Недобрая старая Англия Коути Екатерина

Камера в тюрьме «Пентонвилл». Рисунок из книги Генри Мэйхью «Криминальные тюрьмы Лондона и сцены тюремной жизни». 1862

Но чем постоянно одергивать шепчущихся и перемигивающихся узников, не проще ли разогнать их по одиночным камерам? Такого мнения придерживались основатели «Пентонвилла», где провел некоторое время Оскар Уайльд. В тюрьме насчитывалось 520 одиночных камер, которые многим современникам казались чересчур комфортабельными. Отопление зимой, большое окно, удобный гамак, туалет по последнему слову техники и ткацкий станок для работы — просто рай на земле! Да туда половина Ист-Энда попросится! Однако в «Пентонвилле» царила настолько угнетающая обстановка, что заключенные сходили с ума в два раза чаще, чем в других тюрьмах. Одиночество было тотальным, ведь даже на прогулке узникам надевали маски, полностью скрывавшие лицо. Казалось, будто по двору в молчании бродят ожившие скелеты. Поднимешь маску — сразу в карцер, где шесть дней придется просидеть в кромешной тьме на хлебе и воде. Единственным опознавательным знаком был номер, нашитый на тюремной робе, но личность за этим номером было не разглядеть.

Кормили в тюрьмах скудно, но сносно. В «Миллбэнке» арестанты получали 350 мл какао и 230 г хлеба на завтрак, 140 г мяса, 450 г картофеля и 170 г хлеба на обед, 470 мл жилкой овсянки и 230 г хлеба на ужин. Однако стоит учесть, что заключенные не сидели без дела. Во многих тюрьмах им давался выбор — щипать пеньку или заниматься ремеслом, например, шить одежду или мастерить обувь.

Совсем иначе обстояли дела с каторжными работами (hard labour). Каторжные работы назначались за целый ряд преступлений, включая похищение людей, попытку изнасилования, попытку ограбления, нападение на полицейского, мошенничество, кражу собак, участие в мятеже, браконьерство, незаконную уборку мусора, кражу фруктов и другие злодеяния разной степени тяжести. Пользы от каторжной работы не было практически никакой. Тяжкий и совершенно бессмысленный труд являлся самоцелью, потому что изнашивал не только тело, но и нервы. Работа ради работы, наказание ради наказания.

В «Колдбат Фидлз», тюрьме с типичным режимом, арестанты тратили на каторжный труд 8 часов в день. Одним из занятий было перетаскивание пушечных ядер по двору: мужчины выстраивались на расстоянии трех метров друг от друга, один из них поднимал с земли ядро и клал на землю возле соседа, который должен был тащить его дальше. Арестанты тяжело дышали, от пота у них скользили руки, но упражнение продолжалось ровно 1 час 15 минут. После заключенные шли к ступальному колесу (treadwheel), которое представляло собой горизонтальный цилиндр с 24 ступенями снаружи. Можно было почувствовать себя белкой в колесе, точнее — белкой на колесе. Здесь арестанты проводили в общей сложности 0,5 часа в день, а в перерывах щипали пеньку. Иногда колесо приспосабливали для тюремных нужд: в тюрьме Бодмин, Корнуолл, арестантки работали на колесе по восемь часов в день, перемалывая зерно для кухни и близлежащей психиатрической лечебницы. Тем, кто из-за возраста или слабого здоровья не мог крутить колесо, было уготовано иное занятие — железный барабан с ручкой, которую нужно было повернуть 10 тысяч раз в день (количество поворотов отмечалось на особом табло). Что ж, если арестанты не сходили с ума от скуки, то уж точно имели возможность накачать крепкие мускулы. На свободе пригодятся.

В Лондоне и предместьях было несколько женских тюрем, самая известная — в Брикстоне. Попадая в Брикстон, первые четыре месяца арестантка проводила в одиночной камере. Визиты в это время были строжайше запрещены. Через четыре месяца ее переводили в общее отделение, хотя разговаривать с товарками по несчастью ей по-прежнему запрещалось. За хорошее поведение женщина получала право посещений и переписки, а также небольшой недельный заработок. Подразумевалось, что после выхода на свободу эти деньги позволят ей встать на ноги, а не осядут в ближайшем кабаке. Арестантки работали в прачечной, шили и вязали, в свободное время учились грамоте.

Когда бытописатель Генри Мэйхью добрался до Брикстона, надзирательница охотно сплетничала с ним о прошлом своих подопечных: «А та, что идет к нам навстречу, (…) получила пожизненное за убийство своего малыша. А ведь по ней даже и не скажешь! (…) Ее поведение у нас всегда было безупречным, ну точно ягненок. Мне кажется, она искренне раскаивается. А вон та и вовсе одна из лучших наших заключенных, а ведь направили ее сюда за то, что откусила мужчине ухо! Правда, он очень грубо с ней обращался, прежде чем она так сорвалась. Но в основном все тут за воровство и, вообще говоря, вели они беспутную жизнь» [38].

Арестант Пентонвилла и арестантка Миллбэнка. Рисунок из книги Генри Мэйхью «Криминальные тюрьмы Лондона и сцены тюремной жизни». 1862

Та же надзирательница потешалась над кокетством арестанток, которые даже за решеткой думали о нарядах: некоторые набивали уголь в кромку платья, чтобы юбки казались пышнее, плели жесткие корсеты из проволоки, делали кольца из оловянной фольги с пуговиц и припудривались известкой. Для новорожденных и детей постарше при тюрьме имелся детский сад. Детей, достигших двух лет, отправляли в работный дом, но после 1860 года женщинам было позволено оставлять детей при себе до конца срока. Как и их матери, дети носили синюю униформу в белую крапинку.

Малолетних преступников отправляли в «Тотхилл Филдз», бывшую тюрьму «Брайдуэлл». По данным на 1851–1852 годы 55 арестантов моложе 14 лет оказались в тюрьме за кражу товара на сумму 6 пенсов и ниже. Мелкие воришки отбывали срок от нескольких дней до полугода. В большинстве своем они были рецидивистами, в их послужном списке насчитывалось вплоть до 17 отсидок. Воровство из карманов было самым распространенным преступлением, но попадались и более оригинальные злодейства — например, кража морской свинки или кручение волчка в неположенном месте. «Почему ты украла ботинки?» — поинтересовался Генри Мэйхью у восьмилетней крошки. «Дык у меня ж своих не было», — отвечала девочка, получившая три месяца тюрьмы. Что ж, зато теперь у нее не мерзли ноги. Некоторые дети демонстративно били на улицах стекла и фонари, дожидаясь, когда же появится «бобби». По крайней мере, в тюрьме можно было рассчитывать на неплохую кормежку, горячую ванну раз в месяц и самые настоящие сапоги! Почему бы не скоротать в таких условиях зиму?

Наказания в тюрьмах XIX века были весьма умеренными по сравнению с веками предыдущими. Взять, скажем, статистику за 1853 год. В тюрьмах Англии и Уэльса содержалось 142 166 арестантов обоего пола и всех возрастов. К ним были применены следующие наказания: наручники и кандалы (75 мужчин, 15 женщин), порка (173 мужчины, ни одной женщины), заключение в карцере (6915 мужчин, 860 женщин), заключение в одиночной камере (5584 мужчины, 1085 женщин), урезание рациона (31 389 мужчин, 5277 женщин), другие наказания (13 491 мужчин, 374 женщины). Напрашивается вывод, что чаще всего арестантов морили голодом. Порка осуществлялась плетью-девятихвосткой (вплоть до 36 ударов), но с 1820 года к женщинам уже не применялась. Канули в прошлое времена, когда проституток стегали плетью перед судьей, а они умоляли его опустить молоток и тем самым остановить истязание. В остальном же преступниц наказывали так же строго, как и мужчин. Например, в 1842 году десятилетнюю Кэтрин Бэнкс из Гастингской тюрьмы на семь дней посадили на хлеб и воду за воровство тюремной собственности, после чего ей были назначены 3 месяца каторжных работ и заключение в одиночной камере последнюю неделю каждого месяца. Непроницаемая темнота карцера до того страшила арестанток, что они кричали и отбивались, пока их волокли по коридору дюжие охранники из мужской тюрьмы.

От костра до петли

Что касается казней, викторианцы с ужасом (или, наоборот, с ностальгией?) вспоминали жестокости прошедших веков. Предки не миндальничали с преступниками. Чего стоит только повешение живьем в цепях или узкой клетке! В 1777 году в клетке подвесили разбойника Джона Уитфилда, застрелившего путешественника на большой дороге. Дни напролет жители деревушки Уэзерэлл, Камбрия, затыкали уши от его жалобных воплей, но никто не вынес ему хлеба — как бы рядышком не повиснуть. Мучения грабителя прекратил кучер проезжавшей мимо почтовой кареты, который и пристрелил беднягу.

Своеобразным юмором отличались приговоры отравителям. Нет, их не угощали отравленной кашей из котла. Их варили в котле. В 1531 году Генрих VIII учредил такое наказание специально для Ричарда Роуза, повара епископа Рочестерского (а четырьмя годами позже казнил и самого епископа, но куда более приземленным способом — отсечением головы). В своей лондонской резиденции епископ подкармливал нищих, но повар не разделял его человеколюбия. Не проще ли отравить попрошаек? Вот он и отравил. На беду отравленную кашу отведали члены семьи и слуги епископа, а когда у них разболелись животы, всплыла страшная правда. Недолго думая, король распорядился пустить повара на бульон. На казнь Ричарда Роуза в Смитфилде собралась невиданная толпа народа — в кои-то веки казнь отличалась новизной! В 1547 году милосердный Эдуард VI отменил жестокий указ, но к тому времени заживо успели сварить еще двух служанок-отравительниц.

Клетка для повешения. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899

Впрочем, это была еще не самая чудовищная казнь. Государственную измену и покушение на жизнь монарха карали многоступенчатой карой «hanging, drawing and quartering». К эшафоту преступника волокли на решетке, чтобы дать зрителям возможность выразить ему свое презрение. Затем его подвешивали, но не до смерти. Веревку перерезали, и начиналась кровавая фантасмагория: его кастрировали и потрошили, а если он оставался жив, то мог наблюдать, как жгут его внутренности. Казнь завершалась отсечением головы и четвертованием, после чего преступника по кускам выставляли на городских воротах. Именно так встретил смерть свободолюбивый шотландец Уильям Уоллас, известный по фильму «Храброе Сердце». Но казнь применялась и в более поздние времена. В 1660 году таким мучениям подвергся генерал-майор Томас Гаррисон, один из сторонников Оливера Кромвеля, вынесших смертный приговор Карлу I. Посмотреть на казнь собрались тысячи, среди них и Карл II, сын обезглавленного короля. Зрелище получилось впечатляющим: когда палач вскрыл преступнику живот и вытянул кишки, Гаррисон нашел в себе силы дать мучителю тумака. Мужественный поступок, что и говорить. С другой стороны, не лучше ли быть без сознания, когда из тебя вытаскивают внутренности?

На костре сжигали не только ведьм и еретиков, но и фальшивомонетчиц, а также женщин, убивших своих мужей. Последних тоже обвиняли в измене, но «малой» (petty treason), т. е. в покушении на жизнь лица, которому убийца должен хранить верность. На эшафоте воздвигали шест, преступницу усаживали на стул и привязывали к шесту удавкой за горло. Хворост у основания шеста поджигали, но прежде чем огонь добирался до приговоренной, стул отодвигали, чтобы она задохнулась и тем самым избежала еще более мучительной смерти. Например, в 1722 году Элеанор Элмсом приговорили к смерти за убийство супруга. Перед казнью ее одежду вымазали дегтем, на голову ей нацепили пропитанный дегтем чепец. В таком виде женщину подвели к шесту, заставили встать на бочку и привязали цепями. На шею ей накинули удавку, другой конец которой был прикреплен к шесту посредством шкива (колеса с ободком по окружности для передачи движения приводному ремню. — Ред.). После всех приготовлений палач затянул веревку, и женщина задохнулась, прежде чем ее тело объяло пламя.

Трудоемкий метод срабатывал не всегда. В мае 1726 года в Тайберне казнили Кэтрин Хэйес, тоже приговоренную к смерти за убийство мужа. Вместе с двумя сообщниками, Биллингом и Вудом, она напоила супруга допьяна, после чего мужчины убили его и, чтобы замести следы, расчленили тело. Именно Кэтрин предложила отрубить голову и захоронить ее подальше, тем самым затруднив опознание. Но голову, которую убийцы бросили в Темзу, вскоре обнаружили и выставили на шесте во дворе церкви Сент-Маргарет в расчете, что кто-нибудь ее опознает. Так и произошло. Троих убийц приговорили к смертной казни, но Вуд скончался от лихорадки еще в тюрьме. Биллинга повесили, а после смерти тело оставили болтаться в цепях возле того пруда, куда он сбросил останки Хэйеса. Кэтрин ожидал костер, но огонь вспыхнул так быстро, что палач обжег руки, когда затягивал удавку. Он отскочил, а Кэтрин еще долго кричала и пыталась оттолкнуть от себя горящие головешки. Чтобы не растягивать ее мучения, в костер начали бросать охапки хвороста. Смерть наступила скоро, но потребовалось еще три часа, чтобы тело превратилось в пепел. В период с 1702 по 1734 годы, 10 женщин были сожжены в лондонском районе Тайберн. По всей Англии с 1735 по 1789 годы такой казни подверглись, по меньшей мере, 32 мужеубийцы и фальшивомонетчицы.

Господ посолиднее казнили на плахе при помощи топора. Местом казни был выбран холм на северо-западной стороне Тауэра, куда загодя собиралась толпа, чтобы поглазеть на расправу. Горожане взбирались на крыши и балконы, а иные даже висли на мачтах подплывших поближе кораблей. Для каждой казни приносили новую плаху, т. е. деревянную колоду, на которую приговоренные клали голову. Иногда плаху делали такой низкой, что осужденный фактически лежал ничком на погосте, так что к отчаянной процедуре примешивалась порция унижения. Но обычно плаха достигала 60 см в высоту, и осужденный просто вставал рядом с ней на колени.

Топор, плаха и маска палача. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899

Топор тоже внушал трепет — почти метр в длину, с 25-сантиметровым лезвием. Неудивительно, что после удара приходилось менять колоду! Тела казненных складывали в гробы, загодя привезенные к погосту. Отрубленные головы выставляли на пиках на Лондонском мосту. Предварительно их пропаривали в большом котле с солью и тмином, чтобы запах специй отогнал чаек и горожане могли любоваться сим поучительным зрелищем как можно дольше.

Удар топором страшен и сам по себе, но еще ужаснее была серия ударов. Не всякий палач отличался точностью — например, печально известному Джеку Кетчу однажды потребовалось 5 ударов, чтобы отделить голову от тела. Поэтому с палачом приговоренные разговаривали спокойным, приветливым тоном, а то, не приведи Господь, разнервничается. Нет ничего хуже, чем когда твою голову пытается оттяпать палач с трясущимися руками. Сэр Томас Мор, философ и государственный деятель, казненный за измену, так увещевал своего палача: «Соберись с духом и не бойся выполнить свой долг. Моя шея коротка, так что прицелься поточнее, а то поплатишься репутацией». Он попросил расстелить свою бороду по колоде, ведь никто не отдавал приказ оттяпать ему бороду вместе с головой.

