Выживший Фелан Джеймс

— Вчера я тоже такой видела, — прошептала Фелисити, указывая вверх куда–то на юг. В небе, на высоте сороковых этажей летел самолет: с тонкими длинными крыльями и без кабины пилота — летел прямо на нас. Почти такой планер дедушка подарил мне на шестнадцатилетие, только у этого явно была акустическая навигационная система и двигатель, шум которого неотвратимо нарастал. До нас оставалось не больше четырех кварталов…

— Ложись! — заорал я и повалил Фелисити на асфальт.

Под пилоном крыла полыхнуло оранжевым, и в тот же миг из планера с шипением вылетел черный цилиндр, пронесся над нами, обдавая жаром, и разорвался со страшным грохотом.

Нас отбросило взрывной волной и моментально обожгло горячим дыханием огненного шара, который несся по улице, со страшным звуком круша стекло и дома. Планер пищал прямо над нами.

Задыхаясь от пыли и сыплющихся вместе со снегом осколков, я поднял голову: от грузовика ничего не осталось. Огненный шар снес кузов и разворотил кабину: она горела, то и дело вспыхивая с громкими хлопками. В небо подымался густой черный дым. Выживших быть не могло.

Гудение стало отдаляться. Планер пронесся через столб дыма, закрутив тот двумя сизо–черными вихрями. Вдруг назойливый писк снова начал нарастать: самолетик резко ушел вверх над Пятой авеню и развернулся.

— Он возвращается! — закричала Фелисити, пытаясь схватить меня за руку. Я вскочил.

— Бежим! — выкрикнул я, потянув ее за собой. Мы помчались по Сорок девятой улице. Я успел заметить нескольких охотников в заляпанной кровью одежде: они, пригнувшись к земле, бежали к горящему грузовику!

Мы неслись по Пятой авеню в сторону зоопарка. Я постоянно оглядывался: боялся, что планер развернется и сделает нас своей целью. Но он исчез, не было мерзкого комариного писка, а самое главное — нас не преследовали охотники.

Мы бежали молча: слышался только скрип снега под ногами и наше тяжелое дыхание. А затем раздался громкий хлопок — и стало темно.

Лицо ласкает теплое солнце, папа варит на костре уху, но вот его уже нет и я один на крыше небоскреба.

Мимо меня к краю крыши бегут люди — много людей. Я видел их на записи Фелисити: им удалось выжить во время атаки. От кого они убегают? От меня?

Я медленно поворачиваю голову: они убегают от солдат, потому что у тех оружие, потому что их лица предрекают смерть. Я хочу крикнуть, остановить бегущих, но слишком поздно. А что я мог сказать? «Стойте»? Я несусь за ними и резко останавливаюсь на краю: семьдесят пять этажей вниз. Были люди — и нет. Они спрыгнули в бездну, чтобы спастись от выстрелов. Я раскрываю кулак: на ладони лежит маленький обсидиановый камушек, переливающийся серыми, коричневыми и черными полосами. Мне подарил его в детстве индеец–апач и сказал: «В этом камне слезы моих предков».

Все вокруг было серым. Я открыл глаза и зажмурился, снова открыл и снова зажмурился — пока не вернулось зрение.

Увидел небо, увидел высоко в небе облака и облака совсем низко — дым. Дым рвался клочьями прямо над головой, я почувствовал тепло и повернул голову: рядом горела машина. Я отвернулся и уткнулся щекой в холодный снег: с одной стороны обжигал жар, с другой — холод.

Между мной и машиной неподвижно лежала Фелисити. Кое–как встав на четвереньки, я подтащил ее к себе. Черты лица чуть дрогнули, глаза приоткрылись.

— Фелисити, — позвал я, но она не отреагировала. Вроде у нее ничего не повреждено, но пока она без сознания, этого не узнаешь. Я вспомнил друзей, навсегда оставшихся в искореженном вагоне метро. Проглотил комок в горле и оглянулся.

Рядом с нами горели три машины. Огонь быстро поглощал их: валил черный едкий дым, что–то трещало и лопалось, ярко вспыхивая. На улице было пусто.

Пытаясь заглянуть Фелисти в глаза, я взял ее за руки, затем провел тыльной стороной ладони по нежной щеке.

— Джесс…

— Что? — с надеждой спросил я.

