Искусство скуки Синицын Алексей
Он спросил меня: «Что бы мадмуазель хотела услышать?». Его вопрос сначала показался мне несколько странным, если не сказать, бесцеремонным. Не я же в конце-концов его сюда притащила, чтобы узнать у него нечто важное для себя. Но немного поразмыслив, я решила, что если к данному вопросу отнестись непосредственно, безо всякого предубеждения, то ничего такого в нём нет. Я сказала, что люблю вечерами слушать «Искусство фуги» Баха, и лепить что-нибудь из разноцветного пластилина, или вязать нескончаемый шарф. Иногда, лучше подходит пластилин, а иногда шарф… Прекрасно! А я бы сейчас, мечтательно отозвался он, прикрывая свои глаза, как это всегда делают тонкие ценители чего-нибудь, с великим наслаждением послушал ещё раз зов пустыни. Смотрителя окружал флёр очаровательного безумия, и он немного походил на окончательно постаревшего Сальвадора Дали.
Вы хотели бы вернуться в Алжир? – спросила я. «О, нет, что Вы, – замахал он своими длинными, художественными руками, – вовсе нет. Вы меня не так поняли, мадмуазель (он назвал моё имя). Я не могу услышать зов пустыни, не потому, что его можно слышать только в Алжире, а потому, что его можно услышать только один раз в жизни, и один раз в жизни можно откликнуться на этот зов, или нет». Ты же знаешь, как я обожаю всякую мистику! Особенно с этническим колоритом. Я порой так жалею, что в своё время не стала антропологом… Хотя, что значит «в своё время»? Теперь, благодаря тебе, всё моё время я ощущаю своим, и для всего у меня теперь есть время. И, возможно, мне даже стоит подумать о том, чтобы вернуться к мечте своей юности.
Мне тогда очень захотелось послушать об этом загадочном и немного пугающем зове пустыни, а главное, узнать, как повёл себя тогда мой собеседник, как поступил, и не приходиться ли ему сегодня сожалеть об этом? Вид у него действительно был довольно жалкий и печальный, когда он заговорил об этом. Я очень хорошо всё запомнила, и теперь могу привести его рассказ почти дословно, хоть ты никогда и не верил, что я способна что-то воспроизвести буквально, не добавив какой-нибудь, как ты говоришь, чудовищной и нелепой отсебятины. Пусть так… Всё это письмо, если так разобраться, есть, не что иное, как моя, рвущаяся к тебе сквозь пространство и время чудовищная и нелепая отсебятина. Или, можно сказать, отменятина. В общем, слушай.
Я бы мог родиться, когда ему вздумается. Ведь мой отец был очень сильным и волевым человеком – кузнецом. Для этого, наверное, ему даже не нужна была женщина. Взял металлическую болванку, раскалил докрасна на огне, да и выковал из неё сына, чтобы было кому передать кузню, продолжить дело. Однако женщину он всё же нашёл, привёз её из маленького, изъеденного чумой городка на юге страны, расположенного по дороге из Адрара в никуда… Я вижу, Вы совсем не удивлены, мадмуазель. Похоже, Вам хорошо известно, что в нашем мире существует немало таких дорог. (Я, молча, кивнула). Тем более, – сказал он, – значит, я не ошибся… В наших краях – это вообще обычное дело.
Мать никогда не рассказывала мне, что он с ней делал, прежде чем я появился на свет, но уж конечно не то, что в таких случаях полагается делать обычным людям, потому что бедная женщина никогда не носила меня во чреве, и я никогда не был связан с ней родовой пуповиной.
С этими словами он быстро задрал свой поношенный свитер, и я увидела его выпуклые, торчащие рёбра и впалый живот без малейшего намёка на наличие обычного человеческого пупка.
– Но она, всё же, была мне матерью…
Я помню её с первых дней своей странной жизни. Я бы мог сказать с первых часов, с первых минут, секунд, но, боюсь, Вы мне не поверите. Однако всё именно так и было. Она предстала передо мною совершенно измождённой. И я смотрел с беспощадным младенческим интересом на её впалые щёки, на её лихорадочно блестящие глаза в тёмных кругах, растрескавшиеся обезвоженные губы, ломкие растрёпанные волосы, мать тянула ко мне бутылочку с питательной смесью и её высохшая рука тряслась от слабости. Сколько ей было лет? Не много, но она уже тогда выглядела старухой. И мне уже тогда казалось, что это не он, а я выжал из неё все жизненные соки. Первым моим чувством в жизни, мадмуазель, было чувство вины…
Он с сожалением покачал головой, на минуту предавшись своим младенческим воспоминаниям, а потом продолжил.
Не смотря, на свои копошащиеся в глубине сознания смутные предчувствия, лет до семи я рос вполне обычным живым ребёнком. То, что к нашей семье в городе относятся настороженно, меня мало волновало. Я, конечно, замечал, что отца немного побаивались, но он редко выходил из дому, а когда шёл куда-нибудь по улице, все почему-то замолкали на полуслове, и провожали его долгими пристальными взглядами. Мне поначалу это даже нравилось. К нему тоже никто не приходил без крайней необходимости. А на мать смотрели с жалостью, и постоянно перешёптывались ей вслед. У неё не было подруг, она жила всегда как будто одна, в своём особом одиноком мире.
Я же целыми днями пропадал с соседскими мальчишками на маленьких пыльных улочках, разбивал в кровь коленки и локти, играя в футбол, раздирал свою нехитрую одежонку, лазая по деревьям. Тогда все мальчишки были такими.
Только как-то один раз мой товарищ потихоньку, чтобы не слышали другие, спросил меня: «А, правда, что твой отец с самого рождения поил тебя материнской кровью?». Я, конечно, изобразил сильное возмущение, и сам поинтересовался у него, как ему могла придти в голову такая вопиющая глупость? Он заметно смутился, и, пожав плечами, сказал мне, что слышал, как его бабка разговаривала с почтальоншей. Но сразу поспешил успокоить: «Бабка у меня вообще со странностями, ты не думай, я ни капельки не верю». Я и сам чувствовал, что в нашей семье что-то не так…
С семи лет я пошёл в начальную школу, где обучали арифметике и французскому языку. На этом возможности получения образования в нашем небольшом городке заканчивались. Многие, после окончания начальной школы помогали родителям в москательных лавках, сапожных, ткацких или чеканных мастерских, а потом, со временем, естественным образом наследовали родительское ремесло, или уезжали на заработки в столицу. Редко кто умудрялся получить полноценное образование. Вот и вся нехитрая жизнь в нашем маленьком городе. Меня, после окончания начальной школы, разумеется, ждала кузня. Отец никогда не заговаривал со мной об этом. Но я точно знал, что так оно и будет.
Тут он прервался, и мне даже показалось, чуть-чуть подпрыгнул на своей подушке.
– Посмотрите на меня, мадмуазель. Разве я похож на кузнеца?
Я отрицательно помотала головой. Говорю, же, со своими длинными тонкими руками, узкими костистыми плечами, он был похож, скорее, на какого-нибудь богемного художника, или бродячего музыканта.
– Вот, и я говорю, – сказал он. Наверное, ни у кого, кто видел меня тогда, сомнений не оставалось – в кузне мне делать нечего. Однако, о том, чтобы перечить отцу не могло быть и речи. Этот человек одним своим тяжёлым взглядом мог остановить курьерский поезд!
До окончания школы оставалось уже совсем не много, каких-нибудь две-три недели, и я был в полном отчаянии. Я даже представить себе не мог, как буду вынужден прикасаться к грубым железным клещам, брать в руки небольшой ученический молот, от одной мысли об удушливом жаре кузни мне становилось дурно, и темнело в глазах. Она вся представлялась мне какой-то пыточной камерой, а отец суровым и безжалостным палачом. А ещё этот нестерпимый металлический звон, от которого можно сойти с ума. Я не спал по ночам, ворочался и бредил, а иногда замирал в оцепенении, парализованный всепоглощающей тоской от одной только мысли, что вся моя жизнь может уместиться в этой инфернальной жаровне, как многометровая цветная гирлянда в тёмном маленьком кармане ярмарочного фокусника. И я явственно ощущал, как по моей спине струился холодный ужас. И тогда, в одну из таких ночей, ко мне пришла мать.
Признаюсь тебе, когда он дошёл до этого места своего рассказа, я начала нетерпеливо ёрзать, и от волнения потянулась за миндальными орехами. Ничего не могу с собой поделать, когда волнуюсь, мне необходимо что-нибудь бессмысленно жевать. А он это заметил, и стал рассказывать ещё медленнее.
Она бесплотной тенью скользнула в дверь моей маленькой комнатушки, быстро прикрыла за собой дверь, и присела на самый краешек кровати. «Слышишь, как завывает ветер?» – спросила она. «Да, слышу» – ответил я, повернувшись на спину, и из моих глаз сами собой брызнули слёзы. Она положила свою тонкую сухую ладонь на мой кулак судорожно сжимавший одеяло. Меня всего било мелкой дрожью. «Я всё знаю, сынок» – сказала женщина, никогда не носившая меня в своём чреве – моя мать.
Для того чтобы быть матерью, мадмуазель, не обязательно вынашивать детей под сердцем, можно просто всё этим сердцем знать.
Я видела, как его глаза увлажнились.
Я смутно видел в темноте её лицо, но я был совершенно уверен, что она действительно всё про меня знает, даже лучше, чем я сам, и всегда знала…
За дверью скрипнула половица, и послышались размеренные вдумчивые шаги, должно быть, отцу не спалось, или он пошёл помочиться. Мать быстро оглянулась, а потом торопливым шёпотом заговорила:
«Слушай внимательно, и ни о чём не спрашивай! Сегодня ночью к нам придёт Пустыня. Она уже близко».
Я с тревогой взглянул на дребезжащее оконце, это, в самом деле, было так!
«Однажды, много лет тому назад, – сухим как тростник голосом заговорила мать, – когда твой отец понял, что не может иметь детей, он решил попросить ребёнка у Пустыни. Она долго ему не отвечала, а потом сказала, что согласна дать ему ребёнка, и это будет мальчик. Но у неё есть одно условие…».
– «Какое?!» – не удержался я.
Мать немного помолчала, её плечи немного приподнялись и опустились.
– В одну из ночей, она придёт и позовёт мальчика к себе, и если он откликнется на её зов, то она заберёт его в свои сны.
Мне казалось, что я и так уже сплю и нахожусь в чьих-то оживших снах, в которых моя мать говорит мне эти странные, пугающие и, в то же время, дающие какую-то неясную надежду слова. Мне захотелось ущипнуть себя под одеялом, для того, чтобы убедиться, что она не исчезнет, не растает в воздухе, и, что я действительно сплю.
– А, если я не откликнусь? – Только и смог вымолвить я.
– Ты навсегда останешься здесь в доме отца. – Сказала она ещё суше.
И её слова, обронённые ею вместе с молитвенными чётками на пол, прозвучали для меня, как приговор к немыслимой вечной муке. Тогда я почти прокричал матери, приподнимаясь в кровати, что не хочу оставаться здесь всю жизнь с отцом, в его мерзкой кузне! Она даже была вынуждена прикрыть ладонью мне рот, и снова опасливо посмотрела на дверь, к счастью, за дверью всё по-прежнему было тихо и прочно оставалось на своих местах.
Мне хотелось самому разбить окно и броситься в непроглядную тьму, наполненную песком, ветром, и зловещим воем, не дожидаясь никакого зова, лишь бы, не оставаться здесь. Будь, что будет! Но, я даже не мог себе представить, что навсегда расстанусь с ней, со своей бедной матерью, оставлю её одну в этом чужом для неё городе, в чужом доме, с этим ненавистным человеком.
– Давай, уйдём вместе! – С жаром воскликнул я.
Мать впервые за много лет улыбнулась, и я увидел по её улыбке, что она считает это совершенно невозможным, и ещё то, что я пока не смогу понять, почему ей нужно остаться. А потом она стала нараспев читать молитву на каком-то далёком незнакомом языке, прикрыв глаза и положив руку мне на грудь. Постепенно молитва перешла в долгую песню, сливающуюся, с протяжным воем ветра, швыряющего горстями песок в наше с ней единственное на двоих окошко…
Я не помню, сколько это продолжалось. Очнулся я, когда она сказала: «Пора», и протянула мне заплечный мешок, наполненный ржаными лепёшками, высушенным мясом и водой. Потом замотала мою голову и шею плотной, едва проницаемой для воздуха тканью, закрепив её специальным шнурком – агалем. И тихонько вывела меня через задний вход на двор. Мы обнялись на прощанье у порога, я последний раз взглянул на неё через прорезь для глаз, а через несколько секунд мы уже не видели друг друга. Я вообще ничего не видел, и только шёл, не разбирая пути, туда, куда меня звала Пустыня.
«И Вы, месье, слышали её зов? – спросила я, когда он закончил и с облегчением откинулся на цветастые подушки. – Какой он? И что же с Вами стало дальше, с маленьким мальчиком, отправившимся среди ночи, прямо в песчаную бурю?».
Вы, так и не поняли, мадмуазель, – сказал он, так, как будто никогда в жизни не рассчитывал на чьё-либо понимание, и думая уже, о чём-то другом. – Моя мать и была Пустыней.
Представляешь? А я ни за что бы, ни догадалась. Наверное, в чём-то, что касается моих умственных способностей, ты прав. Но ведь у меня теперь так много времени! Его достаточно для того, чтобы стать какой угодно умной. И я не устаю каждый раз благодарить и проклинать за это тебя, любимый. А теперь мне пора спать, завтра с утра мы пойдём с Люсией за цветами для Марты, пусть порадуется, ведь дни её сочтены, и ей некогда грустить…
Contrapunkt № 3
Лорд-пропойца, так все называли старика в неизменном жёлто-коричневом клетчатом пончо, долго переворачивался с боку на бок, кряхтел, издавал ещё какие-то утробные и гортанные звуки, что-то бормотал, прежде чем мог устроиться на своей жёсткой постели более-менее удобно, чтобы провести время до рассвета в компании своих, таких же как он бездомных и безумных снов. Не всем такое нравилось, но старика терпели. Во-первых, потому, что он приходил в эту ночлежку каждый вечер вот уже 19 лет, и все об этом знали. Во-вторых, старик утверждал, что когда-то был незаконнорожденным сыном одного влиятельного английского лорда, жизнь – штука непредсказуемая, может и так. Ну, и наконец, старый бастард обладал удивительным свойством видеть во всех без исключения людях только хорошее. Если бы его обычные соседи – скитальцы и бродяги обладили тем же самым счастливым свойством, то они бы прозвали его лорд-святоша или лорд-исусик, например, а так его прозвали лорд-пропойца, ибо сколько-то пьян он был всегда. Можно подумать, что сами они пребывали во все дни в ангельской трезвости! В соответствии с внутренним Уставом приюта, его не должны были пускать на ночлег в изрядном подпитии, но на это всегда закрывали глаза, по причинам, о которых я уже сказал выше. Думаю, любой из них, в принципе, было вполне достаточно.
Тем, кто соглашался раздеться и принять душ на ночь выдавали чистое постельное бельё, но на эту уловку коварного и безжалостного мира приличий попадались, разве что, только совсем новенькие. Да ещё сумасшедшая Луиза никогда не отказывалась. Она считала себя змеёй (надо сказать, не без основания, характер у неё был, не приведи господи) и поэтому под тёплыми, немного колючими струями воды, с удовольствием избавлялась от своей старой змеиной кожи, громко распевая, так что было слышно в коридоре, арии из бродвейских мюзиклов времён Джина Нельсона и Дорис Дэй. Остальные прекрасно знали, что одежда – это дом родной, защита, броня, крепость, граница твоего внутреннего мира. Снять с себя одежду значит остаться совсем беззащитным, голым, и тогда не обессудь… И потом, могут просто украсть.
С Кристианом в первую же ночь это самое и произошло, хотя его предупреждали, предупреждали, возможно, даже те, кто именно и намеревался завладеть его имуществом. Не послушал – сам виноват. Таковы правила игры. Проснувшись, он не обнаружил под кроватью своих крепких, как искренняя дружба клоунских ботинок с выпуклыми носками «каплями». Как жалко, ведь это был подарок! В прошлом месяце ему посчастливилось прибиться к фестивалю бродячих цирков, проходившему в городе. Он предложил свои услуги аккомпаниатора одной копенгагенской труппе, и его приняли как родного, на неделю. А потом фестиваль закончился, цирк уехал, а клоунские ботинки остались, на память о счастливо проведённых днях в компании программистов, пожарных и бухгалтеров, посвящающих всё своё свободное время бескорыстному служению чистому искусству.
Если бы не лорд-пропойца, то не видать ему крепких клоунских ботинок, как своих ушей, и так всегда прикрытых длинной скрипаческой шевелюрой. Но, видно, сама судьба сжалилась над ним. Удивительный старик сказал, так, чтобы его все слышали, всего-то следующее: «А всё же хорошо, что на свете нет никаких нечистых душ, а то они бы нам житья не давали». И ботинки, чудесным образом, в следующую ночь оказались ровно на том самом месте, на котором были оставлены в предыдущую. Даже в том же самом положении – носками-каплями друг к другу, как бы смущённо извиняясь за своё самовольное отсутствие.
Впредь Кристиан был умней, то есть осторожней. В том мире, в котором он теперь существовал эти два понятия, постепенно становились едва различимыми. Он и теперь укладывался спать в ботинках. После того, как лорд-пропойца милостиво принял участие в его судьбе, скрипач всегда засыпал на левом боку, то есть, к старику лицом. Долго, и даже с некоторым удовольствием Кристиан слушал его вздохи и причитания, сам тихо вздыхал и думал о своей скрипке, которую приходилось сдавать в камеру хранения под роспись. Под подушку класть её было никак нельзя, она могла сломаться или просто задохнуться, а он мог во сне и не заметить её асфексивных судорог.
Другое дело Цвингли, его в камеру хранения сдавать было никак нельзя, с живностью на ночлег вообще категорически не принимали, тут бы даже заступничество самого лорда-протектора Соединённого Королевства не помогло. Приходилось прятать умного маленького щегла во внутреннем карманце пальто, который Кристиан собственноручно выкроил из плетёной сетчатой сумки, найденной на помойке, и пришил изнутри к подолу возле самого сердца. Цвингли, при прохождении допуска в заведение, сидел, не шелохнувшись – гениальная птица. А когда Кристиан оказывался в помещении, он доставал своего друга и компаньона из сетчатого кармана и тот располагался в уютном гнёздышке, свитым из длинного, нескончаемого шарфа. Птичку все любили, сходились на неё посмотреть, и норовили подкормить какими-нибудь семечками или хлебными крошками, сметёнными со стола после нехитрого приютского ужина. Но в руки щегол позволять себя брать, кроме хозяина только лорду-пропойце.
Шарф, как и ботинки тоже был подарком. Кристиан только-только начал выступать на улице, ещё без Цвингли. Он запомнил эту женщину, она несколько раз проходила мимо него, и всегда на несколько минут останавливалась, молча, стояла и слушала, как он играет, а потом бросала несколько монет в футляр и шла дальше. А в тот раз только-только выпал снег, гораздо раньше обычного. Стало сразу довольно холодно, дул сильный ветер, а у Кристиана было только осеннее пальто, и к тому же приходилось постоянно дышать на быстро замерзающие пальцы. Женщина достала из своей сумочки невероятно длинный вязаный шарф. Он ещё тогда удивился, как шарф такой длины мог уместиться в, средних размеров, обычной дамской сумочке. Она, должно быть, заметила удивление на его лице, и сказала, обматывая шарфом его шею: «Этот шарф, как моя жизнь, кажется очень длинной, а вся умещается в простой сумке». Странно, на вид женщина выглядела совсем не старой, он бы, не дал ей больше тридцати пяти, но её глаза… её глаза и руки… Нет, они не были немолодыми, но Кристиану показалось, что так, как она одевала его, так бабушки собирают на прогулку своих маленьких внуков. С тех пор он её не видел, хотя продолжал играть каждый день на том же месте. А шарф ему действительно очень сильно помог, и весьма кстати сгодился, в качестве жилища для Цвингли.
На самом деле, ещё неизвестно, кто кого выбрал, и кто кому достался. Кристиан шёл по улице Капернаумских рыбаков, намериваясь заложить свои наручные часы, последнее, что он мог ещё заложить, в ломбард. Зачем ему часы? Времени теперь навалом, больше, чем нужно, больше, чем хотелось бы. Ни одна секунда не оставалась незамеченной, напоминая о себе с каждым его шагом – вот она, гляди, ещё одна, ещё, ты, ненароком, какую-нибудь не пропустил? Настроение было прескверное. А дальше, что? «Капернаумские рыбаки» размещавшиеся на втором этаже массивного пятиэтажного здания под вывеской «Истинные сокровища – на небесах»», никогда не дали бы больше половины цены даже за его бессмертную душу. Но о подобной сделке, разумеется, не могло быть и речи.
Кристиан глядя себе под ноги, стал подниматься по старинной мраморной лестнице, придерживаясь за перила (от голода пошатывало), и почти миновал уже первый пролёт, как вдруг отчётливо услышал музыкальную фразу из Гайдна, в два такта, исполненную на непонятном музыкальном инструменте, напоминавшим толи флейту, толи дудочку. Это ещё что такое? Скрипач обернулся и увидел в самом углу широкого подоконника маленький серый с розовым оттенком комочек, с круглыми внимательными глазами на пёстрой трёхцветной головке. Птичка чуть наклонила головку набок, и ещё раз, специально для Кристиана отчётливо исполнила ту же фразу из Гайдна. Скрипач отлично помнил эту вещь, ему часто случалось исполнять её на своих уличных концертах. Он, недолго думая, просвистел следующие два такта. К его удивлению, щегол не стал повторять за ним, а повёл мелодию дальше в точном соответствии с партитурой. Вот это да! Кристиан забыл и про время, и про свои часы, и про лукавых «рыбаков». Это позже ему пришла в голову мысль, о том, что с такой птичкой, наверняка, можно заработать кучу денег, а тогда он как ребёнок искренне восхищался чудом. Чудес в жизни бездомных бродяг случается действительно не мало, он тогда об этом кое-что уже знал.
Исполин Томас, например, рассказывал, что ему как-то предложили бесплатно поучаствовать в конкурсе, по поеданию гамбургеров, проводившимся местным Макдональдс. Он просто проходил мимо, его окликнули: «Эй, здоровяк, покажи класс, сожри эту кучу дерьма» – так об этом рассказывал сам Томас. Обещали победителя целый месяц кормить гамбургерами бесплатно. Ну, он и согласился, занял первое место, а потом едва не умер от заворота кишок, чудом остался жив. Воспользоваться призом он уже не мог, да и не хотел. Подобных историй Кристиан в первые же дни своего пребывания в ночлежке наслушался предостаточно. Все они были про то, как судьба посмеялась над бродягами в очередной раз. А они в ответ смеялись судьбе в лицо, что им оставалось делать?
– Кристиан, Кристиан, – скрипачу показалось, что старик заснул, дыхание его стало ровным, но он вдруг почему-то стал звать его.
– Да, милорд – так же, шёпотом отозвался он.
– Цвингли спит?
– По-моему, да, милорд, затих. – Кристиан улыбнулся старику и аккуратно кончиками пальцев слегка откинул шерстяной покров уютного птичьего гнёздышка.
Старик, приподнялся со своей лежанки, и тоже потихоньку заглянул внутрь.
– Божья тварь, – умилённо заметил лорд-пропойца, – ему бы подружку.
О подружке для Цвингли Кристиан никогда не думал. Откуда её было взять? Да и разве найти гениальному щеглу дамочку под стать? А, кроме того, ведь и проносить незаметно в приют две птички было делом немыслимым, а вдруг они в самый неподходящий момент начнут радоваться своему весеннему счастью. Тогда, считай, всё пропало! Но скрипач оценил трогательную заботу старика о его удивительном маленьком друге.
– У меня когда-то кошка была. – Мечтательно из темноты заговорил старик. – Самая настоящая, Кристиан, кошка! – Он даже прыснул от удовольствия, производившегося его собственными воспоминаниями. – А душа у неё была, ну прямо-таки совсем собачья. Бросишь ей маленький сухарик, а она хвать его на лету, был сухарик, и нет. А она грызёт себе, жмурится. Стоило кинуть в коридор маленький каучуковый мячик, как она тут же бежала за ним и приносила его обратно в зубах. И даже скулила почти по-собачьи, когда я уходил из дома. Могла целый день вот так у входной двери просидеть и ждать, пока я вернусь с работы. Даже к еде не притрагивалась. Такая верная кошка была. – Старик замолчал.
– А, что с ней потом стало? – Кристиан почувствовал, что это ещё не вся история.
– А потом, – весело отозвался лорд-пропойца, – она сбежала от меня с одним прощелыгой-котом. – Старик мелко затрясся от смеха, а потом закашлялся. Бродяги тяжело заворочались во сне. – Одина раз потом я их видел, недалеко от дома, – «Тогда у него ещё был дом» – подумал Кристиан, – стал звать её, – заговорил он ещё тише, – «Моти, Моти». – Матильдой её звали.
– А она?
– А она – ноль внимания, как будто и не слышала меня. Так им, с её котом-прощелыгой было хорошо вдвоём. – В голосе старика не было и тени осуждения неблагодарной питомицы.
– Значит, всё-таки она была кошкой, а не собакой? – Осторожно предположил скрипач.
– А кто их разберёт… – Примирительно со всем миром заключил старик. – Кошки собак вскармливают, собаки кошек, если что… Вот, я и думаю, Кристиан, что нет у Бога ни собак, ни кошек, ни людей. Одна на всех только душа больная, заблудшая…
Лорд-пропойца свинтил непослушными руками крышку со своей плоской фляжки немного отхлебнул, и предложил скрипачу. Тот отказался. Вывод старика показался ему немного странным, но очень естественным. Может и впрямь, всё действительно так?
– Ладно, давай спать. Завтра, рано вставать.
Старики часто говорят очевидные вещи, наверное, потому, что остальные ещё не поняли главного – жизнь проста и очевидна…
Если приложить тёплый палец к замёрзшему стеклу, можно сквозь маленький влажный глазок посмотреть на мир. Какой он там, мир за окном? Сильные морозы случались редко, за зиму окошко замерзало всего пару раз. Когда наблюдаешь за ним незаметно со стороны, он совсем другой – озабоченный и чуть растерянный. Она улыбалась, всякий раз заставая его врасплох. И никакой он, на самом деле, не самодовольный и не гордый. Всё это так, напускное. Он, иногда, прямо как человек не знает, что с собой делать, и как себя воспринимать. Его немного даже жалко. А когда, наконец, заметит, что на него смотрят, сердится, пыхтит недовольно, может даже кулаком погрозить: «Я тебе устрою!». Ну, и, случается, иногда действительно устраивает – бывает таким с ней жестоким. А всего лишь из-за чего? Не хочет, чтобы его видели, таким, каков он есть. Вот и вся причина жестокости. Может, и вправду, лучше не злить его, не смотреть?
Странно, почему довольно уже тёплым весенним утром она вспомнила о своих зимних шалостях. Ах, да, старик в клетчатом пончо, похожий на Леонардо да Винчи заблудившегося во времени, или на боцмана давно затонувшего корабля. Она ещё подумала, что ему, должно быть, очень холодно. Сколько всего нужно пододевать в такую стужу, чтобы не околеть. Наверное, бездомный. Агнетта выбежала на улицу, как была, в лёгких брючках и домашнем свитере, захватив с собой старую дублёнку своего бывшего мужа. Ему она всё равно даром была не нужна, а старику бы пригодилась. Может быть, чуть великовата, но это ничего, велика – не мала. Выбежала на улицу, оглянулась по сторонам, а старика уже и след простыл. Прохожие смотрят недоумённо, женщина с мужской дублёнкой в руках, кого-то потеряла. Как будто муж ушёл от неё к другой не два года назад, а вот только сейчас, ухитрился выскочить из дублёнки, подлец, и затеряться в толпе (А что, такие случаи бывали). Она подумала, что выглядит очень глупо, и поспешила обратно, ветер пронизывал до костей.
Ну, так вот, вчера возле бакалейной лавки она снова увидела этого старика. Значит, зиму он всё-таки пережил. Не сумев тогда вручить ему дублёнку, она решила, хотя бы помолиться за него. Точно – он, его ни с кем не перепутаешь. И то же самое клетчатое пончо в жёлто-коричневую крупную клетку на нём, только, вроде даже поновее. Это потому, что весна, подумала Агнетта, глядя на благообразного экзотического старика, стоявшего прямо напротив витрины и внимательно рассматривающего живописные изображения булок, пряников и кренделей. Может пригласить его к себе, напоить чаем? Но, вдруг от него дурно пахнет? Она неприятно поразилась своим мыслям, как может в ней одной умещаться всё это! Тогда выбежала за ним по морозу, хотела согреть, молилась, а теперь испугалась запаха его отчаянной бездомной неустроенности. Разве, у неё не было для него горячей воды и душа? Душа – души… Поразилась, и приглашать старика к себе не стала, а просто подошла и торопливо сунула ему в руки деньги на бакалейщину – возьмите, меня это не обременит.
Мало ли не сделала того, что нужно было сделать? Мало ли на что не решилась, когда нужно было решиться? Сейчас нужно просто собираться, бежать, она опаздывала. Сначала, забрать у Наташи рукопись, потом к парикмахеру, дальше, заехать в офис, потом… потом… Предстояло сделать ещё пару важных звонков, один в Турагентство, а второй, ему? Или лучше подождать, пока сам позвонит? Принять решение, когда весна, когда сходишь с ума, как девчонка, когда всё так… Нужно погадать! Сейчас прибавлю звук, если соседка не успеет постучать в стенку, так и быть, позвоню сама, а если успеет (ещё, примерно, половина песни осталась), тогда, милый Серж, ничего не поделаешь, придётся тебе. Она улыбнулась своей счастливой находке, и с удовольствием крутанула громкость по часовой стрелке, да ещё и сама запела: «The gods may throw a dice. Their minds as cold as ice. And someone way down here. Loses someone dear…». Однако, как ни старалась, за стеной не раздалось ни звука. «Умерла, или за молоком пошла». Агнетта вздохнула, придётся самой, всё самой…
– Ты, всерьёз считаешь, что любую перестановку глав твоего романа местами, суд готов будет признать новым литературным произведением? Роберт, не дури. – Агнетта рассеяно курила.
Ещё только обед, а она чувствовала себя уставшей. А всё потому, что его подопечному горе-литератору пришла в голову эта навязчивая авантюра.
– А как же?! – («Нет, он и вправду сошёл с ума»). – По-твоему, выходит, просто поменять местами главы! Но, это уже будет совсем другая структура композиции! Я тебя умоляю, Агнетт, не будь формалисткой. – Он доверительно склонился к ней через стол. – Разве это не авторская работа? Я же не Флобера перелицовываю, себя, своё детище, плоть от плоти…
– Ещё бы он Флобера перелицовывал! Издательства просто затаскают нас по судам. Я не хочу остаток своей, и без того не слишком счастливой жизни, провести с репутацией самого тупого литературного агента в мире!
– А, что не так с твоей жизнью? – Роберт снова выпрямил спину. – Юридически, вся ответственность ляжет на меня.
– Не в этом дело. Просто, я хочу тебе сказать, что со мной перестанут здороваться, и это всё, конец карьере!
– Ты просто трусиха, и не хочешь слушать доводов разума!
– Роберт, о чём ты?
– Ну, хорошо, хорошо. – Молодой литератор вскинул ладони вверх. – Но тогда ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Ответишь?
– Вот уж даже и не знаю! – Она загасила сигарету.
– Почему ты никогда не слушаешь классическую музыку задом наперёд, на обратной перемотке, а?
«Какая глупость. Но он торжествует, как будто этот вопрос открывает путь к последним тайнам Вселенной».
– Роберт, в этом нет абсолютно никакой нужды. Меня устраивает то, как она написана…
– Написана? Переписана! – Почти закричал он. – Но, не станешь же ты утверждать, что токката и фуга ре-минор на обратной перемотке, это то же самое произведение Баха! А ноты, прошу заметить, остались прежними, ничего не изменилось, кроме порядка их воспроизведения! – Писатель бросил вилку на стол, явно довольный своим убийственным аргументом.
Агнетта молчала.
– Как курьёзный прецедент, при определённых условиях, наверное, это возможно…
– Вот!
– Но, пойми, Роберт, мне не нужна такая дурная слава. И тебе она не принесёт ничего, кроме скандальной известности, в лучшем случае, на несколько недель.
– Нет, ты не понимаешь! Ты решила, что я хочу по-быстрому срубить славы и денег, и при этом, попутно, легко подставить тебя. Так? Признайся, ведь ты именно так подумала? – Писатель смотрел на своего литературного агента с откровенной укоризной.
– А на самом деле? – Агнетта потянулась за очередной сигаретой.
– А на самом деле, это переворот в литературном процессе, и в издательском деле! Революция! Всё теперь будет по-новому. И мы с тобой…
– Без меня! – Она попыталась встать, но Роберт мягко удержал её за руку.
– Ну, хорошо, хорошо. Без тебя. Жаль, конечно… Но, видно, ничего не поделаешь. Гении обречены, быть непонятыми современниками. – Роберт изобразил на своём лице оскорблённую гениальность.
– Да, вы уж гении, как-нибудь в этот раз без нас. – Агнетта немного упокоилась.
Писатель хитро посмотрел на неё. («Что он ещё такого задумал?»).
– Хочешь, покажу тебе щегла, поющего Аве Еву из «Сотворения мира» Гайдна нота в ноту, от начала и до конца?
– Врёшь? – Агнетта недоверчиво покосилась на него.
– Обижаешь, старушка! Сама всё увидишь.
– Да, ну тебя, такого не может быть.
– Твоя беда в том, что ты не веришь в чудеса. А я не далее, чем сегодня вечером, он взглянул на свои часы, – могу представить тебе это истинное чудо. Но! – Роберт держал многозначительную паузу.
– Ну, что ещё? – Агнетта снова устало вздохнула.
– Если птичка споёт Ave Eva из «Сотворения мира», ты, – она напряглась, – отнесёшь один вариант моего романа в «Галлион».
– Роберт, я же сказала!
– Только один вариант, и только в «Галлион».
«В гальюн бы твой роман, а не в Галлион» – не зло, а с сожалением подумала она.
– Ладно, но тогда и у меня одно условие!
– Слушаю тебя внимательно.
– Я скажу Наташе, что это творение молодого неизвестного автора, а тебе придётся придумать себе специальный псевдоним.
Роберт кривил и поджимал свои мясистые губы, пока раздумывал.
– Идёт! – Наконец решился он.
– От начала до конца, нота в ноту, – Агнетта, как пистолетом тыкала в грудь ему указательным пальцем, – Гайдн, Ave Eva.
– Всё так и будет, не сомневайся, старушка. Там делов, всего-то минуты на четыре.
– И прекрати называть меня старушкой! Лучше бы сказал, что-нибудь хорошее о моей стрижке.
– Ok. Как скажешь… А от твоей стрижки, ты же сама видишь, я не отрываю ни на секунду восхищённого взгляда!
– То-то же. Ну, так, где твой гениальный щегол?
– Ты уже сама меня торопишь? – Роберт покровительственно засмеялся. – Подожди, – он снова взглянул на часы, – его хозяин, скрипач играет на Площади Всех Несуразностей, ближе к вечеру. Думаю, часов в шесть будет самое то.
Сказать, что Кристиан был доволен Цвингли – ничего не сказать. У щегла был прекрасный музыкальный вкус! Он соглашался разучивать исключительно проверенные временем классические произведения Баха, Моцарта, Гайдна, Дебюсси. Любил Вивальди, «Времена года», но почему-то желал участвовать только в исполнении «Зимы». Зато, как он её исполнял! Звонкие и остренькие, как маленькие иголочки нотки, вылетая из его серенькой птичьей грудки, неистово резали воздух и попадали в самое сердце слушателей. «Конечно, конечно, Цвингли. Я не имею права настаивать, – не уставал повторять Кристиан, – искусство не терпит насилия! Твоя душа не может лгать, идя на компромисс с тем, что не вызывает в ней полного и глубокого отклика. Ты преподал мне хороший урок, Цвингли, и за него я тебе особенно благодарен. Ведь мне в жизни, часто не хватало именно этого – честности с самим собой…».
Однажды, скрипач решился показать ему маленькую серенаду, которую сочинил ещё в юности, едва только начав пробовать свои силы в композиции. Кристиан невероятно волновался, долго настраивал инструмент, нервно шевелил пальцами левой руки, уговаривал Цвингли немного подождать: «сейчас, сейчас…», осыпая воздух стремительными арпеджио. Наконец всё было готово, и он, самозабвенно прикрыв глаза, заиграл простую, но очень чистую и трогательную мелодию. Кровь в теле скрипача зажурчала, заструилась весенними ручейками, прокладывая себе многочисленные маленькие русла, где-то под его верхними веками начали медленно проплывать облака. А, сквозь грязную, серую, жижистую кашу растаявшего на мостовых снега, начала прорастать трава…
Когда Кристиан закончил играть, и открыл глаза, его друг сидел, не шелохнувшись, будто даже окаменел. Скрипач забеспокоился: «Цвингли, ты жив?!». Он быстро взял птичку на руки, и она встрепенула свои пёстрые крылышки, и слегка повернула голову. «Ну, слава Богу! А то, я так перепугался за тебя. Я вдруг подумал… Прости! Ты так мало ешь, почти ничего не пьёшь, а ведь из-за меня тебе приходится тратить столько сил». Щегол весело чирикнул. «Ну, вот и хорошо. А про эту серенаду забудь. Я и сам знаю, что она, не более чем баловство, детская забава. Сегодня мы с тобой будем исполнять твоего любимого Гайдна. Вот это настоящая великая музыка!».
Ну, мог он хотя бы взять трубку? Это же так просто – взять трубку. Агнетта стояла в телефонной будке, облокотившись на прозрачную стенку, трубка безвольно болталась в её руке. «Чёрт, ещё сапоги начали промокать». Она не знала, что делать дальше. Мир безжалостно мстил ей за её зимние подглядывания, мстил, как он умеет, своим холодным равнодушием и его отсутстующим молчанием. За те десять минут, что она простояла в будке, никто даже к ней не приблизился, не захотел воспользоваться телефоном, не поторопил. И это в шестом часу вечера! Никто не повернул головы в её сторону, все идут, как заведённые и смотрят прямо перед собой. «Зомби!». Нужно было ещё позвонить в Турагентство, но теперь этот звонок вообще казался бессмысленным. На Новый год она подарила Сержу электробритву, боже, каким пошлым этот подарок выглядел в её глазах теперь. Я сама во всём виновата, – думала Агнетта, вываливаясь из телефонной будки на улицу, – ещё эти дурацкие сапоги! Сапоги ей, в качестве ответного подарка преподнёс Серж.
«А, ничего, всё оно к лучшему!» – думала она, оказавшись в муравьином потоке, тянущимся вдоль проезжей части в сторону Площади Всех Несуразностей, куда теперь направлялась она. И в голове опять зазвучало на полную громкость: «The winner takes it all. The loser standing small…». Я сама вся сплошная несуразность! И ты тоже несуразность. Что ты мне, мир, можешь сделать? Чем удивить? Что ты можешь сделать с тем бездомным стариком в клетчатом пончо? Всё, что ты мог, ты уже с ним сделал. Агнетта остановилась посреди улицы и громко засмеялась. Ты не убьёшь меня, пока мы с тобой играем в эту увлекательную игру. И я знаю, что тебе нравится в неё играть, хоть ты и не показываешь виду. Какой-то мужчина чуть не налетел на неё сзади, и потом долго ещё недовольно оборачивался. «Ёхоууу!» – крикнула ему Агнетта, и помахала рукой.
– Ну, где ты ходишь? Уже десять минут седьмого. – Роберт легко пожурил её за задержку.
– С каких это пор, красивым женщинам запрещено опаздывать?
– С тех самых, когда они решили стать литературными агентами, и работать с весьма нервными и капризными субъектами.
– Попрошу не обобщать, насчёт капризных субъектов.
– Ладно, идём. Скрипач со своей чудо-птицей уже пришёл, я его видел. Вон, видишь, народ уже собирается, – он указал в сторону площади, – будем надеяться, что играть ещё не начинали.
– Ты так говоришь, «играть ещё не начинали», как будто мы идём на концерт симфонического оркестра.
– В некотором смысле, это так. – Загадочно усмехнулся Роберт. – Так, как наш уговор?
– Насчёт гальюна?
– Какого ещё гальюна?
– Ну, в смысле «Галлиона»…
– Я и не подозревал, что ты, оказывается, едкая и саркастическая особа. Хотя, знаю тебя, кажется, тысячу лет. – Он немного сощурился.
– Вынуждаете, да ещё ноги промокли. – Пояснила Агнетта, старательно вышагивая по воображаемой линии, которую она чертила взглядом перед собой.
– Ничего, мы не долго, а потом с меня горячительное. Ещё не хватало, чтобы ты простудилась, и твоя болезнь стала камнем преткновения на пути революции в литературе!
– Эгоист и графоман.
– Знаешь, это с твоей стороны весьма непрофессионально. Такого нельзя говорить даже в шутку.
Народу собралось действительно немало. Поэтому, подойти близко не удалось. Скрипач стоял окружённый разношёрстной публикой. И Агнетта наблюдала издалека, то и дело, отклоняя голову чуть в сторону, чтобы не заслоняли видимость, как он о чём-то ласково разговаривал с небольшой закорючкой, сидящей на его плече, легко поглаживая её своими длинными пальцами, занятыми смычком. Многие в передних рядах почему-то довольно громко смеялись. Это, наверное, из-за его клоунских ботинок, предположила Агнетта. Она заметила, что Роберт немного нервничает, перетаптывается, поглядывая, то на неё, то на скрипача. Она вопросительно вскинула брови, но он всем своим видом давал понять, что волноваться не о чем.
Наконец скрипач выпрямился, поднял смычок вверх, прося у публики внимания, взмахнул рукой, и…
Агнетта хорошо помнила, как с размаху заехала своей дамской сумочкой Роберту в ухо. Как он назвал её после этого сумасшедшей дурой и истеричкой. И что-то ещё кричал ей вслед. Помнила, этот смех публики, капающий, словно липкий бараний жир на мостовую. И ещё счастливое лицо скрипача с блаженной улыбкой на лице, который, совершенно искренне верил, что его маленький друг, творивший вместе с ним этот мир заново, был настоящей живой птицей, а не механической игрушкой.
Contrapunkt № 4
Мальчик сокрушённо, в который раз, рассматривал в зеркало свои зубы, закидывая и поворачивая под разными углами тёмную, курчавую голову. Только с большой натяжкой можно было сказать, что все они были объединены неким композиционным единством. Мальчик ходил в художественную студию и хорошо знал, что это такое, композиционное единство, эх, лучше бы не знал… Каждый зуб в его широком рту жил своей собственной и, надо сказать, весьма эгоистичной жизнью. Один был большой и квадратный, как старая монгольская монета, изображение которой он видел в красочном иллюстрированном альбоме, посвящённом археологическим находкам. Он был передним. Другой, его сосед, имел вытянутую прямоугольную форму и никак не хотел существовать в одной плоскости с квадратным. К тому же, они смотрели в разные стороны, как будто испытывали взаимное отвращение. А уж возле клыков происходило вообще нечто невообразимое. Зубы теснились, как зловещие острые скалы, какие рисуют на иллюстрациях к книжкам фэнтези, чтобы передать мрачную атмосферу существования какого-нибудь чёрного мага. Зубы наползали друг на друга, теснились, возвышались над себе подобными, устремлялись вкривь и вкось, как будто боролись за место под солнцем, которого во рту мальчика сроду не бывало, или просто хотели разбежаться кто куда.
– Шариф, ну, что ты там копаешься, в школу опоздаешь. – Голос матери, донесшийся из-за двери, заставил его отвлечься от изучения удивительного и неприглядного мира собственных зубов.
Он быстро повозил зубной щёткой во рту, – за такими уродцами даже ухаживать, как следует, не хотелось, – сплюнул серовато-белую пену в, начавшую ржаветь ещё до его рождения раковину, и ещё раз взглянул на себя в заляпанное капельками пасты зеркало. Так-то, парень он что надо: бронзовая кожа, правильные черты лица, большие выразительные карие глаза, да и фигурой, ростом вроде вышел. Мальчик согнул в локте правую руку, чтобы ещё раз убедиться, бицепс у него ничуть не меньше, чем у Хабиба, а ведь Хабиб на целых полтора года старше его, и ходит он не в художественную студию, а в самую настоящую секцию бокса!
– Иду, мам!
На завтрак его ждала тёплая кукурузная каша и большая кружка козьего молока, а ещё фигурные булочки из слоёного теста. Мать пекла их в огромном количестве, изобретая для них самые причудливые формы, и они всегда свежие и душистые присутствовали на столе.
– Шариф, отец тобой очень недоволен. – Мать лепила очередную партию булочек и разговаривала с ним, едва заметно повернув голову. – Я понимаю, что в твоём возрасте все мальчишки балуются и выдумывают, но…
– Я опаздываю, мам. – Мальчик быстро запихнул в себя одну ложку тёплой кукурузной каши, сделал торопливый глоток козьего молока, и, схватив пару мягких, тёплых булочек выбежал из-за стола, подбирая на ходу школьную сумку.
– Шариф!
– Я тебя люблю! – Её сын уже нёсся по улице.
«Отец тобой очень недоволен» – тоже мне, новость. Он и сам это прекрасно знал. Можно подумать, он, Шариф, был доволен собой! Никогда не был. Мальчик никак не мог понять, почему недовольство им, исходящее от отца должно занимать какое-то особое место в ряду самых разнообразных бесконечных недовольств, обрушивающихся, как град камней ежедневно на его тёмную, курчавую голову?
Абу-Касим, например, всегда был недоволен тем, что он часто опаздывал к школьному автобусу. «Здравствуйте, достопочтенный шейх, а мы Вас заждались! Не соблаговолите ли, занять Ваше почётное место в моём скромном драндулете?» – язвительно говорил он всегда одно и то же, и тогда над Шарифом все начинали смеяться и показывали на него пальцем, тоже всегда одинаково. Мальчик шёл к своему месту в автобусе, почти в самом конце, раздавая направо и налево подзатыльники зарвавшимся товарищам, и получая тычки и толчки в ответ. А потом, садился у окна и с тоской думал: сейчас этот старый прокисший бурдюк ещё скажет… «В следующий раз, паршивец, будешь добираться в школу на верблюде» – и, в самом деле, говорил Абу-Касим с силой выкручивая баранку. Вот-вот… А эти опять гогочут.
Его старшая сестра Лейла была недовольна, когда он подсматривал за ней через маленькое мутно оконце, как она моется под душем, или когда он примерял её джинсы (ей джинсы купили, а ему нет). Зайнаб-хатун всегда упрекала его за отсутствие носового платка. Дался ей это платок! Какое отношение он вообще имеет к географии? Хабиб был недоволен его вратарскими способностями, когда они играли в футбол с соседним двором. Дак, разве он виноват? Он и сам хотел бы стоять на воротах лучше! Зухра, сидевшая с ним за одной партой была недовольна тем, что он постоянно ковырял в носу. Эта зануда и зазнайка постоянно делала ему замечания и опять же вспоминала вслед за географичкой про отсутствующий носовой платок. Что они понимают, женщины, в особенностях козявок, живущих в его мужском носу? Не нравится – не смотри. Кое-кого раздражал его, мягко говоря, далёкий от каллиграфического идеала почерк. Да, мало ли, кто чем бы недоволен… Иногда он думал, что если бы ему вздумалось надеть свои ботинки не на ту ногу, или прыгать по жизни вообще в одном левом ботинке, то в его теперешнем состоянии мало бы что изменилось – недовольством больше, недовольством меньше… Но, это всё ерунда. Если бы все они знали, как он сам был недоволен собой, своими зубами! По сравнению с этим, все их внешние, мелочные недовольства выглядели в глазах мальчика сущими пустяками, глупыми придирками даже не заслуживающими сколько-нибудь серьёзного внимания.
Читать бесплатно другие книги:
