Повести Ильи Ильича. Часть первая Алексеев Иван

Сон Ивана Антоновича (2)

Через час после полуночи местные любители фейерверков угомонились, и в деревне стало тихо.

Дети, встретив Новый год, уехали, и в доме воцарилось камерное настроение, созвучное деревенской тишине и благодушию и сытости оставшихся. Зиминым здесь очень нравилось. Они без слов, как умеют понимать друг друга близкие люди, пожалели, что не имеют возможности жить в деревне или хотя бы бывать здесь по выходным.

Компания за столом разделилась. Мужчины больше молчали, а женщины затянули бесконечные душевные разговоры.

Беседу вела Вика. Она рассказывала, как ходит в церковь, как к этому готовится, как выстаивает всенощную, как участвовала в крестном ходе и как ездила в монастырь, где несколько дней работала и разговаривала с матушкой. Тамара Ивановна поддерживала разговор, рассказывая о своих впечатлениях от поездок с туристами по святым местам. Слушавшая их Надя не полностью верила восторженно-сентиментальным чувствам, сопровождавшим церковные рассказы, потому что видела в них элементы хвастовства и желание представить себя лучше, чем в жизни. Как большинство женщин, Надя знала бога, веру и церковь на уровне инстинктов и не пыталась осмысливать эти понятия, а следовала принятым правилам. К церкви она относилась с опаской и ходила туда только по случаю крестин, похорон и поминок, прилежно выполняя положенные церковные предписания, от одежды до поведения, как известные ей, так и подсказываемые другими. Сознавая сложность церковного образа жизни, она сомневалась и в искренности рассказов женщин. Она видела иначе. «Сначала нагрешат, – думала она. – А потом бегут замаливать».

Еще Вика рассказывала, как ездила худеть в санатории, где мучили диетой и жестким массажем, и о своих заграничных турах, запечатленных на фотографиях. Слушать про заграницу Наде было интересно, потому что там она не была. Она считала, что заграничные туры были не для Зиминых. Во-первых, они привыкли ездить всей семьей, а для того, чтобы всем ехать за границу, надо много денег. А во-вторых, у них не было заграничных паспортов из-за работы на оборонном предприятии. Тамара Ивановна, напротив, выезжала и заранее подбирала страну для очередной поездки. Туры обходились ей не дорого – она ездила одна и, в основном, по горящим путевкам, в которых, благодаря многочисленным знакомым, хорошо ориентировалась. Сейчас, рассматривая фотографии, она заинтересовалась видами Сахары, миражами, гонками по пустыне на джипах и водителями-арабами, которые напоминали горячих кавказских мужчин, смущавших ее и других девчонок-туристок в студенческие годы.

Анатолий и Женька скучали от женских разговоров. После каждого второго тоста, подталкивая Ивана Антоновича, они уходили передохнуть на веранду.

Частые вставания из-за стола Ивану Антоновичу не очень нравились. Он отяжелел от вина, а больше – от еды, и предпочел бы сидеть – женская беседа ему не мешала, и он даже пытался ее оживить. Вот только его попытки заговорить вызывали резкую реакцию Тамары Ивановны. Душевное равновесие Ивана Антоновича сильно зависело от отношения к нему жены, и когда она была не в духе и ставила его на место, ему становилось нехорошо. Последний месяц, после того, как уехала приезжавшая погостить старшая дочь с внуком, Тамара Ивановна почти каждый день была не в духе. Мало того, что она не допускала к себе соскучившегося Ивана Антоновича, но при каждом удобном случае еще и попрекала его всякой мелочью, словно провоцировала на скандал. Все это было очень не похоже на ровные и уважительные отношения, которые она сама установила в их семье, и к которым привык Иван Антонович. Он не знал, что думать. Он боялся, что она заболела неизлечимой болезнью и страшится сказать ему об этом. Он молил, чтобы оказалось не так, как он думал, и чтобы не рушилась их налаженная и спокойная жизнь, без которой он себя не представлял.

Вот и сегодня уже несколько раз она тыкала его тем, что он напился. Это очень не шло ее красивым манерам и стало заметно другим: ему сочувствовали и Анатолий, и Женька. Чтобы вытерпеть несправедливые, как казалось Ивану Антоновичу, попреки, он выходил с мужчинами подышать и успокоиться.

Ничего интересного в мужских разговорах тоже не было.

– Лучше совсем не смотреть новости. Инфляция – 6 %, кто ему это считает? Колбаса, которая год назад стоила 300–400 рублей, теперь 500 и 600. Это шесть процентов? «Беломор» до октября был 14 рублей, а сейчас – 21.

– А как он спрашивает про бедных! Мол, почему их количество не уменьшается, если в финансах такие успехи? Для кого они показывают этот спектакль? Перед кем отчитываются?

С подачи Ивана Антоновича поговорили о книжках про войну, в которых он открыл новые для себя взгляды на уровень подготовки командиров и техники Красной Армии в период финской компании. Для Дорохова это оказалась одной из больных тем. Он читал не только те книжки, о которых говорил Иван Антонович, но и много других. А главное, он бывал в Карелии и представлял, как трудно там было воевать. Поэтому всякие новомодные идеи о том, что у нас было все плохо, его бесили. Особенно, когда эти идеи озвучивали дилетанты вроде Ивана Антоновича. Женька горячо и с удовольствием высказывал ему свою точку зрения про финскую войну и не успокоился, пока не выговорился и не пообещал дать Ивану Антоновичу соответствующую литературу.

Выговорившись, Женька захотел спать. Он много ел за столом, и, хоть не пил, но из-за обильной закуски и влияния компании чувствовал себя выпившим. Так с ним бывало раньше после хорошего застолья – то же чувство завораживающей усталости и желание прилечь. Он хотел в город, куда его не пустили, на свой диван, и, вспомнив, как мучается дома от храпа бывшей супруги, слышного даже через закрытую дверь, с тоской представил, как будет спать среди храпящих пьяных гостей.

Беседа уставших женщин выдохлась, кружа вокруг одних и тех же тем, и постепенно затухала. Зевающая Вика предложила начать стелиться. Мужчины в очередной раз пошли на веранду.

– Стыдно-то как, – сказал погрузневший Иван Антонович. – Наверное, она права. Ослабел я последнее время. Вроде, все как обычно, – хорошая закуска, хорошая компания, – а поднабрался.

– Все нормально, – возразил Анатолий. – Не слушай ты Тамару. У моей тоже так бывает – сорвется, накричит, а потом жалеет.

– Да нет, я знаю, что она права. Она не ошибается. Меня еще надо потерпеть. Это мы сейчас думаем, что все в порядке, всех понимаем, а со стороны виднее. Я сколько раз себя на этой мысли ловил на следующий день. Так стыдно, хоть прощенья проси.

– И просил? – заинтересовался Женька.

– Нет. Стыдно просить. Да Тамара – она все понимает. Она меня, можно сказать, тащит. Ты думаешь, мы их выбираем? Как же, это Тамара решила, что я на ней женюсь. Если бы не она, я, может, уже пропал бы. В принципе у нас в семье она – двигатель. И девчонок растить, и когда квартиру получали, и с достатком. Мое дело простое. Мне скажут – я делаю.

– У них интуиция сильно развита. И они инстинктам больше доверяют, – сказал Анатолий. – Но я тебе скажу, когда проживешь вместе столько, сколько мы, то начинаешь без слов понимать друг друга, и даже думаешь похоже.

– Уж это точно, – улыбнулся Женька. – Что ты, что Надежда. Да вы всегда были похожи.

– Ну, нет, – сказал Анатолий. – Когда женились, я ее вообще не понимал. А она что понимала? Молчит больше и скромно улыбается. Но она, я тебе скажу, способная. И работать с ней теперь можно, понимаешь? Ты-то ее по институту помнишь, как я понимаю. А она теперь поднялась, научилась хорошо соображать. Вообще, удивительно, как они все успевают: и работа, и семья, и дети.

– Скромные, пока замуж не выйдут, – сказал Женька. – Ты думаешь, Вика мне скромно не улыбалась? Зато потом они в силу входят. Вот вы оба говорите, что они вами реально управляют. А почему? Вам так удобно – это я по себе знаю. И управление самое примитивное – инстинкты. А в инстинктах они сильнее. Вот и думай, чего в них больше – души, которую они согласны доверить церкви, или животного начала, которое готово в них проявиться в любой момент.

– Я с этим не спорю, – отвечал Иван Антонович. – Я о другом. Ты пойми, что они нам жизнь посвящают. Что мы без них? Как без них дети, семья, как все?

– А без вас они что? – переспросил Женька. – Согласен, вам с женами повезло. Или им с вами. Кому-то чуть больше. Но тут глубже вопрос. Вика не зря около него ходила. Пусть вы построили идеальную семью. Но для чего? Родить и воспитать детей? Вы родили и воспитали. Этой функции у вас больше нет. Стать совершенной парой и в логике, и в интуиции? Предположим, стали. И одинаково соображаете, и мысли угадываете, и по глазам читаете. А зачем вам эта функция? Что вы с ее помощью хотите совершить, к чему стремитесь? Если ваше совершенство нужно вам для жизни, а она скоро закончится, то зачем жили?

– И как нам бороться с этой темной энергией, которой они больше подчиняются? Ведь это не Тамара тебя, Иван Антонович, душит, а темная энергия через нее. У меня даже раньше была такая шальная мысль, что они специально к нам приставлены – следить и не пускать. Ведь они не могут остановиться, когда решают, что надо нас как-то останавливать. Они убить готовы. Сами не понимают, что творят, а делают.

– А ты бы делал, что Вика говорила, – обиделся Анатолий – Может, она и не загуляла бы. Задним умом мы все умные.

– Вот я и делал, что она говорила, – ответил. Женька. – Тоже все думал: ради детей, ради семьи. Главное, чтобы все было спокойно, пристойно. Все, как у людей. И чего я добился? А теперь я не хочу, как у людей. Скучно это, понимаешь. Я не вижу, зачем.

– Вы только посмотрите на наших женщин, – продолжал он. – Вспомнили о душе, пришло время. А их уже давно ждут: «Идите к нам. Мы вас пострижем немножко, но зато успокоим. Не виноваты вы в своих грехах. Сатана вас попутал». Адам, сатана, первородный грех. Какая примитивная и удобная легенда! Мол, даже ангелы не устояли от данной им свободы, что же ждать от нас, грешных? Глупо это и слишком похоже на ловушку для доверчивых людей, не умеющих признавать свои ошибки. Я думаю, что в каждом из нас живет и искуситель, и спаситель, и, кроме нас самих, нет нам истинных помощников. Всю жизнь в нас борются плоть и душа, потому что без этой борьбы не было бы нашего развития. Главное – научиться осознавать и признавать свои ошибки, чего не хочет наша плоть. Чему сопротивляется вся ее темная энергия. А мы в своей глупой гордости этой энергией не только себя пичкаем, но и в женщинах ее разжигаем, а потом удивляемся, что с ними – беда.

Женька говорил странные и понятные Ивану Антоновичу вещи, хотя раньше он об этом не думал. И даже в себе он почувствовал ту темную энергию, которую Женька приписывал больше женщинам. Эта энергия уже давно жгла его, а про Тамару шептала возмутительные речи.

«Она тебе не только помогла, но и использовала. Разве ты забыл, как Тамара все перевернула после женитьбы?»

Иван Антонович не забыл, что женился, когда уже не собирался и когда мысли об этом возникали у него только после родительских сетований.

В жизни у него не очень ладилось. После школы, которую он закончил одним из первых, давалось ему все трудно: и учеба в университете, и умение сходиться с людьми, и поиск себя. Когда он встретил Тамару, семья в его мыслях была на окраинах. Зато он начинал понимать другие грани жизни, и определенные соображения, зачем жить, у него уже были. Тем удивительнее стало для него, как быстро Тамара сумела переменить всю его жизнь, и как он согласился с этим.

Раньше он никогда не жалел, что за душевную и телесную легкость, которую ему подарила Тамара, забыл свои прежние желания, а ради семьи и продолжения рода иногда обманывал свою совесть. Это были небольшие, как он считал, обманы, хотя о них было неприятно вспоминать. Обманывал он хороших людей, которые ему верили, и всего несколько раз в жизни. Без этого, как считали они с Тамарой, они бы не получили квартиру, не уладили бы неприятности с учителями из-за старшей дочери, не улучшили бы жилищные условия, когда подросла младшая, не имели бы достатка в семье. Себя он успокаивал тем, что делал все ради самых близких своих людей, и что так в его положении поступают все. Еще его успокаивала и всегда поддерживала Тамара. Он принимал это как должное и с удовольствием ей подчинялся, потому что бессознательно знал, что подчиняется не только одному половому инстинкту, а женской интуиции, против которой любой бессилен.

А теперь Женька поселил в нем темный голос, который говорил: «Тебя любили, когда ты был нужен и слушался. Она использовала тебя. Тебе говорили: ты бы сделал, ты бы пошел, ты бы сказал – и ты делал, шел и говорил. А теперь ты не очень нужен, тебя можно не замечать и ставить на место. И зачем тогда ты лгал? И что ты получил? Через пару лет тебе на пенсию – будешь ездить с Тамарой на экскурсии?»

Когда мужчины вернулись, кровати и диваны в доме были уже расправлены. В небольшой передней комнате, с окнами на улицу, хозяйки постелили себе и Женьке. В зале, где гуляли, – гостям. Тамаре Ивановне и Ивану Антоновичу достался диван от мягкой мебели, которая стояла раньше в квартире Дороховых.

Иван Антонович не хотел спать. В голове шумело от выпитого, и сердцу было больно. Но свет в доме погасили, все улеглись, а в передней комнате даже похрапывали. Делать было нечего, и, с больным сердцем и тяжелой душой, Иван Антонович залез под одеяло к отвернувшейся от него Тамаре Ивановне.

Он лежал на спине, боялся пошевелиться, чтобы не заскрипел диван, и смотрел открытыми глазами над собой, в темноту, в которой как будто видел тонкие серые паутинки, которые скользили по воздуху и постепенно в нем растворялись, пока не пропали все. Он так и провалился в забытье, с открытыми глазами.

Очнулся Иван Антонович от дверного скрипа и шагов по полу. Тамара спала, как привыкла: развернувшись к нему и упираясь ногой в его ступню.

В натопленной комнате было душно. Пахло салатами и копченым мясом. Опутавшей дом вязкой тишине мешали только спящие люди. Дружно посапывали Зимины. Анатолий начинал низким тоном, а Надежда заканчивала более высоким. Вика в соседней комнате через длинные промежутки тревожно всхрапывала и всхлипывала. После очередного ее храпка поскрипывало старое раскладное кресло, которое определили Женьке.

Алкогольный жар в теле Ивана Антоновича прошел, и в голове перестало шуметь, – отравленные нейроны уже погибли. Организм пока мирился с покойниками – пить хотелось не сильно.

Не было ни сна, ни полного сознанья. Иван Антонович находился в состоянии покойного бесконечного безмятежья, когда нет сил пошевелить телом. Его мысли, – вроде запахов и шумов в доме, или той, что Женька тоже не спит, и что хорошо бы с ним договорить об инстинктах и интуиции, – были где-то на задворках. Эти мысли были слабыми сигналами, тонувшими в подчинившей его пустоте, и казались ему чужим, ненужным ему мусором. Состояние отчужденности и ожидания было главным, что он ощущал.

Заснуть не получалось, и тогда Иван Антонович начал фантазировать, подхватывая пронизывающие пустоту и ускользающие от него ниточки иллюзий.

Сначала он чувствовал, а потом начинал видеть.

Из духоты, которую он чувствовал, у него получилось лето и ожидание моря, как в первый раз в жизни или когда его долго не видел. Море появлялось несколько раз. Сначала как мгновенный восторг, который бывает, когда оно открывается с высоты, сразу и целиком до горизонта, как после перевала на крымской дороге. Потом как сдержанная радость при его появлении между холмами в долине и постепенном расширении по мере приближения к нему, как в местечках между Анапой и Новороссийском. Или как ровное нетерпение, когда море иногда пропадает из вида на извилистом пути вдоль кавказского побережья в Абхазию.

Наконец, море сформировалось и ожило, когда он оказался на окраине Пицунды. Он был студент, у него были чемодан с вещами в руках и льготная двадцатирублевая путевка в университетский лагерь во Втором ущелье. Автобус, как ему сказали, туда не ходил. Надо ждать попутку или идти пешком.

Через море ущелья были видны. Первое из них было совсем близко, и второе казалось недалеко. Туда вела тропа по каменистому пляжу вдоль берега, между валунами и мимо поросших лесом обрывистых гор, приближающихся иногда вплотную к морю. Лезть по тропе с тяжелым чемоданом не хотелось, и Иван Антонович пошел в обход по проселку, который ему показали.

Было ясное небо, середина дня, тихо. Извилистая дорога огибала склон горы с кустарником и редким лесом. Через полчаса, когда лощина, по которой шла дорога, начала сужаться, он догнал девчонку с рюкзаком за спиной, поверх которого лежали ракетки для бадминтона. Незнакомая местность и отсутствие людей настораживало, и девчонка искренно обрадовалась попутчику, даже такому тщедушному, как Иван Антонович. Она была с него ростом, черненькая, похожа на еврейку, одета в бриджи песочного цвета и импортные белые кроссовки, – показатель принадлежности к обеспеченной столичной семье. Она училась на другом факультете, на курс младше, в прошлом году уже была в лагере, и ей там понравилось. В лагерь можно было попасть в качестве обслуги, спасателя на пляже, или по путевке, достающейся по очереди или без нее, если ты общественник или спортсмен. Иван Антонович считался спортсмен, а она назвалась общественницей. Говорила она приятным голосом и очень естественно, не научившись еще цеплять по-женски.

Пеший путь по дороге оказывался долгим: чемодан оттянул руки Ивана Антоновича, а они еще не миновали и первого ущелья. К счастью, их догнал попутный грузовик с продуктами для соседнего лагеря, и через двадцать минут доставил в ущелье, в котором, по обе стороны от речки, превратившейся летом в окруженный камнями ручеек, расположились студенческие лагеря пяти московских институтов.

Иван Антонович рассеянно попрощался со своей попутчицей, не собираясь продолжать с ней знакомство. Она была не из тех, кто мог бы помочь ему стать мужчиной, а именно это было целью его поездки в лагерь.

В этом году Ивану Антоновичу исполнялось двадцать лет, он перешел на четвертый курс университета, а близости с женщиной у него ещё не было. Последний год его стали задевать разговоры и шуточки об этом. Он, как и раньше, не видел для себя никакой пользы в том сомнительном удовольствии, о котором рассказывали его приятели по спортивной секции и соседи по комнате в общежитии, но стал испытывать внутренний дискомфорт от не понимания того, что все вокруг понимают и чему приписывают исключительную важность. Ему показалось, что он отстает от других и рискует своим будущим.

Несколько раз у него возникало подобное ощущение своей возможной неполноценности на семинарах на кафедре, когда другие понимали, а он совершенно не понимал, о чем говорит и спрашивает научный руководитель. К счастью, по некоторым косвенным признакам он сообразил, что еще два слушателя тоже многого не понимали на этих семинарах, но умели делать понимающий вид. Наблюдая за ними, он легко открыл и в себе такое же умение притворяться. Этого оказалось достаточно, чтобы повысить внутреннюю самооценку и даже иногда прозревать с помощью неведомого духа, удивляя и успокаивая научного руководителя.

Тем же приемом притворства Иван Антонович собирался догнать других и в вопросе интимной близости. Свое непонимание этого вопроса он приписал исключительности интимных отношений среди всех других отношений между людьми. Судя по тому, что он слышал, в отличие от любых других отношений, где главным было установить взаимную духовную симпатию, в интимной близости важной считалась симпатия на уровне плотского вожделения.

Как всем молодым людям, иногда ему снилось что-то похожее, и следы этих снов оставались на его белье, но понять желание наяву у него не получалось. У него не было близко знакомых девушек. На его факультете, где учили точным наукам, девушек было мало. Куда-то идти и с кем-то знакомиться в сознательном состоянии он не умел, а в бессознательном было не очень принято.

Он попробовал возбуждать себя. Первый раз тело долго сомневалось, но потом все же выплеснуло Ивану Антоновичу то, что бывало на его белье после сна. Несмотря на примитивность испытанных при этом чувств, он увидел процесс возбуждения, и в нем поселился плотский червячок, которому было трудно противостоять, и который требовал удовлетворения, возникая иногда в самых неподходящих местах: на улице или в транспорте. Но это удовлетворение порождало только чувство стыда, никак не приближая к пониманию близости. Он хотел естественных отношений.

Летний студенческий лагерь был тем очевидным местом, где проще всего было познакомиться и сойтись с девушкой.

Жить предстояло в летних дощатых домиках с верандами и наклонными шиферными крышами. Домики были двух размеров: небольшие, из одной или двух комнат на два-три человека каждая, и длинные, трех или четырехкомнатные. Ивана Антоновича поселили в длинный домик, одна комната в котором была для ребят, а две другие – большая пятиместная и маленькая – предназначались девушкам. Веранда домика была разделена перегородкой на мужскую и женскую половину.

Соседями Ивана Антоновича оказались галичанин Володя с географического факультета и историк Юра из дальнего Подмосковья. Парни были его ровесниками, но выглядели взрослее. Смуглый Володя походил на мужика: высокий, широкоплечий, с отливающими синевой бритыми скулами. Только по скромной манере общения можно было сделать правильный вывод о его возрасте. Юра тоже давно брился, он был выше среднего роста, с завораживающими карими глазами и щегольскими усами.

Пока устраивались, познакомились с девчонками-соседками из большой комнаты. Иван Антонович и Юра помогли им занести недостающую кровать и растерялись среди их вещей. В комнате был очаровательный беспорядок, а на веранде, куда перенесли мешающую тумбочку, уже сушились их купальники и полотенца. На веранде ребята встретились с девушками из соседней с ними маленькой комнаты. К удивлению Ивана Антоновича, он увидел грудастую красавицу Аллу со своего курса, которая славилась умением притягивающе краснеть полными щечками и решительно всем отказывать. С ней была светленькая девушка с чубчиком и широко открытыми голубыми глазами, юная и застенчивая.

Когда они шли через комнату обратно, лежавшая на кровати Лариса, в очках с вычурной оправой и цепочкой, показавшаяся самой приставучей, пригласила их заходить почаще. Двое ее соседок смеялись над ее шутками, а две другие молчали. Одна из молчаливых, маленькая, остроносенькая, причесанная под каре, в синих джинсах, подчеркивающих стройную фигурку, зацепила Ивана Антоновича взглядом на выходе.

Сердце Ивана Антоновича постукивало, возбуждая сладкие догадки о том, что собравшихся в лагере девчата имеют схожие с ним желания, и он легко достигнет поставленной цели.

С этим воспоминанием первая созданная его воображением картинка закрылась и поднялась на уровень восприятия.

Разные чувства рождались и умирали в Иване Антоновиче, и, пока не умерли, создавали разные картинки, каждая из которых по отдельности с непонятной очередностью то четко фокусировалась, то расплывалась маревом или казалась миражом. Все эти картинки просвечивали и виделись вместе. Поочередная расфокусированность их оживляла, но путала очередность событий.

Одна из сфокусировавшихся картинок показала веранду столовой, на которой толпа отдыхающих веселилась на празднике открытия смены душным вечером, переходящим в теплую влажную ночь. Студентов разделили на отряды, как в пионерском лагере, и организовали между ними спортивные и культурно массовые соревнования. Иван Антонович не любил самодеятельность и на праздник не пошел. Он гулял по опустевшим асфальтированным тропинкам и смотрел, как в южном небе зажигались все новые комбинации звезд, красота которых его завораживала. Неподалеку от входа на импровизированную сцену, в кустах, он неожиданно наткнулся на Юру в позе охотника, поджидающего дичь.

– Ты слышишь, как поет? – спросил у него Юра. – Она у нас комсомольский секретарь. Выделывается, конечно, но человек очень хороший. Она на всех концертах выступает. Сейчас будет танцевать.

– Стой, – Юра крепко сжал его руку.

По ступенькам с веранды сбежала девушка. До нее было не меньше двадцати метров, но Ивана Антоновича опахнуло ее энергией азарта, страсти и волнения. Замолчавший Юра сдавил его руку и поблескивал глазами.

Девушка оглянулась по сторонам, быстро сняла через голову платье, оголив крепкие груди, и нагнулась, доставая из сумки другую одежду. Из тени кустов переодевание на фоне освещенной сцены было хорошо видно.

– Не смотри, – давящим шепотом потребовал Юра, и они отвернулись. Иван Антонович затылком увидел девушку уже убегающей на сцену, в блузке и цыганской юбке, сказал об этом соседу, и только тогда смог от него вырваться.

Южные картинки всплывали в памяти Ивана Антоновича, собираясь в многослойный фильм, дополняемый звуковым фоном приглушенного шума моря, пляжного гула и медленных мелодий Джо Дассена и итальянцев. Изредка звук фильма подскакивал, подхлестываемый модными песнями про плохой барабан и бога-барабанщика или про голосок малиновки, которые поочередно, день ото дня, напрягали утреннюю тишину ущелья и плохо просыпающийся по утрам мозг студентов.

Проявилась новая картинка, на которой Иван Антонович и сосед Володя увлеклись турниром по минифутболу. Кряжистый Володя был лучшим в их команде, его усилиями она дошли до финала. Иван Антонович мог обвести и дать пас, но не умел плотно бить по воротам, особенно в контактной борьбе, и поэтому почти всегда был запасным. Когда его выпускали на поле, он старался, потому что за них болели почти все девушки их отряда, которых собирал на матчи самый высокий в лагере воспитатель – сорокалетний бывший баскетболист.

Другим развлечением был волейбол, где у Ивана Антоновича, несмотря на невысокий рост, получалось лучше. В волейбол приходили играть две плечистые пловчихи. Одна, поменьше ростом и помладше, когда играла в команде Ивана Антоновича, смотрела на него с интересом, улыбаясь уголками красивых губ. У нее была короткая стрижка, открытое лицо, широкие плечи и прямой взгляд. Иван Антонович приосанивался и поднимал подбородок, чтобы компенсировать пару сантиметров не хватающего ему до нее роста. В каждой партии он искал удобный момент, чтобы заговорить с ней, но не решался и откладывал на следующий раз. В игре он старался отличиться, и, подавая изо всех сил, перестарался и потянул плечо, которое всю жизнь потом напоминало ему об этом.

А к компании девушек из домика Ивана Антоновича примкнули два парня, работавшие спасателями. Особенно активничал Гоша – невысокий, на прямых крепких ногах, цыганистого вида, говоривший, что в нем течет армянская кровь. Гоша много смеялся и двигался, успевая поговорить с каждой девчонкой и приобнять томную Ларису, которая снисходительно отводила его руки. У Ларисы было худое, но не тощее тело с бледной кожей, краснеющей на солнце. Она загорала в экстравагантном пляжном наряде – белом вязаном шерстяном купальнике, привлекающем взоры парней. Через ее плавки светилась попа, показывающая натуральную белизну кожи. Такими же белыми были ее небольшие груди с вялыми сосками, плохо прячущиеся в просвечивающем лифчике.

Молодые женские тела, открытые солнцу, переставали волновать к одиннадцати часам дня, когда пляж полностью заполнялся, и начинало сильно припекать. С этого момента и до обеда можно было просто греться, лежа на гальке с закрытыми глазами, и часто и подолгу плавать около буйков, наслаждаясь мягкостью легкой морской воды.

Полный восторг Иван Антонович испытал от купания в шторм. Их пляж был закрыт спасателями, и они с Юрой отправились в сторону Первого ущелья на дикие узкие пляжи под отвесными скалами. Пасмурное небо гнало на берег двухметровые волны, которые казались не страшными, если отплыть от берега. Полдня они катались на них, с замиранием сердца проваливаясь вниз, как на огромных качелях, и подныривая под особо грозную волну. Когда возвращались обратно в лагерь, рассчитывая успеть к ужину, встретили Володю на пару с Аллой. Хохол смутился и сказал, что они идут в бар. Про этот бар на окраине Пицунды, с живой музыкой и коктейлями, в лагере были наслышаны. Сводить туда девушку стоило денег, которых у большинства парней не было, и представлялось высшим шиком. Неприступная Алла пунцовела. Она убрала волосы ленточкой и собрала свои большие груди за блузкой круглыми шарами. Иван Антонович подумал так про ее груди, потому что видел их накануне. Мужские и женские умывальники и душевые в лагере были под одной крышей и делились тонкими перегородками, в которых были дырочки от вылетевших сучков. В одну из таких дырочек Иван Антонович увидел умывающуюся Аллу, голую до пояса, и ее груди, висевшие почти до пупка.

Самые интересные дырочки были в душевых. Подсматривать в них было грешно и сладостно. Чтобы не попасться, надо было оказываться в них взглядом как бы случайно, не приближаясь близко. Из-за этого было не рассмотреть лиц и того, что ниже живота, чего особенно хотелось и что должно было дорисовывать воображение. Но два раза он видел больше обычного. Один раз – тело стройной загорелой девушки, упругость которого ощущалась на расстоянии. В движениях ее рук по груди с набухшим соском и плоскому животу и в ровном голосе, которым она переговаривалась с подругой, чувствовалась женская уверенность. Разговаривая, она отошла назад, и Ивану Антоновичу приоткрылась не загоревшая часть ее живота. Он напряг глаза, но в решительный момент девушка развернулась, показав ему только белый треугольник ниже спины.

Второй раз Иван Антонович увидел почти все, что хотел. Стоявшая под душем худощавая девушка опустила руки и не шевелилась, предоставив струйкам воды свободно собираться по мраморно белой груди в область солнечного сплетения с двумя родинками, капать с ее приподнятых сосков на выделяющиеся ребра и стекать по светло-коричневому загорелому животу к пупку, переходя границу загара. То, что он видел, казалось по-детски некрасивым в сравнении с точеными женскими фигурками и круглыми формами, но очень трогательным и притягивало к себе. Иван Антонович не удержался, нагнулся к дырочке и увидел, как вода стекает по гладкой белой коже с курчавыми рыжими волосами, которые постепенно густеют и закрывают от нескромного взгляда самый низ живота. Глаза посмотрели наверх, он увидел лицо и, узнав чубчик соседки Аллы, подумал о странном отличии цвета волос на ее голове и животе. Вдруг стало горячо и стыдно за то, что он подсмотрел, и он отпрянул, чтобы не встретиться с девушкой взглядом. Он мог поклясться, что она его не заметила, и бояться было нечего. Но так же верно его беспокоило чувство, что кто-то его все равно видел и упрекает, как неразумного ребенка. Он закрыл краны, наскоро вытерся, быстро оделся подрагивающими пальцами и потихоньку ушел.

Подглядывание в душевых с тех пор перестало занимать Ивана Антоновича, – наверное, еще и потому, что в тот же вечер он сошелся на танцах с малышкой Надей, закрутившей его в водоворот событий, представлявшихся ему тогда важными.

Танцевать они ходили в соседний лагерь, переходя речку. Партнерши, которых выбирал Иван Антонович, держали его на расстоянии, не позволяя слишком близко прижиматься, как хотело его тело, и как делали некоторые другие пары. Он чувствовал выставляемую невидимую границу и не знал, как ее преодолеть. Он видел, как другие что-то нашептывают на уши своим избранницам, но не знал, о чем можно разговаривать с девушками. Когда он пригласил Надю, эта граница сразу пропала. Девушка прижималась к нему, как он хотел. На ней были синие джинсы с фирменной меткой и, в тон им, клетчатая рубашка навыпуск. Он поглаживал руками по ее гибкой спине, ощупывая пальцами бретельки и замочек бюстгальтера, и касался телом ее груди. Они танцевали так близко, что через рубашку он ощущал теплоту ее кожи, и легкое чувство влюбленности кружило ему голову.

В свой лагерь они возвращались вместе. Иван Антонович повел Надю прямо через разделившуюся ручейками речку, перепрыгивая их по белеющим в темноте камням. Он помогал ей спрыгивать с больших валунов, прижимая к себе и целуя в губы. Надя не сопротивлялась, подсмеиваясь глубоким гортанным звуком, и отвечала крепкими поцелуями.

Потом они сидели на женской половине веранды их домика в компании девчонок, которые ждали весельчака Гошу с другом, в круге падающего из комнаты света, разгоняющего темноту. Сидячих мест не хватало, и Надя очень естественно оказалась на коленках у Ивана Антоновича. Лариса оценивающе осматривала Ивана Антоновича и пикировалась с Надей. В висках Ивана Антоновича стучало, и он плохо понимал их слова. По лагерю объявили отбой. Гоша не пришел, и разочарованные девчонки решили послушаться прошедшего снизу домика воспитателя-баскетболиста, предложившего расходиться по комнатам.

Иван Антонович не хотел отпускать Надю, и она сказала соседкам, что они еще посидят. Лариса велела сидеть тихо и не мешать спать. Надя отвела Ивана Антоновича с табуреткой к перилам веранды, где они устроились в мертвой для посторонних глаз зоне, напротив промежутка стены между окнами. В комнате Аллы свет выключили еще до отбоя, а скоро он потух и в Надиной комнате, и они остались вдвоем с ней в густеющей темноте теплой южной ночи, кружащей им головы чувственной влажностью морского воздуха, приглушенным гулом волн и монотонным стрекотом кузнечиков или цикад.

– Корчит из себя опытную, – шепотом жаловалась Надя на Ларису, переводя дух между поцелуями. – Больше выделывается. На нее из-за купальника только и смотрят. Придумала себе образ грешницы. Даже противно.

Иван Антонович не хотел слушать про их разборки; он наслаждался Надиной близостью, все больше распаляясь страстью желаний. С ним наяву происходило то, о чем грезилось во снах. Надя покорно сидела у него на коленях, а его руки уже давно были под ее рубашкой, трогали грудь, одетую в бюстгальтер, гладили плоский живот и останавливались перед джинсами. Поцелуи становились длительнее и изысканнее, а Надины губы – жестче и требовательнее, они учили его целоваться и вели за собой в сладкую бездну. Потом он почувствовал кончик язычка, который то проникал в его губы, то шаловливо ускользал от них, а потом и весь ее маленький острый язык, который глубоко и по-хозяйски стал орудовать во рту. Сначала это не очень понравилось Ивану Антоновичу, но, поддавшись ей, он тоже стал запускать свой язык в Надин рот, и неприятное ощущение прошло, сменившись страстью.

Скоро первые острые ощущения глубоких поцелуев сгладились, и Иван Антонович начал искать новые. Он расстегнул верхние пуговки Надиной рубашки и через полупрозрачную сеточку верхней части лифчика целовал ее груди, чувствуя, как поднимаются на них пупырышки сосков, а потом подлез под низ рубашки и поцеловал голый живот девушки выше пупка.

– Почему ты меня выбрала? – спросил Иван Антонович.

– Потому что подошел и пригласил, – ответила Надя, поглаживая его вихры. – Если бы подошел раньше, я бы выбрала раньше.

– Я тебе нравлюсь?

– Да, – шепнула Надя,

– Ты мне тоже, – посчитал своим долгом признаться Иван Антонович.

– Ты знаешь, я так счастлив, – продолжал он, хотя не знал этого наверное. – У меня еще не было девушки.

– Я знаю, – довольным горловым смехом пощекотала его в ухо Надя.

– А у тебя был кто-то? – он понял, какая мысль его беспокоила.

– Был, – сказала Надя.

– Я тебе не верю, – сказал Иван Антонович, потому что это ломало образ юной прелестницы, который он хотел любить, хотя и подтверждало его догадки.

Девушка ответила благодарным поцелуем, который затянулся и снова стал повышать градус сладострастия.

– Можно расстегнуть? – попросил Антон Иванович, путаясь не слушающими пальцами в крючках лифчика.

– Подожди, – Надя сняла рубашку, расстегнула крючки и сбросила бюстгальтер. Потом накинула рубашку, застегнув ее на одну верхнюю пуговицу, и стала целовать Ивана Антоновича, дразнясь языком.

Он еле оторвался от ее губ и левой рукой полез под рубашку к грудям, сначала поглаживая их пальцами, а потом осторожно целуя слегка припухшими губами и трогая языком соски. Надя держала и не отпускала его правую руку, иногда сжимая ее с такой силой, которую трудно было ожидать.

Иван Антонович наслаждался. Ему казалось, что при этом он должен что-то говорить, хотя не знал, что. Поэтому он нашептывал, что сходит с ума от счастья. Отрываясь на миг от волнующейся Надиной груди, он замечал мелькающую на ее лице тень озабоченности и, волнуясь ее волнением, шептал в уши ласковые слова и целовал, дожидаясь больных сжиманий руки. Наконец, исступлённость достигла в нем высших пределов, и с ним произошло то, что всегда происходило, когда он возбуждал себя руками.

– Если хочешь, можем пойти ко мне, – сказала решившаяся Надя, не заметив произошедшей с ним перемены.

– А как же соседки? – удивился Иван Антонович, не представляя, как они будут в комнате, полной девушек.

– Они давно должны спать, – сказала она решительно.

– А если не спят? Или проснутся?

– Пускай. Если хочешь, пойдем.

– Неудобно. Я не могу, – желания Ивана Антоновича сменились усталостью. Он передернулся, почувствовав ночную прохладу.

– Тогда пойдем спать? – ласково обняла его Надя, полагая причиной отказа заботу о ее спокойствии.

Прощаясь, они поцеловались стоя. Поцелуй опять затянулся; Надя шалила язычком и жала его руки. Оторвавшись от него, она подняла лифчик и ускользнула в свою комнату, а Иван Антонович осторожно перелез по перилам на свою половину веранды. В его голове все путалось, и он мгновенно уснул, как провалился.

Следующие дни Иван Антонович проводил вместе с Надей. Они встречались у двери ее комнаты после утренних процедур, зарядки и завтрака, и прощались там же перед отбоем. Их близость окружающие принимали, как должное. Через день даже Лариса перестала обращать внимание на состояние влюбленности, в котором они находились.

Надя нашла в Иване Антоновиче доверчивого слушателя и как могла откровенно рассказывала ему о некоторых своих проблемах, как будто хотела избавиться от них таким образом. Ее рассказы расстраивали, превратив невинную в его глазах девочку в женщину, у которой уже было несколько мужчин. Его чувства коробило и проскальзывающее в ее интонациях отношение к нему, как к мальчику. Узнав, что она женщина, он стал придумывать разные возможности, чтобы овладеть ею.

Гуляя по лагерю, они много целовались, и Надя страстно жала ему руки, как ночью на веранде, но совершить задуманное здесь, где столько подглядывающих глаз, казалось Ивану Антоновичу невозможным, и он подговаривал Надю на прогулки по окрестностям, где их никто не увидит.

Надя соглашалась идти, куда ему хочется, и два раза до обеда они сбегали из лагеря.

Первый раз Иван Антонович повел девушку вверх по ущелью. Он хотел взять с собой одеяло, чтобы постелить его на травке в укромном месте, но в последний момент не взял. Они миновали лагеря. Ущелье начало сужаться. Людей не было видно. Романтичные места тоже не попадались.

– Почему ты к нему пошла? – спросил у Нади Иван Антонович, продолжая ее признания.

– Не знаю. Польстило, что каждый день меня встречал после работы и провожал до общежития. До него за мной никто не ухаживал. Он был таким взрослым и успешным, а жаловался на жену, которая его не понимает, и казался мне очень несчастным.

Надя рассказывала, как ее соблазнил мужчина, от которого уехала на время жена с двумя детьми. Был год Московской олимпиады, учеба в столичных институтах закончилась в апреле, а с мая иногородние студенты разъехались на каникулы, освободив свои общежития для обслуживающего персонала. Надя не хотела на все лето к родителям, поучилась на горничную и осталась в обслуге. Но в Москве ей оказалось тоже не очень интересно. От уборки гостиничных номеров она уставала. Подружек не было. Билеты на стадион им выделяли по остаточному принципу, и посмотреть интересные соревнования можно было только по телевизору. Светлым пятнышком был пятнадцатилетний тайваньский парнишка, который удивил ее электронной игрушкой, каких в Союзе тогда еще не было. Но дружить с ним казалось ей несерьезным, а дружить хотелось и очень хотелось нарушить тошное однообразие посменной работы и ночного одиночества. Поэтому одним из теплых летних вечеров, гуляя со сменщицей после работы по опустевшим московским проспектам, она не испугалась познакомиться с хорошо одетым мужчиной, проявившим к ней интерес.

– Конечно, я зря к нему пошла, – продолжала Надя. – Мы сначала так хорошо с ним разговаривали и слушали музыку. Толя показывал фотографии детей и их рисунки. Они хорошо рисуют. Потом мы потанцевали, поцеловались. А потом я сама не поняла, как оказалась раздетой и в кровати. Но ты не думай, что он сразу получил, что хотел. Он со мной полночи мучился.

– Через две недели к нему вернулась жена, и я оказалась лишней. Потом он меня нашел осенью в общежитии. Я от него убегала и пряталась, а он приносил букеты красивых гвоздик и оставлял девчонкам. Потом он меня встретил на вокзале после зимних каникул и все-таки уговорил подвезти на своем «Москвиче».

Рассказ Нади раздваивал сознание Ивана Антоновича. С одной стороны, он сопереживал непонятным ему девическим надеждам и чувствам. С другой, – удивляло отсутствие в ней предвидения своих поступков и непонятная мужчине последовательность действий, которую она считала само собой разумеющуюся. Его маленькая и казавшаяся невинной Надя, нарядившаяся в подростковые шорты, с прической под мальчика, острым носиком, узким морщившимся лбом, выдающим попытку решить нерешаемую для нее задачу, оказывалась скрытной женщиной с неведомыми и ненужными, на его взгляд, желаниями. В ее рассказах и поступках, диктуемых разбуженными инстинктами, была грязь, которую хотелось не замечать. Себя из круга людей, рождающих грязь, Иван Антонович исключал и не трудился предвидеть последствия своих действий, волнуясь мутившим голову томлением Надиной близости.

Чувствуя в своих рассказах плохое, Надя пыталась оправдаться в том, что не могла отказывать использующему ее мужчине, и винила Игоря, своего ровесника, сына хороших друзей ее родителей, с которым была знакома с самого детства, и который стал у нее первым, когда она решила не отставать от своих школьных подруг. Но он учился не в Москве, и виделись они редко. А еще он увлекался непонятными ей альпинистскими походами, и с каждым годом она понимала его все меньше.

– Игорь весь в своих походах. Я для него как подружка. Я его так ждала всегда, когда приезжала к родителям на каникулы, а он придет пару раз, и все разговоры – где был и куда снова пойдет. Однажды, правда, приезжал ко мне в Москву, – что-то нашло на него, захотелось. Но мне такая близость совсем не нравилась, хотелось красивых отношений, внимания. А Толя, хоть и умеет воспользоваться, видит во мне женщину. Он умеет дарить подарки, всегда готов встретить, проводить. Сюда меня тоже провожал, отвез в аэропорт.

Игорь был дополнительной каплей, распалявшей Ивана Антоновича, а он все никак не мог найти удобного местечка. Вокруг было безлюдно и сыро. Невысокие и некрасивые деревца с белесой расплетающейся корой и паутиной между засыхающими ветками отпугивали. Травка под ними была редкая, садиться на нее не хотелось, – еще и потому, что глина вокруг была утыкана следами лошадиных и бараньих копыт, кругами и шариками навоза. Наде не хотелось идти дальше, да и Ивану Антоновичу было здесь неуютно. Он крепко обнял ее, пытаясь успокоить и ее, и себя, но, ощупывая податливое Надино тело, больно сжал ее грудь. Она отшатнулась, уперевшись в него кулачками, и дурные мысли Ивана Антоновича отступили.

На другой день он уговорил ее пойти загорать в Третье ущелье. По утреннему холодку, в тени высоких прибрежных скал, они дошли туда за час. Пока шли, Надя рассказывала о вчерашних событиях.

– Девчонки опять после отбоя принимали Гошу с другом. Свет выключили и разделись. Лариска друга к себе на кровать затянула обниматься, а остальные дуры в простынях сгрудились перед Гошей с гитарой.

– Голос у него такой томный, сладкий, дрожит. Девки наши балдеют, а мне смешно – и от его расстроенной гитары и от французского – не могу. Ты бы слышал его прононс!

– Для меня что армянский, что французский, – сказал Иван Антонович. – Я и не знал, что ты понимаешь по-французски.

– Просто у нас в школе была хорошая учительница, а язык мне всегда нравился. Он такой горячий. И еще у меня музыкальный слух, и я все песни Дассена разучила. А тут и в такт не всегда попадает, и гнусавит вдобавок. В общем, я терпела, терпела и не вытерпела – рассмеялась. А он, дурачок, подумал, что я с ним заигрываю. «Иди, – говорит, – к нам, сладкая. Следующую песенку посвящаю только тебе».

– Ты пошла?

– Нет, конечно, не переживай. Там без тебя полно защитников. Я говорю: «Ты сначала научись, а потом заманивай». Он, конечно, обиделся: «Ко мне нареканий не было. Девушкам очень даже нравится». Я говорю: «Вот им песенки и посвящай. И вообще, я не сладкая, и я сплю». И Лариска ему говорит: «Гоша, зря стараешься. У нее любовь».

– Так он отстал от тебя? – спросил Иван Антонович.

– Отстал, конечно. Очень я ему нужна. Там много желающих. На лежаках забавляться. Как оторванные, даже противно.

– Чем забавляются, где, когда? – заинтересовался Иван Антонович.

– Тем самым. На лежаках, которые выносят сушить на бетонные ступеньки около пляжа. Под утро, когда все спят.

– Но откуда ты знаешь? И что там могут делать? Там все на виду. Это Лариса фантазирует!

– При чем тут Лариса, об этом все говорят! – посмеялась над ним Надя и с превосходством женского всезнания подытожила. – А тебе об этом лучше не знать. Чтобы тебя не выносило, как меня в десятом классе, когда я пела в хоре.

– Ты об этом не рассказывала.

– А рассказывать не о чем. Для меня это было очень давно. Я семь лет пела в хоре. Он был известный в городе. Все девочки в белых платьях, с бантами. Все так чисто и порядочно. Все стараются, и от этого мурашки бегут по коже. Особенно, когда тянешь «Аве, Мария», то будто летишь по небу. А потом видишь довольных родителей, восторгающихся своими ангелочками, а тебе кажется, что они вдруг увидят тебя насквозь и узнают, чем ты с Игорем занимаешься, и какая ты дрянь.

Открывшийся пляж Третьего ущелья был пуст, если не считать похожей на них парочки, спрятавшейся в его начале между камней. В центре пляжа в море вытекал грязный ручеек, недалеко от которого с визгом ныряли на мелководье две девчонки лет десяти. За ними, в ста метрах от берега, из воды поднимались обрубки разрушенной скалы. Ручей стекал с расчищенной площадки, похожей на строительную. Признаков жилья и людей в глубине ущелья, закрытой лесом, видно не было. За ручьем пляж казался ровнее, без больших валунов. Иван Антонович и Надя перешли ручей и расположились на крупной гальке. Далеко справа был виден мыс Пицунда, а ущелье, в котором располагался их лагерь, скрывали скалы.

Надя плавала плохо, боялась далеко заплывать и сидела в воде рядом с берегом, дожидаясь, пока Иван Антонович наплавается. Выходя из воды, они немножко пошалили. Иван Антонович подтолкнул девушку, они упали и, хохоча, начали выползать на берег. Иван Антонович оказался на Наде, но она вывернулась, как змея, и стала его целовать, не давая вдохнуть воздуха. За это его рука залезла к ней в плавки и сжимала половинку попы.

Потом они загорали. Совсем привыкшая к нему Надя сняла лифчик и расслабленно лежала рядом, смотря закрытыми глазами на все выше поднимающееся желтое солнце. Ее распределившиеся по телу груди с белой незагоревшей полосой кожи и вялыми сосками притупили желание Ивана Антоновича. А еще страшила мысль, что они были открыты любому случайному взгляду. И все сильнее припекало солнце, постепенно отбирая силы и отодвигая намерение обладать ею.

Когда после обеда они вернулись в лагерь, обе женских комнаты в их домике оказались закрыты. «Ты понял, какие они?» – Надя последними словами принялась ругать своих соседок, дружно уехавших на дневную экскурсию и не оставивших ей ключ от комнаты.

У Ивана Антоновича сладко заныло в груди. Это был его шанс. Надо было попасть в ее комнату, и ему уже никто и ничто не помешает завладеть девушкой.