— Я не могу пошевелиться.

Я представил, что она навсегда останется неподвижной, что у нее парализованы ноги. Тогда я отнесу ее в безопасное место, в арсенал в зоопарке. Или нет, если у нее травма позвоночника, тогда, наверное, нельзя ее тревожить…

— Смотри. — У Фелисити мелко дрожала правая нога.

— Это ты сама? — спросил я, глядя, как нога немного повернулась и согнулась в колене.

— Не знаю.

Не отпуская рук Фелисити, безвольно лежавших в моих ладонях, я прижал их к груди и встал рядом с ней на колени.

— Попробуй…

Фелисити пошевелила пальцами.

— Молодец!

Раздалось шипение. Прямо из багажника полузаваленной обломками машины, в клочья разорвав металл, вылетел огненный шар. Взрывной волной меня бросило на спину. Откашливая набившуюся в носоглотку пыль, я пополз к Фелисити, но она уже перекатилась на бок и оказалась рядом.

— Можешь двигаться?

— Похоже, да, — сказала она, приподымаясь на локте.

Я взял Фелисити за руки: теперь даже сквозь перчатку ее пожатие было ощутимо сильнее. Встал сам и поднял ее. Ноги еще плохо держали Фелисити, и она стояла, обняв меня, чтобы не упасть.

— Мне уже лучше. Сейчас, еще минутку, — с этими словами Фелисити неуверенно отступила назад. Крепко держа меня за руку, она сделала несмелый шажок, затем еще один — и мы пошли прочь от машин.

У нас за спиной оглушительно рванул бензобак горевшего автомобиля, и сразу же сбоку со страшным звоном осыпалось на землю стекло огромной витрины, которую лизнул ворвавшийся в вестибюль магазина огонь. Мы с Фелисити еле удержались на ногах. Шум и огонь наверняка привлекут охотников. Не успел я подумать об этом, как увидел их. Много. Самое меньшее, десяток за стеной огня и дыма. Они бежали к нам: черные силуэты в красноватом мареве.

— Быстрее, Фелисити! — сказал я, поправляя ее руку у себя на плече, чтобы она опиралась сильнее. Мы двигались слишком медленно.

— Что это? — Фелисити остановилась, как вкопанная, и перепуганно смотрела на приближающихся людей. Она напомнила мне сбитого с ног игрока в американский футбол: вроде поднялся сам, а ноги не слушаются — тогда его уносят с поля на носилках. Только это был не наш случай: нужно было бежать вперед!

— Стервятники слетелись, — ответил я, почти таща Фелисити на себе. Мы наконец–то добрались до следующего перекрестка. Ветерок доносил запах гари.

Фелисити оглянулась.

— Не оставливайся! Быстрее! — сказал я, и мы перешли на бег. Фелисити стонала.

— Давай за угол. — Оглянувшись, мы снова вывернули на Пятую авеню.

— Где они?

— У горящих машин. — Охотники как раз миновали их. Сквозь густой дым можно было различить силуэты. — Сюда! — Я втащил Фелисити в магазин одежды. Внутри он оказался огромным, в несколько уровней, с эскалатором. Окна начинались не сразу от пола: белые стены скрывали нас с улицы по пояс. — Не останавливайся!

Мы поднялись на второй этаж и, пригнувшись, в полной темноте стали пробираться через ряды вешалок с одеждой, обогнули примерочные, миновали несколько входов на склады и уперлись в двери санузла. Я подтолкнул Фелисити вперед, зашел сам и закрыл двери.

Внутри оказалось совершенно темно. В полной темноте было слышно, как тяжело мы дышим, как громко бьется у меня сердце. Из–под двери пробивалась тусклая, еле заметная полоска света.

— Ты… — заговорила Фелисити.

Я шикнул на нее, помогая осторожно сесть на кафельный пол и прислониться к стене возле умывальника. Еще одна внутренняя дверь вела в туалет и закрывалась на точно такой же замок, как и та, которую я только что запер. Если охотники найдут нас, я заставлю Фелисити закрыться в туалете, а сам буду отбиваться.

В темноте девушка нащупала мою руку. Я сел рядом. Руки у нее дрожали, у меня насквозь пропотели перчатки. Во рту стояла невыносимая горечь и страшно хотелось пить. Фелисити положила мне голову на плечо. Если нам суждено умереть, пусть это случится быстро.

Два часа, не меньше, мы просидели на кафельном полу, почти не шевелясь. От Фелисити шло тепло; я почувствовал, когда ее сердце стало биться тише. Два часа мы дрожали в темноте, прислушиваясь к каждому шороху, прежде чем осмелились выйти.

25

Возле арсенала я достал из бокового кармана рюкзака рацию, хотя до назначенного сеанса связи с Рейчел оставалось еще полчаса. Не успел я ее включить, как увидел, что Рейчел сама идет к нам со стороны технических помещений — привычно быстрым шагом, будто старается подогнать время.

— Рейчел, это… — хотел я представить Фелисити, но осекся: что–то было не так, что–то произошло в мое отсутствие. Рейчел, даже не взглянув на Фелисити, смотрела на меня полными ужаса глазами. К воротам она почти подбежала и сразу же открыла их.

— Джесс! — выдохнула она.

Я заметил, что подол ее флисовой пайты в крови.

— Барсы, Джесс, снежные барсы, — со слезами на глазах сказала Рейчел.

На снежных барсов напали ночью: Рейчел нашла их утром, сразу после моего ухода. Самец уже был мертв. Самке она вколола успокоительное, чтобы зверь уснул, и перетащила в операционную, обработала антисептиком глубокие резаные раны на боку и возле самого хвоста. Даже измученный и исполосованный ножом, даже в тусклом свете помещения снежный барс казался самым красивым зверем, какого мне доводилось видеть.

Фелисити осторожно провела рукой по кончику хвоста и спросила у Рейчел:

— Кто мог это сделать?

Рейчел ответила с такой болью в голосе, что было ясно: она страдает не меньше красивого зверя:

— Охотники, как Джесс их называет. — И подняла полные ненависти глаза.

— Ты уверена, что это они? — зачем–то спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

— Возле вольера были следы. Следы четырех взрослых человек. Они приходили ночью или рано–рано утром. Я нашла обрывки одежды и вот это. — Рейчел подняла со стола большой окровавленный нож — такими разделывают мясо.

Вот и все. Зоопарк перестал быть безопасным местом, перестал быть крепостью, в которой так нуждалась Рейчел. Теперь ей придется оставить его. Если они один раз перелезли через забор, то ничто не помешает им сделать это снова. Но я пока не стал делиться своими соображениями, а вместо этого сказал:

— Сомневаюсь, что охотники умеют пользоваться оружием.

— Но ведь кроме них никто не мог этого сделать? — удивленно произнесла Фелисити. — Нормальные люди не стали бы… Зачем им это? Ради еды? Так еды вокруг полно. Ради развлечения? Нет… Тем более с ножом на хищную кошку. Да нет, не может быть.

Рейчел кивнула. Она уже давно обдумала все возможные варианты — и этот в том числе, но мне хотелось, чтобы они поговорили, сблизились.

— Чем помочь, Рейчел? — спросил я.

Большая кошка лежала на холодном металлическом столе и еле заметно дышала. Рейчел погладила ей шею.

— Возле нее надо будет всю ночь дежурить. И еще, неплохо бы сделать рентген, чтобы посмотреть, нет ли переломов. Только я не уверена, что у меня получится.

— Я сделаю все, что будет нужно и что в моих силах, — сказал я.

Надо было сразу рассказать Рейчел о военных, об атаке, но ее мир и так рушился на глазах.

Пытаясь не заплакать, она неуверенно посмотрела на меня, будто не решалась попросить.

— Нужен генератор, Джесс.

И вдруг я отчетливо понял, как заманить в зоопарк Калеба.

— Без проблем. Будет тебе генератор — прямо сейчас.

Фелисити вмешалась:

— Джесс, мы же только вернулись. Там опасно!

Мне показалось, что она не хочет оставаться наедине с Рейчел.

— Ты только вернулся, — сказала Рейчел, будто не слышала слов Фелисити, будто той вообще не было. — И ты не спал всю ночь, тебе нужно отдохнуть, набраться сил.

На Рейчел нельзя было злиться. Не то чтобы мне хотелось использовать сложившуюся ситуацию в своих целях, но, похоже, нападение на животных помогло ей понять, что нашим жизням угрожает настоящая опасность и что одна, без посторонней помощи она долго не протянет.

Рейчел больше не была настроена так решительно.

Я пытался убедить себя, что не из–за чего мучиться чувством вины. Я все делал правильно. Да, сейчас нужно остаться, помочь, чтобы потом было легче уговорить ее. Хотелось верить, что я все делаю правильно.

Пообещав скоро вернуться, я попрощался с Рейчел. Фелисити вышла меня проводить.

— Будь осторожен, — сказала она.

— Не переживай. И знаешь… поговори с ней, проверь, как она настроена.

— Насчет чего?

— Насчет ухода, — пояснил я и снова почувствовал укол совести. Можно ли так поступать: влиять на Рейчел с помощью Фелисити? Но в ее взгляде не было осуждения. — Я очень скоро вернусь.

Фелисити пожала мне руку сквозь прутья решетки. Она побудет с барсом, пока Рейчел будет кормить и поить остальных животных. Перед уходом я заставил их зарядить ружье и велел на всякий случай держать его под рукой. Из него можно усыпить белого медведя, а уж чтобы сбросить с забора охотника, вздумай он лезть, ружья хватит и подавно. Только вот если их снова будет четверо? Или еще больше? Если на зоопарк нападет целая стая охотников?

Но это не я защищал и предостерегал девчонок: это Фелисити, закрывая ворота, просила меня быть осторожнее.

По ступенькам я вышел на Пятую авеню и направился на юг, к Калебу. Рюкзак брать не стал: только положил в карман куртки пистолет. Выпало много снега, ноги вязли, идти было тяжело.

Неужели охотники действительно так хорошо организованы, как рассказывает Калеб? Неужели они на самом деле научились выслеживать и загонять добычу, сбиваясь в группы? Научились звать других, когда находили пищу? Может, они вели себя так только по ночам, поэтому я ни разу не видел ничего подобного? Я знал, что они способны гнаться за жертвой, но выслеживать?

Возле книжного магазина все было усеяно следами, а у центрального входа, которым пользовался Калеб, снег был почти полностью вытоптан. Ноги у меня стали как ватные.

26

В панике я замолотил по дверному стеклу. Солнце стояло в зените и, яркие лучи, отражаясь от зеркально–черной поверхности, слепили до слез. Я вертел головой, пытаясь защититься от беспощадного солнечного света, по вискам тек пот. Раздался какой–то звук: я повернулся и — слава богу! — увидел Калеба. Он наблюдал за мной через один из глазков, оставленных в закрашенных окнах. Калеб открыл дверь и, улыбаясь во весь рот, сгреб меня в охапку.

— Что случилось? — спросил я, показывая на следы борьбы возле входа и кровь на дверях. Неужели я приводил к друзьям охотников?

— Приходили прошлой ночью, — совершенно спокойно ответил он, будто речь шла о погоде.

— Сколько их было?

Я осмотрелся: тел не было, но здесь явно недавно шла борьба, валялись какие–то обломки, непонятные куски…

— Достаточно. — Калеб произнес эти слова так, что стало ясно: тема закрыта. И сразу переключился на меня: — Ты как? Что–то вид у тебя неважный.

— В порядке.

Я присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть кровавые следы.

— Как они открыли дверь?

Калеб пожал плечами, почесал в затылке. Я был комком нервов, а он — воплощением спокойствия.

— Когда стемнело, в дверь постучали. Я решил, что это ты.

— Они постучали в дверь?

— Да. А я, болван, открыл, даже не проверив.

Я сглотнул слюну, стало трудно дышать.

— Их было четверо. Знаешь эти, с засохшей кровью вокруг рта, — продолжил Калеб и пальцем быстро обвел губы.

Я смотрел на его перевязанные руки.

— А, пустяк! — сказал он, поймав мой взгляд. Они на меня кинулись, но я успел захлопнуть дверь. Они бы, наверное, прорвались внутрь, но я взбежал по лестнице на террасу и стал бросать вниз сковородки, кастрюли, какие–то тарелки. А когда они чуть отошли, взялся за помповую винтовку.

— Дерьмово!

— И не говори. А главное, не понимаю, как они догадались, что я внутри — они ведь точно не следили за мной, я уверен.

— То есть, ты хочешь сказать, что они запомнили?

— Никто ни разу не видел, как я вхожу сюда.

— Может, нашли по следам?

— Я старался не следить, да и снег выпал. Мне кажется, это те, что гнались за нами.

— Шутишь?

— Нет. Понимаешь, кроме этих, больше никто не видел, как я вхожу или выхожу. Говорю тебе, они умнеют с каждым днем. — Судя по всему, Калеба злил наш разговор. Он раздраженно сказал: — Я не понял, ты заходишь или нет?

— Да, только…

Я не смог договорить: вдруг стало нечем дышать, во рту пересохло, к лицу прилила кровь, навалился кашель. Я отшатнулся от двери и двумя руками оперся о капот помятой машины. Постепенно я откашлялся и снова смог нормально дышать. Я поднял голову и глянул сквозь лобовое стекло: в салоне машины сидели люди — семья, родители и дети — и смотрели прямо на меня мертвыми, замерзшими взглядами.

Я бегу пустыми улицами Манхэттена. Яркое зимнее солнце греет спину. Сворачиваю за угол и попадаю в мир теней, останавливаюсь: впереди опасность, невидимая, но осязаемая. Кажется, что передо мной темный туннель, а за спиной свет. Здесь много снега, почти по колено. Я хочу вернуться, но они гонятся за мной, они все ближе и ближе. Им нужна добыча, и они не остановятся. Им нужен я, то, что внутри меня — медлить нельзя, каждое мгновение приближает смерть. Дурацкий конец жизни — умереть вот так, жестоко, бессловесно. Выбора нет. Я бегу, несусь вперед.

Несусь мимо черных разбитых витрин. Кажется, за спиной слышен топот ног, но я хочу верить, что это всего лишь стук моего собственного сердца. Такой скорости я долго не выдержу.

В следующее мгновение я внутри какого–то здания: в огромном вестибюле некогда роскошного отеля. Ноги скользят на покрытом толстым слоем пепла мраморном полу и я, чтобы не упасть, хватаюсь за перевернутое кресло.

В пустом помещении громким эхо разносится мое дыхание. Это здание, как и многие другие, выстояло во время атаки, но его выжег, выпотрошил изнутри странный огонь, разбив стекла и превратив шикарный интерьер в руины.

Я снова на улице. Здесь тихо, нет машин. Через дорогу пролегли длинные тени от небоскребов, и она напоминает мне улыбку выщербленного рта.

Я останавливаюсь: только на секунду, чтобы перевести дух, сообразить, что делать дальше. Слышу крик преследователей и снова срываюсь с места. Надежда только на одно: я найду надежное укрытие прежде, чем упаду без сил.

И я бегу — бегу еще три квартала. Наконец, обессилев, останавливаюсь за очередным поворотом. Здесь холодно, сюда не проникают солнечные лучи. Я тяжело дышу, согнувшись и опершись руками о колени. В ушах бешено стучит пульс. Я слышу только этот безумный стук: кажется, сердце вот–вот выдаст отведенные ему на всю жизнь удары и остановится. Изо рта и носа валит белый пар — на каждом выдохе, каждом бешеном ударе сердца. Хочется лечь, отдохнуть, прийти в себя до того, как они настигнут меня. Ведь рано или поздно это все равно случится, я знаю. И еще, я знаю, что от смерти человек бежит так, как нельзя бежать на самом деле, бежит, выкладываясь на полную. Ведь если на кону жизнь — иного выбора нет. Только бежать! Бежать вперед!

Вокруг было почти полностью темно. Виски пульсировали болью. Голова кружилась.

— Джесс…

Я повернул голову. Калеб с бутылкой воды в руке сидел рядом с диваном, на котором я лежал. Он обеспокоенно смотрел на меня.

— Привет, Калеб, — поздоровался я. Голос охрип. Я должен был срочно что–то спросить у него, но никак не мог вспомнить, что именно. Я попытался сесть, но резко подступила тошнота, и комната каруселью завертелась перед глазами.

— Привет, дружище, — ответил Калеб, поднося к моим губам бутылку с водой. Я медленно сделал пару глотков — и он убрал бутылку. Я старался спокойно, глубоко дышать, чтобы хоть как–то избавиться от панического страха, овладевавшего мной безо всяких видимых причин.

Что–то не дает мне покоя, что–то нужно срочно решить…

— Как самочувствие?

— Плохо. — Я смотрел на Калеба из–под полуприкрытых век. — Что со мной случилось?

— Ты потерял сознание на улице, возле входа. А в полете шмякнулся головой о капот машины.

— Правда?

— Ну да. И никак не хотел приходить в себя, я успел заволноваться.

Голова была тяжелая, сил не хватало даже сесть.

— Погано же ты выглядишь, — сказал Калеб.

Хорошо, что друг вовремя оказался рядом. Мы теперь вместе. Нас не просто свел случай, не просто так мы нашли друг друга среди всего этого.

— На, выпей, — сказал Калеб, вытряхнув пару таблеток из оранжевого пузырька с лекарствами.

Я проглотил таблетки и провалился в сон.

27

Я разворачиваюсь и бегу. Вверх по лестнице.

Темную лестницу освещает только луч фонарика, и я ставлю ноги на ступеньки почти наугад. За две с лишним недели я привык передвигаться вслепую: шестнадцатилетний подросток против вечной тьмы. Я спотыкаюсь и больно бью колени. Пустяки: в борьбе за жизнь случается всякое. Когда я падал, фонарик разбился и потух — придется выбросить. Не сбавляя темпа, я несусь вверх по лестнице в полной темноте. Вот она — самая последняя дверь, в самом верху. За эти дни я привык вот так уходить от преследователей. Я — оставшийся в живых, один из немногих. И теперь я — жертва, добыча.

Я наощупь нахожу ручку и распахиваю дверь. За ней — свет, дневной свет. Дверь ведет на крышу, по щиколотку засыпанную снегом. Я смотрю вниз с высоты нескольких этажей, но их нет на улице, нет возле входа — значит, они уже внутри. Догадаются ли они, что я здесь? Догадаются. Если на тебя идет охота, нельзя считать охотников глупее себя. Они воспользуются малейшим шансом, чтобы получить то, что им нужно.

Им не нужны фонарики, спички или зажигалки: в полной темноте они взлетят по ступенькам гораздо быстрее меня или любого другого, потому что от этого зависит их жизнь. Из бокового кармана рюкзака я вытаскиваю пистолет — тяжелый, полностью заряженный, готовый стрелять. Сколько же в нем патронов: тринадцать или пятнадцать? Кажется, тринадцать. Это у Дейва было пятнадцать.

Дейв. Он был таким… Я соскучился по Дейву. Соскучился сильнее, чем по школьным друзьям, сильнее, чем по отцу. Он был моим ровесником, я знал его всего пару недель, а потом Нью–Йорк сожрал его. Я соскучился по нему и по Мини, и по Анне…

— Джесс! Джесс! Сюда! — какая–то девушка зовет меня. Я узнаю голос, такой приятный. Только этого не может быть. Хотя… в этом городе теперь может быть что угодно.

Анна стоит возле поручней и призывно машет рукой.

Красавица Анна. Анна, которую я потерял, здесь…

— Быстрее! — кричит она.

Я бегу к ней по снегу. Но ее уже нет на прежнем месте, когда я достигаю края крыши. Я перегибаюсь через перила пожарной лестницы и вижу, что Анна быстро спускается вниз, на дорогу.

Я бросаюсь за ней. Половина грохочущей металлом лестницы оказывается позади, когда я слышу наверху шум и чувствую, как начинает дрожать лестница под топотом двенадцати пар ног. Поскользнувшись на обледенелых ступеньках, я слетаю на площадку и так падаю на спину, что внутри все сжимается и кажется, что от страшного удара легкие разорвались, но я вскакиваю и, хромая, бегу вниз. Еще один пролет — топот за спиной все ближе, все громче. Я спрыгиваю с железного трапа, спускающегося на улицу. Где же Анна? Вот она: сворачивает за угол — и я бегу за ней. Кричу:

— Анна!

Она бежит быстро, очень быстро — не помню, чтобы она так умела. Когда я добегаю до угла, она уже несется через улицу и, остановившись на мгновение, снова мне машет. Ноги скользят, но я стараюсь не потерять Анну из виду. В следующее мгновение я оказываюсь среди стеллажей с книгами. Впереди горит свет, и я вижу в нем их — моих друзей: Анну, Дейва, Мини. Я думал, что потерял их несколько дней назад, что они ушли навсегда и больше не вернутся. Друзья улыбаются.

Мне столько нужно рассказать им, о стольком расспросить. За окном проносятся охотники — они взяли неверный след. Теперь можно не бояться.

— Знаете…

Но я замолкаю на полуслове. Отступаю на шаг, чтобы лучше видеть друзей. Только это не они. На их месте, прямо передо мной стоят Фелисити, Рейчел и Калеб. Что за шутку сыграл со мной организм, неужели я понемногу начинаю сходить с ума, и друзья привиделись мне? Это уже не имеет значения. Наваждение прошло, вот и все.

Нужно что–то сказать троим, стоящим передо мной, а я не знаю что. Я потерялся — и речь не только о словах. Мир летит кубарем, и чтобы не упасть, я хватаюсь за полку с книгами. Вот мои нынешние друзья, им, как и мне, удалось выжить. Я встретил их совсем недавно, уже после того, как остался один, как случилось все это…

Может, я сплю?

Они молчат. В их глазах видны… Впрочем, я могу увидеть в их глазах все, что вздумается. Жалость. Страх. Непонимание. Любовь. Злость.

В их взглядах кроется столько всего, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к окну: на улице темнеет. В стекле отражается Анна: черные волосы, красивое лицо, ярко–красные губы, от которых пахнет клубникой. Может, я вижу ее в последний раз, поэтому я смотрю и смотрю, сохраняя мгновение среди других, которым не суждено повториться, и Анна дарит мне долгий ответный взгляд, а потом растворяется в предательском закатном свете. Горизонт исчезает, стирается граница между небом и землей, а ты будто остаешься висеть в бескрайнем небе, в котором одновременно светят солнце и луна, и мерцают звезды.

Я все понимаю. Понимаю, поэтому мне грустно. Дейв не может быть рядом, не может стоять у меня за спиной. И Анна не может. Я знаю только одно место, где мы могли бы вот так вот встретиться, где бы одни трое превратились в других троих. С меня хватит — пора уходить, иначе я сойду с ума и сам захочу остаться с ними. Но что–то внутри, пока, к счастью, мне мешает. Ничего, скоро все кончится, и я больше не буду один.

— Чего ты на самом деле хочешь, Джесс? — спрашивает Анна.

Я смотрю на ее отражение и даже сквозь сон чувствую, что из глаз у меня катятся слезы — я плачу во сне.

Я хочу ровно того же, чего хотел все эти дни, — я хочу домой. Только вот все не так просто. Я больше не знаю, где мой дом. Он там, где мои друзья.

28

Я открыл глаза и повернулся на бок. Очень жарко. Я лежал на диване, укрытый несколькими толстыми одеялами. Я страшно устал, и где–то в глубине сознания копошилось что–то важное, но я никак не мог понять, что. Я выпрямил ноги и сбросил одеяла. Рядом сидел Калеб и писал в толстом блокноте. Хорошо, что я здесь, у него, только вот странное ощущение не покидало меня: мне срочно нужно что–то сделать, меня где–то ждут… Но как, как вспомнить?

— С возвращением, дружище, — сказал Калеб.

Я сонно улыбнулся в ответ.

— Я с тобой всю ночь разговаривал, пока ты спал. Ты что–нибудь слышал? — спросил он.

Я ничего не ответил, пытаясь высвободить сознание из липкого холодного тумана.

— Ты умеешь слушать, должен сказать. Благодаря тебе я кое–что дельное в своей книжке написал.

— В книжке? — переспросил я.

— Ага. Вот в этой. — Калеб показал мне блокнот. Похоже, это были какие–то комиксы. Целый роман в комиксах, судя по толщине блокнота. — Я ну очень заметно продвинулся.

Обложка блокнота показалась мне знакомой: на серо–зеленом фоне черной ручкой была нарисована красивая, но жутковатая картинка. Выжженный земной шар — вернее, его остов, и черный крылатый щит в районе экватора. Щит, защищающий планету?

— Мои злодеи — людоеды, — стал рассказывать Калеб, листая и показывая мне страницы. — Это не единственное их «достоинство», конечно. В общем, они охотятся на людей, ловят их всеми способами, не упуская ни единой возможности. Конечно, до конца работы еще далеко, пока это только концепция, но вполне достойная, я считаю.

– С виду неплохо, — ответил я. Рисунки были черно–белые, очень детальные, по девять на каждой странице; герои действовали на фоне города, очень похожего на нынешний Нью–Йорк, вернее, на фоне города, каким Нью–Йорк обещал стать в самое ближайшее время.

Я вспомнил, как пришел к Калебу, как постучал в дверь, как потерял сознание.

— Вот здесь я черпаю вдохновение, — сказал Калеб, показывая несколько разложенных на полу открытых книг с репродукциями. Рисунки там были цветные и жуткие, но я все равно не мог отделаться от мысли, что по–настоящему моего нового друга вдохновляли события последних двух недель, а вовсе не шедевры былых мастеров. — Смотри, моя любимая картина. «Плот «Медузы»» Теодора Жерико.

Двойной разворот книги занимал кое–как сколоченный деревянный плот, покрытый мертвыми и умирающими в страшных муках людьми; несколько живых сидели и стояли.

— Впечатляет… — только и мог сказать я.

— Да. В 1816 году французский фрегат «Медуза» потерпел крушение… Художник навещал в госпитале выживших, делал наброски — чтобы все было точно. Он даже построил макет плота. И еще, не поверишь, хранил на крыше студии замороженную человеческую голову, чтобы достоверно изобразить трупы. Представляешь, он… Слушай, что–то меня занесло. Извини. Я могу часами говорить о живописи и рисунке. Смотри, даже сама композиция полотна…

Я кивнул. Рассказ Калеба странно подействовал на меня и вызвал перед глазами целую вереницу непонятных сцен. И, черт побери, они были слишком похожи на то, что происходило вокруг, даже реальнее самой реальности.

Может, это из–за того, что я ударился головой? Или из–за таблеток?

Может, я до сих пор не разобрался, что происходит по–настоящему, а что — только в моем воображении.

От некоторых вещей мне остались одни воспоминания. Я помнил, что жил в счастливой семье, пока не ушла мама. Но были и другие, которые хотелось поскорее изгнать из памяти: сначала мне казалось, что для этого будет достаточно просто уйти из Рокфеллеровского небоскреба, забыть о нем. Но ведь с проведенными там днями было связано не только плохое. А потом я понял, что мне дороги даже вещи, казавшиеся когда–то стыдными и глупыми — ведь их тоже не вернуть.

Но, как говорят, жизнь научит — а что, отличное название для какой–нибудь книжки, надо подкинуть Калебу идею: теперь я знал: ни одному воспоминанию нельзя безоговорочно верить, ведь они не подчиняются мне.

Я смотрел на другую репродукцию, но никак не мог сосредоточиться, изображение плыло перед глазами. Похоже на фрагменты росписи Сикстинской капеллы: мы ездили с бабушкой в Рим, когда мне было десять лет. Эти фрески меня тогда поразили и вот — они снова возникли из прошлого, напомнив не только о вечной тоске, но и о реальности происходящего.

— А что, лучше людоедов ничего не придумалось? — спросил я. Меня мутило от одной мысли о том, что книжка Калеба слишком уж похожа на Нью–Йорк, в котором мы оказались. — Какие–нибудь космические мутанты, например?

— И тогда в середине все бы драпали от гигантского кальмара, который хочет разрушить город, да?

— А почему нет? И то лучше. Была бы аллегория.

— Ты знаешь, я уцепился за эту идею как раз потому, что вокруг все летит в тартарары. Мне с детства эта мысль не дает покоя. Знаешь, ведь каннибализм на самом деле существуют. Помнишь, по телику показывали урода в Европе, который дал в газете объявление, что хочет кого–нибудь съесть?

Я помнил.

— И главное, ведь нашлись желающие! — Калеб задумчиво постучал кончиками пальцев по столу. — Так что иногда правда даст вымыслу сто очков вперед. У меня дед работал журналистом в «Нью–Йорк Таймс», так он мне на ночь рассказывал страшилки про своего коллегу, который попался в лапы к людоедам. Наверное, тогда мне эта история засела в голову. И когда я решил написать книгу… В общем, я стал писать о людоедах, потому что решил разобраться, что творится у меня внутри. Зачем выдумывать ужасы, когда их в жизни хватает?

— А ты не думал, что люди не захотят больше о таком читать?

— Я раскрываю эту тему по–своему, пытаюсь найти ответы на некоторые вопросы. Для меня — это искусство, — ответил Калеб. — Кроме того, у меня «хорошие» найдут способ побить «плохих».