Томасу Мору повезло, палач отправил его к райским вратам одним ударом. Зато в 1746 году казнь лорда Килмарнока и лорда Балмерино превратилась в настоящий трагифарс. Оба лорда были якобитами, сторонниками Чарльза Стюарта, претендента на английский престол. После того как войска Красавчика Чарли потерпели поражение, его сторонников привезли в Тауэр. Увы, Килмарноку и Балмерино не повезло вдвойне, потому что у их палача Джона Трифта пошаливали нервы. Еще до появления осужденных, Трифт, который уже лет 10 не рубил головы, упал в обморок. Сглотнув, официальные лица привели его в чувство и взбодрили бокалом вина. Когда блистательный лорд Килмарнок взошел на эшафот, бедняга Трифт окончательно смутился и заплакал. Его опять угостили вином, а сам Килмарнок ласково заговорил с ним и одарил несколькими гинеями. Палач, рыдающий в жилетку своей жертве, — то еще зрелище. В итоге Трифт приободрился и голову Килмарноку отсек одним ударом.

Наступила очередь лорда Балмерино, который даже на казнь явился одетым в униформу мятежников. Его внушительный вид вновь привел Трифта в трепет, и он начал просить у лорда прощение. Тот не только простил палача, но и сунул ему три гинеи, извинившись за скудное подношение. Сказав напоследок, что будь у него тысяча жизней, он отдал бы их все за правое дело (имелся в виду переворот), лорд Балмерино подошел к плахе. Согласно этикету, приговоренный взмахом руки подавал палачу знак опустить топор. Так произошло и на этот раз. Но то ли Балмерино чересчур резко взмахнул рукой и спугнул орудие палача, то ли Трифт слишком расслабился от слез и выпивки, но он только ранил лорда. Потребовалось еще два удара, чтобы отсечь ему голову, и все это время тело приговоренного придерживали тюремщики. Последним, кого в Великобритании казнили путем отсечения головы, был якобит Саймон Фрейзер, лорд Ловат. Его обезглавили 9 апреля 1747 года.

В наследие от предков англичанам викторианской эпохи досталась только виселица. Первоначально виселица была расположена на перекрестке современных улиц Эджвер-роуд и Оксфорд-стрит неподалеку от Мраморной арки. Сегодня на площади можно разглядеть табличку, отмечающую прежнее расположение эшафота. В XII веке это место занимали Тайбернские поля, поросшие вязами, которым лондонцы нашли удачное применение — стали вешать на них преступников. Через Тайберн пролегала основная северная дорога в Лондон, так что приезжие могли наглядно ознакомиться с участью воришек и сделать выводы. И как же здорово, когда развлечения поджидают путешественника не только в центре города, но и на окраине!

С ростом урбанизации кандидатов на повешение становилось все больше, а деревьев меньше, так что в Тайберне воздвигли виселицу. Первое упоминание о тройной тайбернской виселице относится к концу XVI века. Время от времени ее чинили, но в 1759 году решено было заменить постоянную виселицу передвижной. Вплоть до последнего повешения в ноябре 1783 года виселицу собирали перед каждой казнью.

Тайберн был не единственным местом в Лондоне, где вешали преступников. Правонарушителей часто казнили прямо на месте совершенного преступления: например, во время антикатолического мятежа 1780 года, возглавляемого лордом Джорджем Гордоном, был разграблен дом верховного судьи лорда Мэнсфилда. После подавления волнений несколько мятежников были повешены прямо напротив этого дома на площади Блумсбери. Иногда осужденные ходатайствовали, чтобы их казнили во дворе собственного дома, где, как известно, и стены помогают. Тем не менее Тайберн был самым знаменитым местом для повешения, и сюда всегда стекались толпы зевак.

Осужденные дожидались казни в тюрьме, зачастую, в Ньюгейте, откуда в назначенный день их везли к «тайбернскому дереву». Повешения проводились по понедельникам или пятницам, хотя строго правила не соблюдались. В XVIII веке для повешения мог быть выбран любой день, кроме воскресенья, чтобы «тайбернская ярмарка», как называли столпотворение возле виселицы, не отвлекала народ от молитв.

В полночь перед казнью осужденных будил звонарь, который зачитывал им душеспасительные вирши о том, что хорошо бы покаяться перед смертью. Очень скорой смертью. Таким вдохновляющим подарком преступники были обязаны купцу Роберту Доу, который так беспокоился о спасении заблудших душ, что в 1604 году назначил ежегодное жалованье звонарю, чтобы тот напутствовал висельников. В свою последнюю ночь им вряд ли удавалось выспаться. Слабохарактерные плакали и стенали, люди с более крепкими нервами просили зануду замолчать. Особенно отличилась убийца Сара Малколм: дождавшись окончания стишка, она выкрикнула: «Эй, мистер звонарь, вот тебе шиллинг, сгоняй за пинтой».

С утра осужденные собирались в часовне, чтобы помолиться и выслушать проповедь. С них снимали кандалы, но руки связывали веревкой, чтобы преступники могли складывать их в молитве. На практике большинство осужденных пользовались относительной свободой движений, чтобы снимать шляпу перед барышнями или показывать неприличные жесты толпе. Грабителя Джека Шеппарда, четыре раза удравшего из Ньюгейта, везли к эшафоту в кандалах, тем самым разрушив его планы. (В кармане он прятал складной нож, чтобы в решающий момент разрезать веревки, спрыгнуть с тележки и слиться с толпой. Не получилось.)

Расстояние от Ньюгейта до Тайберна составляло 4 километра, телега с осужденными покидала тюрьму в 9–10 утра и добиралась до места казни за час. В прежние времена с висельниками не церемонились, запросто могли привязать к лошади и волочить в таком виде до эшафота, но уже в XVII и XVIII веках процедура смягчилась. Преступники побогаче добирались в Тайберн в каретах, украшенных траурными лентами, и нанимали катафалк, чтобы довезти туда свой гроб (обычно гробы складывали в ту же телегу, на которой ехали осужденные).

Всю дорогу от тюрьмы до плахи преступники слушали перезвон колоколов, ни на секунду не сомневаясь, по кому те звонят. Тем не менее, дорога была не такой уж унылой благодаря старинному обычаю угощать смертников вином. В конце XVII века телега останавливалась возле кабака «Краунз Инн» в Сент-Джайлзе, где осужденные напивались допьяна. Считалось крайне нежелательным отказываться от последнего угощения. Ходили байки о тех беднягах, что отправились в Тайберн, минуя кабак, а уже через пару минут после их смерти приходили вести о помиловании. Задержись они в таверне, остались бы живы! Другое дело, что не все лондонцы одобряли эту традицию. В газетах писали про висельников, которые буквально выползали из телеги и весело гоготали в свой смертный час — это вместо осознания своей вины и раскаяния! В 1735 году было официально запрещено предлагать осужденным алкоголь, хотя сердобольные конвоиры продолжали поить их вином.

Вдоль улиц, по которым катилась телега, собирались зеваки, а уж возле виселицы яблоку было негде упасть. Знатные дамы и господа подъезжали сюда в каретах и из окошек наблюдали за казнью. Народ попроще или стоял на своих двоих, или сидел на подмостках, возведенных специально по случаю. Подмостки возводили спекулянты, продававшие места поближе к эшафоту за огромные суммы — чем ужаснее преступление, тем дороже. Подобной спекулянткой была мамаша Проктор, которая однажды заработала 500 фунтов за повешение (и это в XVIII веке!). В 1758 году другая спекулянтка, мамаша Дуглас, запросила непомерную цену за лучшие места, с которых зрители могли наблюдать за казнью государственного изменника. Но преступника неожиданно помиловали, а зрители, заплатившие загодя, в ярости разнесли подмостки и чуть не убили спекулянтку. Повсюду сновали торговцы джином, фруктами, печеной картошкой, пирогами с утрем и имбирными пряниками. Громко кричали продавцы баллад — у них были припасены листовки с последними речами осужденных, напечатанными заранее (как у знаменитостей, еще в тюрьме у них брали интервью) и с комментариями известных горожан.

Когда телега подъезжала к виселице, преступникам накидывали петлю на шею. Удавку плели из конопли, хотя в исключительных случаях ее могли заменить на шелковую. Казнь происходила следующим образом: телега трогалась с места, петля затягивалась на шее и приговоренный умирал от удушья. Уже в XIX веке вошла в употребление новая модель виселицы — с откидным люком.

Повешение графа Феррерса (гравюра XVIII века неправильно изображает процесс повешения). Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899

Экспериментировать с последним вариантом казни начали еще во второй половине XVIII века. В частности, именно такие подмостки были приготовлены для повешения Лоуренса Шэрли, четвертого графа Феррерса, в 1760 году. Граф Феррерс был известен беспутным поведением, так что его жена вынуждена была добиться официального разрешения о раздельном проживании, что само по себе свидетельствует об образе жизни графа, а осужден он был за убийство своего управляющего. Казнь обставили с особой торжественностью, ведь повешение лорда — это исключение из правил. Эшафот задрапировали черной тканью, а сам сиятельный преступник прикатил в Тайберн на ландо, одевшись в свадебный костюм. Места у виселицы были распроданы, зеваки с волнением ждали казни — да еще такой необычной, с люком! Но палач выбрал слишком длинную веревку, и когда Феррерс упал в люк, его ноги коснулись земли. Чтобы не мучить бедолагу, палач придушил его по старинке, подергав за тело.

Надо сказать, что в XVIII веке кончина на виселице могла быть долгой и мучительной. На помощь приходили друзья, которые дергали приговоренного за ноги, чтобы ускорить наступление смерти. Интересен случай с Энн Грин, которую приговорили к казни за убийство новорожденного и повесили в Оксфорде. Она провисела в петле около получаса, и все это время друзья тянули ее за ноги и били по груди, чтобы прекратить агонию. После констатации смерти ее тело положили в гроб и перевезли домой к знакомым… а поутру она проснулась. Врач пустил ей кровь — в медицинских целях, а не чтобы добить бедняжку окончательно, — и через пару часов к ней вернулся дар речи. Вешать Энн повторно не стали. Месяц спустя она уехала в провинцию, забрав с собой гроб в качестве сувенира.

У виселицы приговоренные снова слушали молитвы. У них оставалось время, чтобы произнести краткую речь, попрощаться с родными и, в идеале, попросить прощения за свои грехи. Многие так и делали. Порою преступники рыдали и молили о пощаде, или же падали в обморок прямо в телеге. Но все зависело от характера. Например, юная ирландка Ханна Дагоу еще по дороге выкрикивала оскорбления, а у виселицы умудрилась распутать веревку, стягивавшую руки, стащить перчатки и чепчик и бросить их друзьям. Палачу ее поступок очень не понравился, ведь по закону ему доставалась вся одежда повешенного. Но не устраивать же драку из-за шляпки и перчаток! Он поспешил остановить девицу, прежде чем она еще что-нибудь снимет, но не тут-то было. Ханна с такой силой ударила его коленом в пах, что палач упал с телеги. Толпа взорвалась одобрительными криками, а ехидная ирландка на всю площадь сообщила, что именно она думает о его профессионализме. А когда палач все же обмотал ее шею удавкой, девушка со всего маху кинулась вниз на землю, можно сказать, покончив с собой.

После повешения тело преступника оставляли болтаться в петле примерно час для пущего устрашения зрителей. Женщины хватали труп за руки и терлись о них щеками — считалось, что это лечит прыщи. К телу подносили и младенцев, страдающих от кожных болезней, чтобы «смертный пот» исцелил их язвы. Щепки от виселицы слыли хорошим средством от зубной боли, а конопляная удавка приносила удачу. Кусками веревки торговал палач, и чем популярнее был преступник, тем дороже она ценилась.

В 1783 году повешения в Тайберне прекратились. Виселицу перенесли во двор Ньюгейта, к радости властей, которым надоел галдеж во время «ярмарки». Тем не менее многие лондонцы, в их числе и писатель Самюэль Джонсон, возмущались таким нововведением. Ведь смысл повешения в том, чтобы привлечь как можно больше народа — а уж для устрашения или развлечения, не суть важно. В Ньюгейте публичные казни продолжились с меньшим размахом, хотя по-прежнему собирали толпы зрителей.

Послышалось немало разочарованных вздохов, когда публичные казни окончательно отменили в 1868 году. Последней женщиной, казненной на глазах у благодарных зрителей, стала убийца Фрэнсис Киддер (2 апреля 1868 года), последним мужчиной — ирландец Майкл Барретт, устроивший взрыв в тюрьме «Клеркенуэлл» в попытке освободить товарищей (казнен 26 мая 1868 года). Петлю на шее обоих осужденных затянул палач Уильям Кэлкрафт, чья карьера растянулась на 45 лет. К слову, мистер Кэлкрафт был образцовым отцом семейства, воспитывал двоих детей, в качестве хобби разводил голубей и кроликов. Зарабатывал палач прилично — 25 шиллингов в неделю плюс гинея за повешение и три шиллинга за экзекуцию. Неудивительно, что 75-летний старик так протестовал, когда в 1874 году начальство все же выпроводило его на пенсию.

Тогда как в Англии палачами становились исключительно мужчины, Ирландия могла похвастаться женщиной-палачом. В 1820-х некую Бетти из провинции Коннахт приговорили к смертной казни, но помиловали после того, как она согласилась перевешать банду воров, браконьеров и похитителей скота. С заданием Бетти справилась так блестяще, что местные власти предложили ей работать на полную ставку. Ирландцы зачарованно смотрели, как Бетти готовит петлю, и стращали ребятишек: «Будете шалить, и вас заберет леди Бетти!»

Если преступнику удавалось избежать петли, сограждане все равно находили способ как следует его наказать. К примеру, в XIX веке практика пронзать тела самоубийц колом практически сошла на нет, однако в особо резонансных случаях англичане рады были воскресить традицию. Повод нашелся в 1811 году: около полуночи 8 декабря в доме по адресу Рэтклифф-хайвей, 29, произошло убийство торговца тканями Тимоти Марра, его жены Селии, их сынишки 3 месяцев от роду и мальчика-подмастерья. Уцелела только служанка, которая отлучилась купить устрицы. Когда девушка вернулась и, почуяв неладное, позвала на подмогу ночного дозорного, ей стало уже не до ужина. За 20 минут неизвестный злодей убил всю семью, размозжив их головы большим молотком с заостренным краем, каким пользуются корабельные плотники (молоток был найден на месте преступления). Малышу убийца не только повредил голову, но и перерезал горло. Газетчики смаковали подробности, описывая, что вся лавка была забрызгана кровью и мозгами, а подмастерье буквально утонул в лужи крови.

Двенадцать дней спустя произошло второе убийство, на этот раз в таверне на Нью-Грэвел-лейн. Жертвами стали трактирщик Джон Уилльямсон, его жена Элизабет и служанка Бриджит Харрингтон. Услышав возню и крики, постоялец трактира Джон Тернер, находившийся в то время на втором этаже, не бросился на подмогу, а наскоро связал простыни и полез из окна. Его-то и заметил проходивший мимо ночной дозорный. Но было слишком поздно. Тело мистера Уильяма дозорные нашли в подвале, трупы его жены и служанки — на кухне. У всех троих была размозжена голова и перерезано горло. В трактире в тот момент находилась и 14-летняя Китти, внучка Уилльямсона, но девочка спала так крепко, что не услышала, как вошел убийца. Крепкий сон спас ей жизнь, поскольку убийца тоже ее не заметил.

21 декабря по подозрению в убийстве был задержан моряк Джон Уилльямс, которого видели в трактире за несколько часов до убийства. Как выяснилось, он служил с Марром во флоте и затаил на него обиду (впрочем, некоторые историки считают, что Уилльямса обвинили огульно). Подозреваемый сумел избежать эшафота — повесился в камере тюрьмы «Колдбат Филдз». Однако Фемида настигла его и после смерти. Раздосадованные лондонцы, которые рассчитывали полюбоваться на казнь, вспомнили старинную кару для самоубийц. Тело Уилльямса провезли по городу на телеге и закопали на перекрестке дорог Коммершиал-роуж и Кэнон-стрит. Грудь его пронзили колом, причем заколачивали кол тем самым молотком, которым было совершено убийство. На каждом ударе толпа радостно вскрикивала.

Во второй половине XIX века казни стали более гуманными. В 1866 году врач Сэмюэль Хотон опубликовал очерк под названием «О повешении, рассмотренном с механической и физиологической точек зрения». Это он посоветовал изменить процедуру повешения и сбрасывать приговоренных с высокого эшафота через люк. Веревка под тяжестью тела ломала позвоночник, и смерть происходила мгновенно. Главное, правильно рассчитать длину веревки, а это удавалось не всегда.

Казнями былых времен повеяло в 1885 году на повешении Роберта Гудала, торговца фруктами, который убил свою жену железным ломом и сбросил ее тело в колодец. Палач Джеймс Берри ошибся в расчетах и содрогнулся, когда заглянул в люк: веревка так натянулась, что обезглавила Гудала, и его голова в белом мешке лежала поодаль от тела. Давно англичане не видывали настолько кровавых казней. Впрочем, подданные Генриха VIII или Королевы Девственницы разве что посмеялись бы над слабонервными потомками.

Глава V
«Закрыть глаза и думать об Англии»; сексуальность в викторианскую эпоху

«Я закрываю глаза и думаю об Англии». Расхожая фраза, которую ошибочно приписывают королеве Виктории, почти неотделима от сексуальности в Англии XIX века. Приходится признать — в нашем воображении викторианцы предстают застегнутыми на все пуговицы снобами, которые краснели при упоминании нижнего белья, не говоря уже о таких совершенно неприличных материях, как секс. Тем не менее, англичане XIX века не просто вели сексуальную жизнь, но вели ее с удовольствием. Всевозможные соблазны таились как в закоулках Ист-Энда, так и в добропорядочном Вест-Энде. С теневой стороной викторианской морали вы познакомитесь в этой главе.

«Участь хуже смерти» — судьба английских проституток

«Дабы избежать возможных недоразумений, я спешу напомнить читателю, что считаю проституцию неизбежной спутницей цивилизованных и, в особенности, многонаселенных обществ» [39], — так в середине XIX века писал доктор Уильям Эктон в своем труде «Моральные, социальные и санитарные аспекты проституции». Многие современники соглашались с доктором Эктоном. Где еще холостякам искать развлечений? Не к честным же девушкам, в самом деле, приставать? А на фоне гомосексуализма, к которому общество относилось с неприязнью, женская проституция и вовсе представала в выгодном свете.

С другой стороны, христиане-евангелики, которые и составляли большинство общественных активистов той эпохи, считали проституцию происками Сатаны. По их мнению, проституция расшатывала моральные устои, угрожала авторитетам отцов и невинности дочерей, заражала общество развратом. Возможно, перед глазами читателей замаячат фарисеи, которые, засучив рукава, готовятся побить камнями блудниц. Однако евангелики, несмотря на пуританские нравы и склонность к мелодраме, терпимо относились к проституткам. В особенности, если те выказывали желание исправиться. Гораздо чаще от активистов доставалось клиентам, а также политикам, которых вполне устраивало наличие в обществе проституции.

Если бы вам случилось побывать в викторианском Лондоне, вы бы, пожалуй, согласились именно с Эктоном. Вечерние улицы были запружены проститутками, да и поход в театр не обошелся бы без приключений — именно там уличные девицы подкарауливали клиентов. В 1857 году только между Хеймаркетом и Риджент-стрит прогуливалось около двух сотен жриц любви, а в 1883 году вокруг одного только Хеймаркета их насчитывалось около 500. Американский турист, посетивший Лондон в 1860-х, писал, что, пока он шел от Хеймаркета к отелю на Стрэнде, к нему пристали 17 раз!

Сколько жительниц Лондона занималось любовью за деньги? Точные данные отсутствуют, а цифры, которые приводили сами общественные деятели, напоминают хвастовство рыбаков пойманной рыбой — а у меня еще больше! По данным Патрика Колкухуна, создателя лондонской речной полиции, в 1790-х годах в Лондоне насчитывалось 50 тыс. гулящих женщин, по данным епископа Эксетерского в начале XIX века их число достигло 80 тыс., а порою цитируют и совсем уж запредельную цифру — 220 тыс. в 1860-х (более 7 % городского населения). Но если учесть, что в проститутки записывали вообще всех женщин, которые занимались сексом вне брака, пусть и с постоянным партнером, высокая статистика отчасти проясняется. Тут уместно вспомнить анекдоты о рьяных «спасателях», которые, заметив на улице одинокую фигуру в кринолине, бросались к ней со всех ног и совали религиозные брошюрки. «Господи помилуй! — возмущалась дама. — Я не такая, я омнибус жду!»

Так или иначе, проституток в Лондоне, а также в других крупных городах, было много. Вопреки еще одному стереотипу, несчастные служанки, соблазненные господами, встречались среди них редко. Хотя горничные порою покидали рабочее место с заметным животом, а продолжали свою карьеру уже на улицах, причиной их несчастья зачастую был не хозяин, а какой-то другой «джентльмен» — торговец, клерк, коммивояжер. Торговали своим телом бывшие швеи, прачки, уборщицы, официантки, цветочницы. Одни страдали от безденежья, другие рассчитывали хоть на какую-то независимость. Из 16 тыс. проституток, отбывавших срок в тюрьме «Миллбэнк», 14 тыс. сообщали о таких причинах своего падения: «не надо работать», «много денег», «сама себе хозяйка», «полная свобода», «живешь, как леди».

Кому-то удавалось пробиться наверх, как, например, известной содержанке Кэтрин «Скиттлз» Уолтерс, а кто-то обслуживал клиентов в грязных закоулках (дешевых проституток, которые работали, прислонившись к стене, называли tuppeny upright). Заработки зависели от места работы и «качества товара». Девицы из Ист-Энда, жалкие, размалеванные, без шляпок и шалей, порадовались бы шиллингу, а то и нескольким пенсам. Этого едва хватало на еду, кров и, само собой, выпивку. Их коллеги, промышлявшие в районе Пикадилли, могли рассчитывать на целый фунт. Экономным особам удавалось отложить деньги на собственное дело, например маленькую кофейню, но такие случаи были скорее исключением из правил. Другой тип проституции бытовал в портовых городах. Так называемые «моряцкие жены» завязывали постоянные отношения с несколькими моряками и обеспечивали им не только секс, но также крышу над головой, вкусный ужин и приятное общение. А когда один «муж» отчаливал, на смену ему приплывал новый.

Проститутки в воровском притоне. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877

Отличаясь независимым нравом, английские куртизанки предпочитали снимать отдельную комнату, иногда с одной-двумя соседками. Впрочем, многие девицы из Ист-Энда искали защиты у сутенеров, как, например, Нэнси из романа Диккенса «Оливер Твист». В отличие от столиц континентальной Европы, борделей в Лондоне было не так уж много: с 933 в 1841 году их число упало до 410 в 1857-м.

Зато те, что остались, привлекали немало клиентов из высшей прослойки общества. С хозяйками борделей считалась даже полиция. Взять, хотя бы, Мэри Джеффрис, содержательницу четырех дорогих борделей на улице Черч-стрит, а также заведения для флагеллянтов (садомазохистов, практикующих порку. — Ред.) «Розовый коттедж», еще одного дома возле Грей Инн Роуд и пункта для перепродаж проституток. Бордели в Англии были легальными, хотя и не регулировались властями, как в Бельгии или во Франции. Несмотря на то, что в домах миссис Джеффрис творились темные делишки, она откупалась от полиции обильными взятками. Все было шито-крыто, пока мадам не привлекла внимание сыщика Джеремайи Минахана.

Будучи человеком неуступчивым и кристально честным, Минахан не побоялся пойти с ней на конфликт. Когда мадам предложила ему золотую монету, детектив донес о взятке начальству, но в участке его подняли на смех — и откуда такие дурачки берутся? Но Минахан не сдавался. В 1883 году полное досье на миссис Джеффрис оказалось в Скотленд-Ярде. Тут уж инспектора разгневались не на шутку, ведь служака разворошил тот еще муравейник. Не желая выносить сор из избы, начальство понизило его в ранге.

В знак протеста Минахан ушел из полиции и переметнулся в лагерь борцов с проституцией. Там он, наконец, обрел поддержку. Собранных им материалов хватило, чтобы обвинить мадам в нарушении общественного порядка и подать на нее в суд. Особую пикантность делу придавал тот факт, что среди клиентов миссис Джеффрис был принц Уэльский, будущий король Эдуард VII. Затаив дыхание, евангелики ждали процесс. Сейчас-то всплывут подробности и о малолетних проститутках, и о незаконном удержании девушек, и о торговле «живым товаром». Но высокопоставленные клиенты оказались хитрее. По совету адвоката миссис Джеффрис признала себя виновной. В подобном случае судья не давал слово свидетелям, а сразу же выносил приговор. Штраф в размере 200 фунтов едва ли обременил богатую мадам. Свидетели же, которым было о чем рассказать, ушли с суда, скрежеща зубами.

«Белое рабство»

Если бордели в Англии были немногочисленны, то в Европе, в той же Бельгии, их хватало с избытком. Борцов с проституцией беспокоило такое явление, как «белое рабство», или продажа англичанок в континентальные бордели. Хотя евангелики называли рабство «белым», чтобы провести черту между торговлей европейками и чернокожими рабынями, они неоднократно подчеркивали, что условия в борделях ничуть не лучше, чем на плантациях. А то и хуже.

Пионером в борьбе с белой работорговлей стал Альфред Дайер, писатель и книгоиздатель (именно ему Минахан принес компромат на миссис Джеффрис). Для начала ему предстояло выяснить, каким ветром честных английских девушек заносило в заграничные притоны.

Сценарий был стандартным: к небогатой девице, которая работала вдали от семьи, сватался джентльмен, с виду респектабельный и при средствах. Мужчина приглашал глупышку поехать с ним на Континент, якобы чтобы узаконить отношения. Та охотно соглашалась. Откуда ей было знать, что поджидает ее за Ла-Маншем? Вряд ли она хоть раз говорила о сексе со своей матушкой. И разве не учили все книги и проповеди, что мужчинам нужно угождать? Как можно отказать джентльмену! В Бельгии или Голландии девушку брали в оборот подельники «жениха». Горе-невесту везли в бордель, где ее регистрировали под поддельным именем, а в случае несовершеннолетия прибавляли пару лет. Лишенная денег и знакомств, не зная ни слова по-французски, девушка уже не могла вырваться на свободу. Повседневная одежда девушке не полагалась, только яркие тряпки, в которых ее в два счета можно было опознать в толпе.

Публичные дома в Бельгии имели официальный статус. Если совершеннолетняя бельгийка желала добровольно заниматься древнейшей профессией — что ж, ее право. Но по доброй ли воле в борделях задерживались англичанки? 16 октября 1879 года английский лейтенант заметил на брюссельской улице Рю де Сабль полуголую девицу, заходившуюся в рыданиях. По ее словам, ей удалось сбежать из борделя по адресу Рю Сен-Лорен 28, где ее удерживали насильно. Вслед за ней ринулась мадам, но прохожие отстояли бедняжку, а лейтенант проводил ее в отель. Вечером за англичанкой по имени Ада Хигглтон пришел представитель полиции. По крайней мере, именно так назвался незнакомец. Ничего не подозревая, Ада последовала за ним, но вместо полицейского участка очутилась в уже знакомых стенах борделя.

Возмущенный до глубины души, Дайер объявил войну системе. В марте 1880 года вместе с коллегой он отправился в Брюссель, в то самое зловещее заведение на Рю Сен-Лорен. Два пуританина с постными минами весьма комично смотрелись в аляповатой обстановке. Как и подобает повесам, они заказали вино, правда, пить его не стали — оба избегали мирских соблазнов. Зато на трезвую голову проще разобраться в ситуации. Вскоре мистер Дайер разговорился с англичанкой, Луизой Бонд. Самые худшие опасения подтвердились: Луиза рассказала, что ее удерживают против воли, и Дайер обещал помочь.

Но как? На следующее же утро англичане пришли в полицию. Там им пообещали побеседовать с Луизой, но результат оказался неутешительным. Как сообщили полицейские, девица и в мыслях не держала покидать уютный бордель. Так зачем же скандалить? Мистер Дайер был уверен, что Луизу запутали. После неудачной попытки вломиться в бордель, вместе с коллегой Гилеттом и брюссельским адвокатом он отправился в британское посольство, где его заявление восприняли скептически. Заместитель консула Томас Джеффс придерживался мнения, что «по-настоящему добродетельные девушки» никогда не окажутся в такой ситуации. Но когда игнорировать настырного евангелика стало уже невозможно, Джеффс передал его жалобу брюссельской полиции. Все вернулось на крути своя.

А когда Дайер отыскал еще одну жертву работорговли, Аделину Таннер, раздосадованные бельгийцы решили примерно ее наказать. В договоре с публичным домом 19-летней девице прибавили три года, а раз уж под договором стояла ее подпись, значит, английская мисс виновата в подлоге. Аделина провела две недели в тюрьме, а ее товарки боялись разговаривать с Дайером. Всем стало неповадно.

Однако евангелики не сдавались. В родных пенатах они сформировали общество с типично викторианским зубодробительным названием — «Лондонский комитет по обличению и подавлению торговли английскими девушками с целью континентальной проституции». Комитет оказался эффективным: его члены, включая известную активистку Джозефину Батлер, не давали покоя английским властям, пока те не отправили двух детективов для расследования брюссельской проституции. Уже 13 декабря 1880 года стараниями Комитета в Брюсселе состоялся процесс над 13 содержателями борделей. Все подсудимые получили штрафы и тюремные сроки.

Законы о заразных болезнях

Осознав, что «белое рабство» — это не плод воображения оголтелых фанатиков, путающихся под ногами у серьезных людей, английские законодатели задумались о билле, который ограничил бы торговлю проститутками. С мертвой точки дело сдвинулось не сразу. Борьба с «белым рабством» шла бок о бок с другой мощнейшей кампанией либеральных евангеликов — сопротивлению Актам о заразных болезнях (The Contagious Diseases Acts).

Ни один другой закон не оказал такого влияния на проституцию в XIX веке, как Акты о заразных болезнях, принятые и дополненные в 1864, 1866 и 1869 годах. Согласно этим документам, «обычные проститутки» в армейских и портовых городах могли быть в любой момент подвергнуты медицинскому обследованию. Если врач находил у них сифилис или гонорею, женщин отправляли в венерическую больницу на срок вплоть до 9 месяцев. Законодатели рассчитывали, что женщина добровольно отправится в больницу под присмотром полицейского, а после зарегистрируется в полиции. В противном случае она должна была предстать перед судьей.

Задумка, на первый взгляд, неплохая. Сифилис в XIX веке оставался серьезнейшей проблемой. Презервативы хотя и были в ходу, но распространенности еще не получили, а смесь воды с уксусом, которой пользовались жрицы любви, особой пользы не приносила. Лечение же представало сущим кошмаром. Как и в добрые старые времена, сифилитиков лечили чем-нибудь на основе ртути — пилюлями, притираниями, паровыми ваннами. Считалось, что ртуть выгонит из организма заразу через слюну и пот.

С 1820-х годов постепенно возрастал уровень венерических заболеваний в английской армии, но принудительно обследовать защитников родины представлялось несолидным. Тем более что их жизнь была нелегка даже в мирное время: солдаты жили в переполненных казармах и страдали от суровых телесных наказаний. Разве можно отказать им в плотских радостях, таких как секс с проституткой? А с кем еще снимать половое напряжение, если жениться было позволено только 7 % солдат, да и то в награду за безупречное поведение! Лучше проверить проституток на профпригодность.

Полицейский и проститутка. Рисунок из журнала «Иллюстрированные лондонские новости». 1888

Большая часть общества приняла закон на ура. Он нашел поддержку в армии и адмиралтействе, среди политиков и врачей, полицейских и судей, аристократов и лавочников, даже англиканского духовенства, которое верило скорее в контроль над проституцией, чем в ее полное искоренение. Их стараниями в список населенных пунктов, где действовали Акты, попадали все новые города — Кентербери, Дувр, Виндзор, Плимут, Саутгемптон. Законодатели присматривались к Лондону.

Однако не все англичане разделяли их энтузиазм. Борцы с проституцией сразу же закусили удила. На каждый аргумент парламента они находили контраргумент. Солдаты страдают от сифилиса? Так почему бы не обследовать самих солдат, которые могут беспрепятственно заражать проституток? И почему бы не разрешить им жениться? Дополнительное жилье для солдатских семей потребует затрат, но не лучше ли и дешевле вкладывать средства именно в это, чем в обследования, лечение и слежку за бедняками? И почему бы не создать для женщин больше возможностей трудоустройства, позволить им получать образование и находить свое место в обществе? Если проститутка и ее клиент вместе предаются пороку, то почему бремя ответственности ложится только на плечи женщины? Не потому ли, что она бедна и лишена друзей, тогда как ее клиент защищен законом? Это несправедливо. Не по-христиански.

Противники Актов были группой неоднородной. Среди них попадались пуритане, которые опасались, что в борделях юноши насмотрятся пакостей, решат, что это норма, и потребуют того же от своих жен. Среди них были феминистки, которые курили сигары, требовали равноправия и отрицали Бога. Среди них были простые работницы, разозленные тем, что в их квартале открыли пункт проверки проституток, и теперь дочурка спрашивает, зачем туда ходят все эти леди и почему они одеты лучше, чем мама. Наконец, среди них были и сами проститутки, которым надоело трепетать перед полицией.

Главными органами борьбы стали Национальная ассоциация против расширения актов о заразных болезнях (что и говорить, любили тогда названия подлиннее!) и Национальная дамская лига. Одним из лидеров движения за отмену Актов была уже упомянутая Джозефина Батлер, христианская активистка, помогавшая путанам в Ливерпуле. Казалось бы, порядочной леди не должно вообще знать о существовании проституции. Но, как сказала одна из активисток, «этот вопрос касается женщин, а разве леди не женщина?»

Какими же методами пользовались евангелики? Их тактика включала в себя лоббирование в парламенте, пропаганду через газеты и журналы, собрания, во время которых всем участникам раздавали листовки. Особо активным дамам ничего не стоило перехватить на улице проститутку, которую уже вели в больницу, и спросить, добровольно ли она туда идет. Если же девица недоуменно моргала, потому как о добровольности и слыхом не слыхивала, активистка вещала ей о правах. В 1870 году некая миссис Кинг подралась на улице с констеблем, который сопровождал девицу в больницу. Миссис Кинг пришлось уплатить штраф, а активисты превратили суд в политическое шоу.

Как выяснилось позже, девица, из-за которой миссис Кинг лишилась 5 фунтов, была здорова. Это был распространенный случай, хотя бытовали ошибки и пострашнее. В 1870-х прогремела история вдовы миссис Перси. Оставшись одна с тремя детьми, женщина зарабатывала тем, что пела песни на улицах Алдершота. Полиция гоняла вдову и ее 16-летнюю дочь на обследования, при том что дочь и вовсе была девственницей. В конце концов, миссис Перси утопилась. В ходу были истории о невинных девах, которых лишили девственности прямо во время гинекологического обследования.

Так, потребовалось несколько десятилетий, прежде чем общественное мнение прислушалось к этим активистам. Несколько десятилетий и один очень громкий скандал. Он был связан с детьми.

Новый вавилон: детская проституция в Лондоне

В конце XVIII века Уильям Блейк писал:

А от проклятий и угроз —
Девчонки в закоулках мрачных,
Чернеют капли детских слез
И катафалки новобрачных [40].

Минуло очень много лет, на горизонте забрезжило XX столетие, но проблема детской проституции по-прежнему не давала англичанам покоя. Общественные деятели считали Лондон чудовищем вроде Минотавра, которое непрестанно требует дань — девочек и мальчиков, навсегда исчезающих в лабиринте трущоб. Но из-за неразберихи в законодательстве и разницы между общим и статутным правом (Статутное право — созданное законодательными органами и органами местного самоуправления, общее право — более расширенное понятие, толкуется судами с учетом всех прецедентов. — Ред.), даже к началу 1880-х годов было непонятно, кого вообще считать за ребенка.

Теоретически, до 1875 года возраст согласия для девочек начинался в 12 лет. Двенадцатилетний ребенок считался достаточно взрослым, чтобы самостоятельно распоряжаться своим телом. Еще в 1285 году изнасилование стало тяжким уголовным преступлением (felony), которое могло повлечь за собой суровую кару, включая смертную казнь. Но половая связь с ребенком, не достигшим 12 лет, не считалась изнасилованием априори. Это был проступок (misdemeanor). В 1576 году, во времена Елизаветы I, любая связь с девочкой, не достигшей 10 лет, была приравнена к изнасилованию. Однако возраст согласия остался прежним — 12 лет. Секс с девочкой в возрасте от 10 до 12 лет все еще считался проступком, а двенадцатилетних закон и вовсе игнорировал. В 1875 году парламент поднял возраст согласия на 1 год. Понадобилось еще 10 лет, чтобы парламент, после многочисленных слушаний, утвердил новый возраст согласия — 16 лет. Таким образом, секс с несовершеннолетними попал под запрет. Огромную роль в этом сыграла деятельность журналиста Уильяма Стэда, опубликовавшего в 1885 году статью под громким названием «Детское жертвоприношение в современном Вавилоне» (The maiden tribute of modem Babylon).

Уильям Томас Стэд был личностью незаурядной — общественный активист, защитник обездоленных, а вдобавок еще спирит. Последним ярким штрихом в его биографии стала гибель на борту «Титаника». Во время катастрофы он рассаживал женщин и детей по спасательным шлюпкам, после чего удалился в гостиную, сел в кожаное кресло и открыл книгу, Так он и встретил свои последние минуты. Но в 1885 году мистер Стэд был полон сил. Он сотрудничал с христианским обществом «Армия спасения» и вместе с Джозефиной Батлер собирал сведения о детской проституции в Англии. Собранные данные стали основой скандальной статьи. Вместе с ним мы пройдемся по лондонским борделям и узнаем, как и почему девочки начинали заниматься проституцией.

Разговорившись, одна сутенерша поведала Стэду, как вербовала девушек. Путешествуя по провинции, она встречала девочек из рабочих семей, предлагая им место горничной в Лондоне. Те с радостью соглашались. Возможно, они и сами догадывались, что их ждет на самом деле. С другой стороны, девочки-подростки часто шли в горничные, так что в самом предложении не было ничего необычного. Разве что отсутствие рекомендаций. В Лондоне бордель-маман опаивала свою жертву опийной настойкой, а когда девочка засыпала, приглашала к ней клиента. За свои услуги женщина брала 13 фунтов. Наутро жертва просыпалась, плача от боли, но сводница утешала ее — с кем не бывает. И если девочка хочет жить как настоящая леди, она должна остаться здесь. Все равно никто не примет ее на службу, раз она «падшая».

Девочки из лондонских трущоб. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877

Помимо содержательниц борделей, были и обычные сводни, которые поставляли девушек к клиентам на дом или в гостиничные номера. Они предпочитали вербовать проституток среди продавщиц, служанок, детей из работных домов, а также малолетних преступниц, только что вышедших из тюрьмы. Любимым местом охоты был Гайд-парк, где прогуливались помощницы нянек — девочки-подростки, катившие коляски с младенцами. Им было лестно, если к ним подходила богато одетая леди и давала шестипенсовик на чай. Через несколько дней такой дружбы леди предлагала девочке заработать сразу много денег. А кому в 14 лет не хочется красивых нарядов, особенно если хозяйка дома одевается в шелка и бархат, а сама ты носишь униформу с фартуком? Многие соглашались.

Даже если девочка до последнего думала, что джентльмен просто-напросто хочет сыграть с ней в игру, когда ей предлагали раздеться, до нее наконец доходило, куда же ее заманили. Жертва могла закричать или оказать сопротивление. Этот момент особенно интересовал Уильяма Стэда. Ведь если слышны женские крики, неужели никто не вмешается? Но один из опрошенных ответил следующее:

«— Представьте, что в соседнем доме насилуют девушку. Вы уже отходите ко сну, как вдруг раздаются ее крики. И что же, вы оденетесь, броситесь вниз по лестнице, и будете стучать в дверь, настаивая, чтобы вас впустили? Вряд ли. Но крики все не прекращаются. Вам становится не по себе, и вы уже начинаете думать, что, пожалуй, стоит что-нибудь предпринять. Но прежде чем вы успели одеться, крики стихли. Теперь вы чувствуете себя полным дураком, потому что зря старались.

— А как же полицейский на дежурстве?

— Он не вмешается, даже если будут кричать. Ведь если полицейский станет вламываться в дом каждый раз, как услышит громкий женский крик, он будет присутствовать при родах не реже доктора. Раз уж девушка попала в дом с дурной репутацией, на помощь ей не придет никто, так что ее можно насиловать в относительной безопасности» [41].

Лондонцы судачили о борделях, оборудованных комнатами с мягкими стенами, чтобы не слышны были стоны несчастных жертв. Но, как заявила владелица борделя в Западном Лондоне, такие меры предосторожности были бы излишними. В ее доме толстые стены, на полу постелено по два ковра, а на окнах ставни и тяжелые шторы. Звукоизоляция идеальная. Девчонка может себе хоть голос сорвать, никто ничего не узнает. «Но разве вы сами не вмешаетесь, если услышите крики девушки?» — поинтересовался Стэд. — «Ведь я могу ее и убить». «Ну что вы, — отмахнулась от него хозяйка, — с какой стати вам ее убивать? А так делайте, что хотите».

Помимо владельцев борделей, в бизнесе участвовали и врачи с акушерками. Дело в том, что англичане отличались педантичностью. И если клиент требовал от сводника девственницу, она должна была явиться со справкой, подписанной врачом или акушеркой. На слово девочкам не верили. Ходили слухи о нечистых на руку акушерках, которые подделывают справки или же учат малолетних проституток разным трюкам, как выдать себя за девственницу. Знакомство начинающих проституток с акушеркой не ограничивалось первым обследованием. В случае серьезных повреждений девушек вновь привозили к ней уже на лечение. Кроме того, акушерки делали аборты.

Расценки на малолетних варьировались от 5 до 40 фунтов. По словам двух сводниц, посуливших Стэду 9 девственниц, если клиент платил девушке 5 фунтов, они оставляли себе 1 фунт. В некоторых случаях они могли прикарманить всю выручку. Например, за некую Нэнси клиент заплатил 10 фунтов. По мнению сводниц, Нэнси была совсем дурочкой и тут же растранжирила бы деньги, накупив себе уйму одежды. Естественно, родители и хозяева сразу бы догадались, что дело неладно. Поэтому сводницы оставили деньги себе, а девушке подарили шляпку, платье и пару туфель. Это для ее же блага!

Выступая в роли богатого распутника, Стэд договорился, чтобы ему привезли двух девственниц. Но вместо разврата девушек ждали дотошные расспросы журналиста. Одной из них уже исполнилось 18. Ее отец умер, мать запила, а сама она служила помощницей повара в отеле. Как заявила девушка, она знала, на что идет, и была полностью готова пасть. За ее услуги сводницы пообещали ей 2 фунта 10 шиллингов. Боли она не боялась и, кроме того, была уверена, что не забеременеет, потому что «после первого раза не беременеют». Во время беседы она успокаивала себя, повторяя, что честных девушек все равно почти не осталось. Второй оказалась милая, хотя и простоватая, девушка 16 лет. Ее отец был сумасшедшим, мать работала уборщицей, сама она подрабатывала шитьем, за что и получала 5 шиллингов в неделю. За потерю девственности ей посулили 2 фунта. Состоялся следующий диалог:

«Стэд: Послушай, если я соблазню тебя, ты заработаешь 2 фунта, но в таком случае потеряешь девственность, согрешишь, запятнаешь свою репутацию. У тебя может родиться ребенок, на которого придется тратить все жалование. Но если ты откажешься, я дам тебе 1 фунт. Что ты выбираешь?

Девушка: Пожалуйста, сэр, я согласна, чтобы вы меня соблазнили.

Стэд: Но тогда тебя ожидает боль, и распутство, и стыд, и падение. Ты можешь даже закончить дни на улице — и все это из-за одного фунта?

Девушка (в слезах): Да, сэр, мы очень бедны» [42].

Их этих двух девиц сенсации не сделаешь, ведь они приехали к Стэду добровольно. Но журналист задался целью доказать, что в благополучной, богатой и аристократической Англии можно купить девственницу за 5 фунтов, изнасиловать ее, а после продать в бордель на континент. Словом, решил пройтись по всем пунктам, которые так будоражили умы соотечественников.

Джозефина Батлер и Брамвелл Бут, член «Армии спасения», познакомили Стэда с бывшей проституткой Ребеккой Джаретт. Именно она стала посредницей в «покупке» живого товара. Вместе со своей подругой, сводницей Нэнси Браутон, она отправилась к Элизабет Армстронг, жене трубочиста из лондонских трущоб. Когда ей предложили 5 фунтов за дочь, 13-летнюю Элайзу (в статье Стэд называет ее «Лили»), мать с радостью согласилась. Сводницы предложили ей стандартную ложь — девочка будет служить горничной у богатого пожилого джентльмена. Фактически, это был эквивалент современного объявления о «высокооплачиваемой работе заграницей», для которой не требуется ни виза, ни знание языка. Подразумевалось, что у миссис Армстронг не останется сомнений, как именно Элайза будет прислуживать своему хозяину. Тем не менее мать согласилась, и девочка уехала со сводницами.

Следующей остановкой был домик акушерки. Обследовав девочку и выдав ей справку о девственности, акушерка покачала головой — совсем ведь маленькая и хрупкая, ей будет очень больно. Чтобы облегчить страдания Элайзы, Джаретт купила у акушерки хлороформ. Девочку она отвезла в бордель, усыпила и пошла за Стэдом. Тот нервничал так сильно, что выпил целую бутылку шампанского, хотя по жизни был трезвенником. В таком непотребном виде он вошел в комнату к Элайзе и стал дожидаться, когда она выйдет из ступора. Придя в себя, девочка увидела незнакомца и завопила. Журналист немедленно ретировался, посчитав, что символический акт насилия имел место быть. Элайзу передали с рук на руки Брамвеллу Буту, который увез ее во Францию и оставил на попечении знакомой семьи.

Этот эксперимент, как и остальные свои встречи с проститутками и сводниками, Уильям Стэд описал в серии статей под заголовком «Детское жертвоприношение в современном Вавилоне». Первая часть была опубликована 4 июля 1885 года в «Пэлл-Мэлл». Покупатели буквально сметали газеты с прилавков. С самого утра толпы читателей стояли у редакции «Пэлл-Мэлл», чтобы первыми прочесть откровения лондонских сутенеров (а ушлые мальчишки-газетчики кричали проходившим мимо чинным барышням: «Купите газетку, мисс! Тут вам расскажут, как 5 фунтов заработать!»). В обществе назревал скандал, и министр внутренних дел сэр Уильям Харкурт, напуганный перспективой волнений и беспорядков, попросил Стэда приостановить публикацию. Стэд согласился, но при условии, что парламент немедленно примет билль о поднятии совершеннолетия до 16 лет. Этого Харкурт гарантировать не мог, и статьи продолжали выходить.

По всему Лондону прокатились протесты против бездействия правительства. По Гайд-парку маршировали недовольные, включая девственниц, облаченных в белые одежды. Теперь даже члены парламента, ранее выступавшие против билля, начали его поддерживать. Кому нужна репутация растлителя невинных дев, тем более малолетних? После третьего слушания парламент принял билль 7 августа, а через неделю он официально вступил в силу. Отныне возраст согласия начинался с 16 лет. А в 1886 году евангеликов ожидал новый триумф — наконец-то были отменены Акты о заразных болезнях.

Но скандал не закончился, наоборот, вышел на новый виток. Правда, это был уже другой скандал. На скамье подсудимых оказалось не правительство, допускающее насилие над детьми, а сам разоблачитель. Успех мистера Стэда раздосадовал его конкурентов из «Таймс», они начали собственное расследование и выяснили, кем же была та самая «Лили». Журналисты связались с матерью Элайзы, Элизабет Армстронг, которая заявила в полицию о похищении дочери. Якобы она знать не знала, ведать не ведала, что ее дочурку увозят на заклание. Кроме того, «нанимая» Элайзу, Ребекка Джаретт не спросила разрешения у ее отца, а ведь по закону жена не могла принимать такое решение единолично, без согласия мужа! Трубочист Чарльз Армстронг пошел в полицию, требуя справедливости.

Уильям Стэд

23 октября 1885 года Стэд и его помощники — Ребекка Джаретт и Брамвелл Бут, а также акушерка и еще две женщины, предстали перед судом по обвинению в похищении Элайзы Армстронг. От адвоката Стэд отказался. Как он признал во время своей речи, подвело его именно отсутствие документов. Ребекка Джаретт не только не спросила согласия отца, но и не удосужилась составить договор с матерью. А без подписей все и правда выглядело так, будто она ввела мать в заблуждение и насильно увела девочку. Хотя остальных «киднепперов» оправдали, сам журналист, Ребекка Джаретт и акушерка были признаны виновными в похищении и сводничестве. Обеих женщин приговорили к шести месяцам тюрьмы, Стэда — к трем. Срок он отбывал в тюрьме «Холлоуэй», где с ним обращались скорее как с почетным гостем, чем с заключенным. Отбыв срок, который Стэд называл «приятными каникулами», он вернулся к журналистской деятельности. Элайзу Армстронг вернули заботливым родителям, а Ребекка Джаретт продолжила работать в Армии спасения.

Английский порок — садомазохизм в XIX веке

Услышав выражение «английский порок», европеец XIX века понимал, что имеется в виду отнюдь не привычка уходить не прощаясь. Именно так называли мазохизм, тягу к получению боли. Ратуя за отмену телесных наказаний в школах, тюрьмах, армии и флоте, общественные деятели XIX века намекали на связь порки и полового возбуждения. Постыдность заключалась не только в том, что тех же школьников хлещут розгами по обнаженным ягодицам (тут надо еще учесть, слово «зад» было неприлично даже публиковать в газетах). Гораздо страшнее была вероятность того, что порка разовьет в детях зачатки сексуальности. Вдруг им это понравится?

Эротическую подоплеку телесных наказаний разглядели не в XIX веке, а гораздо раньше. Еще в XVII веке на нее указал немецкий доктор Иоаганн Генрих Мейбом, более известный под латинским псевдонимом Мейбомиус. Он вознамерился доказать, что порка розгами или крапивой благотворно воздействует на эрекцию. Лечить этим чудодейственным средством можно безумие, меланхолию, худобу и различные телесные недуги. А уж как порка от импотенции помогает — просто загляденье! Причину столь благотворного влияния порки на мужской организм доктор связывал с механизмом образования спермы. Мейбомиус полагал, что сперма образуется в двух семенных пузырях, расположенных в районе почек. Когда сперма нагревается, она резвее течет по семенным каналам в мошонку, а потом извергается через половой член. Собственно, порка и помогает разогреть всю область вокруг тех самых семенных пузырей.

Выводы Мейбомиуса повлияли на трактат французского священника Буале «История флагеллянтов, или правильное и извращенное применение розог у христиан» (1700). Буале рассматривал два популярных вида флагелляции — по обнаженным плечам и по ягодицам. Хотя священник был не против самой идеи умерщвления плоти, порка по голому заду его настораживала. По мнению аббата, из-за близости к гениталиям такая флагелляция возбуждает низменные инстинкты. Еще более известную критику порки мы находим в сочинениях другого француза — Жан-Жака Руссо. В своей «Исповеди» Руссо предупреждал, что телесные наказания развивают у детей чувственность, и в качестве примера приводил собственный опыт. Но самым известным французом, чье имя прочно связано с эротической поркой, был, разумеется, маркиз де Сад. Столь известными были его сочинения, что фамилия маркиза и послужила основой термина «садизм», который в 1886 году ввел в употребление немецкий психиатр Рихард фон Краффт-Эбинг в научном труде «Psychopathia Sexualis».

Чтобы обозначить стремление к получению боли, Краффт-Эбинг позаимствовал фамилию австрийского писателя Леопольда фон Захер-Мазоха, автора романа «Венера в Мехах». В романе описываются приключения Северина фон Кузимского, который так любил, чтобы над ним доминировали женщины, что напросился в рабы к роковой красавице Ванде фон Дунаевой. В качестве слуги юноша сопровождал ее во время путешествия в Италию. Поскольку и Северин, и Ванда — это условные славяне, в путешествие они прихватили самовар. Разъезжать по Европе с самоваром уже само по себе мазохизм, но на протяжении всего повествования Ванда также потчует раба хлыстом. Поначалу Ванде не нравилось увлечение Северина, но со временем она вошла во вкус. У хитрой женщины был свой план, о котором недотепа-Северин узнал только в конце их итальянской эпопеи. Как оказалось, Ванда хотела излечить Северина от мазохизма, причем метод выбрала радикальный: связала его, а после попросила своего нового любовника, красавца-грека, выпороть беднягу. Что и было сделано. Северину сразу полегчало: весь мазохизм как рукой сняло. Правда, с тех пор он ударился в садизм и начал хлестать своих любовниц.

Казалось бы, роман как раз и есть воплощение садомазохизма в том виде, в котором мы его сейчас понимаем. Более того, в личной жизни автор тоже предавался таким утехам и даже совершил путешествие в Италию в качестве раба прекрасной аристократки. Но когда Краффт-Эбинг употребил его фамилию во благо науки, Захер-Мазох обиделся. Себя-то он считал не порнографом, а борцом за женские права! Потому что «Венеру в Мехах» можно интерпретировать и как критику общества, в котором отсутствует равноправие полов, а значит, один пол обязательно будет в рабстве у другого. Но как бы ни возмущался Захер-Мазох, его имя вошло в анналы психиатрии.

Склонность к садизму или мазохизму Краффт-Эбинг связывал с дурной наследственностью. Иными словами, считал эту склонность врожденной, но способной проявляться при воздействии внешних факторов — например, если ребенок наблюдал за чьей-то поркой. Многие из его пациентов впервые испытали сексуальное возбуждение, читая описания телесных наказаний в романе Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Также он полагал, что садизм в большей мере присущ мужчинам, мазохизм — женщинам. Причем порку одного мужчины другим (например, ученика учителем) он рассматривал как замену полового акта с женщиной актом насилия.

Розги и станок для порки в английской тюрьме — вероятно, прообраз «лошадки Беркли». Рисунок из книги Генри Мэйхью «Криминальные тюрьмы Лондона и сцена тюремной жизни». 1862

Еще до того, как психиатрия всерьез взялась за теорию садомазохизма, англичане вовсю занимались практикой. Бордели для любителей экзекуций процветали как в XIX веке, так и ранее. Например, одна из гравюр в серии Уильяма Хогарта «Карьера проститутки» изображает комнату, на стене которой висит шляпа ведьмы и пучок розог. Последний предмет указывает, какие именно услуги оказывала своим клиентам блудница Молл. Гравюры Хогарта были напечатаны в 1732 году, а 16 лет спустя Джон Клеланд опубликовал порнографический роман «Фанни Хилл: мемуары любительницы развлечений». Как и Молл с гравюр Хогарта, наивная провинциалка Фанни Хилл попадает в Лондон, где начинает карьеру проститутки. Одним из ее клиентов оказывается мистер Барвилл, который получает удовольствие от порки. Он любит сечь проституток, но и сам не прочь отведать «березовой каши». Ради неизведанных ощущений героиня решает провести ночь с этим чудаком. Как потом отмечает Фанни, вначале порка показалась ей довольно неприятной процедурой, но вскоре девица возбудилась и тоже получила удовольствие. Все остались довольны.

В XIX веке английских проституток, оказывавших подобного рода услуги, называли «гувернантками». Одной из самых известных лондонских «гувернанток» была миссис Тереза Беркли, содержавшая бордель по адресу Шарлотт-стрит, 28. Каких только орудий не было в ее гостеприимной классной комнате: розги, плетки-девятихвостки, некоторые из них утыканные иголками, ремни и трости, а летом — пучки крапивы, красиво расставленные по китайским вазам. Этой же достопочтенной даме человечество обязано изобретением «лошадки Беркли» — раздвижной лестницы с мягкой обивкой. Лошадка напоминает современный массажный стол, только поставленный вертикально. Клиента привязывали к лестнице, его голова выглядывала из одного отверстия, гениталии — из другого. Лестницу можно было наклонять для пущего удобства всех заинтересованных сторон. Таким образом, «гувернантка» хлестала клиента с одной стороны, а ее напарница ублажала его с другой. Сие затейливое устройство, изобретенное в 1828 году, к 1836 году принесло 10 000 фунтов дохода — баснословная цифра по тем временам!

Флагеллянтские бордели скрывались и под вывеской массажных салонов. Одно из таких лондонских заведений, по адресу Мэрилбоун-роуд, 120, предлагало «лечение ревматизма, подагры, ишиаса и невралгии с помощью сухих воздушных ванн, массажа и дисциплины». Служившие там дамы назывались не «гувернантками», а «медсестрами», и одевались соответствующим образом.

Не всегда отношения между проститутками и клиентами были такими полюбовными, как у Фанни Хилл и милейшего мистера Барвилла. По Лондону ходили слухи о том, что девушек насильно увозят в бордели, где над ними издеваются садисты. Писал о таких борделях и наш добрый знакомый Уильям Стэд. В 1863 году разгорелся скандал, связанный с заведением некой миссис Сары Поттер. Четырнадцатилетняя Агнес Томпсон обвиняла ее в том, что в течение 7 месяцев женщина удерживала ее в борделе, где Агнес избивали клиенты. По словам девочки, ее раздевали донага, привязывали так, что она не могла шевелиться, затыкали рот полотенцем и секли розгами. Помимо нее, в борделе содержались и другие девочки, с которыми обращались точно так же. Однажды утром миссис Поттер вышвырнула Агнес на улицу, без еды и денег. Тогда Агнес постучалась в соседний дом, где ее приютили и вызвали ей врача. Суд приговорил миссис Поттер к 6 месяцам каторжных работ.

Процветала и порнография. Как и в случае «Фанни Хилл», любой уважающий себя порнограф считал нужным добавить в роман хотя бы одну сцену порки. Без нее повествование получалось пресным, как суп без соли. Выходили, разумеется, и романы садомазохистской направленности с такими названиями, как «Любвеобильный турок, или Распутные сцены в гареме», «Пирушки леди Бамтиклер», «Танец мадам Бечини», «Монастырская школа, или Ранние опыты юной флагеллянтки», «Желтая комната», «Розга в будуаре» и прочая, и прочая. Книги были щедро проиллюстрированы.

Отдельным жанром шла флагеллянтская поэзия. Особенно на этой ниве преуспел английский поэт Алджернон Чарльз Суинберн. До относительно недавнего времени на вопрос о садомазохизме Суинберна биографы смущенно кашляли и невнятно бормотали. Что касается его садомазохистских стихов, они до сих пор публикуются с пометкой «приписывается А. Суинберну». Признать его авторство решится не каждый. Тем более что Оскар Уайльд называл его «хвастуном по части пороков, который сделал все возможное, чтобы убедить сограждан в своей гомосексуальности и скотоложестве, не будучи при этом ни гомосексуалистом, ни скотоложцем» [43]. Но садомазохистом Суинберн все-таки был, если судить по его переписке с друзьями, а также походам во флагеллянтские бордели, где он просаживал немало денег.

Алджернон Суинберн. Рисунок Уильяма Белла Скотта

Считается, что флагелломаном Суинберн стал еще в Итоне. Там он наблюдал за наказаниями однокашников, да и сам подвергался порке. Про своего наставника, преподобного Джеймса Лей Джойнса, он оставил неоднозначные воспоминания. В частности, Суинберн писал, что однажды перед поркой Джойнс обрызгал его одеколоном. В своих стихах Суинберн описывает итонскую порку с поистине эпическим размахом. Стихи он публиковал в порнографическом журнале «Зе Перл», который издавался в Лондоне с июля 1879 года по декабрь 1880-го. Помимо флагеллянтских фантазий, в журнале публиковали непристойные лимерики (юмористические пятистишия. — Ред.) и тексты вроде «Что сделает муж, застигнув жену с любовником?»

Одним из самых интересных садомазохистских феноменов XIX века была переписка в прессе. Нередки были объявления, в которых любители экзекуций завуалированно предлагали друг другу встречи. Например, 31 января 1863 года журнал «Панч» перепечатал следующее объявление из ливерпульской газеты «Дейли Пост»: «Требуется молодая особа, примерно 20 лет, в качестве экономки в доме вдовца и наставницы для его сыновей, старшему из которых 10 лет. Должна обладать приятной внешностью и хорошими манерами; образованность не обязательна. Жалованье 25 фунтов. В письме указать адрес, возраст, а также согласны ли вы устраивать суровые телесные наказания». Журналисты «Панча» искренне посочувствовали «современному Соломону». Живи он век назад, мог бы пригласить в экономки саму миссис Браунригг — садистку, повешенную за убийство своей воспитанницы. Зато Алджернон Суинберн подумывал о том, чтобы переодеться в женское платье и подать заявку!

Еще более заметным явлением была переписка садомазохистов в таких семейных журналах, как «Фэмили Геральд» и «Инглишвуманс Доместик Мэгэзин». В этих журналах давали советы по домоводству и хорошим манерам, а среди всего прочего обсуждали и дела семейные. Как и современные издания, журналы тех лет публиковали письма читателей, на которые потом отвечали другие читатели и так далее. Начать садомазохистскую дискуссию можно было так: «Мой муж любит сечь меня хлыстом. В остальном же он нежнейший из мужей и ни в чем мне не отказывает. Ах, что же мне делать? Быть может, у кого-нибудь найдется совет?» Советы находились. Популярны были и рассказы о телесных наказаниях в школах, в особенности в женских пансионах: за одним письмом следовали другие, в которых корреспонденты добавляли живописные детали к вопросу о порке девочек. От обычных разговоров о телесных наказаниях эти письма отличало изобилие таких клише, как «трепещущая плоть». Получался групповой эротический рассказ.

Интересно, что редакторы спокойно публиковали эти эпистолы, не подозревая корреспондентов в неискренности. Хотя вполне возможно, что и подозревали, просто столь бурная переписка поднимала рейтинг журнала. Зато читатели, не имевшие склонности к садомазохизму, приходили в ужас и строчили опровержения. Дошло до того, что в 1870 году «Инглишвуманс Доместик Мэгэзин» начал выпускать садомазохистские письма отдельным ежемесячным приложением «ввиду необычайного интереса к этой дискуссии». Остальные читатели вздохнули с облегчением — наконец-то они могли листать журнал, не натыкаясь на сочные описания непристойностей. Да и садомазохисты были не в убытке, ведь хотя бы на некоторое время они получили отдельное издание.

Ханна Каллвик — золушка которая не хотела стать принцессой

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» [44], — писал Лев Толстой в первых строках «Анны Карениной». Но двое англичан, современники Толстого, могли бы и опровергнуть эту аксиому. Они были счастливы по-своему, не так, как другие счастливые семьи, а гораздо оригинальнее. Встречайте одну из самых необычных пар викторианской Англии — Артур Манби и Ханна Калвик, его жена, горничная и рабыня. Впрочем, по мнению мыслителя Джона Стюарта Милля, любая викторианская жена была одновременно рабыней своего мужа, ведь у замужних женщин не было практически никаких прав. Рабыней можно назвать и горничную, на которую взвалена вся работа по дому. Однако ни жены, ни даже горничные не носили ошейник. А Ханна его носила, причем с гордостью.

Но не будем забегать вперед и проследим биографию неординарной викторианской служанки с самого ее рождения. Ханна родилась 26 мая 1833 года в Шифнале (Шропшир). После того как отец Ханны разорился, ее, старшую из дочерей, отправили на заработки. Сначала она работала в зажиточном доме по соседству, потом — на постоялом дворе, а когда ей стукнуло 14, поступила помощницей няни в многодетную семью. Можно представить, как несладко ей приходилось на первых порах. Однажды хозяева отозвали ее из детской и сообщили, что две недели назад скончались ее родители. Вернуться домой ей не разрешили, чтобы она не привезла с собой заразу. Еще долго Ханна рыдала в одиночестве, лежа на полу. Как она писала впоследствии, в тот момент ее покинуло всякое желание жить.

Но она продолжала свой скромный и незаметный труд, не рассчитывая на благодарность, наслаждаясь самой работой, в которой она искала христианское спасение. Ведь Бог не может не оценить ее покорность и трудолюбие! В сказке скромную и терпеливую девицу ждала бы награда — танцы на балу, свадьба с принцем, жизнь при дворе. Но кроме своей любви к теплой золе, Ханна мало чем напоминала сказочную Золушку. Никакой хрустальный башмачок не налез бы на ее большие крестьянские ступни. Она была высокой и крепко сбитой, в 21 год весила 73 кг. У нее были крупные, очень сильные и мускулистые руки, которые она обожала обмерять со всех сторон. Когда хозяйки, морща носик, удивлялись ее огромным ручищам, Ханна сияла от гордости. В дальнейшем, именно руки сыграют ключевую роль в ее судьбе.

В 1850-х Ханна служила в Лондоне. Как-то раз во время ничем непримечательного похода за покупками она поймала на себе восхищенный взгляд молодого джентльмена с курчавой бородкой. Посмотрела на незнакомца — и была сражена! Так начался роман, который продлился полвека, вплоть до ее смерти в 1909 году.

Джентльмена звали Артур Манби. Он родился в 1828 году в Йорке, в семье адвоката и дочери пастора. Изящная и болезненная матушка почти не принимала участие в воспитании сына, о мальчике заботилась нянька, которую тоже звали Ханна. У Манби-старшего было достаточно средств, чтобы дать сыну хорошее образование. Юноша выучился на юриста и зажил респектабельной жизнью. В то же время его одолевала всепоглощающая страсть. Он не пропускал ни одной юбки… если она была грязной и рваной, а ее обладательница — бабой из народа. Женщины среднего класса не вызывали у мистера Манби ничего, кроме отвращения. Иное дело — молочницы, уличные торговки, проститутки и посудомойки. От них у молодого Артура кружилась голова.

Проектом его жизни стало фотографирование работниц, которых он считал исчезающим видом. Хотя мистер Манби уверял, что этот проект сугубо социологический, его интерес был не таким уж бескорыстным. Все свободное время Манби посвящал поискам «Дульцинеи» из народа. Он захаживал в цирк, чтобы полюбоваться на акробаток в мужских трико. Ему ничего не стоило сняться с места и поехать за многие мили, чтобы пообщаться с шахтерками, которые в те годы еще надрывались в забоях. Его записные книжки были полны зарисовок — широкоплечие женщины в мужских штанах, с черными лицами и длинными руками. Грубые, отекшие от работы руки, и чем грязнее, тем лучше, были фетишем мистера Манби. Историки порою называют его мизофилом, человеком, приходящим в эротическое возбуждение от грязи и нечистот. Впрочем, фетиш Манби был более обширным — его привлекал любой тяжелый труд.

Грязь и тяжелый труд — фетиши мистера Манби. Рисунок из журнала «Панч»

А тут в Ханне Каллвик Манби обрел свой идеал. Его поразила ее внешность при первой же встрече. Простая посудомойка из провинции, она держалась с достоинством высокородной леди. Ее прекрасные руки были красными и загрубевшими от плеч до кончиков пальцев, и это обстоятельство сразило Артура наповал. Он заговорил с девушкой, они познакомились и стали тайно встречаться. По просьбе Артура Ханна начала вести дневник, который стал уникальным ресурсом для историков, изучающих повседневность. Свой распорядок дня она описывала в мельчайших деталях.

Почти сразу у любовников начались тайные игры, которые несли на себе яркий отпечаток садомазохизма. Пока Ханна, стоя на коленях, отскребала копоть с крыльца, Артур прохаживался мимо нее. Потом, когда она служила в меблированных комнатах, он снимал номер, чтобы она обслуживала его, как любого другого постояльца. Когда выдавалось время, Ханна навещала его в своей грязной, пропахшей потом одежде и нарочно мазала лицо ваксой. Тем же вечером она переодевалась в элегантное платье и позировала для фотографии. Он фотографировал ее в образе простой служанки и знатной дамы, кающейся Магдалины и чернокожего раба. Как-то раз Ханна коротко постригла волосы и путешествовала по Европе в качестве камердинера мистера Манби, Впоследствии она вновь совершила европейский вояж, но уже в женском платье и под именем «миссис Манби». Служанка могла изображать кого угодно, но всегда выставляла напоказ свои руки, которые так любил Артур.

Своего любовника Ханна называла «масса» — диалектное словечко от «master», т. е. господин, хозяин. В знак его власти над собой она начала носить кожаный браслет на правой руке. Фетиш стоил ей рабочего места: Ханна должна была прислуживать за столом, и хозяева потребовали, чтобы горничная сняла грязную кожаную повязку. Ханна отказалась наотрез. Хозяева пригрозили ей расчетом, и Ханна, пожав плечами, собрала вещи и ушла. Свой образ жизни, всецело связанный с Артуром, она ценила настолько, что ради него могла пожертвовать местом.

В конце концов Ханна поселилась в доме Артура в качестве его горничной. Друзья не могли не догадываться о том, что они сожительствуют, хотя вряд ли подозревали, как именно они проводят время. Артур млел, когда Ханна мыла ему ноги и массировала ступни — она тоже наслаждалась этим занятием. Дело в том, что у Ханны был свой фетиш — обувь. Чистка обуви была ее излюбленным занятием, и она постоянно подсчитывала, сколько пар ботинок вычистила за месяц, за год, за всю жизнь. Иногда она вылизывала ботинки Артура и утверждала, что может на вкус определить, где он побывал. Иными словами, это была очень странная и очень счастливая парочка.

Ханна была не безвольной рабыней, полностью подчинившейся мужчине. Она получала огромное удовольствие от этих отношений и тоже воплощала в жизнь свои фантазии. А вот попытки командовать собой против воли принимала в штыки. Уже после их свадьбы в дверь постучался мальчишка-посыльный. Манби потребовал, чтобы Ханна называла его «сэр» в присутствии чужого, но та обиделась и ушла к себе. Она осознавала себя рабыней лишь в контексте игры. Это отнюдь не означало, что ею можно помыкать в реальной жизни. Как-то раз она записала в своем дневнике о ссоре с хозяйкой: «Мисс М. сказала, что ей лучше знать, а я ответила — „Нет, мэм, не вам судить о моей работе“. Наверное, она заметила, что я обозлилась, так что сказала — „Ханна, ты забываешься“. А я ей — „Нет, мэм, не забываюсь“» [45].

В 1873 году их счастью наступил конец. Артур решил узаконить отношения с любимой женщиной. Он тайком приобрел свадебную лицензию, а потом уже поставил Ханну перед фактом. Она пришла в ярость. Стать законной женой, целиком и полностью зависимой от Артура, ей не хотелось. А ну как он всерьез начнет ею командовать? И деньги будет отбирать? Ведь прежде Ханна настаивала, чтобы Артур платил ей жалованье. Она сызмальства привыкла зарабатывать, самой пробиваться в жизни, а теперь Артур вознамерился отнять ее свободу. Но делать нечего, лицензия куплена, и родного человека не хочется обижать. Придется идти под венец.

Брак был законным, но тайным. Гости, посещавшие апартаменты Манби, не подозревали, что скромная служанка, принимающая их шляпы, на самом деле и есть миссис. Более того, Ханна настояла на том, чтобы Артур продолжал платить ей жалованье. Несколько раз новоиспеченный супруг предпринимал попытки слепить из нее леди, но Ханне было неудобно в дорогих нарядах, а общество бывших господ ее тяготило: «Я могу работать в свое удовольствие. Уходить и возвращаться, когда захочу… Столько лет бродила по Лондону, а никто мне дурного слова не сказал. И не скажет, если одеваться по-простому и не лезть в чужие дела» [46].

Через 4 года после свадьбы ее терпению наступил конец. Она хлопнула дверью, уехала в Шропшир и вновь поступила в услужение. Оттуда она строчила мужу обиженные письма, хотя и признавала, что любит его по-прежнему. Мистер Манби терзался. Он считал себя Пигмалионом-неудачником. Якобы он так крепко вбил в Ханну подчинение, что она уже никогда не станет свободной женщиной. Если Ханна и слышала его причитания, то разве что крутила пальцем у виска. Она-то всегда знала, что их времяпровождение — всего лишь игра. А жить она будет, как ей захочется.

Супруги помирились, и мистер Манби часто навещал Ханну на новом рабочем месте. Попыток жить вместе они уже не предпринимали, хотя и оставались добрыми друзьями. В июле 1909 года Ханна скончалась, а в следующем январе за ней последовал Артур. Свои фотографии, переписку и дневники Ханны он передал на хранение в Тринити Колледж, Кембридж. После смерти Манби стало известно о его тайном браке, и общественность была шокирована — фи, что за мезальянс! А когда в 1950 году был открыт доступ к его архиву, общественность вновь была шокирована, но уже по-другому. С тех самых пор имя простой служанки не сходит с уст историков, а ее отношения с Артуром Манби помогли переосмыслить сексуальность в викторианскую эпоху.

«Любовь, что таит свое имя»: гомосексуализм в Англии XIX века

Как мы только что видели, чопорные викторианцы не только не отрицали секс, но активно обсуждали и проституцию, и садомазохизм, причем не только мужчины, но и женщины. Но была и другая тема, которую англичане предпочитали не затрагивать, хотя не касаться ее было невозможно. Гомосексуализм. Точнее — «содомия», «порок», «мерзость» и «стыд», потому что сам термин гомосексуализм появился, вероятнее всего, только в 1868 году. Неудивительно, что Альфред Дуглас, любовник Оскара Уайльда, описывал гомосексуализм как «любовь, что таит свое имя». Лесбиянок называли «трибадками» или же «сапфистками», по имени поэтессы Сафо (Сапфо), проживавшей в VI веке до н. э. на славном острове Лесбос. Большинству гомосексуалистов приходилось скрывать свои предпочтения из-за страха перед общественным осуждением, из-за стыда и, не в последнюю очередь, из-за боязни уголовного преследования.

Чтобы выяснить, когда же началось преследование сексуальных меньшинств в Англии, нам нужно перенестись во времена Генриха VIII. Статут против содомии был принят в 1533 году и карал не только гомосексуализм как таковой, но также скотоложество и любой тип анального проникновения. «Противоестественные преступления», в зависимости от их тяжести, влекли за собой тюремный срок, стояние у позорного столба или повешение. Впрочем, стояние у столба само по себе можно приравнять к смертной казни: как мы уже говорили, лондонцы соревновались в меткости, закидывая преступников гнилыми овощами и дохлыми котятами, а порою и камнями. Со временем англичане отвлеклись от тех, кто слишком тесно дружил с овцами, и обрушили праведный гнев на гомосексуалистов. По мнению некоторых историков, повышенное внимание к ним было связано с другой тенденцией конца XVIII века — более четким разделением на мужские и женские роли. Общество ревностно следило за тем, чтобы никто не нарушал иерархию полов, и строго наказывало виновных.

Но насколько строго? В 1861 году смертная казнь за содомию была заменена пожизненной каторгой, а наказание за «непристойное нападение» (например, попытка принудить кого-то к сексу, не увенчавшаяся успехом) было установлено в пределах от двух до десяти лет тюрьмы. Однако не все выявленные случаи содомского греха заканчивались судимостью. Вплоть до середины XIX века в Англии попросту не хватало полиции, чтобы уследить за всеми подданными Ее Величества. Судьи полагались на доносчиков и шантажистов, а также на тех, кто подвергся насилию и подавал в суд на своего оскорбителя. Исход дела зависел от надежности свидетелей (их должно было быть как минимум двое) и обстоятельств преступления — например, произошло ли оно в общественном месте или в уединении.

Невозможность назвать вещи своими именами — настоящая примета времени — затрагивала и судебные процессы. В 1839 году двое джентльменов предстали перед судом за то, что «незаконно встретились… в уборной… с целью совершить разнообразные грязные, порочные, омерзительные, похотливые и чудовищно противоестественные содомские действия» [47] (и все это в ограниченном пространстве уборной!). А газеты, освещавшие знаменитый скандал на Кливленд-стрит, интриговали читателей формулировками вроде той: «Свидетель рассказал то, что никак невозможно здесь напечатать».

Год 1885 оказался противоречивым в истории Великобритании. В этом году коллеги мистера Стэда праздновали победу. Свершилось! Парламент принял обширный закон по борьбе с проституцией. Возраст согласия был поднят до 16 лет, домовладельцы, допускавшие секс с детьми в своих помещениях, подлежали уголовному преследованию, стало возможным забирать девочек у опекунов, если те принуждали их к проституции. Но в бочке меда не обошлось без ложки дегтя. По крайней мере, именно так многие восприняли «поправку Лабушера».

Согласно этой поправке, проступком (misdemeanor) считались «любые непристойные действия между мужчинами, совершенные в общественном месте либо в уединении, а также попытка совершения подобных действий или сводничество с целью подобных действий». Нарушителям грозил тюремный срок вплоть до двух лет, с каторжными работами или без них. Иными словами, противоправным стал любой гомосексуальный акт, а не только содомия как таковая.

Генри Лабушер. Карикатура из журнала «Панч». 1881

Историки по-разному трактуют «поправку Лабушера». Кто-то видит в ней веяния новой пуританской морали. Победив, евангелики установили свои порядки. С другой стороны, законы и раньше карали гомосексуальные акты — вспомнить, хотя бы, «непристойное нападение». Но раньше подобные дела зависели от желания судьи рыться в чужом белье, а этого хотелось далеко не всем. Теперь же выносить обвинительные приговоры стало проще. Под статью попадало все, что угодно. Можно сказать, что поправка свидетельствовала о желании общества преследовать гомосексуализм, тем более что желание совпало с возможностями — система полиции стала куда более развитой.

Справедливости ради надо отметить, что сам Генри Лабушер пуританином не был. Скорее, наоборот. Богатый наследник, в молодости «Лабби» просаживал деньги на скачках и в борделях, много путешествовал, успел побывать дипломатом, журналистом и владельцем театра. Интересно, что журналист Фрэнк Харрис уверял, будто Лабушер и вовсе хотел саботировать законопроект, довести его до абсурда: если уж выкорчевывать пороки, то почему бы и содомитов не наказать? Но законодатели якобы не оценили шутку и приняли поправку на ура. Так или иначе, в истории мировой литературы «поправка Лабушера» сыграла роковую роль. По ней был осужден Оскар Уайльд.

Отношение к лесбиянкам было несколько иным. Согласно распространенному анекдоту, в 1885 году королеве Виктории принесли билль, включавший «поправку Лабушера». Ее Величество одобрила законопроект, но страшно удивилась, увидев упоминание о лесбиянках. Они-то здесь зачем? Как женщины могут предаваться такому пороку, если природа не наделила их необходимыми частями тела? По настоянию королевы, сапфисток из законопроекта вычеркнули. Хотя этот случай относится скорее к области фольклора, чем юриспруденции, он хорошо иллюстрирует положение лесбиянок — они были менее заметны.

Как и содомиты, сапфистки считались отклонением от нормы, но отклонением не всегда отрицательным. В этом случае показательна история дам из валлийского города Лланголлен. В 1778 году две ирландские девицы, представительницы благородного сословия, сбежали из дома, переодевшись в мужское платье. Одна из них, леди Элеанор Батлер, неоднократно получала предложения руки и сердца, но предпочла разделить судьбу с подругой Сарой Посонби. Беглянок вернули в отчий дом, но несколько месяцев спустя они сбежали вновь и на этот раз добрались до Уэльса. Поняв, что дочерей не отговорить, родители смирились с их решением и назначили им пособие. До конца дней женщины прожили в доме близ Лланголлена, заботясь о хозяйстве и о собачке по имени Сафо. Обе подруги носили длинные юбки, мужские сюртуки и мужские же шляпы.

Дом леди Батлер и Сары Посонби стал местом своеобразного паломничества — его в свое время посетили герцог Веллингтон, леди Каролина Лэмб и поэт Вильям Вордсворт. Союз двух женщин прослыл воплощением романтической дружбы, «браком», исполненным целомудрия. Тем не менее находились и критики, называвшие подруг «проклятыми сапфистками» и утверждавшие, что ни одна женщина не осмелится переночевать в их доме без сопровождения мужчины. Сами же Леди Батлер и Сара Посонби предпочитали, чтобы их отношения считали романтической дружбой, и злились, когда к ним относились иначе.

Другой образ лесбиянки, более распространенный в викторианскую эпоху, существовал в основном в мужских фантазиях. Это был поэтичный образ женщины, которая хотя и является лесбиянкой, но ждет, что в ее жизни появится мужчина. Прямо как Сафо, которая прыгнула со скалы из-за любви к красавцу Фаону. Также было распространено мнение, что сапфистки ненасытны в любви и в своей ненасытности сметают все барьеры. Но их жажда никогда не будет утолена без мужчины. Он должен пожать плоды их страсти, ибо женщина женщину удовлетворить никогда не сможет.

Сафо. Рисунок из книги «Всемирно известные женщины». 1881

Наконец, существовало и третье мнение — неприязнь и недоверие, смешанное с долей тревоги. В этом отношении показательна новелла ирландского писателя Шеридана Ле Фаню «Кармилла». В ней автор повествует о графине Кармилле Карнштайн, которой на момент действия перевалило за добрую сотню лет. Но вампиресса еще не утратила пыл юности, тем более что минувшие года на ней не отразились. Ее любимое развлечение — напроситься в гости к милой девушке, а потом неспешно выпить ее кровь, посещая спальню юницы по ночам.

Викторианская медицина была к гомосексуалистам неласкова. В то время как большинство эскулапов сходилось во мнении, что гомосексуализм это болезнь, существовали разногласия в том, как же ее расценивать — как болезнь тела или болезнь ума, врожденную или приобретенную, излечимую или нет. Некоторые врачи просто регистрировали «физические аномалии», вызванные гомосексуальными актами, другие же утверждали, что именно аномалии половых органов являются причиной гомосексуализма.

Повсеместно считалось что мужчина, испытывающий страсть к другому мужчине, должен быть более женственным. В качестве характеристик содомита называли высокий голос, слаборазвитые мускулы, мягкую кожу, развитый таз, делающий фигуру похожей на женскую. Особенно врачей интриговало строение половых органов. Считалось, что анус у пассивных гомосексуалистов по форме напоминает воронку. Это мнение доминировало в судебной медицине, при обследованиях подозреваемых в содомии. Домыслы доходили до смешного: бытовало мнение, что гомосексуалисты не умеют свистеть и плеваться, потому что это чисто мужское поведение, которое просто не может быть присущим третьему полу. То же самое распространялось и на лесбиянок — якобы у них неестественно удлиненные клиторы, которые они используют в качестве половых членов. Им приписывали развитые мускулы и грубые голоса, в обязательном порядке они должны были курить, заниматься спортом, плеваться, свистеть и ругаться.

К концу XIX века в медицинских кругах набирало вес мнение, что гомосексуализм это не телесный недуг, а врожденное психическое заболевание, поэтому обращать внимание следует не на физические проявления, а в первую очередь на состояние ума. Казалось бы, час от часу не легче, вместо криминальной медицины гомосексуалистами займется психиатрия. На самом же деле такая точка зрения принесла гомосексуалистам некоторую пользу. До 1880-х годов, доктора видели гомосексуалистов, в основном, в тюрьмах, теперь же «содомиты» могли обратиться к психиатру за помощью и рассчитывать на некоторое понимание.

Тем не менее врачи все же пытались излечить гомосексуализм, надеясь построить мост между «ненормальностью» и «нормой». Если мужчину тянуло к юношам, ему советовали познакомиться с девушкой, похожей на юношу. Последующая семейная жизнь обязательно излечит его от недуга. К сожалению, светила науки не задумывались о том, как же будет чувствовать себя женщина, на которой женятся в качестве терапии. Некоторые доктора надеялись убить двух зайцев и советовали гомосексуалистам жениться на лесбиянках, ведь лесбиянке понравится женственный мужчина, а ему — мужеподобная женщина.

Одним из гомосексуалистов, решивших исцелиться браком, был Джон Эддингтон Симондз, английский поэт и литературовед. Он то боролся со своими желаниями, то пытался оправдать их, ища параллели в античности. Еще в юности Симондз оказался вовлечен в гомосексуальный скандал: один из старшеклассников частной школы Хэрроу, Альфред Претор, поведал ему о своей связи с директором школы. Уже после выпуска Симондз поделился этой историей с отцом, а тот предал ее огласке. В результате директор Воган лишился поста (впоследствии он стал деканом собора), а Претор так и не простил болтливого однокашника. В 1864 году Симондз взял в жены Кэтрин Норт, которая родила ему четырех дочерей. Исполнив завет «плодитесь и размножайтесь», супруги прекратили половую жизнь, но до конца дней оставались друзьями. В 1883 году Симондз написал эссе «Проблема в греческой этике», воспевавшее гомосексуализм в античности, а в 1890-х — исследование «Сексуальная инверсия» в соавторстве с психологом Хэвлоком Эллисом.

Медицина пыталась воззвать и к «естественным инстинктам». Врачи предписывали пациентам частые походы в бордель, с предварительным употреблением большого количества алкоголя. Таким образом они надеялись, что гомосексуалист ступит на праведную стезю и впоследствии женится (а счастливая жена приобретет не только мужа-гомосексуалиста, но и алкоголика и, возможно, сифилитика). Еще один вид терапии включал в себя гипноз. Во время гипноза врач повторял, например, следующие фразы: «Я ненавижу онанизм, потому что от него мне становится плохо. Меня больше не влечет к мужчинам, потому что любить мужчин — против веры, природы и закона. Меня влечет к женщинам, потому что они прекрасны, желанны и созданы для мужчин». Сессии гипноза длились годами, а пациенты порою имитировали полное излечение, потому что подобное лечение было очень дорогим. Среди методов лечения были также кастрация и электрический ток. К счастью, они применялись крайне редко.

Дело веселых трансвеститов

28 апреля 1870 года две очаровательные барышни, прозывавшиеся леди Стелла Клинтон и мисс Фанни Уинифред Парк, посетили театр Стрэнд. Обе были наряжены в вечерние платья. После представления Фанни понадобилось поправить оборки на нижней юбке, и она подошла к служителю с вопросом: «Есть у вас тут дамская уборная?» «Да, мадам, пожалуйте сюда». На улице Фанни поджидала ее компаньонка, облаченная в алое платье с глубоким декольте и белые лайковые перчатки. Но когда Фанни, поправив нижнее белье, присоединилась к подруге, обеих арестовала полиция. За псевдонимами «Стелла» и «Фанни» скрывались мужчины!

Звали их, соответственно, Эрнест Боултон, 22 года, сын биржевого маклера, и Фредерик Уильям Парк, 23 года, студент-юрист. В свободное время Стелла и Фанни участвовали в любительских постановках, неизменно одетые в женские платья. За месяц до ареста они, назвавшись сестрами, посетили регату в Оксфорде. Рядом с этой парочкой видели лорда Артура Клинтона, воздыхателя «Стеллы», который тоже принимал участие в спектаклях и снабжал «ее» деньгами. Даже если Боултон и Парк появлялись на улице в мужских костюмах, вид у них все равно был вызывающий — помада на губах и, согласно полицейским отчетам, «чрезмерно вычурные жесты».

Весельчаки привлекли внимание полиции, и с 1869 года за ними был установлен надзор, закончившийся арестом. Сразу же после задержания Боултона и Парка осмотрел полицейский врач, который пришел к выводу, что оба молодых человека являлись содомитами. Следовательно, их можно было обвинить в «сговоре с целью совершения тяжкого преступления». Дело было отправлено на слушание в уголовный суд Олд Бейли. Газеты пестрели заголовками «Мужчины в юбках», «Джентльмены притворяются женщинами», «Юноши в женских нарядах», «Случай с джентльменами-дамами». Лондон предвкушал настоящую феерию.

Молодые люди проживали по разным адресам, но вместе снимали квартиру на Уэйкфилд-стрит, где переодевались перед вечерними эскападами. На квартиру нагрянула полиция и произвела обыск, в ходе которого был обнаружен преступный арсенал: 16 шелковых и атласных платьев, дюжина нижних юбок, десяток плащей, несколько шляпок, двадцать париков, а также дамские панталоны, обувь, щипцы для завивки, перчатки, пудру. Боултон и Парк жили на широкую ногу и злодействовали с размахом.

Здесь же были найдены письма американца Джона Сэффорда Фиске, предполагаемого любовника Боултона. Эдинбургскую квартиру Фиске обыскали. В его спальне был припрятан альбом с фотографиями Боултона в женском платье, но Фиске успел уничтожить его письма. Американец был вовлечен в разбирательства, также как и другие поклонники Стеллы — почтовый служащий Луис Херт и лорд Артур Пелэм Клинтон, третий сын герцога Ньюкэстлского. Тридцатилетний лорд Артур заказал для Стеллы обручальное кольцо и визитки с надписью «Леди Артур Клинтон». Он не присутствовал на вынесении вердикта, потому что 18 июня того же года покончил с собой (по официальной версии — скончался от скарлатины).

Между тем процесс продолжался. Начался он с того, что были зачитаны более тысячи писем всех подсудимых. Уже тогда дело начало попахивать фарсом. Боултона и Парка обвиняли в сговоре с целью совершения тяжкого преступления — содомии, но было ли оно совершено на самом деле? По мнению судьи, письма указывали лишь на непристойное поведение. Попенял он и врачу, который превысил свои полномочия, осматривая подозреваемых. А медицинские эксперты со стороны защиты хором подтвердили, что никаких улик на теле обвиняемых найдено не было. Их анатомия была полностью нормальной.

Боултон и Парк. Рисунок из журнала «Иллюстрированные полицейские новости». 1870

Свидетели тоже позабавили присутствующих. Чего только стоил бидль, которого Боултон назвал: «Ах, ты, моя душечка!» Или торговец Кокс, который едва не плевался, вспоминая, как он поцеловал Боултона (тогда Боултон был одет в мужской костюм, но мистер Кокс принял его за переодетую девицу). Судя по судебным записям, в зале не смолкал смех. «Фанни» и «Стелле» удалось перенести атмосферу водевиля с театральных подмостков в суровые стены «Олд Бейли». В итоге проще было счесть их чудаками, заигравшимися в театр, чем содомитами. В конце концов, присяжные вынесли оправдательный приговор, который присутствующие встретили аплодисментами и криками «браво!». На скамье подсудимых Боултон закатил глаза и упал в обморок. Новый взрыв хохота.

Процесс Боултона и Парка можно сравнить с судом над Оскаром Уайльдом в 1895 году. Вот где хочется перефразировать расхожее высказывание: история повторяется дважды, первый раз как фарс, второй — как трагедия. Но что же произошло в 1895 году? Почему приговор Оскара Уайльду оказался не в пример строже? Почему его не спасла даже мировая слава? Чтобы ответить, надо вспомнить, что между этими двумя процессами произошли два важных события. Во-первых, была принята «поправка Лабушера». Во-вторых, на Кливленд-стрит разразился скандал, в котором, если верить слухам, был замешан внук самой королевы.

Скандал на Кливленд-стрит

Самый громкий скандал конца 1880-х начался с незначительного эпизода — расследования мелких краж на центральном телеграфе. 4 июля 1889 года констебль Люк Хэнкс допрашивал мальчишек-посыльных, разносивших телеграммы. У одного из них, пятнадцатилетнего Чарльза Суинскоу, в карманах было обнаружено целых 18 шиллингов. Казалось бы, воришка пойман, но правда была еще горше. Чарли Суинскоу признался, что вместе с другими посыльными подрабатывает в гомосексуальном борделе мистера Хэммонда по адресу Кливленд-стрит 19. Там они ложились в постель с богатыми и знатными господами и получали за это по 4 шиллинга.

В деле появились новые фамилии, причем достойные пера Диккенса — Суинскоу упомянул Джорджа Алма Райта и Эрнста Тикбрума, а завербовал их некий Гарри Ньюлав, тоже бывший посыльный. Расследование сразу же изменило направление. Какое уж тут мелкое воровство, если на центральном телеграфе творятся такие непотребные и, главное, преступные дела? Ведь Суинскоу рассказал, что занимался сексом с Ньюлавом прямо там, в уборной. «Поправка Лабушера», запрещавшая любые гомосексуальные акты, пришлась констеблям очень кстати.

На следующий день Хэнкс отчитался перед начальством, и дело решено было поручить инспектору Абберлайну, одному из самых известных детективов своего времени, расследовавшему преступления Джека Потрошителя. Абберлайн немедленно получил ордера на арест Хэммонда и Ньюлава, которых обвиняли в преступном сговоре с целью сводничества и подстрекательства к «совершению омерзительного преступления — содомии». Но Чарльз Хэммонд, содержатель того самого Содома на Кливленд-стрит, держал ухо востро. В молодости он сам занимался проституцией и отлично знал, что можно ожидать от полиции. Еще до обыска он успел собрать пожитки и вместе с женой-француженкой, проституткой по имени Каролина, покинул Лондон, а затем и Англию. Некоторое время он обретался во Франции, но, опасаясь экстрадиции, потом уехал за океан, в США, где и затерялись его следы.

Тем не менее полиция добралась до Гарри Ньюлава. Во время допроса он буркнул: «Несправедливо, что я влип в неприятности, а важные особы гуляют на свободе». Он назвал несколько имен, в том числе лорда Артура Сомерсета, сына герцога Бофора, и лорда Юстона, наследника герцога Графтона. То были знатные и уважаемые господа, близкие ко двору, но и столпы общества пошатнулись.

Лорду Сомерсету исполнилось 38 лет. Он был блестящим кавалерийским офицером, шталмейстером и другом принца Уэльского. Как писал журнал «Вэнити фэйр», «это лучший из сыновей, истинный Сомерсет, настоящий джентльмен, отличный спортсмен и благожелательный человек, полный здравого смысла. К нему благоволит прекрасный пол…» [48]. Однако, как видим, за благопристойным фасадом семейство Сомерсетов прятало бурную личную жизнь. Восьмой герцог Бофор, отец лорда Сомерсета, питал страсть к юным особам, чем моложе, тем лучше, а старший брат Артура, лорд Генри Сомерсет, завел роман со своим лакеем. О похождениях лорда Генри узнала его жена Изабелла, и супруги разъехались. Так что лорд Артур действительно был «истинным Сомерсетом», продолжателем семейных традиций. Разумеется, он отрицал свою причастность к нехорошему дому, и полиция не стала его задерживать. Но в покое тоже не оставила.

19 августа того же года был арестован еще один сообщник Хэммонда — Джордж Век, бывший телеграфист, который представлялся англиканским священником. При нем была обнаружена переписка некоего «мистера Брауна» с Алджерноном Эллисом, жителем саффолкского городка Садбери. Неутомимый констебль Хэнкс наведался к мистеру Эллису домой. Сын кучера, 19-летний Алджернон оказался протеже лорда Артура Сомерсета, того самого «мистера Брауна». С лордом Артуром он познакомился, когда служил в клубе Мальборо, откуда был уволен за кражу. Но судьба благоволила к миловидному юноше: он отделался одним днем тюрьмы, а после выхода на свободу был встречен лордом Артуром. Тот помог Алджернону деньгами и устроил его в заведение на Кливленд-стрит, где потом навещал своего юного любовника. Полиция опять допросила Сомерсета и опять не стала его арестовывать. После допроса лорд Артур умчался в Германию, но про своих друзей не забыл. Его поверенный Артур Ньютон защищал обвиняемых по этому делу и неоднократно пытался помочь им покинуть Англию (впоследствии Ньютон был обвинен в том, что препятствовал правосудию, и осужден на 6 месяцев тюрьмы).

Судебный процесс начался 11 сентября. На скамье подсудимых оказались Ньюлав, Век и шестеро юношей — Суинскоу, Тикбрум, Перскинс, Барбер, Райт и Эллис. К посыльным публика отнеслась сочувственно. Их считали «детьми рабочего класса», которых соблазнили богатые распутники, и обвинение было соответственным — всего лишь «непристойные действия между мужчинами» вместо содомии как таковой. В результате все они были отпущены на свободу, хотя с телеграфа их, конечно, уволили. «Вербовщики», Ньюлав и Век, получили, соответственно, 4 и 9 месяцев тюрьмы с каторжными работами.

Приговор был на удивление мягким, особенно если учесть, что Век выдавал себя за священника. Однако генеральный прокурор был доволен тем, что обвиняемые признали себя виновными, и готов был пойти им навстречу. Ведь если бы они стали оспаривать обвинение, пришлось бы выслушивать их показания и приглашать свидетелей. Всплыли бы имена важных особ, и не только лорда Сомерсета, а, возможно, кое-кого рангом повыше. Как писал генеральному прокурору его помощник Гамильтон Каффе: «Мне доложили… будто Ньютон (поверенный Сомерсета — Е. К.) похваляется, что если мы продолжим, в дело будет вовлечено высокопоставленное лицо — П. А. В. Хотя я не хочу сказать, что предаю этому хоть сколько-нибудь значения, но в таком деле невозможно предугадать, что окажется выдумками, а что правдой» [49].

Загадочный П. А. В. — это принц Альберт Виктор (1864–1892), старший сын принца Уэльского и внук королевы Виктории. Замкнутый «принц Эдди» не пользовался любовью ни своей бабки, ни современников (его даже считают одним из кандидатов на роль Потрошителя). Неудивительно, что сторона обвинения решила перестраховаться. Лорд Сомерсет вернулся в Англию в конце сентября, но, вероятно, получил предупреждение от премьер-министра, сложил все полномочия, вышел в отставку и покинул страну еще до того, как 12 ноября был выпущен ордер на его арест. Последующие 27 лет лорд Артур провел на континенте. Англия не требовала его экстрадиции.

Принц Альберт Виктор

Имена лорда Сомерсета и лорда Юстона не были упомянуты на суде, что дало журналистам повод обвинить власти в пособничестве распутникам. «Почему два благородных лорда и другие известные персоны, которые, по словам свидетелей, и организовали то преступление, за которое был задержан Век, разгуливают на свободе?» [50], — возмущалась газета «Пэлл-Мэлл», рупор Уильяма Стэда. Но особенно свирепствовала радикально настроенная «Зе Норт Лондон Пресс». Ее редактор Эрнст Парк опубликовал сатиру на некоего «лорда Гоморру», под которым подразумевался Артур Сомерсет. Более того, в одной из заметок было открыто написано, что лорд Сомерсет сбежал от правосудия во Францию, а лорд Юстон — в Перу.

Однако любовь к сенсациям дорого обошлась редактору. Оказалось, что лорд Юстон никогда не уезжал в Перу. Дабы обелить свое имя, он подал на Парка в суд за клевету. По словам лорда Юстона, в дом на Кливленд-стрит он попал случайно. Как-то раз на улице незнакомец предложил ему карточку с надписью «Пластические позы. Ч. Хэммонд. Кливленд-стрит 19», «Пластические позы» — это эквивалент стриптиза, и лорд Юстон пошел по указанному адресу, предвкушая гетеросексуальные удовольствия. Каково же было его разочарование, когда Хэммонд объяснил, на чем специализируется бордель. Оттолкнув Хэммонда, лорд Юстон бросился прочь из капища греха. По крайней мере, именно так выходило с его слов.

Свидетели со стороны защиты утверждали, что лорд Юстон не раз захаживал в веселый дом на Кливленд-стрит. Вместе с тем, все они путались в показаниях и забывали упомянуть главную примету лорда — его высокий рост, 193 см. Даже показания главного свидетеля, «профессионального содомита» Джона Саула, не впечатлили присяжных. Джон Саул был настоящей знаменитостью, правда, в определенных кругах — его имя фигурирует в порнографическом романе «Грехи Содома и Гоморры, или Исповедь Мэри-Энн». Именем Мэри-Энн в викторианской Англии обозначали проституток мужского пола. В XVIII веке их называли другим женским именем — Молли.

Ранее Джон Саул уже сотрудничал с полицией, сообщая подробности из жизни своего приятеля Хэммонда. Теперь он утверждал, что сам привел Юстона в бордель, как и других клиентов. На вопрос, знала ли полиция о его деятельности, Саул спокойно отвечал, что полиция еще и не на такое закрывает глаза. Оскорбление в адрес правоохранительных органов и все поведение Саула, который явно наслаждался минутой славы, разгневало судью Хоукинса. «Более печального зрелища, более омерзительного существа, чем этот Саул, я еще не видывал», — заявил судья и предложил присяжным сравнить клятву благородного лорда с клятвой проститутки. Посовещавшись, они признали Эрнста Парка виновным в клевете. Довольный судья приговорил журналиста к году тюрьмы. Но гнев на благородных членов общества, которые соблазняют юношей из рабочего класса, не сразу оставил англичан. Запала хватило, чтобы осудить Оскара Уайльда — хоть и известного писателя, но все же не лорда.

Страсти по Оскару Уайльду

18 февраля 1895 года в лондонском клубе «Албемарл» была оставлена визитная карточка с подписью «Оскару Уайльду, изображающему из себя сомдомита». Да-да, именно «сомдомита». Таким оригинальным подарком писателя порадовал не кто иной, как Джон Дуглас, девятый маркиз Куинсберри, отец его любовника лорда Альфреда Дугласа. Хотя грамотность у маркиза хромала на обе ноги, ее компенсировал напор. В своем желании разлучить сына с Уайльдом маркиз шел напролом.

Публичное обвинение стало для Уайльда последней каплей, и он принял самое необдуманное в жизни решение — подал на обидчика в суд за клевету. Быть может, его вдохновил пример лорда Юстона, восстановившего таким образом свое доброе имя. Или же ему надоели бесконечные выходки маркиза. Или же его подначивал легкомысленный Боузи, который ликовал, когда 3 апреля отца арестовали и привели в зал суда. Так или иначе, начались мытарства Уайльда, которые, в конце концов, привели к его кончине. Тогда он еще и предположить не мог, что ему остается жить меньше пяти лет, причем два года он проведет в тюремной камере.

Прежде чем с головой бросаться в омут судебных разбирательств, Уайльду следовало бы вспомнить историю своей семьи. Эпизод, подорвавший репутацию его родителей, как раз и был связан с клеветой, только тогда ответчиками выступали Уильям и Джейн Франческа Уайльд. Отец будущего писателя был врачом, в свободное время изучавшим ирландский фольклор, а мать, даровитая поэтесса, боролась за независимость Ирландии. Но в семье среднего класса не обойдется без скелетов в шкафу, и у доктора Уайльда их было немало. Поговаривали, что «у него по бастарду в каждом сельском доме». Своих незаконнорожденных детей доктор не оставлял без поддержки и помогал им получить образование, так что дублинцы прощали ему милые слабости.

Но главный скелет носил имя Мэри Джозефина Треверс. Поводом к их знакомству послужило воспаление в ухе мисс Треверс, которое пролечил доктор Уайльд, но отношения доктора и пациентки после выздоровления последней не закончились, плавно перетекли в дружеские, чтобы не сказать интимные. За 10 лет их общение успело надоесть его супруге. Джейн Уайльд попыталась отвадить назойливую особу от дома, и в ответ на нее посыпались анонимки. Мисс Треверс даже публиковала пасквили на Уайльда, причем под псевдонимом «Сперанца» — тем самым, под которым писала Джейн Уайльд! Скандал разразился в 1864 году, когда Уильям Уайльд был произведен в рыцари. Устав от борьбы с мисс Треверс, Джейн, теперь уже леди Уайльд, выбрала старомодный подход — написала ее отцу с просьбой утихомирить дочь. В письме она упоминала, что Мэри «ведет себя так, будто состояла в связи с сэром Уильямом Уайльдом». Мисс Треверс дождалась своего звездного часа и обвинила леди Уайльд в клевете. Поскольку за поведение женщины по закону отвечал муж, в суде оказался и сэр Уильям. Процесс супруги проиграли: надменность леди Уайльд не понравилась присяжным, а неспособность сэра Уильяма опровергнуть обвинения и вовсе казалась подозрительной. Тем более что мисс Треверс живописала, как доктор насиловал ее, предварительно придушив. Во время процесса маленькому Оскару было всего лишь 10 лет, но скандал наверняка отложился у него в памяти. Дело о клевете стало для него чем-то вроде семейного проклятия, которое настигло его в 1895 году. Только тогда в роли мисс Треверс выступил он сам и потерпел крах.

Страницы: