У женщин грехов не бывает! Крицкая Ирина
– У тебя, наверно, гадостям научилась!
Я встала включить чайник. Лера заглянул в мою кухню. В мою яркую счастливую кухню, с турецкими тряпками на окнах. Он мою люстру увидел, за спиной у меня в мониторе болталась кованая люстра, люблю я всякие изогнутые железяки.
Лера допил минералку. Бутылка упала из рук, укатилась. Я слышала стук. Повернулась к нему, и вдруг мне стало немножко весело – у него такие смешные простыни были, белые в голубой цветочек.
– Малыш… – Он вздохнул. – Я хочу, чтобы ты была рядом…
– Ага, – говорю и за юбку свою хватаюсь, почему-то мне срочно потребовалось ярлык оторвать, я всегда забываю срезать.
– Маленькая… – Он щелкал зажигалкой, сломалась зажигалка у него. – Не хочу тебя ни с кем делить. Даже с мужем.
А я не люблю! Не люблю все эти слова про «делить», про «рядом». Я их не понимаю. Я не понимаю, что нужно делать, когда слышишь такие слова.
– У меня зима уже! – я на него заорала. – Надо лыжи детям покупать!
Он глаза поднял в потолок. «Хороший потолок, – подумал. – Сколько лет ремонт не делали – ни одной трещины».
– Ты хочешь пожить прежней жизнью?
– Да, – говорю и ярлычок изучаю, значки рассматриваю, как стирать, как сушить.
– Понятно, – Лера висок растирал, голова у него болела жутко.
– Давай попробуем… – я наугад брякнула, – до Рождества.
– Хорошо, если ты хочешь, – он сказал.
Я отключилась. Лера прикурил и вздохнул с облегчением. Вспомнил, анальгетик есть у него в холодильнике. Он вышел из Сети. Выпил таблетку. Взял на руки кота. «Вернется», – пушистое гладил. «Вернется», – за ушком кота почесал. «На сто процентов знаю… вернется».
Все он знает! Все он давно уже знает. А я теперь тоже знаю. Я знаю точно: не бывает никакой прежней жизни! Не бывает прежней жизни – и все!
Но тогда я надеялась. Чай заварила. В прозрачной кружке тонули чайные листочки. Звенела ложечка. Растаял мед. Прошла собака. Над столом повисла мордой. Слизнула сыр. Прошла вторая. Я открыла дверь. Пахнуло холодом. Борзые выбежали в сад. Вдвоем скакали. Белые на черном, красивые собаки, я смотрела на них в окно.
Самолет появился, он очень низко летел, шасси было видно. Большой самолет под зонтиком. С радаром, до меня не сразу дошло. Внизу через овраг побежали курсанты. Через мокрую грязь, по облезлой траве, со щитами, с автоматами, в шлемах, пересекали местность. Было тихо, истребители не летали. Ни звука не было слышно через тройные стекла, через метровые стены. Я осталась одна в своей крепости, и вся эта тяжесть камня давила, как туго завязанный шарф.
Лерочка сделал кофе. Вышел на балкон. Небо потемнело перед дождем. Фиолетовые тучи и белый пляж – красиво. Кончик спиннинга согнулся в дугу, старикан в синей бейсболке крутил, крутил, крутил свою катушку. Собака, тот самый немец, опять гуляла одна. Немец бегал кругами и залаял так громко, безобразно, что Лерочка сморщился. А старушки не было. Старушка не пришла.
В боку у Лерочки кольнуло. Он стал ругаться: «Какая сука придумала этот блядский Интернет!». И побежал. За комп! Скорее! Я так и знала! Стервец, не утерпел.
– Маленькая! – он выдохнул. – Как же мы мучаем друг друга! Какое Рождество? Мне уже плохо!
– Я тебя ненавижу!
Кричу на него, а сама уже выпрыгиваю из юбки, несу свой ноутбук из кухни в подвал. Лера видел, как мелькают мои картинки, и причитал: «Девочка моя, мы не сможем друг без друга, мы не сможем без нашего секса».
– Ненавижу! – я заорала.
– А ну-ка быстро! – он зарычал. – Снимай, шалава, свой гребаный лифчик!
Мы устроили себе интерактивный театр. Лера работал голосом, я была ответственная за картинки. А Лера умеет, еще как умеет работать голосом. Его охрипшие шепталки меня заводили как пастушья дудочка. Я ставила ноутбук в гардеробной у большого зеркала или в бильярдной на столе, или на бортике ванной. Лера валялся в постели и смотрел. После такого стрипа он был мокрый, как после реального секса.
Я накормила до отвала свой эксгибиционизм. Мужчина на меня смотрит – кайф! Его возбуждает моя попка – обалдеть! И трусики – с ума сойти! Он просит снять, я не снимаю, я прогибаюсь в камеру и показываю ему ближе, ближе новый гипюрчик, дразню, пока не заорет: «Сними их на хер! Сейчас порву!».
Потом появились айфончики, и это окончательно сбило с толку мой вистибулярный аппарат. Где я? Понять было сложно. Мы встречались в любой момент, когда нам хотелось. Рано утром, пока все еще спали, ночью, когда все уже отрубались, даже в своем ресторане Лера закрывался в какой-то комнатухе. Я начинала его заводить в тот момент, когда заводить нельзя. Когда нельзя – нас разжигало. Его жена гудела пылесосом, муж набирал меня из пробки, а у нас, у извращенцев, в голове была только одна мысль – успеем! Мы кончали быстро, много и всегда вместе. Я становилась над камерой, чтобы он видел каждое содроганье…
Да, все элементарно: женщина ушами, мужчина глазами. И недоступность, козе понятно, усиливает напряжение. Никто никого не напрягает спортивными элементами, поэтому было легко.
21
Тридцать первого декабря я все утро валяюсь в кровати, с Лерой. Жена звонила, куда-то в магазин его звала. И муж звонил, возвращался с охоты, предупредил, что везет друзей. А мы все еще был раздеты.
Гостей ожидалось много, все парни с охоты решили остаться у нас. Я немножко волновалась, потому что мой старший ребенок тоже был там. Я сама его выгнала в поле, на мороз, на два дня. Еще и мораль ему прочитала: «Сколько можно жить в Интернете! Это вредно для психики! Мужчине нужны реальные впечатления!».
Мой младший притих в зале. Я включила ему мультики, краски дала, чтобы не мешал, и он потихоньку перешел с альбома на стены. Я знала, у меня все стены до сих пор измалеваны. Пусть рисует – мне было плевать. Я никак не могла оторваться, хихикала с Лерочкой: «Дай писюнчик поцелую, дай попу укушу…».
Нам этот праздник был не в тему. Этот Новый год был последним, когда я еще ждала какого-то идиотского волшебного счастья. Уже мой младший знал давно, кто кладет подарки под елку, а я все счастья ждала. И мы загрустили немножко. Захотелось покушать вместе. Тихо мирно покушать и выпить коньячку за реальным столом. Ерунды какой-нибудь человеческой вдруг захотелось.
Лера сказал тогда: «Ирочка, я хочу встречать Новый год с тобой». Я не ответила, я перенесла ноутбук на подоконник и в окно смотрела. Секла. Я была в спальне на втором этаже, и сверху мне было видно все движение на белой дороге. К дому подъехал караван – три внедорожника и прицеп со снегоходом. Я увидела и кинулась одеваться.
– Лера! – Я торопилась, спешила залезть в узкие джинсы. – Мне бежать надо.
– Беги, моя маленькая, – он вздохнул, – беги.
Я выскочила на крыльцо. Даже умыться не успела, лицо еще горело после Лерочки, вся жаркая, румяная была. Мороз остужал приятно и быстро. А я что? Я ничего. Улыбочку всем и:
– Здрааааасте!
Я смотрела – довольный у меня муж вернулся или злой, то есть с зайцем или без. Открылись багажники. Собаки тяжело попрыгали на снег. Их было штук восемь-девять, точно не помню. И еще наша сука, любимая сука моего мужа, она всегда ездит с ним в салоне на переднем сиденье, сзади ее укачивает.
Мой муж вытащил зайца. Неплохой такой был русачок, килограммчиков на семь. Он поднял его за уши и крикнул собаке:
– Аришка, смотри! А? Какой у нас заяц! Десять кило!
Собака увидела своего зайца – и кинулась к нему со всего маха в лобовое. Ударилась и лапами съехала на панель. Мы все вздрогнули, и она сама была в шоке, задергала ухом. Нос разбился в кровь, на стекле так и остались царапины от когтей. Все, конечно, сразу зачмокали: «Азартная сучка! Зверя рвет – себя не помнит. Узнала, сука, зайца своего», – и муж мой просиял. Довольный – я поняла и поскакала на кухню.
К вечеру у нас собралась толпа собачников. Прикаптили их жены с детьми. И Анечка, моя подружка, со своим ребенком приехала. Девушки готовили свой дурацкий оливье, а я выгнала парней к мангалу и затопила баню. Мне было весело. У меня водочка ледяная, у меня елочка моднявая, у меня от Леры эсэмэсочка звенит «заенка моя любимая…», просто «заенка моя любимая». А я и рада!
Я собрала детей, всех маленьких, на улицу, и мы играли. Они в меня снежками – я от них убегаю в парилку и кричу, как будто мне очень страшно получить снежком. Я была пьяная, да. Если я орала «Розу белорозовую», значит, была пьяная. Я эту песню только пьяненькая ору.
– Ой, роза ты, роза моя! В саду роза белорозовая!
– За хозяйку! – мальчишки кричали.
– Не спалите мясо! – Я принесла им подносы для шампуров.
Кто-то слегка закосевший удивленно хлопал глазами и говорил моему мужу:
– Какая у тебя красивая жена!
– Атрыщ! – Он улыбался, ему всегда приятна такая ерунда. – Застукаю – всех поубиваю!
Кстати, у одного из наших друзей-собачников была типография, и он напечатал мою первую книжку. А у другого собачника была Сеть книжных магазинов. Там ее выставили на полочки и кое-что даже успели продать, хотя половина тиража еще лежала в моем подвале. Это тоже была игра. Игра в книжки.
А девушки на кухне резали салатик и смотрели в окно на это безобразие. Их немножко бесило мое откровенное хамское счастье. Я знаю, конечно, все знаю, что они про меня говорили: «Хорошо пристроилась», «Она ведет богемный образ жизни», «Почему умные мужики женятся на таких дурах», «Звезда, ей каждую минуту нужно подтверждение собственной звездности», «Ей слишком рано повезло» и «Она ему изменяет – сто процентов», даже это говорили. Интересно, откуда им было знать?
Нет, я на них не обижалась, они же ж добрые. Им тоже хотелось скакать по снежку от баньки до мангала, им тоже хотелось уйти в отрыв, но они привыкли резать тазик оливье на Новый год – и резали свой тазик.
А меня разрывало от радости. Я же сразу в двух местах веселилась. Анечка меня щелкала, на снегу, босиком, голую. Я кидала фото Лерочке, а он мне смс: «Маленькая, как я хочу с тобой в баньку!».
Товарищи подтягивались в кафе под пальмами. Каждую минуту приходили поздравления от друзей из Чикаго, из Майами, из Берлина, из Минска, из Москвы, из Тбилиси, из Еревана, из Ферганы, из Калифорнии, из Брауншвейга и даже из Сиднея, а Новый год все не чувствовался и не чувствовался.
– Поехали уже, да? – Ашот тянул всех в сауну.
– Какой домой? – Шимшон отмазывался по телефону. – Мы кушаем…
– Да что-то не хочется… – Лерочка сказал.
– Ненормальный! Он у нас ненормальный! – они над ним смеялись.
Эти веселые непонятные мне люди тоже видели фотки на снегу и угорали над старым евреем, у которого съехала крыша на почве гормонального взрыва. А Лера выпил водочки и позвонил мне из этого кафе. Но я не смогла говорить, я испугалась, примитивно, как воровка, испугалась. Из трубки было слышно, как Шимшон кричит: «Привет! Передай от меня привет! Спроси, помнит Шимшона? Спроси, Шимшона, грузина, помнит?..». «Помню, помню», – я промямлила и скинула вызов. Муж оказался рядом, погладил по спинке, спросил про какую-то рубашку. Мне никогда не звонили домой никакие мужчины, поэтому я испугалась и скинула.
А Лера пьяненько скользил по кнопкам: «Ирочка моя любимая, я сейчас в кафе с друзьями, меня зовут в сауну, а я хочу встречать Новый год с тобой. Все уже говорят, что я ненормальный, но эта ночь должна быть наша».
Я ему из ванной отвечала, одевалась уже к столу, и мне стало грустно, резко стало грустно после этого оборванного звонка.
– Ирина! Где у тебя веник? – меня звали с кухни. – Мы тут бьем твои бокалы!
– Не знаю! – Я удаляла с телефона компроматы.
– Ты не знаешь, где у тебя веник? Это вообще твой дом?
За дверью шумели подружки, и дети начали визжать, и музыку включили… Я ответила Лерочке: «Скажи всем: приеду – набью морду». А он вслух прочитал. Смешной, взял и за столом прочитал:
– «Приеду – набью всем морду». Понятно вам?
– Ты сумасшедший, да? – Ашот ему сказал.
– Да, – Лера вздохнул. – Мы с ней оба ненормальные.
Он пошел домой. То есть ко мне. И домой, и ко мне. К жене за стол, ко мне в постель. И даже не в постель, а в мозг и в кровь, и я уже сама не могла понять, где и с кем я Новый год встречаю.
Я не помню эту ночь. Леру помню, а что в доме у меня творилось, не помню. Куранты били помню. Дети визжали, помню. Президента не помню, вроде кто-то был. Шампанское стрельнуло. Огни бенгальские посыпались. Сын маленький меня поцеловал. И старший наклонился щекой к плечу. Я обняла.
Все побежали на улицу. А там светло! И попушистело кругом. Ночь лунная, от снега все бело до самых сосен. В поселке забомбили фейерверки. И наши парни свои петарды – пух! За Родину!
Салют я, слава богу, помню. Пошли залпы. Один! Другой! И россыпи на небе, как в День Победы. Собаки бесились от грохота, весь табун носился кругами. Они протоптали снег так, что вылез газон. Я стояла внизу, держала своего младшего и еще кого-то из детей, чтобы они не попали борзым под копыта. А Лера протиснулся, пролез в этот грохот, в мой дом. Телефон у меня в лифчике вибрировал: «С Новым годом, маленькая. Я тебя люблю».
Я к нему убежала. Всех бросила и закрылась в детской. Малыш мой спал. Я свечи зажигала, ванильные, как в «Майами». Всю ночь мы были вместе. У меня уже не было сил, под утро я падала, а Лерочка не отпускал.
– Маленькая, что у тебя есть под рукой? – он шептал в своей спящей квартире.
– Ничего. – Я на ковре валялась, добрая-добрая была. – Ничего нет, только лимончик…
– Давай сюда свой лимончик, я тебе вставлю…
Я еще играла, «он не пройдет, он не пройдет», но знала: Лерочка придумает, что сделать с лимончиком. Он из любой ерунды делает реквизит к нашим спектаклям.
– Пройдет, маленькая, оближи его, и пройдет.
У него глаза опять загорелись, я облизывала лимон и вставляла себе, а Лера командовал:
– Прошел? Хорошо. Покажи мне… Умничка, вставила. Теперь толкай его…
– Он застрял! Лера, как он выйдет?
– Выйдет, маленькая. Ты потужишься – и он выйдет.
Я раскрыла ноги перед камерой:
– Поймай его! Лера! Хочу вытолкнуть к тебе в ручки. Смотри!
Он прикусил губы и ждал, ждал, ждал, когда лимончик упадет на ковер.
– Обалдеть. Сделай еще раз! Сфоткай его мне. Ироччччка! Я хочу такую фотку!
Я уснула в пять или в шесть, а Лера не ложился, ему через час нужно было выходить на работу. Целый час он рассматривал лимон и гладил пальцем по монитору, и языком тянулся. Прозвенел будильник. Он вздрогнул: «Да, я ненормальный», – головой тряхнул. И пошел в свой ресторан. Один, по Аришоми, холодным утром Лерочка мой топал, куртец на ходу застегивал, буробил про себя: «Целый час… Целый час… Маленькая, целый час смотрел твою писечку… Что такое? Я уже ничего не понимаю».
22
Было у меня ощущение тревоги. Я точно помню, было. Устала я!
Утром муж получил мой подарок, живого зайчишку, и после обеда мы поехали в поле. Это рядом, по той убитой дороге, что идет через елки, по лесу, вокруг аэродрома. С дороги было видно и радары, и новые «миги» с горбатенькими носами, целый ряд. Мы остановились сразу за полосой и выпустили зайца. Дали ему секунду, чтобы собаки смогли поработать, и заорали:
– Вот! Вот! Вот!
А заяц дернул! Дал конкретного стрекача. Вся свора, девять собак, кинулась за ним. Борзые летели по белому полю. Рыжее, черное, серое – все смешалось в один бешеный клубок. А потом гонка растянулась, так что каждую собаку было видно на рывке. Зайчик петлял и как будто знал местность, заворачивал в рощу. Ардан загонял его на Аришку, но зайчик вывернул к балке. В этот момент даже мне стало понятно – шансов нет. Собаки увязали в сугробах, скакали тяжело, сгибались пополам, с трудом выпрыгивали, теряя секунды. Их тонкие спины гнулись, и у них уже не было сил рвать и тянуться в струну. Слишком глубок и тяжел был снег. А зайчик, легкий, маленький, петлял от них, выгибался дугой, прижимал к спине длинные черные уши… Ушел.
С мороза я легла вздремнуть на часочек. В нашей общей с мужем спальне я отрубилась. А телефон забыла! Да! Забыла в шубе я свой телефон. А там будильник был на шесть вечера. Потому что я Леру с работы ждала!
Из лифта он отправил мне смс: «Я уже дома. Жду свою маленькую любимую Ирочку». Будильник зазвонил. Будильник играл марш. Веселый гусарский марш. На три повтора я его поставила. За столом, на кухне, где мой муж и гости играли в покер, все сразу закрутили головами: «У кого? У кого?».
Я еще спала, когда муж вытащил меня из постели. Встряхнул за плечи – и телефоном мне в лицо: «Что это?».
Я прочитала: «Я уже дома. Жду свою маленькую любимую Ирочку». И муж прочитал еще раз. И снова начал трясти меня за плечи: «Что это такое? Что это? Кто тут маленькая любимая Ирочка?». А я еще подумала в первую минуту: «Слава богу, он узнал…».
А потому что мы не врали никогда друг другу. Не было у нас концептуального системного вранья. И поэтому он рвал на мне рубашку и смотрел испуганными глазами, как будто это не я перед ним в нашей постели лежала, а чужая злая тетка.
Я поправила лямку на плече и спросила:
– Может… номером ошиблись?
А муж вдруг тоже стал чужим и незнакомым и повторял одно и то же:
– Кто тут маленькая любимая Ирочка? А? Я не понял? Кто тут маленькая любимая Ирочка?
– Не ругайся… – я сказала.
– Не ругайся? К тебе приходит смс из Израиля!!! Через месяц после того, как ты оттуда вернулась! А ты говоришь, не ругайся?
Глаза мужа наливались кровью – я первый раз увидела, чтобы у него так страшно краснели глаза. Я думала, это все метафора, это неправда, но глаза мужа действительно стали красными. Я испугалась и начала мямлить:
– К нам… к нашей семье… к тебе… это не имеет никакого отношения.
Муж нажал вызов. «Дааа… Моя заенка…» – Лера мяукнул. И я побежала.
По лестнице бежала. В разорванной рубахе, босиком. Муж догонял, я вырывалась. Со стен посыпалось стекло. Все наши дипломы собачьи, семейные фотографии падали. Стекла вдребезги летели. В гостиной я остановилась. Хотела тихо прошмыгнуть, чтобы никто меня случайно не увидел. На кухне еще играли в карты, и было слышно:
– На хрен я не пойду ни на какие выборы!
Муж тоже остановился. Огляделся. Елочка в углу стояла. Двухметровая. Хорошо, что детей не было. Он вырвал из штатива эту елку. Гирлянда потухла. Я согнулась, спрятала лицо от иголок. Игрушки захрустели под ногами. Кто-то выглянул из кухни, сказал: «Ого, какие у вас ролевые игры», – и быстро закрыл дверь. А я уже бежала в свой подвал, туда уж точно никто не зайдет.
Муж замкнул дверь. У себя в бильярдной достал коньяк из бара. «Зачем?» – я подумала. И отлетела на пол. Жесткий пол, гранитный. Я еще пыталась, зря, конечно, мужа погладить, руку протянула к его колену:
– Сейчас… сейчас я объясню…
А его трясло. Руки тряслись и плечи, и губы, как в лихорадке.
– Хер тут объяснять! – Он швырнул меня в угол. Открыл бутылку.
– Пей, сука! – на меня орал.
Это лишнее, конечно, было. Я не пьянею, когда мне нужно контролировать свой мозг. Не надо было. Я выпила. Не помню сколько. И передумала. Я передумала, мне расхотелось говорить ему правду.
– Только вирт! – я кричала. – Только вирт!
Он схватил меня за шкирку. И опять испугал меня кровавыми глазами.
– Дура! Ты что, не понимаешь? Нет никакого вирта! Секс всегда секс!
Это он в лицо мне проорал, и я отключилась. Нет… не совсем отключилась. Я все видела. Мое тело валялось на полу. Спиной я билась о плиты. Но сама я была где-то в стороне. На подоконнике, наверху, у маленького окна я сидела и наблюдала.
В углу стояли коробки с моими книжками, которые я еще не успела отвезти на базу. Муж достал одну из пачки, усмехнулся и швырнул в меня.
– Ты понимаешь, что ты сука? Тебя хоть что-то кроме твоей пизды и твоих писулек интересует?
Он расстегнул ремень. А я ему не отвечала. Мне было пофиг, что он делает. Я ждала, когда все кончится. Он прижал меня к полу, улыбнулся, некрасиво, страшно оскалился: «Все, сука! Никакого тебе Телявива!» – Сказал и раскидал мои ноги.
Он меня укатывал. В гранитную плиту. Упирался лбом в мой лоб. И наговаривал. Ритмично:
– Твои книжки…
…полная… херня…
…своими писульками…
…ты просто пытаешься…
…оправдать свое блядство…
…Какая ты на хер писательница-а-а-а…
…Ты просто… шалава…
…циничная сука…
…такая же точно
…как твой еврей…
Я поняла – ему больно. Да, разумеется, очень больно. Он рукой шарил у себя на горле, майку порвать хотел, задыхался. Он еще никогда так не мучился. Он не знал еще, что боль, и жалость, и обида, и злость, и ревность могут вспыхнуть одновременно. Все сразу – и так сильно. Он не мог терпеть. Он плакал надо мной. Он вдавливал меня в пол, от его тяжести плечи мне сводило судорогой и на спине оставалась цепочка черных синяков.
А я была не виновата! Я ему ничего плохого не сделала! Я ему все отдавала, что есть! Это не я ему больно сделала! Это его была боль! Это сверху! Пришло время, когда ему нужно было, необходимо было испытать острое страдание. Наверно, пришло…
Я смотрела, как он плачет. Вгоняет и ревет. Мне стало очень холодно. И жалко его. Но он не понял. Он только видел, что меня нет под ним. Тело есть, а меня нет. А он хотел, чтобы я под ним ревела, чтобы мне тоже было больно, точно так же, как ему. Он выдернул ремень. Развернул меня спиной, поставил на коленки. И замахнулся.
– Как он тебя ебал? А? Говори! – громко хрипел он. – В задницу он тебя ебал? Хорошо ебал? Старался, урод! Кончала с ним, сука?!
Его накрыло. Он сам не понял, что творится. Это был инстинкт, всего лишь инстинкт, животный, простейший, который заставляет желать суку, когда ее ебут другие самцы. Ну и ремень, наверно, тоже…
Он стукнул, и его прибила резкая неожиданная вспышка горького острого кайфа. Он задыхался после каждого удара и на секунду останавливался. У него даже голос изменился, когда он начал бить. Я его даже не узнала. Я услышала в этих звуках сладкий карикатурный садизм.
– Изменяешь мне… – он застонал.
…Недоебали тебя…
…и ты сразу побежала…
…дрочить на компьютер…
…Сука!
Не знаю, почему он остановился. Наверно, кровь увидел… Не знаю. Упал лицом ко мне на спину. Я дотянулась рукой и гладила, как он любит. Доводила его до последней точки, хотела побыстрее все это прекратить.
– Бляаааааааааааадь… Тваааааааааааарь! – он зарыдал. – Ненавижу-у-у-у-у!
Форсажи нас прикрыли. У летчиков были каникулы, но в праздничные дни они устроили платные полеты. Пол-лимона – и можно рвануть на истребителе в стратосферу. Аттракцион такой – для тех, кому не хватает острых ощущений.
Желающие нашлись. Больше часа над нашей крышей ревели моторы. Все наши гости на кухне сразу поняли, что такое тяжесть и сила звуковой волны. Когда вибрация идет сквозь тело и будоражит нервы.
Сигналки под окном завыли. Гости кинулись отключать свои воющие машины. И пока гости бегали, мы с мужем поднялись в свою спальню. Он прихватил по дороге минералку и бинты.
…Я лежала на кровати. Муж вытирал мне спину, бинтовал мои порезанные ноги. Поцеловал. У него местечко есть любимое, где ступня изгибается, очень нравится ему этот изгиб. Поцеловал. И голову мне на живот положил.
– Люблю я тебя… – он сказал.
– Почему? – я спросила.
– Желанная ты баба…
Я его гладила по голове. Автоматически, рука привыкла гладить. Мне было очень холодно. Муж укрыл меня одеялом и заснул рядом со мной, обнял и уснул.
Когда в доме все стихло, я встала. В драной рубашке спустилась вниз. Накинула чью-то шубу в прихожей и снова пошла в подвал.
Я шла осторожно, чтобы никто не поднялся, ни люди, ни собаки. Из подвального этажа на улицу выходит отдельная дверь, в эту дверь я принялась выносить пачки со своими книжками. Не так уж много, по объему они как раз входили в багажник моей машины. На улицу все вынесла, сложила в кучу у мангала.
Я хотела все сжечь одним махом, но огонь не горел. Упаковка обгорала, а дальше никак. Пришлось все вытряхнуть. Я принесла от бани дрова. Лестницу старую нашла. Свалила все в кучу. Бензинчиком плеснула и швыряла в костер свои блядские книжки. Сначала по одной, потом, когда дрова хорошо разгорелись, уже пачками.
Рожа моя на обложке корчилась под красными языками. Кривлялась моя фотография, как будто бесы выходили. Шипели краски, стреляли искры – высоко взлетали, выше крыши. Снег вокруг кострища растаял.
Мне стало жарко. Я сбросила шубу. Голая кружилась у огня, как ведьма. Граблями переворачивала всю эту кучу, чтобы быстрее горело, чтобы успеть до утра.
Моя книжоночка сгорела. Моя первая, наивная, беззащитная история про первую любовь сгорела. Сверху в свой костер я кинула ноутбук. Монитор расплавился. Ядовито завоняло жженым пластиком. Я отошла. Закуталась, села на порожки. На костер свой смотрела. Зажигалку искала в кармане.
Было очень тихо, и от луны свет до самых сосен. Пепел поднимался выше крыши и хлопьями садился на капоты машин. А я сидела на порожках в чужой шубе и вытирала слезы. Не знаю, какую птичку мне было жалко.
23
Неделю я была хорошей девочкой. До Рождества продержалась. Ни разу не подошла ни к какому компу. На каждом мой муж поставил шпиончики. Он все время был дома, не выпускал меня из рук и ночью шарил по кровати, проверял, не смоталась ли. Если вдруг я вставала, он сразу просыпался, спрашивал: «Куда?». Да никуда! Мне никуда не нужно было убегать. Мне все равно было, где спать, в детской, с ним или на полу, на коврике. Мне было все равно, куда швырнуть свое тело. Сама я все еще была в подвале, на подоконнике, глядела на себя с этого подоконника.
Все каникулы в доме была тишина. Самолеты не летали. «Су-27» разбился недалеко от взлетной полосы, летчики успели увести его за поселок, и сами тоже катапультировались. В таких случаях месяц идет расследование, полеты отменяют.
– Грешно, конечно, но я рада, – сказала моя домработница. – Поспим, как люди.
Мы включили телек посмотреть, вдруг что-нибудь скажут про наш аэродром. В новостях его показали, похвалили новые «миги». «Негромко взлетают, – летчики в камеру улыбались, – эти негромко». Ха! А журналистка что-то блеяла про возрождение российской авиации. А про деньги ни гу-гу.
Я тыкала по кнопочкам. По всем каналам шли какие-то странные репортажи из Москвы про митинги оппозиции. Какие-то дерганые непричесанные дикторы пугали старушек революцией. Какая революция? Я пропустила что-то, пока с Лерочкой зависала? Затюкали по всем каналам – «лихие девяностые, лихие девяностые… не допустим повтора». Я обалдела – по телеку до сих пор ругали Америку и евреев за развал СССР и опять завели шарманку про внешнюю угрозу. Кругом враги, а я ни сном ни духом!
Я была не в курсе, что Израиль с Америкой подписали какую-то бумаженцию и вроде собираются бомбануть Иран, что в Сирии война еще не закончилась, а Кадаффи (мне объяснили, кто это), оказывается, уже убит, и в Египте, в нашем Египте, к власти пришли исламисты, и вроде теперь голяком по пляжу нельзя.
– Что творится! – думаю. – Что творится!
Даже декорации для праздничных концертов были сделаны в брежневском стиле, и песни крутили советские. И вдруг нашелся один свеженький канал. На «Дожде» шла трансляция с Болотной площади. А мне так интересно стало – неужели правда, столько народу вышло на мороз? Я бы в жизни не пошла, я не люблю толпу, даже в «Ашан» не езжу.
Я хохотала, когда мне позвонили активистки нашего движения «Нет самолетам».
– Путин едет в город! – они сказали. – Мы должны выставить пикет!
– Вы на улице были? – я говорю. – Минус восемнадцать.
– Ирочка, мы будем стоять в пикете всю неделю, пока не приедет Путин. На улице холодно, люди должны меняться…
Они меня уломали. Кинули мне в машину транспаранты «Губернатор! Убери самолеты из города!», «Мы против расширения ВВС над нашей головой», «Военный аэродром в центре города – позор нашей власти». Я взяла с собой копченую колбаску, кофе в термос заварила и сына маленького с собой взяла. Одела его потеплее, не все ж ему по стенкам рисовать. Он катался на льду под баннером «Нам страшно за наших детей». Народ смеялся, на ходу сочинял анекдоты. Командирша всей этой канители позвонила ночью директору аэродрома, как раз, когда новые «миги» отрабатывали взлет. «Алле? – она сказала. – Вы не спите?»
Я выехала в город первый раз за сто лет. Белые улицы, все в снегу, цветная штукатурка блестит от инея, на деревьях гирлянды, на площади перед мэрией пекут блины, надувают газом Дедов Морозов, народ гуляет, часы на башне пробили полдень. Все было очень даже миленько, только памятник Ленину немножко поганил пейзаж.
Рядом в сквере у театра пристроили Платонова и Пушкина. Но какой-то левый чел их делал. Пушкин с Платоновым бухали бы всю ночь и плакали под своими памятниками: «За что? Люди? За что?».
В этом городе есть только два удачных памятника: Белый Бим Черное ухо напротив кукольного театра и Котенок с улицы Лизюкова, на улице Лизюкова, естественно. Маленькие скульптурки, веселенькие, в европейской манере. Их обычно лепят на всякую сувенирную ерунду.
Лера однажды упал от Котенка. К мамочке своей зашел, она ему показала тарелку с Котенком. Лера вздрогнул: откуда это? А это новая мамина уборщица сувенирчик из дома привезла. Тутошняя уборщица оказалась.
Дорога у площади была забита, и люди, которых достали истребители, долго гудели у светофора. Из университетского корпуса вышла компания преподавателей. Они подходили к нашему пикету и спрашивали:
– Вы против чего?
– Мы против самолетов.
– А мы против всего! – Они смеялись и подписывали протест.
По улицам шарахались гадостные тетки. Они останавливались под нашими транспарантами повизжать:
– Так вам и надо! Понастроили дворцов – теперь радуйтесь! А мы еще спросим, на какие деньги!
Я обхохоталась там, на этой площади. Тетка одна ржачная шла своей дорогой, прочитала «Уберите базу из города» и вдруг резко кинулась на меня:
– Ишь! Стоит она! Вся в мехах!
А мужик один специально из тачки вышел, хорошая тачка была у него, ехал бы себе дальше, но он вышел и стал кричать заезженную брехню:
– Аэродром был в городе всегда! – И снова: – А на какие деньги вы…
Я ушам своим не верила. Какие грубые люди! Какие некрасивые неласковые слова они говорят. А их ведь даже еще не били. Их еще кормят. Да они меня сожрут, растопчут, если кто-нибудь им свистнет. «Бей рыжих!» – им скажут, и мне кранты.
К нам прикатило телевидение. Увидели моего сына с розовыми щеками и сразу: «Ой, ой, ой, на пикете против ВВС замерзает ребенок». А я ему на ушко шепнула: «Расскажи про наш диванчик». И он им впарил, как «мы с мамой прячемся в подвале, когда летают самолеты, у нас там диван, мы там спим». А они сразу: «Ой, ой, ой, бедный ребенок, живет в подвале». И про деньги, конечно, ни гу-гу.
Меня вся эта история про самолеты не сильно зажигала, мне просто нужно было прогуляться. Проветриться. Потому что я не знала, как жить без Леры и без книжек. Во что играть? Я еще не придумала. Я купила сыну летающую лошадь, затолкала ее в машину, и мы уехали домой греться.
Всю неделю я вела себя прилично. По ночам я кричала про себя в темноту «Лераааааааааааааааа!», а с утра улыбалась, как ни в чем не бывало. Кормила вкусным, встречала мужнину родню и всех его друзей. Это легко, это может сделать любая идиоточка.
Я слушала охотничьи байки и в нужный момент улыбалась. Последний анекдот был про Аметиста, того самого кобеля, которого муж мой выбрал для своей суки. Его хозяин, поддавши коньяку, любил поговорить о породе.
– Борзые рождены брать волка, – он сказал. – Если собаки не преодолеют свой страх, мы испортим породу. Мы должны развивать у них злобность и закрепить ее в генах.
У него, конечно, сразу спросили:
– А ты своего Аметиста пустишь, если выйдет волк?
– Однозначно, – он сказал. – Cобак пущу и сам пойду.
Читать бесплатно другие книги:
