался в гущу толпы. Тщетно Фордыбак призывал соратников сплотить ряды, тщетно метался он от строя к строю, словно разъяренный демон, сыпля чудовищными ругательствами и грозя местью бегущим. Людская масса постепенно редела. Тысячи нашли спасение в бегстве, остальных изрубили на куски. Под конец их вождь остался на площади один, в окружении мертвых, умирающих и врагов. Его седые космы развевались, глаза горели как уголья; он потрясал свинцовой дубинкой и, выпрямившись во весь свой исполинский рост, отчаянным голосом звал бегущих вернуться. Росс, восхищенный его отвагой, запретил солдатам стрелять, однако прошло еще немало времени, прежде чем Фордыбака взяли живым и тут же препроводили в темницу, дабы он не вырвался.

Через несколько часов город, ставший свидетелем этого бурного возмущения, совершенно умолк. Улицы обезлюдели, ставни на домах и лавках были закрыты. Площадь перед башней очистили от мертвых тел. Ливень смыл с мостовой кровь, и вскоре о недавнем бунте напоминали только армейские патрули на улицах. Величественно и мирно сошла на притихшую столицу ночь.

Огромный кроваво-красный диск дневного светила скрылся за горизонтом. Ни облачка не было в небе, ни пятнышка не мрачило его эфирную чистоту, когда круглая полная луна засияла над холмами на востоке.

Спокойным казался город под ласковым небом, в мерцании лунного серебра, но в гордых его стенах многие сердца стискивала боль, много наполненных слезами очей отвергали целительный бальзам сна. Леди Джулия Уэллсли рыдала у окна, глядя на катящиеся внизу темные валы, и почти жалела, что не может упокоиться на дне моря. Ее отец прибыл два месяца назад. Леди Джулия чистосердечно призналась ему, что любит Сидни, и на коленях умоляла не принуждать ее к браку с сэром Джеймсом. Однако маркиз, хоть и любил дочь, был человеком крутого и упрямого нрава. Он давно решил, что этот брак наилучшим образом обеспечит ее будущность, к тому же дал сэру Джеймсу слово и не собирался отступать от сказанного по капризу взбалмошной девчонки.

Итак, на тот вечер, на одиннадцать часов, назначили свадьбу, которая должна была состояться в часовне дворца Ватерлоо, где остановился маркиз. Сейчас было девять, Джулия только что удалилась к себе после очередной безуспешной попытки разжалобить отца. Комната выходила окнами на ту самую кедровую рощу, в которой Сидни открыл ей свое сердце и выслушал последние слова прощания. Джулия в отчаянии бросилась на кушетку и рыдала, пока слезы еще давали выход горю, холодным камнем лежавшему у нее на сердце, но вот и они перестали помогать. Тогда она устремила блуждающий взгляд на море, которое поблескивало за темными ветвями деревьев. Долгое время она не видела ничего, кроме бесконечной череды волн; ни одна рыбачья лодка не оживляла однообразие морской равнины. Затем далеко на западе блеснул парус. Он скользил к берегу стремительно и бесшумно, как птица. Джулия следила взглядом его полет, покуда маленький барк не скрыли прибрежные скалы. Тогда она вновь впала в окамененное нечувствие. Краткий интерес к суденышку пропал, как только оно исчезло из вида. Джулия уронила голову на руки и сидела так, покуда не раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказала она слабым голосом.

Вошла горничная со свечами и, поставив их на стол, обратилась к хозяйке:

— Сударыня, пора одеваться. Осталось меньше часа.

— Я готова, Клара, — ответила Джулия, вставая.

Теперь, когда комнату озарили свечи, лучше стал виден подвенечный наряд. На туалетном столе поблескивали алмазные и жемчужные украшения, на спинку стула было аккуратно повешено великолепное платье белого шелкового атласа, рядом на столике лежали венок из флердоранжа, маленькое золотое кольцо и жемчужная диадема, какие носят наши дамы.

С молчаливым равнодушием леди Джулия позволила горничной завить, заплести и приличествующим образом украсить ее густые темные волосы, безропотно дала надеть на себя богатое платье, обвить шею белоснежными жемчугами, возложить на голову брачный венок, а на чело — жемчужную диадему. Когда все было закончено, она словно в изнеможении откинулась на спинку стула и залилась горькими слезами.

— Не плачьте, миледи, — сказала Клара. — Вы испортите свое чудесное платье.

— Ах, Клара, будь это единственная моя печаль, я была бы счастлива — совершенно счастлива!

Клара не ответила, но подумала: как странно, что невеста так убивается перед свадьбой.

Пробили часы. С одиннадцатым ударом маркиз Уэллсли вошел в комнату дочери.

— Джулия, — проговорил он, ласково беря ее за руку. — Сэр Джеймс здесь, все готово. Ну же, дорогая моя девочка, постарайся встретить его с более веселым лицом.

— Отец, я не могу. Мое сердце разрывается. Я чувствую, что умру этой ночью, если вы не отступитесь от своего жестокого решения.

— Молчи, самовольное и непослушное дитя! Я, имеющий право повелевать, снизошел до просьб, а ты смеешь отвечать мне подобным образом!

— Нет, я не выйду за него замуж! Я не изменю бедному пропавшему Эдварду, хоть бы за мое постоянство меня подвергли жестоким пыткам!

Последние слова были произнесены с таким исступлением, с такой безумной страстью, что маркиз на мгновение дрогнул, но тут же овладел собой и сказал:

— Твое романтическое кривлянье на меня больше не действует. И как ты дерзнула вновь произнести при мне имя этого нищего подкидыша?!

Ответом ему были одни рыдания.

— Вставай, — продолжал он, — и следуй за мной сейчас же. Я и так слишком долго терпел твои фокусы.

Маркиз вышел из комнаты. Джулия, не смея более перечить, молча последовала за ним. Они спустились по парадной лестнице в вестибюль и оттуда длинным коридором прошли в часовню — величественное, но мрачное готическое сооружение. Представшая им картина составила бы достойный сюжет для живописца. Высокие, тесно стоящие колонны уходили ввысь, освещенные частично слабым огнем факелов, частично — еще более слабым сиянием луны, которое, проходя через стрельчатые витражные окна, ложилось на каменные плиты пола бледными разноцветными отблесками. Две зажженные восковые свечи у алтаря озаряли прекрасную скорбную невесту, расфранченного жениха, маркиза, чье лицо хранило благородную суровость, и убеленного сединами капеллана. Длинный проход между скамьями был погружен в кромешную тьму, которую не рассеивали ни свечи, ни лунный свет из окон. Такая же тьма царила под высокими сводами, куда не достигало слабое пламя светильников.

После того как вошли Джулия и ее отец, долгое время стояла полная тишина, но вот наконец звучный голос мистера Ранделла начал выводить вступительную часть венчального обряда. Глухое эхо повторяло каждое его слово.

Сэр Джеймс торжественно поклялся любить, чтить и лелеять жену, доколе они оба живы. Теперь наступила очередь Джулии произнести свою часть страшного обета.

— Берешь ли ты, — спросил капеллан, — этого мужчину себе в мужья?

Лицо ее смертельно побелело, однако глаза сверкали героическим огнем, когда она ответила:

— Нет.

Наступила тишина. Мистер Ранделл закрыл книгу, сэр Джеймс охнул и остолбенел, маркиз закусил губу так, что выступила кровь, но никто не проронил ни слова. Впрочем, довольно скоро мертвую тишину нарушил звук приближающихся шагов. Кто-то быстро шел по темному проходу между скамьями. Затем стоящие у алтаря различили смутную фигуру, а мгновение спустя леди Джулия уже была в объятиях своего обретенного Сидни. Ее отец положил руку на эфес, но вытащить шпагу не успел, потому что его отвлекло появление еще двух человек: герцога Веллингтона и маркиза Доуро.

— Брат, — произнес первый, заключая его в родственные объятия, — прежде, чем я смогу поздравить тебя с прибытием в Африку, пообещай, что моя очаровательная племянница будет вольна сама выбрать себе мужа.

— Артур, — ответил тот, — понимаешь ли ты, чего просишь? Ей втемяшилось в голову выйти за найденыша — человека без имени, рода, титула и почти без состояния.

— Нет, Ричард, ты заблуждаешься. Я установил его происхождение и заверяю тебя, что брак с ним возвысит, а вовсе не унизит твою дочь.

— Без сомнений, он тебя обманул!

— Исключено. Впрочем, давай покинем эту мрачную часовню и перейдем туда, где нам приятнее будет разговаривать. Там я разрешу все загадки к полному твоему удовольствию.

— Я готов тебя выслушать, хотя сильно сомневаюсь, что ты меня убедишь.

— Посмотрим. Артур, следуй за нами вместе с бедным Джемми, а вы, Эдвард, возьмите под руку леди Джулию.

Затем они все вернулись во дворец, где обнаружили лорда Эллрингтона и мистера Монморанси. Здесь я оставлю их объясняться, а тем временем своими словами расскажу всю историю, начиная с исчезновения маркиза Доуро, лорда Эллрингтона и мистера Монморанси, которое, как увидит читатель, произошло независимо от исчезновения герцога и мистера Сидни. Впрочем, события эти так важны, что негоже говорить о них в конце главы, а посему я начну следующую.

9

Примерно в шестистах милях от Африканского материка лежит так называемый Философский остров. Он обширен, но безлюден, покрыт вереском и лесами. Посреди него тянется гряда темных скалистых гор, известных как хребет Гордейл. Меж ними заключена просторная глубокая долина, где высится единственное на острове здание. По виду это надежно укрепленный замок с четырьмя оборонительными башнями и мощными крепостными стенами, на самом же деле — университет, где учатся молодые люди. Здесь обитали ученейшие мудрецы поколения, и сюда направлялись получать образование все знатные юноши Витрополя.

Некогда в среде наставников университета возникло тайное братство, в котором состояли многие известные лица нашего города. Говорили, что союз этот глубоко проник в тайны Природы и раскрыл множество ее неведомых секретов.

В ночь на 6 апреля 1833 года президент внезапно вызвал всех членов общества на совещание. Утверждают, что они способны перемещаться из одного места в другое с невероятной скоростью. Так или иначе, многие собратья, еще утром бывшие в Африке, в полночь стояли на берегу Философского острова. Место собрания — темный склеп, устроенный в подземелье замка, или университета, — вполне отвечало загадочности самого общества. Железные светильники, развешанные под низкими сводами, отбрасывали тусклые блики на множество фигур в масках и черных одеждах. Без единого слова, скользя во мраке подобно призракам, выстроились они в полукруг перед величественным троном, на котором восседал древний старец[26]. На вид ему можно было дать более ста лет. Высокая залысина украшала царственное чело, но длинная серебряная борода струилась до пояса. В правой руке он держал особого рода скипетр, на благородных седых кудрях блестел золотой обруч.

— Дети, — начал старец глубоким властным голосом, в то время как ученики склонились почтительно, — я призвал вас сюда в эту ночь по скорбному и печальному случаю. Вам известно, что, после долгих исследований, опасных погружений в морские пучины, поисков заключенных в земле неведомых сокровищ, ночных бдений и дневных раздумий, я наконец преуспел в составлении столь тонкого, столь очищенного, эфирного флюида, что одна капля его, растворяясь в нашей бренной плоти, проникает до самой души, освобождает ее от тяжелых частиц, возносит над мирскими заботами, наделяет способностью наслаждаться райским покоем среди земных тревог и ограждает от стрел смерти подобно алмазному щиту. Вот что я изобрел. Вам я открыл секрет, вам, мои дети, от которых не скрываю ничего для вас полезного. Я учил вас, в какое время года собирать редкие травы, чей нежный сок входит в состав небесного эликсира, при каком расположении светил произносить тайные слова, извлекающие драгоценные сокровища земли из неприступных недр, вынуждающие океан открывать свои пещеры, темнее и безмолвнее могил, куда не проникал доселе ни шепот, ни луч света. Да, вам вещал мой язык о великом и ужасном, хоть и забытом искусстве, пока наша планета не содрогнулась в просторах космоса. Я ощутил эти спазмы. Я понял, что если буду и дальше говорить, а вы слушать, то в небесных сферах случится непоправимое, и я умолк. Но поздно. Те высшие незримые существа, коим даже я, могущественнейший среди людей, обязан повиноваться, услышали мой голос. Негодование охватило их великие души. Они сошли со своих четырех тронов и поразили меня проклятием. Да, едва я собрался окропить ваши головы сей влагой жизни, сей дивной амброзией, она изменила свой вид у меня на глазах. В хрустальном сосуде, где прежде сияла прозрачная благоуханная жидкость, свернулась темная кровавая слизь, источающая адское зловоние. Я сразу понял, что и природа эликсира переменилась наряду с внешними признаками. Теперь вместо бессмертия и блаженства зелье несло ужас и мрак, неизбежную смерть, невыносимые адские мучения. Я стоял как громом пораженный, и ужас мой усугубляло осознание, что я своей рукой призвал в мир новую напасть. Я посвятил вас в тайны, которые впоследствии могут погубить вас или других. Дабы этого не произошло, я сочинил клятву, которую мало кто мог бы принять и остаться в живых. Я заставил вас присягнуть на именах и предметах невыразимых и трижды святых, что вы никогда не примените разделенное с вами роковое знание, даже если убивший с его помощью не будет подлежать земному суду. Один за другим вы повторяли клятву, и эти тяжкие своды, эти прочные плиты дрожали, словно под нами вздымало жаркие волны землетрясение. После все по очереди расписались кровью на свитке пергамента, но от вас было скрыто, что если кто-нибудь нарушит обещание, его имя мгновенно превратится в огнь пылающий: еженощно я проверял свиток, и вчера вечером внезапная вспышка на листе открыла мне, что Александр, лорд Эллрингтон, преступил клятву.

Маг замолчал. Трепет охватил испуганных учеников, однако никто не осмелился издать ни звука.

— Я вызвал духов-служителей. Я велел им доставить сюда подлого убийцу и сообщников (если они у него есть), а равно и жертву, будь они хоть на другой стороне земного шара. Что за скорбь, что за раздирающая тоска овладела мною, когда я узнал в убитом избранного, возлюбленного ученика моего, Артура, маркиза Доуро!

Он снова умолк и сделал таинственный знак скипетром. Железные двери распахнулись, и вошли шесть темных фигур с покрытыми белой простыней носилками. Затем еще две ввели закованного в цепи лорда Эллрингтона и мистера Монморанси в таких же узах. Перед троном положили носилки, за ними поставили преступников.

— Снимите покрывало, — тихо произнес маг.

И тогда явилось великолепное тело маркиза, простертое в недвижимом оцепенении смерти. Холодная бледность мрамора обволакивала его застывшие, но все еще благородные черты. Широкое чело, обрамленное роскошными густыми кудрями, сияло снежной белизной. Глаза были закрыты. Гордость и великодушие, сверкавшие некогда в них, исчезли; сомкнутые веки и длинные темные ресницы скрыли их блеск.

Лорд Эллрингтон и мистер Монморанси смотрели на труп совершенно бесчувственно. Первый хранил выражение твердости и отваги, второй — самоуверенной наглости.

— Дерзкий злодей, — начал суровый судья, обращаясь к лорду Эллрингтону, — можешь ли ты равнодушно взирать на прекрасный цветок, загубленный безвременно твоим коварством?

— Могу! — ответил Шельма. — Моя совесть одобряет сделанное; этот молодой человек был моим смертельным врагом. Природа велит уничтожать тех, кто нам ненавистен. Я повиновался ей, и вот он мертв.

— И ты внимал только губительному зову своих необузданных страстей?

— К чему мне иные советчики? Даже неразумному животному инстинкт подскажет, что оскорбившая его тварь — законная мишень для мести.

— И ты, кому вручен бесценный дар духа, уподобил себя скоту несмысленному?

— Нам непонятен лицемерный жаргон ханжей, — вмешался Монморанси, — говори прямо, старик, и мы ответим вежливо.

Маг бросил на него презрительный взгляд и продолжал, обращаясь к Шельме:

— Вижу, ты избрал достойного сообщника в дерзком преступлении, но не думай, будто наглость притупит меч правосудия. Чаша, которую испил мой Артур, вернется к тебе десятикратно горшей.

— Делай, что задумал, жалкий старикашка, — молвил тот, улыбаясь холодно. — Я изведал жизнь, и она отнюдь не ложе из роз. Боль смерти будет краткой, хоть, может, и острой, что до последующего — я не верю в иллюзию рая и жупел ада. Худшее, что мне грозит — вечный непробудный сон.

— Достойные слова, Шельма, — сказал Монморанси. — Давай сюда свою чашечку, бородач, нам пора баиньки. Мерзкий холод в этом сыром подвале!

Маг снова взмахнул рукой. Железные двери растворились, и одна из туманных фигур, уже появлявшихся ранее, внесла сосуд, наполненный чем-то, похожим на загустевшую кровь. Тень вручила сосуд господину и удалилась. Тотчас же от плит пола начали подниматься густые клубы испарений, и постепенно образовалось плотное облако, скрывшее судью, преступников и носилки.

Краткую тишину нарушил мучительный вскрик, столь громкий, что он едва не прорвал окружающую завесу. В следующее мгновение голос пробормотал:

— Это все?

— Нет, убийца, — был суровый ответ, — это лишь начало.

Вновь наступила полнейшая тишина, а за нею более громкие и продолжительные вопли. Затем вой и крики уже не прерывались. Свыше получаса тянулись жуткие терзания, пока леденящие душу свидетельства агонии не стихли до неразличимых стонов и слабых всхлипов, от которых мороз пробирал слушателей до костей.

И опять все смолкло. Облака медленно рассеялись, явив взорам мертвые тела лорда Эллрингтона и мистера Монморанси. Пытки исказили их черты и превратили в самое пугающее зрелище, какое может представить смерть. Капли холодного пота, выжатые перенесенными страданиями, проступили на посиневших лбах и увлажнили перекошенные лица. Глаза, выкатившиеся из орбит, и стиснутые кулаки словно укоряли судью, поднесшего к их губам ядовитое питье.

— Дети, — воскликнул неумолимый маг, — взирайте на жертв моего праведного гнева! Взирайте и трепещите!

Последнее было излишним. Всех охватила дрожь. Видя, что ужасный пример произвел нужное воздействие, маг позволил им удалиться. Члены общества радостно воспользовались разрешением, и через несколько минут он остался наедине с тремя трупами. В этом нежеланном обществе я вынужден покинуть его ради настоящего и посмотреть, чем был занят в это время мой герой, мистер Сидни.

Эдвард явился на место встречи с таинственным незнакомцем задолго до назначенного часа. Ночь совершенно преобразила пустынный берег, где они беседовали в прошлый раз. Тяжелые темные тучи заволокли безлунное небо. Неощутимый, чуть слышный ветер легко вздыхал над морем, которое катило длинные низкие валы, набегавшие на берег с почти музыкальным звуком. Витрополь не был виден; в той стороне ничего нельзя было различить, кроме скопища тысяч мерцающих звезд, увеличенных до размеров солнц плотной атмосферой, сквозь которую они сияли, вспыхивая и лучась, как истинные лампады небес. Далекий городской шум сливался с мерным шепотом океана. Согласную мелодию не нарушал ни один резкий или громкий звук.

В иных обстоятельствах Сидни мог бы наслаждаться ласковым монотонным напевом волн, однако сейчас его целиком занимала единственная всепоглощающая мысль — мысль, что этой ночью он получит сведения, которые позволят домогаться руки леди Джулии не без надежды на успех. Сжигаемый нетерпением, он ступал по мягкому песку, замирая и вслушиваясь, не приближаются ли шаги, и высматривая в непроницаемой тьме обещанного проводника.

Он долго ожидал хоть самого легкого шороха, хоть самой смутной тени, но тщетно.

— Этот человек обманщик, — горько сказал Сидни. — Он мне солгал. А я дурак, что пришел.

— Ты был бы последним дураком, если бы не пришел, — прозвучало за его спиной.

Юноша поспешно обернулся. Рядом с ним возвышалась чья-то фигура.

— Кто вы и что вы? — воскликнул он, слегка изумленный внезапностью появления.

— Ты не знаешь меня, Эдвард? — спросил некто.

— Не знаю, — ответил Сидни, определив по голосу, что говорит его неведомый друг. — Видите, я поспешил на встречу и надеюсь, вы вознаградите доверие, с каким я открыл вам, человеку совершенно чужому, все известное мне о моем рождении.

— Смело сказано, дружок, — отвечал незнакомец, — но я намерен еще испытать твое доверие, прежде чем утолить твое любопытство. Сейчас ты должен отправиться со мной за несколько сот миль на суденышке, которое я держу для небольших путешествий.

— Что это значит, сэр? — спросил растерянный Сидни.

— То, что я сказал, Недди[27]. Ты идешь завоевывать корону или остаешься и теряешь ее?

— Ваше предложение слишком внезапно. Надо его обдумать.

— Даю пять минут на размышление, а если откажешься — что ж, я заберу тебя силой.

При этих словах голос, произнесший их, показался Сидни очень похожим на голос маркиза Доуро. Он звучал так же гармонично, разве что более низко. Пораженный, юноша спросил:

— Я уже видел вас прежде, сэр?

— Разумеется. И месяца не прошло, как мы встречались на этом самом месте.

— Да, но еще раньше?

— Возможно.

— Возможно! Я в этом убежден. Артур, скажите правду. Это ведь с вами я говорю?

— Артур! — с оттенком веселого изумления произнес незнакомец. — Что-то слишком развязно, дружок. Ты зовешь меня по имени не иначе как в расчете на будущее возвышение.

— Вы притворяетесь удивленным, милорд, но я и раньше часто звал вас Артуром, ни в малой мере не вызывая недовольства.

— Неужели? Впервые слышу, что мы так близки. Куда девался твой рассудок, Эдвард? Пора бы призвать его назад.

— Я ошибаюсь, возможно, вы не маркиз Доуро?

— Маркиз Доуро! — Незнакомец добродушно рассмеялся. — Разумеется, я такой же маркиз Доуро, как лорд Чарлз Уэллсли. Что позволило тебе забрать подобную мысль в твою молодую глупую голову?

— Ваше произношение и манера речи так сходны, что мне подумалось: не могут два человека иметь столь одинаковый выговор.

— Хм. Тем не менее ты заблуждаешься. Ну как, идешь со мной миром, или придется тебя заставить?

— Я еще не решил.

— Тогда поторопись, пять минут истекают.

Сидни погрузился в недолгое молчание. Должен ли он отдаться руководству человека, совершенно ему неизвестного, который явно намерен главенствовать и, возможно, по причине пока неведомой, желает погубить его под личиной искренности и простодушия? Насилие, которым грозил собеседник, рассердило юношу. Он был, как я уже замечал, несколько упрям по характеру, и все, связанное с принуждением, его отвращало. Под влиянием этих мыслей он чуть не отказал наотрез, когда в прохладном дуновении морского бриза прошелестел голос, похожий на слышанный им когда-то в Оуквуд-Холле. Голос этот произнес единственное слово: «Повинуйся». Оно подействовало магически. Сидни поднял глаза и сказал без колебаний:

— Я иду с вами немедленно.

— Хорошо.

Неизвестный издал резкий короткий свист, который, прозвучав над океаном, вызвал издалека такой же ответ. Вскоре послышался всплеск весел; к берегу направлялся огонек. Свет приблизился, и показалась лодка. Она пристала к берегу. Сидни и его проводник сейчас же погрузились в нее. Короткий приказ, и суденышко устремилось вперед.

Рассвет, окутанный серой пеленой, начал восходить в облачные небеса, и новорожденный день догонял его неверными шажками. Ночные испарения понемногу рассеивались. Длинная, нестерпимо сверкающая полоса света обозначила на востоке темный силуэт гор. Она становилась все ярче, в одном месте блеснуло золотое сияние, и, наконец, большое, великолепное солнце, подобное щиту, явилось над синим простором вод.

Теперь Сидни мог рассмотреть фигуру и лицо прежде почти незримого провожатого, чем и поспешил воспользоваться. То был, как уже сказано, высокий человек лет сорока. Его внешность, вполне привлекательная, поражала скорее особым выражением, чем правильностью черт. Римский нос и блестящие темные глаза производили впечатление строгой проницательности, которая испугала бы всякого, на кого падал этот острый орлиный взгляд, если бы ее не сглаживала подкупающая мягкость не то чтобы нежной, но спокойной улыбки, игравшей на красиво очерченных губах, и невозмутимая безмятежность высокого гладкого лба. Некое противоречие между чертами лица, их внешней сдержанностью и бурной энергией могучего духа, сиявшего в глубине быстрых сверкающих глаз, накладывало странный отпечаток, некое je ne sais quoi[28] на весь облик незнакомца, непреложно свидетельствуя, что ум и гений этого человека бесконечно превышают уровень толпы посредственностей, так что случайный встречный, увидев его впервые, испытывал скорее восхищение, чем любовь, а более всего страх. Вдобавок у него было темное, смуглое лицо, блестящие каштановые волосы, уложенные с элегантной небрежностью, и статная начальственная фигура; движения отличались свободой и достоинством, присущим офицерам высокого ранга.

Сидни, поглощенный изучением своего замечательного вожатого, не замечал, что приближается другой корабль, пока их лодка не оказалась под самым его бортом. Маленькое суденышко качнулось, вырвав юношу из задумчивости.

— Эдвард, — сказал неизвестный, — ты умеешь лазить? Нам нужно взобраться на этот корабль.

Наш герой, не обделенный ловкостью, быстро поднялся по веревочной лестнице. Его друг последовал за ним с равной скоростью, и оба направились в главную каюту. Оказавшись внутри, Сидни был изумлен видом алого бархатного балдахина, осенявшего трон, на котором восседал очень древний старец с длинными белыми волосами и бородой. Благожелательность облика чудесно дополняла мудрость; кольцо света мягко лучилось вкруг его главы и озаряло все окрест. Пораженный сверхъестественным видением, Сидни пожирал старца взглядом, стоя в дверях, в то время как его спутник, шагнув вперед, грациозно опустился на одно колено и, склонив голову, произнес:

— Отец, потерянный найден. Остается лишь ввести его в наследственные права.

— Ты славно поработал, сын, — ответствовал величавый голос нашего патриарха. — Пусть юноша приблизится, дабы принять мое отеческое благословение.

— Подойди, Эдвард Сидни, и склонись перед божественным Колочуном.

Сидни еще мгновение медлил как зачарованный, затем, рванувшись вперед, простерся у подножия трона. Смешанное чувство страха и радости, ошеломляющее сознание чего-то высочайшего, пред чем он находился, вихрь гордости и восторга обрушились на него, почти лишив сознания.

— Благословляю тебя, сын мой, — начал прославленный патриарх. — Духи охраняли тебя, иначе ты давно уже сгинул бы в безысходном мраке. Теперь, слава великому Божеству Природы, вскоре ты займешь высокое положение, подобающее тебе по наследию и твоим качествам.

— Кто же, великий отец, мои родители, кому я обязан существованием?

— Не много рассветов сменится закатами, прежде чем ты это узнаешь. Ныне же будь уверен, что надежда, которую так лелеяло твое юное сердце, не увянет от хладного ветра разочарования.

Сидни еще раз пылко преклонил колени и вместе с провожатым удалился. Когда они уселись в кают-компании, тот обратился к юноше:

— Эдвард, сейчас я назову свое имя, которое ты, как ни странно, знаешь. Я не маркиз Доуро, за которого ты во время нашей встречи имел глупость меня принять. Я отец этого юного вельможи.

— Герцог Веллингтон? — вскричал Сидни, бросаясь к ногам великого человека, ибо стоило ему вспомнить свои непочтительные речи, как вся кровь бросилась в его обычно бледное лицо. — Я… я… я… конечно, должен просить у вашей светлости прощения за… за…

— За что? — сказал герцог с улыбкой. — Вижу, ты не знаешь.

— О, конечно же, за мое непростительное легкомыслие и полное невежество.

Герцог как будто не слышал его. Он не ответил, только ласково взял Сидни за руку и долгим печальным взором вглядывался в юные черты. Крупные слезы наполнили темные и в эту минуту кроткие глаза вельможи, но когда они перелились через край и потекли по щекам, он торопливо отдернул руку и, поспешно встав, покинул каюту. Что, думал юноша, пробудило в нем человеческую слабость? Должно быть, глубоко запрятанная, давняя печаль. Неужто мой отец был его родственником? Может быть, даже братом?.. Какое самомнение! Какой я тщеславный дурак, если допускаю такие мысли!

Шесть дней они благополучно плыли по бескрайнему морю, а на седьмой с южной стороны горизонта показались смутные очертания суши. Подплыв ближе, они увидели голый каменистый берег. Темные высокие скалы мрачно нависали над бурным океаном, который ревел под сводами гротов и в расселинах скал или грохотал глубоко внизу, в подводных пещерах, скрытых от смертного ока бесчисленными набегающими волнами. Стаи морских птиц с громкими криками вились вокруг, оглашая голубую стихию диким хриплым гомоном. Каменистый залив глубоко вдавался в сушу. Здесь корабль бросил якорь на ночь, а на следующее утро Колочун, герцог Веллингтон и Сидни сошли на берег втроем, не сопровождаемые кем-либо из матросов.

— Итак, — сказал герцог, в чьем обращении с Эдвардом сквозила более чем отеческая нежность, — через несколько часов, мой мальчик, ты узнаешь тайну своего рождения.

— Как я могу что-нибудь узнать в таком пустынном месте? — спросил юноша, удивленно осматривая мрачные голые холмы, окружавшие их со всех сторон.

— Не следует судить по первому взгляду, — отвечал его милость. — Обжитые и населенные страны не всегда благоприятны для романтических приключений.

— Однако, милорд, обитает ли здесь хоть кто-нибудь? Я не вижу ни людей, ни домов.

— Они есть, но немного.

После часа пути через усеянную камнями пустошь они вступили в темную широкую долину, стесненную высокими горами и увлажняемую быстрой горной рекой со стремнинами и быстринами. Шли медленно, ибо старые ноги Колочуна отказывались нести его с быстротой и гибкостью молодости. Однако, опираясь на заботливые руки своих сынов, старшего и младшего, как он ласково называл герцога и Сидни, патриарх продолжал двигаться без явных признаков усталости. Обогнув один из поворотов извилистой долины, они внезапно оказались перед огромной укрепленной постройкой, окруженной рвом и насыпью с прочими принадлежностями, обычными для такого рода сооружений, однако вместо часовых увидели множество молодых людей в студенческой одежде, гуляющих среди бастионов.

— Эта крепость очень странно размещена и не менее странно охраняется, — заметил Сидни. — Кто ее строил, милорд?

— Это не крепость, а просто колледж. Ты наверняка слышал о Философском острове?

— Не раз.

— Ты на его земле. А это университет, ректор которого — великий маг Манфред.

Пока герцог сообщал эти сведения, они дошли до подъемного моста. Часовой окликнул их со стены:

— Кто идет?

— Друзья Манфреда, — ответил Колочун, и мост немедленно опустился.

По пути через двор каждый встречный студент почтительно преклонял колени, ибо все мгновенно узнали Колочуна как по величию лица и фигуры, так и по таинственному свечению вокруг головы. Путники остановились у ворот и хотели уже постучать, когда вышел один из главных философов, простерся у ног патриарха и сказал:

— Отец, вы ищете нашего великого ректора?

— Да, сынок, где он?

— Он не входил в наши врата более недели, но все это время денно и нощно бодрствует в Роще слез.

— Какая же новая скорбь повлекла его туда? — спросил герцог.

— Глубокая и тяжкая, — странным голосом ответил философ и поспешно отвернулся.

— Мы должны искать его там, где он пребывает, — заключил патриарх.

Они склонили головы в знак повиновения, и все трое медленно вернулись в долину. Примерно через милю ущелье заметно сузилось. Темные кипарисы смыкали кроны над дорогой подобно облаку. Извилистая тропа привела путников из полумрака во тьму. Толстые черные сучья сплетались так тесно, что ни луч солнца, ни проблеск синевы не оживляли беспросветного уныния. И вот откуда-то издали донеслось невыразимо скорбное пение. Дрожащие звуки пронзали души слушателей и вызывали у них непрошеные слезы. Подойдя ближе, все трое различили низкий и страстный, но гармоничный голос, который выводил следующие слова:

Тоскливый напев прервался, и путники, выйдя из леса, вступили на поляну, заключенную в кольцо деревьев. В середине высился черный мраморный монумент, который венчала превосходно изваянная аллегорическая фигура Африки, рыдающей под пальмой. Рядом сидел старец в черных одеждах, перед ним стояла арфа, в чьих струнах еще дрожала отлетевшая мелодия.

— Манфред, — промолвил Колочун, подходя и заключая его в объятия, — что повлекло тебя в эту обитель тягостных воспоминаний?

— Новое бедствие, брат мой, и оно переполнит душу одного из предстоящих здесь скорбью горшей, чем та, память которой скрывает сия гробница.

— Что ты хочешь этим сказать, досточтимый отец? — приступая к нему, спросил герцог Веллингтон. — Твои загадочные слова повергают меня в трепет.

— Я отвечу тебе, но приготовь душу свою к страшному удару. Тот сын, в котором была твоя слава и гордость, в ком сосредоточились все твои надежды, вся твоя нежность, мертв. Хладное тело маркиза Доуро покоится в этом роскошном мавзолее.

— Отец, — торопливо прервал его герцог, — ты грезишь, ты грезишь. И неделя не прошла, как я покинул моего сына в превосходном здравии.

— Ты знаешь, брат, — обратился маг к Колочуну, — правду ли я сказал.